9
Интересно, а вот была бы такая возможность, сердца сравнивать, сердцами сравниваться по приятию или неприятию? Для того чтобы обрести определённость. Чтобы почувствовать миг, когда нет отчуждённости, потому что за этим мигом последует другой миг, но уже как бы бесконечный. А бесконечность или беспечность несёт тревогу – а что будет потом?
Со мной часто бывает: что-то сделал, а через некоторое время понимаю: «Блин, что я наделал-то?»
Я никого не считаю дураками, во главу угла не ставлю личные взаимоотношения, семейные ценности и прочую чепуху. Я не промороженный и глаза у меня не стылые. Что надо увидеть — увижу.
Елизавета Михайловна окунула в ладони лицо, будто умывалась из-под рукомойника, отёрла его насухо, прогоняя сон ли, отгоняя ли рой мыслей.
Затянулась пауза, так вопрос и ответ на вопрос сам собой отпадает за давностью, если попытаться сложить всё вместе. Сложить и вытянуть в одну линию. И протянется такая нить за границы разумного.
Вроде как без усилия привычно я впал в отсутствие и забытьё. Мы оба боимся сболтнуть лишнего. Искать в мелочах смысл,- жизнь обеих научила. Понял, ход мыслей надо прерывать. Голова требовала отдохновения.
Жизнь повеселела. А когда делается веселее, то… Предсказуемость не наш девиз. Всякое испытание должно заканчиваться сюрпризом.
С некоторым удивлением осознал, что прежнее представление поменялось. Сам собою упоён, сам собою доволен, готов от пустяков отмахнуться.
Прежнее, оно вроде и, кажется прочней и долговечней, может быть оно и благородней, но свято место пусто не бывает. Былое перестало посещать. Былое – это то, что минуту назад происходило. Время идёт, но ничего так и не всплыло.
Жду, когда изо рта вылетит вопрос. Сожалеть не о чем. День полон, день насыщен, дню не надо никаких добавлений.
Приветствуется уменье перехватывать на лету взгляд, тут же его разгадать, разгаданное, не глядя, засунуть подальше. Подальше положишь, скорее возьмёшь. Сегодня мне не надо искать связи ни с чем.
Вроде бы погружён в раздумья. Подпёр кулаком голову, делаю вид, что размышляю. Размышлять было не о чем, и думать тоже. И утро было давным-давно, и день тянется и тянется. А только, кажется, что минуту назад, голову только повернул, что-то важное случилось.
В ушах начинает шуметь. В глазах мутнеет. Напрягаю память. Пытаясь сообразить, что происходит. Картинки в голове ни во что не складываются.
Ошалевший человек нагородить может воз и маленькую тележку. Вслушиваюсь в себя самого при полном спокойствии, что-то прикидываю. Ужаснуться надо, а вдруг понесёт, вдруг откроется уменье быть жестоким, слово сорвётся с губ, стыдясь и восхищаясь, после, когда отрезвление наступит, корить себя стану?
В чём смелость? Не в том ли, что ничего нет, что не боязно, что если что и вспыхнет, то оно не сгорит...
Как говорится: «Будем живы – не помрём!»
Кабы знать. Чую неладное, а предпринять не могу ничего.
Потрескивают в топке дрова. Что-то глаза пощипывает. Себя жалко стало? Елизавету Михайловну? Жалко за то, что жизнь обошлась несправедливо? Плевать на такое счастье, которое только во сне приходит. Хмельным забрал коньяк, родил жажду протеста, жажду мщенья за отсутствие счастья.
Диван в соседней комнате уже второй раз выказывал странный свой норов: мы к нему и не приближались, а он, то ли от скуки, то ли память имел особую, начал клокотать, вскипал пружинным звоном. Звал.
Нет, взгляд женщины проникновенен, взгляд ответственный, взгляд хранит сокровенную тайну, взгляд обещает надёжное молчание. Брови заломились не то в испуге, не то в мольбе.
Я всё глубже падаю внутрь себя, ничего не могу с этим поделать. Падаю сквозь пласты. Вот-вот стукнусь о дно.
Мольбу уловил, никак не могу понять, о чём эта мольба: чтобы перестал смотреть и оставил в покое, или это помутнение разума, когда мужчина и женщина остаются одни?
Чтобы уменьшить расстояние, хорошо бы расстегнуть пуговицу у кофточки, так, чтобы ворот ослаб, распахнулась шея, приоткрылась грудь. Стать бы сзади, положить ладони на плечи, медленно-медленно, по миллиметру, позволить ладоням сползти вниз…
Надломилось дыхание, отвалился к стене, испугавшись, что мысли могут быть прочтены.
Какая сила держит человека в равновесии, изо дня в день одно и то же, из месяца в месяц, из года в год? Набиты обручи, сотни привязей, хомут на шее, вожжи по бокам, и дорога, невесть куда, ведущая. И острая боль, и спазм в горле.
Наверное, в такую минуту хорошо бы заплакать, слёзы облегчение приносят. И сейчас от умиления пару слезинок выдавить не мешало бы, да только плакал я в последний раз настоящими слезами давным давно.
Я научился мысленно считать секунды. Так, вроде бы, экономятся силы. А куда мне экономить силы, для чего? Я ж не собираюсь марафон бежать.
Не чувствую боли. Боль – это слабость тела. Она может прицепиться где угодно. Там и здесь. И не потому, что здесь плохо, а там хорошо или, что здесь хорошо, а там плохо. Боль от страсти, которая гложет. От тайной страсти. Боль – не просто боль, а душа болит. Для больной души «Скорую» не вызывают. Да и в Ярсе «Скорой» нет. Фельдшерица с сумочкой грязь месит на вызовах.
«Живёшь, живёшь»,- повторил слова Елизаветы Михайловны. Какая-то эмоциональная травма, которую эта женщина умело маскирует, закопана у неё в прошлом. Если худшее было, или худшее возможно, то не надо засовывать голову в песок, прятаться, спасаться бегством. Лучше подготовиться.
Сижу, а вокруг стынет время. Я не имею ни малейшего понятия, на что оно намекает. У меня пропали душевные силы для поддержания жизни.
Спросить надо, поинтересоваться, что за человек такой, Елизавета Михайловна, что за женщина она? Не додумывать за неё, а спросить.
Наверное, она из тех, кто требует всего мужчину целиком, и при этом хочет оставаться независимой. Она из тех женщин, которые не хотят быть жертвой.
Счастье женщины – быть полностью растворённой в мужчине. Не в работе, не в детях, а в мужчине, отце детей. Тогда, наверное, не будет обиженного молчания.
По тону мыслей читается неподдельная обида на такого отвратительного типа, как я.
Я в мыслях – перекати-поле, а она? С рождения я – перекати-поле. Спрашивать надо на трезвую голову. Не с женщиной же вести разговор про перекати-поле. На непохмельную голову разговор вести надо. Смешно, с двух глотков коньяка запьянел. Сижу перед женщиной истукан истуканом, слова путного для восхваления женщины не сказал. А слова терзают душу, наизнанку выворачивают. И не увильнуть же в сторону от разговора.
Не хочу готовиться к худшему. Худшее – это не сосед по комнате. Погружаться в чьи-то проблемы не намерен.
Почему я такой?
Как обычно, ответа на этот важный вопрос нет. Я не против заняться этой ночью любовью.
В юности вёл дневник. Потребности такой не было, но в нашем классе многие вели. Мысли умных людей записывал, Все умные люди вели дневники. Лев Толстой, не напиши он ничего из своих романов, так из-за тех же дневников великим писателем остался бы. И я тешил мысль об этом.
Ладно, ума хватило порвать тетрадку и сжечь её. Наверное, с того времени как бы раздвоился. Тот я, мысли которого записывал в дневник, теперь зудом отзывается. Я не рохля какая-то, я совладаю с собой, знаю, всё встанет на прежние счастливые места.
Все в детстве считают себя особенными. Глупое ощущение. На белом коне с гиканьем и криком «ура!» собирался жизнь покорить. Мне бы, наверное, жокеем гарцевать на ипподроме.
Сердце у меня дурацкое, ничего толком сделать не может…
Представление о жизни как бы и не изменилось. Некуда мне меняться. В точку после предложения постепенно превращаюсь. А за точкой – белая полоса, ничто.
Иронизирую. Не раз зарубливал себе на носу, что иронию нужно оставлять дома, упражняться в ней перед зеркалом, иначе можно схлопотать.
Со всеми надо быть терпеливыми и доброжелательными. Никакого высокомерия. На мель бы не сесть. Чтобы на мель не сесть, нужно меняться, не копить в себе обиды.
Запершило в горле. Крошка слова застряла. В какой-то момент почувствовал как будто, трудно объяснить, но жизнь меня всему научила, чему только можно выучиться. И больше ничто не может меня удивить.
Вдруг мне показалось, что улыбка Елизаветы Михайловны увяла, что Елизавета Михайловна не сидит на табуретке напротив меня, а возвышается надо мной, как будто стоит на крыльце терема, а я явился под это крыльцо вроде как христорадничать, просить хлебушка. Вот-вот жалобно завою. По холопски нагну голову, затереблю лохматый треух. Верёвочный пояс слишком туго сдавил талию.
Слава Богу, всё это причудилось. Перемогся, и как бы ничего и нет. Это хорошо, что я мысленно могу вызвать человека – где он ни будь, а всё одно услышит. И вызывать не надо – человек сидит напротив. Как ни странно, но вдруг ощутил какую-то лёгкость
Мысли мотаются из света в тень. У меня в распоряжении как бы целая поэзия, слова, которые поют, колдуют, чуть ли не бьют в барабаны. Слышу дремотный шепот. Ничто не тяготит, ничего не желаю – если бы подумал о своём душевном состоянии и захотел его определить несколькими словами, двумя или тремя, то сказал бы: «Я почти счастлив».
Меня не тошнит, не кружится голова. Тело, если и не принадлежит мне, то и не оплыло на табуретке мёртвым куском мяса. Меня несёт. Плыву и падаю. Никак не удаётся сфокусироваться на чём-то.
Конечно, при внимательном анализе, чувство пустоты обнаружилось бы, вроде того, какое испытывает выздоравливающий, справившийся с опасной для жизни болезнью. Справившийся, но не вполне выздоровевший. Это про меня.
Я избавился от опасности, а сил жить, пока не приобрёл. Не вполне принадлежу жизни. Но таинственная сила, которой угодно, чтобы я жил, посадила нас напротив друг друга в этой гостинице. И не скрытые пружины явлений этой силы, а внешняя сторона проявлений меня интересовала.
- Я хочу эту женщину.
- Почему именно эту, будто не существует на свете миллионы других.
- Но других я не хочу.
- Прежде попробовать других надо, потом говорить.
- Я знаю.
- Не проявил усердия.
Хочу вскинуть руку, чтобы обрести опору. Судорогой свело ногу. Хорошо, что не плыву, а то бы утонул.
Не прочь сделать приятное. Парад хороших манер готов продемонстрировать. И тут же мысль проскользнула — никогда не было во мне склонности безоглядно верить людям. Упаси бог выказать особый интерес. Надо как-то соответствовать, быть на уровне своего времени. А какое моё время?
Радость бытия и, одновременно, чувство счастья меня переполняли. Мне нужно было убедиться, что я чего-то стою. Что, каким бы я ни был, любовь может меня возродить. Хочу, очень хочу услышать нужные слова.
Какие бы ни были дальнейшие события, даже если я обнаружу в себе или в ком-то другом что-то лишнее, то я просто покачаю головой. И всё. Потому что переиначить, сделать что-то другое уже нельзя. Живу ведь. Я на пороге своего счастья.
Хмыкнул про себя. Счастье, если не суетиться. То счастье, которое искал, по которому тосковал, которое так и эдак пытался уловить в слабых отблесках многих чужих счастий, меня вот-вот посетит. Торопить время нельзя, ускорить – значит, наполниться иллюзией.
Как-то напрягся. Понял, что наступил нелёгкий миг, должен посмотреть на себя как бы в зеркало, которое ничего не отражает. Что-то тревожит. Польщён. Человеку без тщеславия польщённым быть нельзя. Причина, по-видимому, была в том, что забыл уже, не помнил, чтобы на меня смотрели так и такие глаза.
Кругом тихо. Уклад мира нарушился. Ход жизни мог быть другим, если бы…
Нет, всё-таки хорошо, что не постепенно случай дверь распахивает, а сваливается он как снег на голову, неожиданно и непривычно.
Молчание становилось напряжённым, молчание делалось невыносимым.
Тяжесть какая-то на голове. Рога выросли? Провёл ладонью по волосам – ничего нет. Врёт тот, кто говорит, что рога обломать надо, прежде чем о поступке задуматься, чтобы состояться, чтобы созреть.
Привычки давно стали частью моей натуры. Неладное давно бы заподозрил. Нет ненужных подозрений.
- Вы, Глеб Сергеевич, что-то знаете,- Елизавета Михайловна приблизила ко мне свои глаза. Глаза мерцали недоступно и как бы загадочно. Вуаль набросить, чем не таинственная незнакомка
- Знал бы что-то, жил бы в Сочи. О чём это вы, я ничего не знаю. О ком или о чём речь?
- Я давно к вам присматриваюсь. Вначале думала, что ты прост совсем. Не глуповат, но…может, глуповат чуточку. А потом присмотрелась, и мне показалось, что вы знаете что-то.
Опять этот переход с «ты» на «вы». Опять недоговорки. Видят во мне такое, чего я сам не вижу. Не хочу, чтобы на моём лице читалась досада и непонимание. Не хочу в замешательстве путаться. Нечего душу нараспашку держать. Застёгнутым на все пуговицы жить надо.
Получается, я не сделал что-то такое, которое должен был сделать всякий здравомыслящий человек, я послушно, как глупый телёнок, тащился на верёвочке туда, куда меня вели. И тем не менее, я что-то знаю.
Что, интересно, я такое знаю? Обдумываю сказанные слова, как бы исследую себя, пытаюсь найти в прошлом то особенное, чего хочется женщине. Ничего такого нет. Проглядел, наверное, отмёл когда-то, не оценил. А оно было. Было, оставило след, раз такой человек, как Елизавета Михайловна, рассмотрела во мне необычное.
Может, и проглядел, но кончик всё одно где-то есть. Стоит потянуть за кончик, в каждом деле самое главное – найти нужный кончик, ниточку, за которую стоит дёрнуть, как всё само пойдёт. Всё-таки, и везучий я и, одновременно, невезучий.
Всё. Что сейчас мне кажется ерундой, и есть самая настоящая ерунда. Её решить можно за раз. Встать и уйти. Меня ни в чём не уличили.
Кокетничаю. Уравнять несравнимое хочу. В голову не приходит, что в часы нашего уединения, всему своё время отводится. Есть время любви, есть время молчания, есть время обиды, и для выяснения отношений есть своё время. А с другой стороны, чего боишься больше всего, то и случится.
- Что, что я знаю?
- Если бы я знала, что знаете вы, то и не выбрала бы вас в сопровождающие. Никто не знает, что именно вы знаете. Ни я, ни…А должен кто-то знать. Должен знать, почему всё так складывается...
- Как так?
Елизавета Михайловна смотрела на меня с надеждой и даже как будто с мольбой. А я как бы проваливаюсь в пустоту с ощущением прихлынувшей досады
Все проблемы решаются на раз-два. Откуда-то взялась решимость.
Придвинулся к Елизавете Михайловне, крепко обнял, крепко поцеловал её влажные, горячие губы. Проделал это непроизвольно, подчиняясь порыву жалости и благодарственной сумятице в душе. Мои ладони ощутили непривычную шелковистость её волос.
Поцеловал, и тут же отодвинулся. Отодвинулся, не поднимая глаз, ожидая ответную реакцию. Может, пощёчину получу, может, едким словом мой пыл осудит, может, коротким смешком, дескать, хмель в голову ударил, посадит женщина на место. А может быть…
Полная ясность не наступала. Такие вещи требуют терпения. Сглотнул. Торопиться нельзя. «Шажок за шажком». Трудно попросить прощение, и трудно его принять. Эти слова, произнесённые и не высказанные, их ведь назад не возьмёшь, потому что они принадлежат минуте откровения. Поднял глаза – Елизавета Михайловна побледнела, затеребила ворот кофточки, излишне выпрямилась.
- Так уж мы, бабы устроены. Я, кажется, к ужасу своему теряю голову. Нет, я от тебя ничего не требую. Ради бога. Думай обо мне что угодно.
Не то жалость, не то радость – разобрать не могу, но, во всяком случае, не равнодушие между нами. Знобкая минута наступила. Мне кажется, что я услышал тысячу слов, женщина говорит без устали. В какой-то момент голос её притих, словно она забоялась оставить свои слова в Ярсе. Оставшись здесь, они станут чужими.