8
Счастье. В чём его проявление? В том, наверное, что все тебя видят по-разному. В том, что сверкают глаза, что не хватает воздуху, что хочется всех обнять, что оценщики в непонимании начинают крутить пальцем у виска. Может, счастье в том, что все люди делаются приветливыми?
Счастье в том, что Елизавета Михайловна глядит на меня и улыбается. Даже не верится, что такое может быть. Мне не верится, что так может быть.
Отвернулся, будто от стеснения перехватило горло. Вполне возможно,пройдёт пять минут, и всё закончится.
Так и не так.
По-моему, счастье – это когда встречаешься взглядами, когда видишь в глазах напротив восторженно-покорный свет открытого обожания.
Счастье должно уверенность создавать, как бы на разряд выше человека ставить. И внешностью, и умением носить одежду, и переменам характера счастье наделяет. А вот просто так отпутаться от счастья нельзя.
Правильно, если на человека новая цена появилась, то ошалело мимо этого человека лететь не стоит. Ошалело летит только время.
Даром время терять не стоит, время без счастья – оно как бы теряется. Ну да, правильно. Помнится или хорошее или плохое. Помнятся те мгновения, когда время, зацепившись за что-то, замедляет ход, останавливается. И тогда происходит процесс, при котором обмениваемся понимающими дружелюбными взглядами.
Жизнь – игра в подкидного дурака. По всему я какое-то время проигрывал кон за коном, выкладывал рубли. И они уплывали в чей-то карман. Я проигрывал, когда сдавали другие, проигрывал, когда сам тасовал карты, как бы старательно не раскладывал их. И не то чтобы не везло, не то чтобы не шла карта, нет, и холодильник не пустовал, и на работе более-менее нормально было, и школу кончил, и дальше учился, и женат был, и веер дам с валетами, друзей и подруг, набирался, а крупного выигрыша не было.
Не было ощущения везения. Мне как бы накидывали мелкий мусор масти, а перебить – не хватало козырей. Но ведь не мучился этим. Как бы издали за самим собой наблюдал. Наблюдал, как раскрывались рты, слышал воображаемый шорох шагов, гадал, о чём речь между игроками…
Только ни с кем доверительных отношений не возникало. Я не позволял, или не было во мне на то желания? Нет, но если ничего ответно не откликается, то нечего и травить себя.
Не помню когда, но пришло осознание, что играть не умею. Брать прикуп и скидывать карты,- разве в этом при игре главное? Раз не умею играть, то и нечего брать карты в руки. И эта возникшая когда-то мысль была настолько здравой, что и принятое когда-то решение не прикидываться, не выжидать, не идти на риск, не флиртовать, всё это особым складом ума сформировалось. В характере пропечаталось.
Лучше быть одному? Нет, не лучше. Но так спокойнее. Снаружи спокойнее. Не зря говорят, что в тихом омуте черти водятся. Кто бы, что бы ни говорил, если хочешь чувствовать себя иным, для этого надо быть рядом с кем-то. Такую странность заметил.
А если не выходит быть с кем-то рядом? Не люблю, терпеть не могу неопределённости и неточности. Самая неприемлемая для меня черта в характере человека – необязательность. И в любви не должно быть необязательности.
Умная мысль посетила меня. Елизавета Михайловна изучает взглядом клеёнку.
Елизавета Михайловна судьба? Гляжу на неё искоса, что из того, что не люблю её любовью восемнадцатилетнего юнца, странное чувство, невзаправдашнее, но что-то же есть, и нужно пойти навстречу тому, что есть. Рыба глотает наживку молча.
Почему-то отметил, что два глаза Елизаветы Михайловны слились как бы в один огромный глаз. Мгновения как бы перекрутили душу, как бы вытолкали на новую дорогу, как бы поставили на развилку: куда идти, как идти – неизвестно.
Велика ли потеря в жизни, если не играть? Кому не везёт в картах, везёт в любви. Человек, впервые взявший в руки удочку, обязательно поймает крупную рыбу. И я как-то поймал на простую удочку щуку в мой рост. Никто не верит в такое.
Везение – штука обманчивая. Кому-то не повезло, угораздило родиться двадцать девятого февраля. Приятного мало, раз в четыре года отмечать свой день рождения.
Что-то застряло у меня в горле. Я понимаю, что это слова. Протолкнуть их надо.
Давно пора было снова налить. Давно пора было понять, что все мысли проходят как бы вскользь, как через громоотвод и гасятся в земле, никого не достигая. Что с того, что моя голова набита мыслями, как подсолнух семечками. Стоит открыть рот, как ненадобность произносить слова открывается.
Поднял свой стакан. К щекам Елизаветы Михайловны прилил румянец, он как будто был отсветом жара углей в печке. Она облизнула губы. Губы запунцовели. Елизавета Михайловна рассмеялась коротко и негромко. Доброжелательно, чуть задумчиво посмотрела куда-то мимо меня. Зелень в глазах заменилась синью. Морщинка на лбу пропечатала мысль.
Ясное дело, у неё своё представление обо всём. Мужчина должен хорошо зарабатывать, иначе он не мужчина, «свой» мужчина, если и начнёт говорить, то каждое слово ловить нужно, поступать сообразно. Выходит, то, что кажется само собой разумеющимся, иногда на глубинную проверку оказывается пшиком.
Мне очень хочется, чтобы Елизавета Михайловна рассмеялась или улыбнулась — подала какой-нибудь знак, показала, что всё в порядке. В своей неизречённой мудрости я избрал путь пассивного ожидания. Не по-мужски поступаю.
Что-то нужно было сказать. Каким-то надломленным и сиплым, обрывающимся голосом я и сказал:
- Со мной давненько никто так не говорил. Безучастность, конечно, остуживает. Вот вы признались в своих бедах, а чем я могу помочь? Причины, отчего тоскует ваша душа, мне неведомы. Моя душа тоже тоскует. Может, не тоска покою не даёт, а усталость? Зима, холод, а тут, вроде как, тепло. Тут ни план выполнять не надо, ни уговаривать кого-то, ни отчитываться ни перед кем. Наша поездка, как бы поездка к истоку. Здесь мы сами по себе. Ощущение, что я, например, чего-то настоящего жду, к чему был всё время на подходе.
Я на секунду замолчал. Дошло, что употребил выражение «наша поездка», «мы сами по себе». Дошло, что мои слова — чистейший образчик беспомощности и трусости.
Я всегда такой. Спокойный. Жалкий. Островок стабильности. Я не закончил , я не вытолкал слова, которые встали во рту на распор.
- За зиму и тело и душа устали...
Чувствую, чушь несу. Не такие слова нужно говорить. Сверху, сверху плаваю. Возле бережка барахтаюсь. Возле берега не тонут. Тонет тот, кто на глубину заплывёт, в омут какой. Как бы себя успокаиваю. Как бы образовалась во мне дыра, и горячая сила сквозь неё сдувается. Того и гляди, апатия её заменит. Замолчать бы, но несу чушь дальше.
- Жизнь – не постоянный солнечный день, жизнь – хитрая бестия, кто не надует других, тот сам окажется в дураках. Ведь часто получается, что мы занимаем не те места, норовим на дармовщину, по чужому билету посмотреть чужое кино. Вот вы, у вас чудесные ноги, длинные и стройные, у вас красивые руки…меня любой ваш жест поражает…
Выпутавшись из сплетения слов, мне, вроде как, и понравилось, как выразился. Не что-то определённое сказал, а осторожненько, с большой осторожностью, ибо преждевременная радость вспугнёт удачу.
Получается, я ограничитель с сердца сорвал. Сердце не безразмерное. Я готов со всем мириться. С женским характером мириться.
- Это вы слишком, жесты и всё, как у всех,- грустная зависть, хорошая зависть в голосе Елизаветы Михайловны. - Не любительница я подсматривать чужие жизни. Усталость какая-то другая у меня. По счастью, что ли, тоскую. Сознательно или бессознательно. По тому бабьему счастью, которое все ищут, и ищут в неведомых землях. Каждый ищет на свой лад. И найти не может. Решения принимаем, замуж выходим, надеемся. Ругаемся, плачем. Почему люди ссорятся? Почему в каждой женщине желание глупой независимости подмешано, раствориться друг в дружке не можем? Женщиной хочется себя чувствовать. Хочется, чтобы рядом был ласковый, любящий, внимательный мужчина. Хочется сладко-сладко уснуть на плече любимого мужчины. Это, наверное, счастье. Только такое счастье почему-то исчезает вместе с детством. Лишь слабый его отблеск временами проблеском вдали замаячит, позовёт. Кинешься в ту сторону, а там ничего нет. Кто-то проворней оказался. Знаешь, Глеб Сергеевич, счастлива я во сне иногда бываю, потому что чувствую счастье, словно оно и вправду рядом. А руку протяну, и снова ничего нет. А уж если б нашла счастье, вцепилась бы двумя руками в него и близко никого не подпустила б. Держать счастье надо так, чтобы не отняли. Пожаловалась, и легче стало. Неладное со мной творится. Отравлена. Вот и бегу, как дура, на работу.
Елизавета Михайловна говорила, а я не мог отвести глаз от её лица. Моргал оторопело, и губы мои подёргивались в желании дать ответ. Ну, никак не ожидал таких слов. Непостижимое что-то было. Разве у такой женщины что-то можно отнять? Хотя, счастье, как и золото, товар скользкий, только умелые руки способны и то, и то удержать.
Тон, каким Елизавета Михайловна произнесла слова, было в нём гораздо большее значение, нежели с первого раза могло показаться. Не претензии на что-то слова предъявляли, не игру нервов показывали, а маету души оттеняли.
Правильная. Неглупая, прямая,- такой была Елизавета Михайловна на работе. Немного зашоренной, слишком уверенной в своей правоте. Для неё не было полутонов: только белое и чёрное. В беде такая не бросит.
Одно мне показалось бесспорным: врать эта женщина не умеет.
Не могу смотреть, не заворожено на прекрасное женское лицо. Сколько я так просижу: час, два часа? Нельзя же до бесконечности смотреть на лицо, этим можно обидеть.
Машинально, задумчиво и медленно вращаю по клеёнке гранёный стакан – поворачиваю его к себе то одной, то другой гранью, высмотреть что-то хочу. Что?
Слышу, как кто-то произнёс: «Всё хорошо, но…»
Интересно, что заключено в этом «но»? Женщина требует всего мужчину. Это очень хорошо. Жизнь, понятно, страшней самой страшной картины. Жизнь – страдание. Запутанней, чем запутает котёнок нитки, гоняя по полу клубок шерсти.
Чувствую, как у меня ослабли коленки и одеревенели ступни. Встать бы, но кто-то удерживает. Я ощутил себя куклой, совсем маленьким Буратино, у которого не было прошлого. Прошлое было у полена, из которого выстругали Буратино, но не у самой куклы. С «но» начинается слово нос, а нос у Буратино был длиннющий.
Моргаю, хочу дать ответ. Мне кажется, что страданием можно наслаждаться. Муки любви – это творчество, это ненормальность. Это особое состояние. Я подчиняюсь, прислушиваюсь, я стараюсь соответствовать этому «но». Надоело. Этих «но» становится больше и больше. Нет сил, преодолеть очередное «но», понять бы, чего от меня хотят.
- Не могу, не могу. Хочу, хочу.
- Хотеть не вредно, вредно не хотеть. Хочется - переможется!
Промежуток между словами как бы заполнен воем, от которого похолодело сердце. Вой – предупреждение. Надо выть, когда никто не воет, надо сталкиваться глазами, надо вязать узлы.
Сижу в растерянности. Чувствую, что ни скажу, всё будет невпопад. Расскажу ли что-то весёлое, поведаю о чём-то грустном,- всё будет не то.
Мне плевать, один ли человек сидит напротив, два, много людей, мне надо запомнить, нет никакого смысла примечать за каждым мелкие детали и пытаться запомнить. Себя, себя показать надо, на что я годен.
Предвкушение. На нём оттачивается желание. Я знаю, что это такое. Это состояние может быть восхитительным, но и пыткой оно может стать.
Молчим. Молча как бы прислонились друг к другу. Невозможно проникнуть в мысли женщины, а она, мне кажется, запросто считывает мои бредни. Вот уловила что-то, вздохнула и чуть отодвинулась. Совсем чуть-чуть, осознав, наверное, что инициатива должна исходить от меня. Сожаление возникло. Ощущение, что Елизавета Михайловна рядом, улучшает всё вокруг, краски становятся ярче, дождь за окном, вроде как, затих.
Снова глупый вопрос возник, что за причина заставила меня согласиться на поездку? Мог ведь отказаться. Никакого сожаления не испытываю. Суетный восторг перемен только ширится. Улыбка без причины – признак дурачины. Безжизненная глухота вопроса потрясает.
Я — редкий эгоист. Эта мысль отразилась на лице, поэтому губы Елизаветы Михайловны сомкнулись, как створки раковины.
Везде живут люди, везде они всякие. Кто бы, что бы ни говорил, но жизнь меняет каждого. Причём это неизбежно. Человек вряд ли может предсказать, что с ним случится. Если что и происходит, так происходящее для другой цели делается. Понять надо, для какой. Все смолоду глупые, не понимают, что молодость всего на миг, что возможности не безграничны, что счастье только кажется счастьем, а на самом деле,- всё - просто жизнь. Мясорубка жизни вращение не прекращает.
Что бы так, в одном месте живут только хорошие люди, а в другом – плохие. Такого не бывает. И чтобы счастье только во сне присутствовало, такого тоже не может быть. Всего должно быть пополам.
Не испытываю я никакого желания вступиться за плохих и горячо защищать хороших людей. Снова и снова повторюсь, что человеку, мне во всяком случае, нужно место, где я почувствую себя дома, рядом должен быть человек, с которым хорошо. В этом «хорошо» должно быть всё.
Запах духов, вроде как, окатил с ног до головы. Жаловаться мне не на что. Сдержанно-оценивающее у меня внимание. Тем не менее, растёт обретённая уверенность. Чуть слышен голос. Голос Елизаветы Михайловны был голосом дьяволицы. Необычное свойство этого голоса, его сила, была в том, что он не исчезал, а как бы витал в воздухе. И досада заворочалась: женщина пока была вне досягаемости. Хоть сдохни, а если что-то не предприму, расстояние не уменьшится.
Вот она по своей привычке положила руки на стол, взглянула прямо в глаза, вздохнула.
Глаза у Елизаветы Михайловны стали как бы сплошь зрачки, во всю сеточку, и в этих зрачках ничего прочесть было нельзя. Нет, вру, боль всегда плещется, когда черноты много. У тех, у кого черноты много, сердце не бывает большим, но боль читаема.
Утренняя женщина – это одно, дневная – совсем другая, а та, что ближе к вечеру – это сплошь непонимание. Что с того, что я в детстве читал книги как одержимый, полагая, что чем больше прочитаю, тем отчётливее пойму смысл жизни. Напичкался всякой фигнёй, порой казалось, что обложки не дают векам глаза прикрыть. А смысл жизни так и не открылся.
Ударил себя ладонью по колену, вроде как комара прихлопнул, потёр то место, снимая, таким образом, раздражение. Смысл всего понять хочется. Смысл – это хорошо.