Анна Кузьминична

«Если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный» (Мф. 6, 14).

   Часть I   

Это было еще до первой мировой. В маленьком уездном городке У-ни жизнь протекала тихо и неторопливо. Среди небольших деревянных домов, утопающих в зеленых палисадниках, возвышались двухэтажные кирпичной постройки здания. По утрам сонный город оглашался звонкими криками петухов и глухим лаем собак.
Весна в У-нь приходила буйно и радостно. Все вокруг будто сбрасывало зимнюю серость, облачаясь в праздничное весеннее одеяние: свежевыкрашенные оконные наличники сияли первозданной белизной; из-за темных, покосившихся за зиму, заборов проглядывала свежая зелень деревьев.

   - Ты, милая, пиши, пиши. Я хоть и стара стала, но память еще сохранила и в маразм впадать не собираюсь!
Старушка подождала, пока карандаш снова не побежал по листу бумаги,  и  принялась рассказывать дальше…

Мне было лет пять или шесть. Помню, был у нас дивный яблонево-вишневый сад, красоты необыкновенной. Густая крона старых деревьев словно защищала наш дом не только от жары, но и от возможных людских напастей.
Самым большим событием недели - была воскресная служба. С первыми звуками колокола мы начинали собираться в церковь. Процесс хоть и недолгий, но шумный. Поправляя перед зеркалом скромную небольшую шляпку, мама все время меня подгоняла:
- Аннушка, опоздаем! Скорее!
- Ну, где же твой капор? Без него никак нельзя!
Белый кружевной капор, помимо своей красоты, обладал удивительным свойством пропадать сразу же после прогулки. И каждый раз грузная кухарка Ульяна с шустрой горничной Дуськой сбивались с ног, разыскивая его по всему дому.
Отец, между тем, сидя на диване в гостиной, безмятежно попыхивал трубкой и молча наблюдал за шумной процедурой сборов.
Пока прислуга была занята поиском капора, я теребила складки длинной маминой юбки и надоедала вопросами:
- Почему? Почему мне нельзя без него?
- Перед Богом стоять с непокрытой головой не принято, – отвечала мама.
- Почему не принято? Папеньке принято, а мне не принято?
Вопросы я могла задавать бесконечно, и на каждый мамин ответ у меня имелось множество: «почему?».
В конце концов, ненавистный капор отыскивался. И в тот момент, когда мне уже завязывали тесемки, отец поднимался с кресла, надевал шляпу, и мы выходили из дома: мама держала под руку папу, а я крепко сжимала ее тонкие пальцы в белой перчатке.
Церковь стояла на взгорке: высокая, белокаменная, с пятью голубыми куполами и колокольней.
Служил батюшка Иоанн. Маленький, седенький он читал молитвы нараспев приятным и мелодичным голосом, под который я через какое-то время начинала засыпать. В полусонном состоянии меня усаживали на лавочку у стены прямо под иконами, и уже там, в уголочке, я проваливалась в глубокий сон. Никогда мне не спалось так сладко, как во время церковной службы. Потом меня будили: отец ласково гладил мою щеку, и я просыпалась, но еще долго ощущала в себе покой и радость, словно в моей душе только что побывали ангелы.
Затем мы неторопливо шли домой. К этому времени стол в столовой уже был накрыт, и мы садились пить чай с блинчиками, маковыми бубликами и домашним вареньем. Хорошо было, как в раю…

Пожилая женщина улыбнулась своим воспоминаниям. Она уже не следила: успевают ли за ней записывать или нет, а просто жила в том далеком  мире, навсегда оставшемся в  памяти.
Но девушка усердно записывала каждое слово, стараясь ничем не отвлекать рассказчицу.

Еще одно событие – это когда мы с мамой ходили к отцу «в присутствие». Дома в своем кабинете он почти не работал. Мама частенько упрекала его за это, но отец неизменно отвечал: «Я – главный бухгалтер уездного казначейства, мне надобно всегда быть на службе и проверять каждую бумагу. А если описка, или какой недочет? А то еще хуже: ревизия из казенной палаты пожалует, либо какой чиновник по указанию губернатора прибудет. Что тогда? Нет уж, увольте, душа моя, Варвара Павловна, я не могу этого допустить, клятвенное обещание давал, да и чин капитана не позволяет!»
Мама только вздыхала: «Все коллежские асессоры по утрам дома сидят, в своих кабинетах бумажки принесенные подписывают, лишь тебе неймется: все на службу да на службу…».
Отец миролюбиво целовал маму в щеку, надевал белый летний сюртук,  фуражку и торопливо уходил. Служба начиналась в девять утра, а к двум часам пополудни мы уже собирались к нему. 
Перед тем как взять меня с собою, мама вслух перечисляла все мои утренние шалости, если их оказывалось немного, и те пустячные, то в награду предлагалось:
- Собирайся, Аннушка, к Кузьме Петровичу на службу пойдем.
Я же, как подобает воспитанной девочке, выдерживала паузу, потом кивала и радостно отвечала:
- Хорошо, маменька!
Господи, до чего же трудно давалось мне это спокойствие!  Я быстро одевалась, даже нелюбимый капор находился сразу. И через пару минут уже стояла перед мамой полностью готовая к выходу.
Вычищенный с утра дворниками деревянный тротуар ближе к полудню пребывал в шлепках жидкой грязи. Нам приходилось идти почти вплотную к домам и заборам, то и дело, останавливаясь и пропуская брызгающих слякотью лошадей с повозками.
Мы шли к отцу!
Я любила бывать у него на службе. Мне казалось, что главнее моего папеньки в нашем городе никого нет. Конечно, это было далеко не так, но тогда я думала и этим гордилась.
При нашем появлении швейцар радушно распахивал тяжелую входную дверь. Почтительно поклонившись, он со словами: «Здравия желаю, ваше высокоблагородие, Варвара Павловна, рады вас снова видеть …», приглашал нас в прихожую.
 В присутственном месте все было чинно и благородно: в небольшом помещении  прихожей стояли мягкие диванчики для посетителей, под ногами  лежал немного потертый, но еще сохранивший свой цвет, ковер.
Удобно расположившись на диванчике, я, через открытую дверь в конторское помещение, могла видеть отца, который сидел за огромным столом и что-то писал. Две внушительные стопки бумаги занимали правый и левый углы стола. Между ними на столешнице – чернильный прибор и качающийся предмет с забавным названием «пресс-папье». Отец брал из левой стопки лист, долго читал, а потом, немного подумав, оставлял на нем размашистый росчерк. После чего все написанное он закреплял пресс-папье, держа его сверху за шарик и смешно раскачивая из стороны в сторону.
Подписанная бумага ложилась в стопку на правый край стола. Но иной раз ему приходилось долго делать пометки. При этом лицо его становилось хмурым, он подзывал канцелярского служащего и возвращал ему исправленный текст. Тот почтительно забирал лист и снова вставал к себе за конторку. Недовольство отца проходило лишь тогда, когда перед ним ложился окончательно выправленный документ.
Ровно в два пополудни отец поднимался из-за стола и выходил в прихожую. Швейцар со словами: «Ваше высокоблагородие Кузьма Петрович, прошу вас…», услужливо открывал входную дверь. Пропустив вперед маму, отец брал меня за руку, и мы спускались по ступенькам на улицу. Под впечатлением строгости и тишины государственного учреждения, я молча шла рядом с родителями, стараясь как можно дольше сохранить в себе это ощущение.
****
  Дни текли за днями, не предвещая никаких изменений, но однажды… Сразу после обеда отца вызвали на службу. Перелистывая страницы  нового номера  журнала «Дамский мир», мама ожидала в столовой его возвращения.
Я сидела у окна детской и играла фарфоровой куклой, подаренной мне на именины. Кукла была необыкновенно хороша: карие глаза прикрывались длинными ресницами; темные волосы спадали мягкими локонами из-под синей шляпки на плечи, а розовый ротик был чуть приоткрыт, и виднелись мелкие белые зубки.
Мы удобно устроились на подоконнике у открытого окна. Я крепко прижала к себе куклу и принялась шепотом рассказывать ей о том, что происходит на улице. Правда, на улице никогда ничего особенного не происходило: неторопливо проезжали крестьянские телеги, которые с трудом тянули забитые, измученные лошади; один раз даже проехала самодвижущаяся коляска. Все это было не так уж интересно. А вот то, что недавно мне читала мама… Я вспомнила поэму о злом колдуне, Руслане и Людмиле и своими словами начала ее пересказывать. Не успела дойти до середины, как услышала непривычные для нашего тихого городка звуки.
Они приближались со стороны мощеной дороги, и уже можно было различить бряцание цепей, собачий лай, улюлюканье и свист мальчишек. Но с того места, где я сидела, что-то увидеть было невозможно. Любопытство взяло верх.
- Лялечка, ты посиди вот здесь, а я посмотрю…, - с этими слова я посадила куклу на широкий подоконник и выглянула наружу.
Как ни крутила я головой, но открытая створка окна мешала что-либо рассмотреть. Звуки становились все громче и громче, и вдруг прямо передо мной появилось чье-то немытое, обрамленное длинными всклокоченными волосами лицо. От неожиданности я взвизгнула, всем телом дернулась назад и задела куклу. Она качнулась, потом еще раз и стала падать. Сначала кукла упала на лавочку, что стояла под самым окном, а с нее на доски тротуара. От удара прекрасная головка отлетела и покатилась прямо к грязным босым ногам нищего.
 Я с ужасом смотрела на останки своей любимицы. Нищий наклонился к игрушке, при этом цепи издали громкий звон и скрежет. С криком:
- Мама, маменька, - я бросилась в комнату родителей.
Подбежав к креслу, я уткнулась в мамины колени.
- Аннушка, что ты? Что с тобой?
Отложив журнал, она подняла меня с пола, посадила на колени,  прижала к себе, и я почувствовала на своих трясущихся плечах ее ласковые руки. Но слезы текли и текли на мамину кружевную блузку. Мои громкие рыдания и крики переполошили весь дом. Тяжело дыша и чуть не упав, Ульяна ворвалась в комнату, за ней влетела полусонная и растрепанная  Дуська.
- Воды, принесите воды, - негромко попросила мама.
Ульяна тотчас, хлопнув руками по бокам, вынесла свое пышное тело из помещения, Дуська, так ничего и не поняв, помчалась за ней. Через минуту в той же последовательности они вернулись обратно, каждая со стаканом воды. Я обливалась и захлебывалась, зубы стучали о край стакана. Наконец я могла говорить:
 - Куклу… Он забрал мою Лялечку.
 Слезы снова закапали на кружева.
- Да кто он? – попыталась узнать мама.
- Он… Он… Он… - и рыдания снова вырвались наружу.
Отослав напуганную прислугу, мама уложила меня на диван, укрыла пушистым пледом и еще долго сидела со мной пока я не уснула.
С этого дня я заболела. Чувство потери моей любимой куклы было так сильно, что казалось я уже никогда не встану с постели. Ко всему прочему прибавился еще и страх. От каждого шороха я приходила в ужас и забивалась под одеяло. В темном углу комнаты мне мерещился страшный образ нищего, виновника гибели Лялечки.
Первые дни болезни я совсем не помню. Вот только лицо матери: бледное с красными, опухшими от слез и недосыпания глазами. Отец… Он приходил в детскую, смотрел на меня, гладил по растрепанным волосам и уходил, еще больше согнувшись. Через несколько дней всеобщего кошмара мне стало немного лучше, но желания вставать у меня пока не возникало. Я просто лежала, смотрела в потолок и лишь в мыслях все еще продолжала играть с куклой. Но… игра всегда заканчивалась в тот момент, когда перед моим мысленным взором возникал тот нищий.
Один за другим сменялись у постели доктора, и только их советы оставались прежними: покой и сон. Правда, один из них имел неосторожность предложить отцу найти человека, который меня напугал. Но, увидев в моих глазах ужас, эту мысль сразу же отвергли.
Вокруг меня неторопливо шла обычная жизнь. По воскресеньям колокола призывно били к заутрене. Отец с матерью тихонько собирались и уходили в церковь, оставляя меня под присмотром Ульяны. Как только за родителями закрывалась дверь, кухарка ловко протискивала свое большое тело в дверной проем детской, тяжело усаживалась рядом со мной на стул и принималась что-то шептать, чередуя свои слова с крестным знамением. Вволю пошептав, она исчезала, и через некоторое время вновь появлялась, но уже с подносом, на котором возвышались: чашка с чаем, оладушки и розетка вишневого варенья. Все это водружалось на маленький столик у кровати.
- Кушайте, барышня, кушайте, поправляйтесь. О, Господи…
Под ее причитания я с трудом проглатывала один оладушек, окуная его в варенье, выпивала чай и снова забиралась под одеяло.
Ульяна горестно вздыхала, собирая оставшийся завтрак, потом тихонько прикрывала за собою дверь.
Я не знаю, сколько бы продолжалась моя болезнь, но как-то раз… Дом уже давно проснулся. Через закрытую дверь доносились приглушенные голоса, звуки шагов и звон посуды. Сквозь тюлевые занавески проникали лучи солнца. Они мягко ложились на стул, небольшой детский столик, комод и падали причудливыми пятнами на стены и потолок. Пригревшись под теплым одеялом, я всматривалась в калейдоскоп яркого солнечного танца. 
Тихо скрипнула дверь, и в детскую осторожно протиснулся незнакомый мне человек в крылатке. «Опять доктор» - тоскливо подумалось мне. Но он робко продолжал стоять у двери, прижимая к груди нечто похожее на…
- Лялечка!
Откинув одеяло, я попыталась встать. Ноги от долгого лежания совсем ослабели. Сделав шаг, другой, я почувствовала, что падаю. Но человек в крылатке вовремя подхватил меня, уложил в кровать и укрыл одеялом, поверх которого бережно усадил куклу, а сам устроился на кончике стула.
- Лялечка… - прошептала я, еще не веря своим глазам.
Незнакомец молча чего-то ждал.
- Вы доктор?
- Не совсем. Я - Илья.
Я наконец-то оторвала радостный взгляд от своей игрушки и с любопытством принялась разглядывать моего гостя. Передо мной сидел человек в старой выцветшей крылатке, которая прикрывала… лохмотья. Я глянула на ноги: обуви не было, вместо нее босые, разбитые ноги с въевшейся в кожу грязью. Медленно подняла взгляд к лицу: по краям щек виднелись темные подтеки, точно его смочили, но не вымыли, борода напоминала старую использованную паклю. Только серые глаза выражали скорбь и сожаление.
Схватив куклу, с вытаращенными от страха глазами я забилась в самый дальний угол кровати. Мой самый страшный кошмар сидел напротив меня. Это был тот самый человек, из-за которого погибла моя Лялечка. Я открыла рот, чтобы закричать, но незнакомец приставил к своим губам палец и укоризненно покачал головой. Крика не получилось, но я почувствовала, как сейчас от ужаса сердце разорвется у меня в груди. Но ничего такого не произошло. Наоборот: мое маленькое сердечко под его взглядом начало биться все ровнее и ровнее. И мне вдруг показалось, что этот страшный человек держит его на своей ладони. Неожиданно для себя я успокоилась, страх испарился. Мне стало так хорошо и беззаботно, точно мою душу вновь посетили ангелы.
Илья улыбнулся, обнажив при этом крепкие желтые зубы. Моя улыбка получилась кривой, но все же получилась.
- Т-ты кто? – с дрожью в голосе повторила я свой вопрос.
- Я – Илья, - продолжая улыбаться, еще раз представился он.
Сердечко продолжало мирно трепетать на его ладони.
- А где маменька и папенька?
- Они там, за дверью.
- Почему?
- Я попросил их немного подождать. Мне подумалось, что мы сами справимся со всеми страхами.
- Мне уже не страшно, - чуть запинаясь, призналась я Илье.
- Ну, вот и хорошо, - он ласково посмотрел в мои все еще испуганные глаза.
Я ощутила, как под этим взглядом, внутри меня что-то стало раскрываться, точно цветок под лучами солнца, и, так же как лепестки цветка, мое сердце потянулась к этому теплу.
- Мне уже пора…
- Ты еще придешь?
- Да. Завтра. Рано-рано.
С этими словами он вернул мне мое сердце.
Последнее, что я услышала, перед тем как провалиться в сон – приглушенный звон надеваемой цепи и громкий шепот за дверью:
- С ней все будет хорошо.
И сквозь дремоту: сдержанные рыдания матери и голос отца. Он что-то говорил, говорил, говорил, но слов уже было не разобрать.

- Милая, воспоминания воспоминаниями, а старость старостью. Я что-то утомилась от всего этого. Может быть, я тебе потом дорасскажу?
Девушка посмотрела на пожилую женщину с такой мольбой, точно завтрашнего дня она уже не дождется.
 - Ну, пожалуйста, я вас очень прошу…
Теплый шерстяной платок сполз с больных колен старушки, и девушка принялась заботливо его поправлять.
- Ну, хорошо, слушай…

День и ночь пролетели незаметно, как один сплошной сон. Первый луч солнца ворвался ко мне в комнату и, разбудив меня, лег рядом на подушку. Я тихонько встала с кровати, взяла куклу и, прямо в ночной рубашке, вышла на крыльцо. Было еще прохладно. Утренний воздух сразу же стал забираться под легкую ткань и гулять по моим босым ступням. Вернувшись в дом, я сгребла с кровати одеяло, закуталась в него вместе с куклой и снова окунулась в утреннюю прохладу. Удобно устроившись на крыльце, я принялась ждать Илью.
Время в ожидании тянулось медленно-медленно. Негромкими знакомыми звуками стал просыпаться дом. Тяжелой походкой прошла кухарка. Что-то застучало, зазвенело на кухне. Послышались легкие шаги горничной, негромкий разговор и снова все затихло. Сон опустился как легкое пушистое облачко. Оно обволокло меня со всех сторон, создавая плотную пелену, сквозь которую неярко просачивался свет. Что-то тянуло и звало в эту белесую массу. Я сделала шаг, другой. По мере того как я продвигалась, становилось все светлее и светлее, пелена постепенно рассеивалась, точно свет выдавливал ее, заполняя собой все пространство. И в этом светящемся пространстве передо мной проявилась чья-то фигура. Приглядевшись, я охнула. На Илье, вместо рваной мешковины, были белые, ниспадающие до самых пят, одежды. Когда-то грязные, нечесаные волосы, теперь светло-русыми прядями лежали на его плечах. Аккуратно постриженная борода спускалась на грудь. А глаза… Как и раньше, они светились любовью и лаской. Он еле заметно улыбнулся, осеняя меня крестным знамением.
Кто-то аккуратно меня поднял и понес. Образ Ильи исчез, но осталось ощущение внутреннего покоя и радости. Я приоткрыла глаза: отец осторожно нес меня в детскую.

Старушка замолчала. Вздохнув, она грустно покачала головой, то ли сожалея, то ли удивляясь случившемуся.
- Давай-ка пить чай! – нарочито бодро предложила она гостье.
Девушка засуетилась. Отложив блокнот, она заспешила в кухню. Почти сразу послышался шум воды и звон посуды. Электрический чайник закипел быстро. Женщина еще не успела отдохнуть, а на круглом книжном столике уже стояли две дымящиеся чашки с чаем, сахарница и горка печенья на блюдце.  Анна Кузьминична взяла чашку. Сделав  небольшой глоток, она задумалась.
****
Я выздоровела. Но Илья так и не пришел: ни в этот день, ни в другой. Прошло время, и жизнь стала входить в свою колею. Мы опять всей семьей ходили по воскресным и праздничным дням в церковь. Только вот спать во время службы уже не хотелось. Что-то непонятное и невеселое поселилось в моей душе. Некая печаль, словно покрывалом, окутала меня с ног до головы. И еще долгое время после окончания службы я чувствовала ее на своих плечах.
- Что ты, Аннушка? О чем задумалась? – заботливый голос матери возвращал меня к реальности.
В ответ я улыбалась и принималась деланно смеяться и говорить всякую ерунду. Вообще начинала вести себя весьма и весьма дурно. Но именно это и успокаивало родителей.
- Ну, вот, нормальный ребенок: в меру веселый и шаловливый, - довольно говорил отец.      
Вскоре грустное настроение вновь возвращалось. Оно было для меня столь непривычным, что я сама старалась от него избавиться. Но спрятать его было некуда. Тем более грусть имела привычку появляться совершенно внезапно. Стоило только на чем-то остановить взгляд и задуматься, как она тут как тут.
Есть не хотелось, но пропустить чаепитие после воскресной службы – значило снова расстроить родителей. За завтраком отец и мама почти никогда не разговаривали. Неторопливо пили чай, наслаждаясь радостным покоем после церковной службы. Я грустно смотрела на завитки пара, которые плавно поднимались из чашки и растворялись в воздухе. Потом мой взгляд переключался на самовар. Огромный, пузатый, начищенный до зеркального блеска, он возвышался посреди круглого стола и гордо попыхивал от самодовольства, распространяя вокруг аромат щепы и еловых шишек. На его боках отражалось мое искривленное поверхностью лицо. Я скорчила гримасу. Самовар в отместку отобразил меня с еще большим искажением и возмущенно пыхнул струйкой пара.
Видя мое общение с самоваром, мама укоризненно покачала головой, папа же с трудом спрятал улыбку в усах. Я скромно опустила глаза и, чтобы не нарываться на дальнейшие замечания, голосом воспитанной девочки изрекла:
- Маменька, мне можно удалиться в детскую?
Мама кивком головы разрешила мне встать из-за стола, и провожала взглядом, пока за мной не закрывалась дверь.
Потом… Я не знала, куда себя деть. Не вызывали больше интереса ни игрушки, ни детские книжки. Только кукла, та самая фарфоровая кукла, все еще привлекала мое внимание:
- Я знаю, тебе невесело, мне тоже…
Кукла молча соглашалась со мной и смотрела в окно понимающим стеклянным взглядом.
- Почему он не пришел? Он ведь обещал!
За окном неторопливо прогуливались парочки. Был теплый вечер. Улица, на которой мы жили - начиналась прямо у вокзала и тянулась аж до самой церкви. Все улочки и переулки, что как ручейки ответвлялись на всем ее протяжении, были узкими и грязными. По воскресным и праздничным дням движение по дороге почти прекращалось, и наша главная улица превращалась в прогулочную.
Дамы гордо несли на своих прическах огромные шляпы, украшенные всевозможными цветами и короткими полупрозрачными вуалями. Маленькие сумочки на длинном шнурке через плечо, кружевные зонтики, которые при необходимости могли служить тростью, - являлись неотъемлемой частью туалета каждой, проходившей мимо, женщины. Мужчины, важно ступая рядом со своими спутницами, то и дело приподнимали шляпы в знак очередного приветствия.
Наблюдать происходящее за окном – единственное развлечение по воскресным дням. В будние же – тоскливое утро тянулось до самого обеда. Около двух часов пополудни горничная распахивала дверь в детскую и зычным голосом оповещала о сборах в контору к батюшке. Но даже это известие мне больше не приносило радости.

- Я вот думаю, - обращаясь к самой себе, произнесла Анна Кузьминична, - разве дети умеют грустить?
И, немного помолчав, сама же и ответила:
- Вероятно, умеют…

****
Дни тянулись бесконечно. Лето уходило, унося с собой все светлое и радостное. Осень началась холодным моросящим дождем. В один такой пасмурный день меня разбудили шумно хлопающие двери, оханье прислуги и над всей этой суетой громкий мамин голос:
- Пусть он войдет!
Кто войдет? Зачем? Что происходит? Не успела я задать себе эти вопросы, как ко мне в комнату вошла Ульяна. Увидев, что я уже проснулась, она вытащила меня из-под одеяла, усадила на стул и принялась одевать.
- Улюшка, что случилось? – просовывая руку в рукав платья, спросила я осторожно.
Но вместо ответа кухарка запричитала в голос:
-  Как же такое можно себе позволить в благородном доме? Господи,  прости и помилуй! Ну, как-то впустили, ладноть. Но какая надобность-то еще раз просить? И подумать-то страшно: за стол, с господами! Да за что такое наказание? Ведь, поди же, не чай с вареньем и белым хлебом пришел пить и есть? А варенье-то: вишенка к вишенке. Сама собирала да сама варила. А они ему! Прости, Господи… Этому! Ведь не оценит, не поймет, все впустую. Да за какие грехи этакая напасть?
Натягивая на мои ноги чулки, Ульяна истово перекрестилась. Закончив меня наряжать, она встала с колен, привела в порядок мои растрепанные после сна волосы и жалостливо сказала:
- Идите, Анна Кузьминична, ждут вас там, - и легонько подтолкнула меня в спину.

Дверь в гостиную была открыта. В комнате за круглым обеденным столом сидели трое: родители и кто-то еще. И этот кто-то сидел спиной к свету, и на фоне заплаканных окон отчетливо был виден лишь контур его фигуры. В сумраке помещения черты лица и детали одежды размывались, превращаясь в некую серую массу. Я сделала несколько шагов вперед и тут же ладонями прикрыла рот, чтобы не закричать. Но крик вырвался сам:
      - Илья! Илья!
Подбежав к нему, я с трудом удержалась, чтобы не прижаться к лохмотьям, и остановилась. Он был таким же, каким я его увидела в первый раз: те же длинные нечесаные волосы, та же рваная одежда, та же цепь, а главное - те же глаза и улыбка. Время его совсем не изменило. Глядя на этого нищего, мне вдруг стало так хорошо, что слезы сами полились из глаз. Но вот их поток истощился, и я  увидела испуганные и побелевшие лица родителей. А в дверном проеме, раскрыв рот, застыла прислуга.
Сделав шаг назад, я спрятала руки за спину, опустила голову и стала ждать. Ожидание длилось недолго. Первой опомнилась мама. Ее строгий взгляд требовал хоть каких-нибудь объяснений.
Объяснений у меня не было. Я сама не могла понять, что произошло. Своим детским умишком объять необъятное мне было еще не под силу.
Илья поднялся и вышел из-за стола. Цепь негромко звякнула и снова наступила тишина. В этом безмолвии Илья подошел ко мне, взял в свои  ладони мою руку и начал подносить к своей нечесаной и жидкой бородке. Я ожидала поцелуя, но его не было. Подняв голову, я увидела его лицо. Он сочувственно смотрел на меня своими  почти выцветшими глазами, точно решаясь на что-то.
Я затаила дыхание. Вокруг медленно стало разливаться оцепенение: родители и прислуга замерли, даже муха перестала летать и села на блюдце с вареньем.
А внутри меня, то что-то радостно билось, то холодело, словно кто-то на огромных весах решал мою судьбу. Так и не поцеловав, Илья отпустил мою руку. Воздух вновь пришел в движение. Единый вздох облегчения вырвался у всех разом. Что-то упало и разбилось.
Илья запрокинул к потолку голову и, глядя сквозь него, кому-то негромко сказал:
- Благодарю, - и, словно выслушав чей-то ответ, смиренно добавил, - я справлюсь…
И тут же, ни на кого не обращая внимания, зазвенев цепями, он вышел из дома. Не успели все опомниться, как с улицы донеслось:
- Пода-а-а-йте копеечку…, пода-а-а-йте копеечку…
Звон цепей и громкие причитания убогого привлекли внимание собак и мальчишек. Даже в доме были слышны лай, смех, улюлюканье, и среди этого шума:
- Не обижайте Илюшеньку… Он вам слово доброе скажет…

- Анна Кузьминична, за что же они его так?
- За непохожесть да за убогость.

      ****
Незаметно пришло лето 1914 года. Я сидела в саду на лавочке под раскидистым кустом отцветающей сирени и нехотя перелистывала старые книжки. Напротив меня  пушились белыми головками мамиными любимые цветы - хризантемы. Ветер тихонько трогал их нежные лепестки, и они трепетали, точно разговаривали о чем-то друг с другом.
Единственным, кто портил эту мирную картину, была Дуська. Она носилась с ведрами, намывая дом перед воскресеньем. А с кухни лился аромат свежей выпечки. Запах горячих пирожков с капустой и картошкой так и манил к распахнутому окну кухни.
Не выдержав, я отложила книжку и, неслышно ступая, подошла к окну. Встав на цыпочки, я попыталась заглянуть в полумрак кухни. Похоже, там никого не было. Расстроено вздохнув, я уже собиралась уходить, как послышались голоса. Стоя у печки, Ульяна с Дуськой о чем-то тихо переговаривались. Я прислушалась. Горничная неожиданно громко воскликнула: «…так это тот самый, убогий? И он сейчас на площади?…». 
Не думая о последствиях, я выскочила из калитки и побежала по улице. На привокзальной площади народу было немного: иногда мимо проходили парочки, прислуга с тяжелыми корзинами и, конечно, проносились вездесущие мальчишки. Легкие экипажи стояли у деревянного здания вокзала, ожидая приезжих. Извозчики лузгали семечки и лениво перебрасывались словечками. Было жарко, солнце стояло почти над самой головой, сонное полуденное марево плыло над горячими камнями. И на этих камнях, прямо в центре площади сидел человек. Висевшие на нем лохмотья с трудом прикрывали голое тело, а тяжелая цепь, казалась, тянула его к земле. Перед ним лежала тряпка, на которой блестели монеты. Он монотонно раскачивался, бормоча себе что-то под нос. Изредка кто-то из жалостливых бросал ему монетку. Нищий тянул: «…благода-а-арствую…» и  крестил вослед.
Простоволосая, в домашнем платье и фартуке, в карманах которого не было ни копейки, я долго не решалась подойти к Илье. Узнает ли он меня? Узнал. Он улыбнулся мне одними глазами.

- Мне трудно описать, что я почувствовала. Все остановилось тогда  во мне. Я видела перед собой нищего и убогого, но  его взгляд… Он  не был взглядом несчастного и обиженного человека. В его глазах жила нескончаемая  грусть. Так, наверно, могут смотреть только образы с икон.

Я пришла в себя, когда между мной и нищим появился человек в светлом летнем сюртуке. Это был отец. Тяжело дыша, он сердито смотрел на меня сверху вниз. От быстрой ходьбы и волнения ноздри его раздувались, а густые темные усы неподвижно свисали, окаймляя плотно сжатые губы. Он еле удерживался, чтобы не выразить свое неудовольствие на виду у всего города.
- Домой, - проговорил он сквозь зубы.
Промокнув лоб под фуражкой белоснежным платком, отец, не оборачиваясь, направился к дому. Виновато опустив голову и пряча от всех глаза, я тихонько поплелась за ним. Очень хотелось обернуться, но так и не посмела.
Дома мне никто не сказал ни слова. Попало только кухарке да горничной. Папин голос гремел по всем комнатам, выговаривая им за ненужную болтовню.
Шел июнь. Казалось, вот он, долгожданный отдых, и нудная учеба позади, но город гудел точно улей. На базаре шушукались и передавали одну весть хуже другой, при этом вспоминая убогого Илью:
- Сидит он на площади, дурак дураком, и плачет. Чего, говорю, плачешь? А он в ответ: за вас, за грешных плачу. Почто ж мы такие грешные, спрашиваю. А он: Богу виднее… И опять в слезы. Кинула копеечку да бегом от него.
- Не к добру все это. Ох, не к добру…
- Неужто, войне скоро? Говорят, убогие - перед войной заранее нас оплакивать приходят.
Ульяна наслушается таких разговоров да домой бежит. С Дуськой сядут на кухне, и давай шептаться, пока их никто не видит. А я тихонько под окном спрячусь и слушаю их.

Вскоре перемены коснулись и нашей семьи: установленный раз и навсегда порядок начал рушиться. Отец стал задерживаться на службе. Возвращался домой уставшим и хмурым. Мы уже перестали бывать у него в учреждении. Мама почти все дни проводила в спальне, лишь изредка появлялась, отдавала распоряжения прислуге и снова запиралась в одиночестве. Я была предоставлена самой себе. Желание выйти на улицу было очень сильным, но каждый раз, когда рука тянулась к щеколдам калитки, я вспоминала грозное лицо отца, уныло вздыхала и садилась на скамейку ждать Ульяну с базара. Наконец калитка хлопала, и кухарка, тяжело неся большую корзину, заходила в дом.  Я тут же откладывала книжку и замирала под кухонным окном.

****
Война началась незадолго до Ильина дня,  в пятницу, 18 июля. Отец пришел со службы раньше обычного и долго о чем-то беседовал с мамой в столовой.
К вечеру о том, что Германия объявила войну России, знал уже весь город. На удивление, Ульяна и Дуська притихли. Никаких больше сплетен и шушуканий на кухне. Дом застыл в ожидании.
Уже во вторник в «Правительственном вестнике» издали «Высочайший манифест» Государя.
Вечером, пригласив всех, в том числе и прислугу, в гостиную отец прочитал:
- «… вопреки НАШИМ надеждам на вековое доброе соседство…»…
Кухарка всхлипнула и вытерла передником глаза, горничная громко хлюпнула носом, лишь мама спокойно смотрела на отца, впитывая каждое слово обращения.
- «С глубокую верою в правоту Нашего дела и смиренным упованием на Всемогущий Промысел, Мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска НАШИ Божие благословение», - закончил отец.

- Анна Кузьминична, как же вы все помните? – девушка удивилась памяти пожилой женщины. – Я не помню, что было неделю назад, а вы даже строки цитируете дореволюционной газеты!
- Ну, милая, я эту газету до дыр зачитала. Потом долго хранила, но…  - женщина вздохнула, - Зато вот смогла сберечь «Объявление от У-нского Головы». Возьми-ка вон в том чемоданчике.
Небольшой коричневый чемоданчик лежал  на шкафу. Снять его было совсем не сложно. Стерев пыль, девушка открыла замок и откинула крышку. Там, аккуратно сложенными, лежали вырезки из старых газет, а на самом дне -  тетрадь в твердой фиолетовой обложке.

Это было только начало. Вскоре на домах и заборах появились плакаты, на которых было крупно напечатано:
«По высочайшему повелению в г. У-нь и его уезде проводится мобилизация чинов запаса Русской Армии, которые отправляются ежедневно в ряды Действующей армии.
Внезапно Германия объявила войну России. Высочайшим Манифестом от 20 сего июля для ограждения чести, достоинства, целости России и положения ея среди великих держав повелено стать на защиту Русской земли всем Русским подданным.
С благоговением выслушав призыв Верховного Вождя земли Русской, своего обожаемого Монарха о защите земли, приглашаю все население города У-нь к 11 часам утра 25 сего июля в Соборную церковь помолиться всемогущему Богу о здравии Его Императорского Величества и всего Царствующего Дома и о даровании победы Российскому воинству.
У-нский городской Голова. 24 июля 1914 года».

После «всенародного» молебна отец стал собираться. Мама ходила по дому, заламывая руки.
- Как же так? А мы? Что нам-то делать? – спрашивала она. – Я пойду к самому коллежскому советнику. Может, он тебя по службе не отпустит?
- Варварушка, - ласково говорил отец, - ты уж как-нибудь… постарайся. Я ведь ненадолго, всего-то на три–четыре месяца. Война скоро закончится. А по службе все уже обговорено с самим казначеем – он мне отпуск дает на это время.
Я с грустью наблюдала за происходящим, понимая, что в нашей семье происходит что-то ужасное и непоправимое.
Сборы были недолгими. Отец вышел к нам в офицерской форме. Невысокий, с аккуратно подстриженными усами и бородкой, он сразу же  напомнил мне портрет царя-батюшки Николая II, что во всю стену висел в присутственном месте.
Серовато-зеленый суконный мундир был туго перехвачен офицерским поясным ремнем, темно-зеленые укороченные шаровары заправлены в начищенные до блеска сапоги, а в руке – фуражка и коричневые перчатки. Слева на груди на узкой ленте краснел финифтью нагрудный крест – знак ордена Святой Анны третьей степени или, как его называла мама, «Анна в петлице» – пожалованный моему папеньке, личному дворянину, за государственную службу. Отец частенько шутил, что этот знак ордена он получил только за мое рождение.
- А вот если бы мальчик появился, то, возможно, тогда бы меня удостоили уже орденом Святого Станислава или Святого Владимира!
Поцеловав меня и маму, отец ушел на войну, точно на службу.

- Не смотря на базарные толки, многие встретили войну спокойно, даже с энтузиазмом. Сразу же после молебна горожане усердно начали собирать деньги и продовольствие в пользу «родных» частей. Все тогда надеялись, что эта война долго не продлится, ну год или полтора, как Русско-японская.
- Неужели ни один человек не понимал, что она надолго?
- Почему не один? А Илья? В жару и в дождь, на раскаленных или холодных камнях он принимал мученичество за нас. Каждый день он оплакивал проходивших мимо людей… 

До самого вечера мама бродила по дому сама не своя. Сдержанное прощание отца, его уверенность в скором возвращении не принесли успокоения. Глядя на хозяйку, кухарка лишь вздыхала:
- Чует мое сердце недоброе. Ох, чует! – и тут же, подвернувшейся под руку, Дуське. - Ты чего тут стоишь, рот раскрывши? Лучше помоги убрать на кухне. Вишь, хозяйка как переживает. За ней глаз да глаз нужен, кабы чего плохого не вышло. Да и барышню без присмотра оставлять нельзя. 
Дуська сначала хмурилась, но потом ничего, начала понемногу шевелиться да огрызаться:
- Не нанималась я твою кухню выскабливать. Вона грязищи сколько накопила… А мне мыть все это прикажешь? – и горничная махнула головой в сторону грязной посуды.
Но, посетовав на свою несчастную долю, Дуська проворно взялась за тарелки.

На следующее утро мама вдруг засобиралась. На доносившийся из прихожей шум Ульяна вышла из кухни:
- Варвара Павловна, матушка, куда это вы, в такую-то рань? Может, чего и я сбегаю?
Мама лишь искоса глянула на кухарку, и снова принялась крепить к волосам шляпку. Шляпка постоянно сдвигалась на лоб, закрывая вуалью большую часть лица. Посмотрев на все это, Ульяна негромко, но твердо сказала мне:
- Собирайтесь-ка, барышня. Да и я с вами пойду. Хуже не будет.
Втроем мы вышли на улицу. Я шла с мамой, крепко держа ее за руку. Ульяна в подпоясанном сарафане, в белом платке и с огромной продуктовой корзиной семенила позади нас. Мама шла легко и быстро, стремясь к какой-то только ей ведомой цели. Мы вышли на площадь. День был присутственный, и редкие горожане спешили по своим делам. Несколько экипажей стояли у здания вокзала, извозчики дремали от скуки, лошади изредка крутили головой и лениво обмахивались хвостами.
Мы остановились. Слышно было, как позади тяжело дышала кухарка. Я подняла голову: мамин взгляд под легкой вуалью был прикован к центру площади. Илья сидел на прежнем месте и, казалось, что он врос в эти булыжники мостовой и уже никогда не сможет подняться.  Крепко сжав мою руку, мама направилась к нему. Ульяна, что-то бормоча себе под нос, поплелась за нами.
Илья сидел, опустив голову, словно о чем-то задумался. При звуке наших шагов, он очнулся и посмотрел на стоящих перед ним людей. Скорбный, невеселый взгляд скользнул по нашим лицам. Дрожащими руками мама с трудом открыла замочек маленькой сумки и достала двугривенный.
- Помолись за Кузьму Петровича, сделай милость, - голос ее дрогнул.
- Что молись, что не молись - все в руках Божьих, - спокойно произнес Илья.
Двугривенный, подпрыгивая, со звоном покатился по булыжникам. Он равнодушно проследил за ним взглядом:
- Бог с ней, с монеткой-то…
Мама покачнулась. Ульяна успела подхватить ее под руку.
- Пойдемте, матушка, а то вы сейчас тут и упадете, - и она повела маму с площади. Потом оглянулась. Я все еще стояла рядом с Ильей.
- Барышня! Анна Кузьминична!
Кухарка засуетилась. Одной рукой она поддерживала хозяйку, на другой болталась огромная и ненужная корзина.
- Господи! Да что же делать-то? – в отчаянии заголосила Ульяна.
- Идите, барышня, не в последний раз видимся, - Илья кивнул головой в сторону разволновавшейся кухарки.
Мы медленно направились в сторону дома. Вслед за нами неслись громкие заунывные причитания: 
- Темное воинство к жатве готовится.... Плачу за темные души, радуюсь за светлые… Здесь страшно, а там еще страшнее… Пода-а-а-йте Христа ради…
****
Через месяц стали поступать раненые. Прибытие первого санитарного эшелона для уездного городка превратилось в целое событие. Маленькая вокзальная площадь с трудом вместила всех желающих посмотреть на героев. Жандарм деловито вышагивал по пустой платформе, не разрешая никому на нее подниматься.
Как только распахнулись двери, непривычный сильный запах йодоформа разлился в воздухе. Небольшая деревянная платформа быстро заполнилась носилками, возле которых тотчас захлопотали сестры милосердия. Толпа на площади в благоговейном молчании обнажила головы. Я посмотрела на маму: из-под вуали медленно текли слезы. Раздался свисток жандарма, толпа заколыхалась, и мы увидели, как легкораненые, осторожно ступая, начали сходить по лестнице с платформы к пролеткам. Потом на носилках перенесли тяжелораненых и бережно уложили их в большие крестьянские телеги. Толпа пришла в движение. Жандарм и полицейские изо всех сил сдерживали ее натиск, но горожане все равно прорывались к воинам, забрасывая их конфетами, фруктами, папиросами и цветами.
Мама, крепко сжав мою руку, застыла на месте. Перед нами, уперев руки в боки, стояла Ульяна. Людской поток обтекал нас, словно река утес, устремлялся к телегам, экипажам, вместе с которыми и покидал площадь. Последние раненые уже сошли с платформы, и толпа стала редеть. Только теперь Ульяна опустила руки, давая нам возможность двигаться. Проводив взглядом замыкающую телегу, мы медленно пошли домой.

Следующий день выдался дождливым и безрадостным. Мамы не было. В одиночестве я сидела в кухне за столом, заставляя себя кушать. Ульяна шумно носилась по комнатам, выговаривая Дуське. После ухода отца кухарка взяла весь дом в свои руки. Даже мама и та ей невольно подчинилась.
Вволю накомандовавшись, Ульяна устало опустилась на табурет рядом со мной.
- Матушка-то ваша что удумала: в лазарет пошла. Спозаранку собралась и ушла. Вы кушайте, барышня, кушайте….

Лазарет находился в двухэтажном здании городского трехклассного училища. Того самого училища, в котором мне оставалось проучиться последний год. В первые же дни войны из него были вынесены парты, чисто вымыты классы и расставлены кровати. На первом этаже, где когда-то был рекреационный зал, теперь расположился хирургический кабинет. Все было готово к приему раненых.
Сразу же после решения об открытии лазарета в уездном училище по городу развесили объявления: «По распоряжению директора народного училища В. П. П-ва и штатного смотрителя Н. К. В-ского  занятия в городском трехклассном училище отменяются до окончания войны».
Мы, дети, лишь глупо радовались: не надо заучивать Закон Божий, Священную и церковную историю; мучиться с арифметикой и русским языком; страдать над чистописанием. Единственный предмет, о котором мы жалели – история. Ее преподавал нам старенький, с гривой седых волос учитель. Стуча палочкой, он входил в класс и вместо приветствия ласково так говорил:
- Садитесь, деточки мои, садитесь. Чтобы не забивать ваши прекрасные головки всякой ерундой, я расскажу вам то, чему сам был когда-то свидетелем.
 А свидетельствовал он обо всей мировой истории, начиная с древнейших времен и до последнего дня. Рассказывал так, словно сам лично присутствовал при всех важнейших исторических событиях и побывал во всех городах и странах. Он был так стар, что мы верили ему безоговорочно. Вместо равнодушной зубрежки и попытки запомнить незнакомые термины и даты, занятия проходили в обстановке теплой и задушевной беседы. А чтобы проверить наши знания, он извиняющие говорил:
- Кажется, меня снова подводит память. Не подскажите ли вы мне, деточки, где и когда произошло описанное мною на прошлом занятии событие?
Мы все, дополняя друг друга, старались напомнить ему о рассказанном. Выслушав от нас полный ответ, он легонько ударял себя по лбу и радостно восклицал:
- Вспомнил! – а потом довольно улыбался и лукаво заявлял. – Ну, как я такое мог запамятовать?  Если бы не вы, мои милые барышни, я, наверное, перезабыл бы уже все на свете.      

- Звали учителя Семен Евграфович. После занятий мы частенько провожали его домой. И всю дорогу он рассказывал нам одну из  увлекательнейших историй «своей жизни».
  Анна Кузьминична немного отъехала от стола и развернула инвалидное кресло к окну. За тюлевыми занавесками опускался вечер.
- Я немного устала. Может, продолжим завтра? – с надеждой в голосе попросила она девушку.
Лица не было видно, но голова с седым пучком на затылке мелко тряслась...
На следующий день девушка пришла рано. Поприветствовав старушку, она повесила на крючок  мокрый плащ, поставила у двери зонтик  и направилась в кухню. Вскоре оттуда полился аромат свежего чая.

Писем от отца не было. Каждое утро мама уходила в лазарет и возвращалась к полудню, уставшая, с темными кругами под глазами. Ульяна всякий раз, всплескивая руками, выговаривала ей:
- Не бережете вы себя, матушка, никак не бережете… Что скажет Кузьма Петрович по возвращении?
Так продолжалось несколько недель. За Успением в город пришла осень. Сентябрь порадовал жителей У-ни теплыми, почти летними днями. Деревья сбрасывали желто-красную листву, прикрывая дороги и тротуары, и дворники шумно без устали сметали ее в большие кучи. Среди ярких осенних красок было непривычно видеть на улицах городка серовато-зеленую форму военных и коричневые платья сестер милосердия.
В один из таких дней мама вернулась необычно рано. Белый передник с нашитым на груди красным крестом перехватывал в талии ее стройную фигуру, длинная белая косынка, прикрывавшая лоб и плечи, обрамляла уставшее лицо. Она держала в руках тугой сверток.
  Увидев хозяйку в форме общества Красного Креста, кухарка тут же присела на лавку.
- Боже милостивый, я так и знала, что этим все закончится! Неужто пособия не хватает? Ведь регулярно платят,– и тут же засомневалась. - Али нет?
- Платят, Ульянушка, платят. Все как полагается для семей, оставшихся без кормильца: рубль 75 копеек, каждые две недели, - проговорила мама. – Не могу я сидеть дома без дела. Мысли разные нехорошие лезут. А тут помогу раненому, авось и моему Кузьме Петровичу кто поможет.
- Варвара Павловна, матушка, ужели вам нельзя, как все благородные дамы, сидеть дома да шить белье для раненых и больных? Вона, говорят, даже клуб в городе создали! И величают его «Дамским комитетом», - не отставала кухарка.
- Не по мне это. От нехороших мыслей за шитьем не спрячешься. А тут хоть надежда, может, кто из раненых скажет что-нибудь о моем муже.   
  Развернув сверток, мама достала свое пепельно-серое платье из репса и встряхнула. С завышенной талией, узкое в бедрах и расширенное к низу, с глухим воротником-стойкой оно все еще хранило форму своей хозяйки. Осенняя накидка и небольшая скромная шляпка с маленьким пером дополнили уже ненужный гардероб.
- Теперь их место в шкапу.   

Так началось мамино служение в лазарете. Изо дня в день с утра и до самого вечера она ухаживала за больными и ранеными. У каждого новоприбывшего мама расспрашивала о Кузьме Петровиче, но постоянно слышала: нет, такого не знаем, сестричка.

      ****
Снег в этот год лег рано. На Филипповку вдоль заборов уже высились сугробы. Город наполнился легким ароматом печного дыма.
Несмотря на пособие и городскую помощь (целый воз хворосту), денег не хватало. Пришлось отпустить Дуську. Печали ей никакой, только радость – она сразу же устроилась в лазарет сестрой милосердия при Церковной общине, где и осталась жить. Лишь изредка, по старой памяти, забегала к нам. Усядется с Ульяной за столом в кухне и ну гонять чаи да жаловаться на нехватку медикаментов и перевязочных материалов, мол, раньше-то все из Германии привозилось, а теперь мы с ней воюем. Посетует, посетует и станет рассказывать о новых раненых и искалеченных, да о чудесном молодом хирурге. Обычно разговор заканчивался Дуськиными мечтами стать хирургической сестрой.
- А что, разве у меня не получится?
Ульяна кивком головы подтверждала, что да, получится, Дуська расплывалась в улыбке и мечтательно заявляла:
- Как бы я ему ассистировала …         
Здесь мне становилось скучно, и я уходила к себе в детскую. Там все было по-прежнему. Фарфоровая кукла, как и раньше, вопрошающе смотрела на меня темными стеклянными глазами. Но разговаривать с ней уже не хотелось.
Давящая тишина раннего зимнего вечера постепенно окутывала весь дом. Не выдержав, я взялась за учебники. Самостоятельно заниматься математикой и русским языком было сложно, но вот - историей... Я вспомнила Семена Евграфовича с его вечно сползающим с носа пенсне и обращением к нам «деточки мои». Грустно вздохнув, я открыла книгу по истории.

В один из таких вечеров, накануне Николы зимнего, кто-то постучался в калитку.
Негромкий, робкий звук не сразу привлек внимание Ульяны. Мама устало расположилась в гостиной на диванчике, а Дуська, вволю наговорившись, уже умчалась в церковный лазарет. В такое позднее время никого не ждали. Закутавшись в шерстяной платок, Ульяна вышла на улицу. Вскоре послышались шаги, входная дверь распахнулась, и громкий взволнованный голос кухарки разнесся по всему дому:
-  Варвара Павловна! Матушка!
Я оторвалась от книг по истории и тоже поспешила в прихожую. Стоя в дверном проеме, Ульяна и, подбежавшая на ее зов, мама с двух сторон поддерживали совершенно обессиленного человека. Через открытую дверь морозный воздух клубами проникал в теплое помещение.
- Куда мы его, матушка? – застонала Ульяна.
- В кабинет.
Опустив голову на грудь, еле передвигая обернутыми в тряпицы ногами, несчастный почти висел на женщинах. Сгибаясь под его тяжестью, они медленно продвигались к кабинету.
Кабинет отца – святая святых для всех. Даже мне редко разрешалось туда входить. В центре «сумеречно» освещенной комнаты стоял большой письменный стол. С трёх сторон столешницу окаймляла невысокая деревянная решётка. Внутри этой изгороди находились чернильница, нож для разрезания бумаги и перо. Массивное кресло было придвинуто к стене, на которой висели портреты родителей отца. Напротив стола расположился обитый черной кожей диван для посетителей. Все в этом кабинете вызывало трепетное уважение к его хозяину.
Почему в кабинет? Я недоумевала. Закрыв входную дверь, я пошла за ними. Мама с кухаркой осторожно укладывали позднего гостя на кожаный диван.
- Ульяна, ставь самовар и неси таз с теплой водой, - скомандовала мама.
- Теперь ты, Аннушка, найди все шерстяные платки, которые у нас есть, и подай два чистых полотенца.
Я побежала исполнять. Когда вернулась, мама уже сняла с ног гостя грязные тряпки. Увидев красные, обмороженные и покрытые волдырями ступни, я почувствовала головокружение и тошноту.
- Положи все на диван и уходи, - глядя на мое побелевшее лицо, сухо произнесла мама.
Ульяна уже спешила из кухни с тазом теплой воды.
- Сейчас, матушка, сейчас самовар будет готов.
Почти всю ночь они выхаживали больного. Неприятный запах спирта, которым его растирали, растекался по всему дому. Ульяна то и дело меняла в тазу воду: выплескивая с порога грязную и вновь зачерпывая теплую из ведра, что стояло в печке. Лишь поутру наступила тишина: мама ушла в лазарет, а Ульяна суетилась в кухне. Я осторожно приоткрыла дверь в кабинет. В полумраке комнаты, на диване, укрытый до самого подбородка толстым пледом, мирно спал… Илья. Длинные влажные волосы разметались по вышитой подушке, лоб покрылся легкой испариной. На маленьком чайном столике, рядом с ним, стояла фарфоровая чашка с недопитым чаем. Илья пошевелился, плед сполз, обнажив обернутые в теплые платки ноги.
Сжав кулачки, я зашла в кухню. Ульяна хлопотала у самовара: закладывала в него угли из печки, а сверху дрова. Оставалось только раздуть. Глядя на кухарку, я почувствовала себя, словно самовар, приготовившийся к закипанию. Еще чуть-чуть и я забулькаю, зашиплю струйкой пара.
Почувствовав мой взгляд, Ульяна обернулась. Волосы выбились из-под платка, круглое красное лицо блестело от пота. Она окинула меня каким-то страдальческим взглядом и снова принялась за работу.
- Ульяна! – не выдержала я.
Она не отвечала.
- Ульяна! Почему мне никто ничего не сказал?
- Вы, барышня, не шумите, - спокойно произнесла женщина. – Ну, не сказали, так что с того? Вы и так были бледненькие, а вам скажи, кто к нам пожаловал, так опять бы захворали. Маменьке вашей не разорваться между двумя больными.
Ульяна снова нагнулась раздувать самовар. Что-то в нем зашипело, загудело, потом успокоилось, и из внутренностей тонкой струйкой повалил дым. Подняв за ручки тяжелый самовар, она переставила его на поднос поближе к окну и надела сверху вытяжную трубу, повернув ее так, чтобы дым вытекал в открытую форточку. После чего вытерла руки о фартук и миролюбиво произнесла:
- Вы, Анна Кузьминична, лучше бы с чаем помогли. Больному требуется тепло, покой и хороший уход. А какой хороший уход без чая с  вареньем?
Кулачки разжались, и вся моя злость улеглась сама собой.
К вечеру Илье стало легче. Он посмотрел на меня и улыбнулся одними глазами.
- Вот и свиделись, барышня. Не хотел вас обременять, но податься мне некуда, в кои двери не стучался, все выгоняли. Собак жалели, а меня выгоняли…, - без злобы, к слову, проговорил Илья. - Давно такого морозца не было. 
 Говорить было еще тяжело, и он замолчал, утомленно закрыв глаза. Я поставила поднос с чаем на столик, поправила плед и тихо вышла из кабинета.
Дома, в тепле Илья быстро стал поправляться. Каждый вечер мама разматывала на ногах платки и очень осторожно снимала промокшие за день повязки. Потом Илье помогали сесть, и он опускал ноги в таз с теплым желтовато-зеленым раствором, который Ульяна заранее готовила из цветков ромашки. После этого кухарка обильно смазывала раны только ей одной ведомой мазью, и мама снова плотно обматывала ноги чистой тканью и шерстяными платками.
Через неделю такого ухода он уже мог встать с дивана. Худой, в длинном больничном халате, из-под которого свисали белые завязки кальсон, с обмотанными ступнями, он был похож на раненого воина. Для полной схожести с раненым мешали нечесаная борода и разбросанные по плечам волосы. При первых же шагах его лицо исказила гримаса боли. Я подбежала помочь, но он покачал головой. Сделав несколько шагов к двери, Илья ухватился за косяк и, морщась, опираясь рукой о стену прихожей, медленно стал передвигаться по направлению к кухне.
Увидев в дверях больного, кухарка всплеснула руками и запричитала:
- Батюшки-светы, да как же так? Тебе еще лежать и лежать! Али здоровья не жалко?
Бросив возиться с тестом, она помогла ему сесть на лавку. Вытянув больные ноги, он откинулся к стене и прикрыл глаза.
- Ульянушка, а где мои одежда и вериги? – немного отдохнув, поинтересовался Илья.
- Какая-такая одежда? Это ты о лохмотьях-то своих? Так они у печки валяются. Все сжечь хочу, да без спросу рука не поднимается. А что про вериги, так знать не знаю о таких. Железяки твои - вона на гвозде висят, а про вериги ничего не ведаю.
Ульяна обиженно стала мять и бить по тесту кулаками.
- Да, ты, милая, не обижайся. Вериги – это и есть цепи. А лохмотья жечь не надо, мне еще носить их.
- Разве ж можно такое носить? Срамота одна, - уже дружелюбно ответила кухарка и тихо добавила. – Нищие и то лучше одеваются…
- Я не нищий…
- А кто ж ты? Прости, Господи! – Ульяна даже тесто перестала месить.
- Народ называет: дураком, сумасшедшим.
- Да какой же ты дурак? Кабы был дураком, так складно не разговаривал бы! Видела я и сумасшедших: глазки бегают, руки трясутся… Страсть одна!
Илья улыбнулся. Ульяна, немного подумав, решила снова обидеться.
- А ты, милый, не улыбайся, не улыбайся. Я хоть женщина и простая, но много чего на свете повидала-то. А чего не видела или не знаю, то значит, Господь посчитал нужным не давать.
Илья перестал улыбаться и уже серьезно посмотрел на женщину. Та почувствовала неловкость:
- Нечего тут сидеть, меня от дела отвлекать. Иди-ка лучше, мил человек, отдыхать. Вона как тебя от слабости пот прошиб.
Илья осторожно встал на больные ноги, поморщился и сделал шаг.
- Господи, да что ж я такое говорю! Погоди, миленький, погоди, я тебя сейчас отведу.
Она подбежала, обхватила его испачканной в муке рукой и, придерживая, повела в кабинет.
Вскоре Илья окреп и уже мог самостоятельно передвигаться. Днем он помогал Ульяне по хозяйству: то дров наколет, то воды принесет. Печку растопит, сядет на маленькой скамеечке и смотрит, как дрова полыхают. Сидит пока кухарка не выгонит. Повздыхает, повздыхает и опять к себе в кабинет. А потом до самого вечера оттуда доносилось негромкое и протяжное песнопение. 
- Уйдет скоро, вона как душою мается, - сочувственно подмечала женщина.
- Ульянушка, а он остаться не может? – робко вопрошала я.
- Почем я знаю, барышня… Как я погляжу, он человек божий, значит подневольный. Душа потянет, он и сорвется с места.
Я ничего не поняла из сказанного, а поговорить с Ильей смелости не хватало. Но Илья первым завел разговор. Это было вечером, когда мама вернулась из лазарета, и мы сели в кухне ужинать.
 
С момента ухода отца в столовой мы больше не питались. Обеденный круглый стол накрыли кружевной скатертью, поставили вазу и больше к нему не подходили. По распоряжению мамы завтраки, обеды и ужины, даже в праздничные дни, подавались только в кухне. Первое время, после того как Кузьма Петрович отбыл на фронт, Ульяне было очень неловко сидеть рядом с хозяйкой. Она все порывалась встать, но мама мягко и очень настойчиво объясняла:
- Вот кончится война, вернется Кузьма Петрович, тогда все будет по-прежнему, а сейчас не до церемоний.
С появлением нового человека порядок не изменился, только Ульяна выставила еще один столовый прибор.
После ужина Илья задержался:
- Благодарствую вам за все, что вы для меня сделали, но мне пора с вами прощаться. Чем я могу отблагодарить за ваши хлеб и соль?
Мама долго сидела, не в силах что-либо сказать, но Илья понял.
- Кто из нас, смертных, знает, что лучше? Бог все понимает и видит. О душе праведной он сам позаботится. Могу сказать, что встретитесь вы скоро, и что ваша судьба уже на небесах прописана.
Ульяна радостно подхватила:
- Вот и ладненько, вот и хорошо! Значит, живой, значит, домой вернется наш батюшка. Война кончится и все будет по-старому.
Мама лишь грустно-грустно посмотрела на развеселившуюся кухарку, поднялась из-за стола и, обращаясь к Илье, тихо произнесла:
- Благодарю…

С первым лучом зимнего солнца он ушел, и дом как-то сразу опустел. Пытаясь отвлечься от невеселых мыслей об отце и Илье, я снова взялась за книги.
    ****
До Рождества оставалась неделя. Ульяна усиленно запасалась продуктами, регулярно пропадая в лавках или на базаре. Перед тем, как уйти она закрывалась у себя в комнатке, откуда сначала доносился скрип тяжелой крышки сундука, потом негромкое сопение. Порывшись у себя в вещах, она выходила довольная, неся какой-то сверток. Затем сверток исчезал, а вместо него появлялась капуста, картошка или мягкий белый хлеб. Мама ругалась, предлагала свои вещи, но Ульяна категорически отказывалась принимать ее помощь, мол, война кончится и все пригодится в хозяйстве, а ей уже ничего не надо.
Рождество решили встретить по-праздничному. Несмотря на войну, настроение было приподнятое. Маму лишь немного огорчал неожиданно появившийся кашель. Греша на морозную погоду, она успокаивала себя и нас небольшой простудой. Но кашель усилился. За пару дней до Рождества мама не вернулась из лазарета.
Обеспокоенная происходящим, Ульяна умчалась чуть свет. Возвратилась поникшей. На все мои расспросы она лишь повторяла, что все будет хорошо, маму вылечат, и она скоро вернется домой.
В канун Рождества мама умерла от горячки.

- Как я это пережила? Я не помню. Что-то черное встало перед глазами, а потом пустота, - очень спокойно поведала Анна Кузьминична.

Маму похоронили вместе с другими, со всеми предосторожностями, которые применяются лишь при смерти инфекционных больных. Плакали дома. Не успели оплакать одно горе, как пришел посыльный и вручил Ульяне извещение из У-нского уездного Управления Воинского начальника.
Буквы прыгали, не давая сосредоточиться. Четыре строчки, в которых сухо сообщалось о гибели обер-офицера, капитана, коллежского асессора, личного дворянина Кузьмы Петровича С-ва, я все перечитывала и перечитывала, пытаясь их осознать. Ульяна гладила меня широкой ладонью по голове, и я чувствовала, как теплые слезы капают на мои волосы…

Я пришла в себя, когда весна уже стучала в окно веселой капелью. Под яркие теплые лучи солнца я вышла худая и бледная. Ульяна усадила меня на скамеечку и укутала в мамино манто.
Она больше не причитала и не охала. Когда-то пышнотелая, она заметно похудела, одежда на ней болталась так, что приходилось подвязывать ее веревкой. Круглые румяные щеки посерели и запали, скулы заострились, а глаза стали огромными и темными. Вид у нас обеих был такой, словно мы вернулись с того света. Ульяна лишь успокаивала то ли меня, то ли себя:
- Ничего, барышня, ничего. Были бы кости, а мясо нарастет. Мы уж с вами, Анна Кузьминична, как-нибудь… с божьей помощью… авось господь в беде не оставит… Кума как-то забегала. Да вы, барышня, поди и не помните ее. Посмотрела на вас издали, да рукой махнула: у самой, говорит, семеро по лавкам, куда ей еще один рот. Слава Богу, посетовала и ушла!
 
Так мы встретили весну следующего года. Война все еще продолжалась. Как и раньше, кухарка регулярно получала на меня денежное пособие, а городская лесная дача обеспечивала нас дровами и хворостом.
Чтобы как-то ускорить мое выздоровление, Ульяна стала подсовывать мне книги по истории. Сначала читать не хотелось. Я смотрела на них, не понимая к чему все это. Но вскоре, от нечего делать, стала перелистывать забытые страницы и постепенно снова втянулась в изучение. Видя меня с учебником на обычном месте, на скамейке под кустом сирени, кухарка на радостях замесила тесто, и аромат свежей выпечки, как и когда-то, растекся по дому и саду.
Наблюдая за моими ежедневными занятиями, Ульяна неожиданно обмолвилась:
- Учиться вам надо, барышня. Вона как вы к наукам охочи.
Она была права. Если бы не война, то в конце лета я бы перешла в гимназию. Упущенный учебный год за летние месяцы можно нагнать, но кто будет заниматься со мной? Имя Семена Евграфовича как-то само собой всплыло в памяти. Когда я поделилась своими мыслями с кухаркой, она тотчас же  приоделась во все лучшее и ушла.
Прошло немного времени, хлопнула калитка, и Ульяна влетела в дом вся разгоряченная и радостная.
- Он согласен! Он будет с вами заниматься!
- Да кто согласен-то? Кто?
- Семен Евграфович! Он будет с вами заниматься по всем предметам! Вы поступите в гимназию! В лучшую женскую гимназию города!
- А деньги на учебу? Где мы их возьмем?
- Господь с тобой, милая! Какие деньги? Семен Евграфович и слышать не хочет о них. А что до самой гимназии, так ведь вы сирота. Разве в городской казне на вас денег не найдется?
Немного успокоившись, Ульяна уже по-деловому сказала:
- Теперь надобно подобрать платье, в котором вы завтра пойдете на занятие. Да и обувь посмотреть не мешает.
Весь остаток дня ушел на поиски. Итог был грустный: все платья коротки, а обувь мала.
- Так вот, барышня, вы ложитесь спать, а я, может, что и придумаю.
Думать она направилась в свою комнатку. И вскоре оттуда донесся скрип открываемого сундука.
Когда я проснулась, Ульяны не было. На кухне под белым полотенцем меня дожидался завтрак. Любимые пирожки с мясом и капустой были еще теплыми. Ароматное варенье темнело на блюдечке. Я осторожно сняла с самовара заварной чайничек, налила себе немного травяного чаю, открыла кран самовара и добавила кипятку.
Ульяна вернулась, когда я уже заканчивала пить чай. Она положила большой сверток на лавку и стала его разворачивать.
- Примерьте, барышня! – и подала мне платье.
Оно было простеньким, с мелкими кружавчиками по лифу, но очень милым, а главное - впору. Обувь на небольшом каблучке тоже подошла. Оставалось лишь надеть фартук и заплести косу.
Приготовившись к выходу, я посмотрела на себя в зеркало. Худая, высокая, с длиной толстой косой я выглядела старше своих одиннадцати лет.
- Чего-то не хватает!
Женщина покопалась в шкапу и вытащила мамину соломенную шляпку. С небольшими полями и темной тесьмой шляпка как нельзя лучше подходила к моей новой одежде. Я взглянула в зеркало. Оттуда на меня смотрело мамино лицо.
- Вам пора на занятия, Анна Кузьминична! – с напускной строгостью произнесла кухарка.
Впервые за всю свою короткую жизнь я обняла Ульяну и поцеловала. Смахнув слезу, она перекрестила меня напоследок.
В подготовке к переводным экзаменам лето пролетело незаметно, и в середине августа меня приняли в гимназию. В лучшую женскую гимназию города!
    ****
А город продолжал жить своей военной жизнью. Он посерел и стал похожим на полотно, с которого смыли все яркие краски. Улицы заполнились военными в форме защитного цвета, сестрами милосердия в бело-коричневых одеяниях, крестьянами, больными и беженцами в изношенных одеждах. Город, блистающий когда-то чистотой, теперь напоминал грязный постоялый двор.
С самого утра в нем кипела несвойственная для него суета: по центральной улице гремели повозки; шумно тарахтели редкие автомобили, выбрасывая в воздух вонючий дым. Лай бездомных собак, крики нищих и торговцев дополняли невеселую картину. К вечеру шум, грязь и вонь поглощались темнотой. Уличного освещения в городе не было, и  вечерний мрак беспрепятственно главенствовал среди улиц и переулков, разгоняя жителей по домам.
 Церковь - единственное светлое место среди хаоса войны. Ежедневно всеми силами и с божьей помощью батюшка Иоанн поддерживал горожан добрым словом и молитвой. 
Каждое утро очистительный звук колоколов проносился над оживающими улицами и переулками, входил в дома, учреждения, ночлежки, привнося хоть и временное, но успокоение.

Только начавшийся семнадцатый год не предвещал ничего хорошего. Городок бурлил новыми идеями, новыми словами и непонятными лозунгами, типа, «Долой самодержавие!». Приподнятое настроение, что было в начале войны, давно прошло. Лица людей выглядели хмурыми и уставшими. Всем хотелось мира, спокойствия, прежней жизни. Но война, казалось, перелопатила все и вся вокруг.
 На фоне голода, холода и болезней смена власти в феврале не вызвала в маленьком провинциальном городке никаких беспорядков. Наоборот, новое правительство восприняли с радостью и надеждой на скорое окончание военных действий. Верилось во все, что писала уездная газета «Голос народа». Особенно ей доверяла Ульяна. В своей безграмотности она верила каждому печатному слову. Удивительно спокойно отнеслась она и к сообщению об отречении царя-батюшки от престола. Только просила меня несколько раз перечитать «Манифест об отречении государя императора…», потом долго вздыхала, сама с собой о чем-то разговаривала, и, наконец, изрекла:
- Ну, что же, так тому и быть! Богу виднее кому над нами стоять… Может, войне конец придет. Вона сколько горя-то она принесла!
Царь, так напоминавший мне отца, вдруг отрекся! Разве такое возможно? Умом я понимала, что Он сделал это для нас, для России, но сердцем никак не хотела принимать. Мне стало вдруг так тоскливо и грустно,  словно я еще раз потеряла отца. Последняя тоненькая ниточка, что связывала меня с прошлым, окончательно порвалась.
 
Небольшая радость ждала нас на Красную горку. В этот день состоялось венчание Дуськи с хирургом. Ее заветная  мечта, наконец-то, сбылась - она стала хирургической сестрой и уже не единожды помогала ассистировать при операциях. Похоже, что Дуська очень и очень старалась, если ее приметил молодой хирург. Свадьбу решили справить после войны, поэтому никаких торжеств на Фоминой неделе не было. Как высказалась Ульяна: «Это и к лучшему! Что за свадьба между операциями да перевязками?»
Осень того же года встретила нас неприветливо. Война продолжалась, но помимо нее все напористее и грубее входило в жизнь что-то новое и неведомое. Началось это со смены власти: вместо Головы, что управлял городом, встал уездный комиссар. С его назначением пенсию, которую я получала после гибели отца, сразу же прекратили выдавать.
Ульяна ходила по дому и возмущенно выговаривала:
- Жить-то как? Разве ж они не понимают, что творят? Что делать-то? Что делать?
Заходя в разные комнаты, она присматривала в шкапах, в шкапных ящичках и на полочках все то, что хоть как-то можно обменять на продукты да на дрова. Единственно, куда Ульяна не входила – в кабинет Кузьмы Петровича. Не то, чтобы боялась, нет.  Подойдет, постоит у закрытой двери и снова к себе в кухню стряпать.
- Ты чего, Ульяна?
- Не могу, барышня, никак не могу. Все думаю, а что, если он вернется, Кузьма Петрович-то? Что скажет мне тогда? 
При этих словах я опускала глаза.
- Нехорошо быть сиротой, ох как не хорошо…

Со страниц газеты «Голос народа» мы узнавали обо всем, что происходило в столице и в других городах. Газета пестрела заголовками, в которых мелькали новые и непривычные для нас слова: революция, большевики, меньшевики, Временное правительство, Керенский, Ленин. И постоянные призывы, призывы, призывы: «Мир - народам»; «Землю - крестьянам»; «Вся власть - советам». Наслушавшись газетных новостей, Ульяна лишний раз боялась выйти из дома, да и меня без присмотра ни на минуту не оставляла. Даже в гимназию стала провожать.

Несмотря на всеобщие перемены, в гимназии все было по-прежнему. Дни, как и раньше, были заполнены учебой.
О том, что власть в стране перешла в руки Рабоче-крестьянского правительства, мы узнали из уездной газеты. А вскоре Советскую власть провозгласили и в нашем городке. После стольких событий, ко всему происходящему мы отнеслись уже спокойно.
- Все меняется… - уныло заметила Ульяна. – Что будет? Как будет? Зиму бы пережить…
    ****
Благодаря заботам и помощи батюшки Иоанна, зиму мы пережили. Подходила к концу и масленичная неделя. Весна робко кралась по городу, словно не узнавая его. Она не спешила с теплыми днями и ярким солнцем, предоставляя изменчивому февралю вдоволь накуражиться.
Накануне Прощеного воскресенья Ульяна влетела в дом с криком:
- Илья, Илья вернулся!
Отдышавшись, она стала рассказывать:
- Он у церкви. Сидит на ступеньках, тихий-тихий, как ждет чего. Я подошла. А он даже не узнал меня! Посмотрел так странно-странно и отвернулся. Я ему: Илья, Илья. А он даже головы не поднял. Кинула ему копеечку да ушла.
Я стала собираться.
- Не ходи, милая, не надо…
- А, может, ему плохо? – повязывая платок, проговорила я.
- Нет, вряд ли. Ему хорошо, - тихо ответила кухарка.
- Ты же сама сказала, что молчит он, отворачивается.
- Это хорошо, что молчит! Значит, с Богом разговаривает, не с нами, - тут же нашлась Ульяна.
- Ульянушка, ну пойдем же. Не могу я так! – взмолилась я.
- Ну, хорошо, барышня, - нехотя согласилась она.
Накинув верхнюю одежду, мы поторопились к церкви.
День выдался пасмурным и безветренным. На ступенях, недалеко от входа, сидел Илья. Старый поношенный кафтан, подвязанный кушаком, пестрел заплатами. Я невольно посмотрела на его ноги. Замотанные в тряпки ступни торчали из-под крестьянской одежды. Голову прикрывала монашеская шапочка, а с шеи до самых каменных ступеней свисали цепи.
Мы подошли. Илья, как и говорила кухарка, нас не замечал. Его взгляд, минуя стоящих перед ним людей, оставался устремленным куда-то вдаль. Я опустилась на колени рядом с ним, и ноги сразу же обдало каменным холодом.
- Илья, это я, Аннушка. Ты меня слышишь? – я осторожно дотронулась до рукава кафтана.
- Уходите, барышня, - тихо промолвил он.
Потрясенная таким отношением, я не знала, что сказать.
- У меня мама умерла. Тогда, перед самым Рождеством. А потом…, потом пришло известие об отце. Ты, ведь, говорил, что они скоро встретятся. Вот они и встретились… Мама тогда поняла, а я нет.
Наконец, Илья меня увидел.
- Они в раю, а мы в аду.
- Что ты говоришь?
- Им сейчас лучше, чем нам.
- Пойдем к нам домой. А? – тихо попросила я.
- Не могу, барышня.
- Неужели, ты так и будешь здесь сидеть? Зачем?
- Жду конца света, - спокойно ответил он.
При этих словах, стоявшая позади меня, Ульяна даже перекрестилась:
- Типун тебе на язык, прости Господи! Что ты такое несешь?
- Правду, Ульяна, правду!
- Неужто, будет? – испуганным шепотом переспросила женщина.
- Будет. Очень скоро будет.
- Господи святы! И солнце погаснет? Вона, сегодня какая хмурость! А то совсем темно будет?
Илья посмотрел на нее и очень серьезно ответил:
- Все пострашнее… Конец света – это тебе не светило на небе погасить. Это в душе мрак настанет, а здесь, на свету, проявится.
Из сказанного Ульяна ничего не поняла. Только на всякий случай повторяла, крестясь:
- Свят, свят, свят…
А Илья продолжал:
- Вот и жду его. Хочу с Антихристом встретиться один на один. Хоть и грешен я, но не видать ему моей души! – глаза его сверкнули.
Ульяна даже подпрыгнула, словно мышь увидела, и потянула меня за рукав.
- Вы вот что, барышня, - Илья сунул руку за пазуху и вытащил оттуда что-то твердое, завернутое в тряпицу. – Сохраните это. Даст бог, искупите мой грех.
Уголок тряпицы откинулся, и показалась тоненькая тетрадка в твердой фиолетовой обложке. Я бережно взяла ее двумя руками и так же бережно передала Ульяне. Та, оглянувшись вокруг (где это видано, чтобы у нищего да юродивого что-то брать?), сунула сверток в корзину.
- Теперь идите, барышня, домой. Нечего с убогим сидеть на одних ступенях, - приказал мне Илья.
Я встала. Ноги совсем замерзли и не слушались. Мне пришлось нагнуться и прямо поверх юбки растереть колени руками.
- Вы колени-то поберегите. Не стоит их утруждать ненужной ходьбой. Идите и сюда ни шагу! Слышишь, Ульяна? Ни шагу!
Ульяна взяла меня за руку и потащила прочь. А следом устрашающе неслись бряцание цепей и крик:
- Не приходите! Не смейте! Слышишь, Ульяна?    

- Почему, почему он так с вами? – чуть не плача, промолвила девушка.
Анна Кузьминична грустно улыбнулась.
- Я тоже сначала не поняла, даже обиделась на него. Ульяна дома еще долго ругалась, вспоминая все, что для него сделала она и покойная хозяйка. Потом успокоилась. На следующий день все стало ясно, - она повернула кресло и подъехала к окну.
За полупрозрачными занавесками полыхала осень. Ветер, словно одежду, сдергивал с деревьев листья. Они кружились и падали, раскрашивая асфальтовую  дорогу и тротуары в яркие цвета.
- В чемодане, в том, что ты доставала, есть вырезка из газеты «Голос народа». Там все подробно описано.
Девушка хотела встать, но женщина покачала седой  головой:
- Лучше я тебе сама расскажу. Так правдивее будет.

     ****
Наступило Прощенное воскресенье. Илья так напугал кухарку, что она  и слышать не хотела, чтобы отвести меня в церковь. Да и новая власть последнее время не сильно жаловала такие посещения. От непонимания и душевного неприятия нового Ульяна как-то сникла, но продолжала ходить на воскресную службу. На неделе же под видом того, что нужно зайти к Дуське, нет-нет да и забежит к батюшке Иоанну за советом.
Женщина еще молилась у себя в комнатке, когда раздался громкий стук в окно. Мы выглянули. Люди бежали по улице в сторону церкви с громкими криками: «Батюшку убивают!». Такого Ульяна вынести не могла. Она по-привычке всплеснула руками и принялась одеваться. Я заторопилась следом.
Темная, волнующаяся масса народа уже собралась у церкви. Толпа горожан колыхалась и переговаривалась. Из-за стоящих плотным кольцом людей ничего не было видно. Вдвоем мы стали протискиваться вперед. Толпа поредела, и у нижней ступени я увидела людей в зимней военной форме с винтовками. На высоких папахах наискосок алела широкая лента, на рукаве, повыше локтя, краснела уже привычная за полгода повязка с надписью «Красная гвардия».
Солдаты стояли с оружием наперевес, точно охраняли храм. Я присмотрелась. Несколькими ступенями выше неподвижно сидел Илья. У входа в церковь человек в полушубке, обхваченном портупеей, с красной повязкой на рукаве целился из револьвера в отца Иоанна. Из дверного проема выходил солдат. В его руках еле помещались подсвечники, лампады, кресты, подмышкой он старательно удерживал икону. Увидев это, толпа пришла в движение. Осторожно ступая, чтобы не упасть, солдат спустился вниз и… бросил все это наземь у ног оцепления. Народ дернулся, но тут же отпрянул под  грозное щелканье затворов и громкие окрики. То тут, то там заголосили бабы.
В дверях с церковной утварью в руках показался другой солдат. Батюшка не выдержал и бросился к нему, стараясь выхватить икону, но  мощным ударом был отброшен назад. Из разбитой губы брызнула кровь. Кто-то в толпе не выдержал:
- Не смейте! Изверги! Варвары!
Человек, в офицерской форме без погон, грозно обвел взглядом людей, поправил фуражку и, грозя собравшимся пистолетом, рявкнул в толпу:
- Выходи, кто кричал! Иначе всех постреляем!
Народ разомкнулся, пропуская кого-то вперед. И я увидела, как наверх, тяжело опираясь на палку, поднимается Семен Евграфович.
Ульяна только охнула и прижала меня к себе.
- А, буржуй недобитый! Мало вы кровушки народной попили?
- Я не буржуй, - спокойно произнес Семен Евграфович. – Я – учитель.
- Знаем, чему вы учите! Как у простых людей последнее отбирать!    
Старый учитель остановился рядом с батюшкой и подал ему платок.
- Что вы делаете? – продолжал вразумлять Семен Евграфович. - Вы же оскверняете не только храм, но чувства и веру людей!
- Чувства, говоришь, веру? А что народ голодает, вам буржуям и дела нет? – «Офицер» презрительно плюнул под ноги учителю, потом повернулся и крикнул в темный дверной провал. - Что, скоро там?   
- Да все уж! Последнее выносим! – донеслось оттуда.
Кривая усмешка исказила лицо представителя новой власти.
- Что, поп, теперь самое время покаяться.
Батюшка сделал шаг вперед к людям:
- Простите меня, если кого огорчил, обидел, не выслушал, не помог в трудную минуту, - с этими словами отец Иоанн низко поклонился всем стоящим перед ним.
Люди согнулись в ответном земном поклоне: «Бог да простит тя и помилует, отче святый. Прости и помолися и о нас, грешных».
- Благодатию Своею Бог да простит и помилует всех нас, - нараспев произнес священник и осенил всех крестным знамением.
- Прекратить! – заорал «офицер» и поднял вверх пистолет. – Сейчас же прекратить это безобразие!
- Этого и этого взять! – и он ткнул дулом пистолета сначала в священника, а потом в учителя. Но показалось мало. Покрутив головой, он указал на нищего. – И этого тоже!
Солдаты подбежали, подхватили Илью, поволокли наверх и бросили, как куль с мукой, к ногам своего командира. Последний аж отскочил, прокричав что-то о чистых сапогах. Илья поднялся и встал рядом с отцом Иоанном и Семеном Евграфовичем. Ударами прикладов в спину их загнали в здание церкви. Следом зашел представитель власти. Раздались выстрелы. Сначала три подряд, а потом с небольшим интервалом еще три.
Кто-то в толпе заголосил. Ульяна, прикрыв рот рукой, тихо застонала. В дверях показался довольный «офицер».
Не помня себя, я вырвалась из рук Ульяны и бросилась по ступенькам наверх. Не добежав немного, я вдруг поскользнулась и упала. Резкая боль тут же пронзила колено. Перед моими глазами появились начищенные до блеска сапоги. А дальше, за этими сапогами, в самой глубине церкви лежали трое. Кровь медленно растекалась по полу, и я почувствовала еле уловимый сладковатый запах.
Черные сапоги перед моим лицом неожиданно пришли в движение: один оставался на месте, а другой был занесен назад, словно готовился к удару. Я посмотрела наверх и, как на штык, напоролась на абсолютно равнодушный взгляд. Мгновение мы смотрели друг на друга. Что-то в его глазах дрогнуло, и нога медленно опустилась на прежнее место. Он немного покачался из стороны в сторону, сунул револьвер в кобуру и зычным голосом приказал грузить на повозки утварь. Поправив фуражку, «офицер» медленно стал спускаться.
 В ту же секунду я почувствовала, как чьи-то сильные руки пытаются меня оторвать от каменных ступеней. От нестерпимой боли в ноге и непонятной жестокости, из глаз хлынули слезы. Сквозь них я увидела Ульяну. Скорее, скорее отсюда. Мимо людей, мимо повозок - женщина чуть ли ни на себе тащила меня прочь от этого места.

Анна Кузьминична задумчиво сидела у окна в инвалидном кресле. Воспоминания больно бередили душу. Как все объяснить? Как рассказать о том, что тогда происходило? Поймет ли? Совсем девочка. И женщина посмотрела на свою юную собеседницу.
Девушка перехватила взгляд:
- Анна Кузьминична, ну что вы говорите? Разве могло такое быть? Разве могли убивать просто так?
- А почему бы и нет? Власть – это дело такое… А если эта самая власть попадает в руки малограмотных и озлобленных людей?
- Но ведь они строили новую жизнь?
- Только при этом убивали безвинных…
- Я не согласна с вами! – возмутилась собеседница. – Мы проходили в школе, в институте…
- Знаю, знаю, что проходили. Я ведь с семнадцати лет учительствую. Мне уже за семьдесят, так что рабочий стаж большой. Да и ты, милая, ко мне из областного города не просто так приехала.
Девушка ничего не ответила. Но было видно, что со словами старой женщины она все равно не согласна. Она уже давно отложила карандаш и с еле сдерживаемым негодованием слушала.

Их похоронили через три дня. Отпевали в старой деревянной церквушке, что на другом конце города. Могилу разрешили выкопать лишь на краю городского кладбища. Рядом с крестом посадили маленькую ель.
По рассказам Ульяны народу пришло столько, что кладбище было заполнено целиком. Люди стояли между могилами и плакали.
С момента расстрела, полностью разграбленная, церковь, где произошло убийство, была закрыта, а с нею вместе и воскресная школа, лишь лазарет пока не тронули. Но еще оставались несколько небольших церквей, что ютились на окраинах города.

****
Ушибленное колено распухло и сильно болело. В тот же день Ульяна позвала Дуську и ее мужа. Хирург долго и осторожно осматривал мою ногу. Потом сам туго перебинтовал ее и велел не вставать с постели несколько дней. После похорон он пришел снова. К этому моменту опухоль спала, боль немного утихла, и уже можно было определить, насколько серьезен ушиб. По хмурому лицу хирурга я поняла, что очень серьезен. Итог его осмотра – возможная хромота. Ульяна ахнула, Дуська, как настоящая сестра милосердия, принялась успокаивать. Только у меня это не вызвало никаких эмоций: хромота так хромота. Какое это имеет значение? Ерунда по сравнению с тем, что я уже пережила.

Каждый день Ульяна мазала опухшее колено своей чудесной мазью и туго бинтовала. За неделю до Пасхи, сильно хромая, я уже могла самостоятельно дойти до гимназии. Наконец-то, я снова за партой. Мне казалось, что начни только учиться и за постоянными занятиями забудутся все неприятности. Но хмурые и озабоченные лица учителей говорили об обратном. Мы же, еще дети, воспринимали все изменения с радостью, особенно - отмену закона Божьего.
Спокойной, размеренной жизни в нашем доме пришел конец. Глядя на соседей, Ульяна решила заняться участком. Бывшая крестьянка, она споро принялась перекапывать под деревьями землю. Все бесполезные, на ее взгляд, растения она безжалостно уничтожала. Кусты сирени и жасмина были выкопаны и выброшены, за ними последовали цветы – мамины любимые - белые хризантемы. Благодаря стараниям Ульяны к середине мая весь свободный участок земли вокруг дома был готов к посадке. Обметанные свежей зеленью деревья, грустно взирали на зияющую под их кронами коричневую пустоту.
Лето для Ульяны выдалось тяжелым и хлопотным. Она разрывалась между мной, домашним хозяйством и огородом.
К Успению мы собрали свой первый урожай. В холодной кладовой дома готовые к зиме стояли мешки с картошкой; большие корзины были до самого верху наполнены морковью, свеклой, репой; по стенам гроздьями спускались лук и чеснок. В центре всего этого богатства - корзина с поздними яблоками. Ульяна ходила счастливая и радостная: прокормимся, на зиму хватит, а там видно будет.
Не успели разобраться с урожаем, как появилась другая проблема – дрова. Надеяться на то, что нам их кто-то привезет или мы сможем купить, было нельзя. Деньги, что Ульяна выручала за проданные вещи, уходили на самое необходимое: муку, сахарин, одежду и обувь.
Первая мысль, которая пришла нам в голову – спилить яблони. Но, подумав, мы решили их не трогать: жалко, да и дерево сырое, когда еще высохнет. Оставался сарай, в котором когда-то родители Кузьмы Петровича, мещане, держали корову и телят. Потом их продали, чтобы оплатить учебу своему единственному сыну. С тех самых пор в сарае возвышалась поленница да хранились никому ненужные вещи.
Работа была долгой и тяжелой. Дрова, оставшиеся с весны, быстро переложили на другое место, со старыми же вещами пришлось повозиться. Что-то ушло в печку, что-то Ульяна отложила на продажу и обмен. Потом взялась за топор и пилу. Очень медленно, но поленница под окнами дома начала расти. Сарай же наоборот постепенно исчезал, и вскоре на его месте показалась голая утрамбованная земля. Ульяна была довольна: дров хватит на всю зиму, а по весне здесь можно будет посадить картошку.
 Пока мы занимались хозяйственными делами, за нашим покосившимся забором вовсю разворачивалась новая власть.
Ульяна после базара приходила домой хмурая:
- Вишь, что удумали! Митинги! Как ни пойду за покупками, так обязательно через толпу на площади пробираюсь. И чего стоят, и чего обсуждают? – сетовала женщина.
- Сегодня слышала, что продовольствия не хватает для армии. Призывали собирать. А с кого? Да и кто отдаст? Самим бы ноги не протянуть… И слово-то какое удумали: «агитация». А эта агитация - баба: волосы стрижены, в юбке и гимнастерке стоит на телеге да хриплым голосом к народу взывает. Тьфу! Настоящая «агитация»!
- Что ты, Ульяна, такое говоришь?
- А говорю, что сама видела и слышала. Вона на той неделе тоже толпились и все противу дворян да эсеров народ настраивали. А вечером того же дня в округе стреляли и, говорят, даже убили кого. Ты вот что, милая, если кто спросит тебя из какого-такого рода да сословия будешь, говори что из крестьянского, мол, племянница моя. Соседи подтвердят.
- Улюшка, о чем ты? – с недоумением спросила я. – Да и поверят ли?
- Поверят… - буркнула женщина, отвернулась и еле слышно добавила. – Сироту завсегда видать.

Улицы наполнялись военными. То тут, то там алели красные повязки и звезды. «Голос народа» теперь пестрел страшными описаниями совершенных преступлений против молодой Советской власти и не менее страшными наказаниями за них.
Не успела осень сбросить последнюю кроваво-желтую листву, как в город тихо вползла «испанка».

- Это потом, когда болезнь стала валить с ног почти каждого, ее стали называть «испанкой». А сначала говорили инфлюэнция, крупозная пневмония.  Как ее не называли, а умирали  один за другим. Город пустел на глазах. Трактиры, лавки, торговые ряды – все закрылось. Люди заперлись у себя в домах и старались лишний раз не выходить. Рассказывали, что неподалеку в деревне отряд милиции окружил дом, в котором проживала  семья. Их подозревали в том, что они больными ходили по деревне и распространяли «испанку». Из-за страха заразиться арестовывать их не стали, а просто сожгли вместе с домом.
- Ой! – девушка зажала ладонью рот.
- Да, было страшно. Было очень страшно. Город медленно умирал. И если раздавался стук телеги, то все знали – везут покойников.

Занятия в нашей гимназии, которая с лета стала именоваться  У-ской Единой Трудовой советской школой, прекратились. Учеников распустили по домам, а в здании организовали госпиталь для больных.
Мы старались не выходить за калитку. Изредка Ульяна выбегала за чем-нибудь, но быстро возвращалась, долго мыла руки и жевала лук, приговаривая: «Кто ест лук, того Бог избавит от вечных мук».
Господи, если бы так было на самом деле!
Самый разгул болезни наступил в конце октября. Говорили, что в нашем школьном сарае видели трупы умерших солдат, уложенные штабелями. И что, якобы, как наберется покойников двадцать, то ранним утром укладывают их на телеги и отвозят на кладбище, а там сбрасывают в приготовленную яму.
Среди всеобщего ужаса новость об окончании мировой войны мы даже и не восприняли. Страшная «испанка» выкашивала людей в таких количествах, что грозила превзойти по смертности всю четырехлетнюю войну.
Ульяна ежедневно молила Бога уберечь нас от болезни. Но это приносило лишь временное успокоение. Наконец, она не выдержала:
- Анна Кузьминична, - не смотря на мои протесты, Ульяна все еще продолжала меня так называть, - давайте-ка мы сходим на могилку.
Я сначала не поняла. Могила матери – это большая яма со многими и многими умершими. Даже пойти поговорить с ней и то неудобно перед другими. Да и вряд ли бы мы нашли эту могилу среди многих безымянных крестов. Я покачала головой, отвергая эту затею.
- Я говорю об Илье да о батюшке с учителем. Помню, где они лежат. Самое время с ними посоветоваться и помощи попросить.
- Ульянушка, ну какая помощь от убиенных?
- Самая что ни на есть помощь! У кого ж еще просить, как ни у божьих людей?
Против таких слов трудно было что-либо возразить. Но идти не хотелось. Я  даже сама не понимала почему. Может, потому что боялась страшных воспоминаний?
- Пойдемте, барышня, сейчас утро. Как раз засветло и управимся.
 
Кладбище встретило нас порывами ледяного ветра. Ульяна уверенно лавировала между могилами с деревянными крестами, пробираясь по неглубокому снегу к самому краю кладбища. Прихрамывая, я тихонько плелась за ней. Наконец, она остановилась у белого холмика. Рядом с деревянным крестом зеленела и пушилась маленькая ель.
- Вот мы и пришли. Туточки они и похоронены, - женщина перекрестилась.
Я никогда еще не была на кладбище, поэтому стояла рядом, не понимая, как же она собирается их просить.  В церкви все ясно и понятно - Ульяна научила – ставишь свечку на канун у Распятия и мысленно произносишь: «Помяни, Господи, усопшего раба Твоего и прости его согрешения, вольные и невольные, и даруй ему Царствие Небесное».
А как быть здесь? От пронзительного ветра стало холодно. Спрятаться было негде: мы стояли на взгорке, где-то далеко виднелся лес, а здесь - ни кустика, ни деревца. Ульяна сняла рукавицу, перекрестилась и принялась тихонько читать  молитву: «Упокой, Господи, души усопших раб Твоих…». Ветер опять хлестнул по моему лицу, я отвернулась. Чувствовалось, как он бьет по спине, ногам, стараясь добраться до живого тепла. Я подошла к ели. Она казалась маленьким зеленым чудом среди могил и крестов. Я дотронулась до ее колючих иголок. Захотелось снять варежки и согреть ее морозную зелень.
Порывы ветра доносили до меня голос Ульяны. В основном она обращалась к батюшке Иоанну. Было слышны ее жалобы на холод, голод и болезни.
Я старалась не слушать ее путаные речи. Мне вдруг стало неуютно. Развязав на шее  платок, я сняла свой крестик, долго смотрела на него, а потом осторожно повесила на елочку поближе к тонкому стволу. Не знаю, хорошо ли я сделала, плохо ли, но неожиданно для себя почувствовала в душе радость. Она мягким теплом разливалась внутри меня, ограждая от мороза и пронзительного ветра. Я поняла, что с нами - со мной и Ульяной - все будет хорошо.
- Улюшка, пойдем домой!
- Сейчас, барышня, сейчас. Мне еще немного досказать надо.
- Не надо, милая, ничего больше не надо.

- А потом? Что было потом?
- Потом…
Болезнь бушевала всю зиму. К весне же вновь заболевших уже не было, оставались лишь выздоравливающие. Без хорошей еды и нужных медикаментов выздоровление длилось долго. К этому времени госпиталь из школы уже эвакуировали. Мы все, учащиеся и учителя, поспешили туда. Классы загрязнены до такого предела, что занятия могут начинаться лишь после хорошего ремонта. Но денег не было. Единственно, что было нам под силу – вымыть классы, найти и принести парты. За это взялись учителя. Понадобилась неделя, чтобы привести несколько классов в порядок. Много времени заняли парты. Большие, неудобные их несли из старых сараев, куда они были брошены. Труд оказался не из легких. Всех утешало и подбадривало лишь то, что парты не сожгли за зиму.
Постепенно все стало входить в норму. Ульяна по-прежнему хлопотала по хозяйству, а я училась, изредка помогая ей по дому.

- Я выросла и изменилась. Пережитое оставило в моем характере свой след: меня больше не интересовала жизнь, что бурлила вокруг.  Одноклассники меня считали немного странной, но за мою хромоту и сиротливость мне прощалось многое. Я старалась не обращать на это внимания, тем более, что училась хорошо и в помощи никому не отказывала. В самом процессе учебы я находила для себя некую отдушину. Как и раньше, меня больше всего интересовала история. И в этом предмете я была лучшей.
- Как же вы не интересовались происходящим? Ведь вокруг творилась сама история? Менялась сама жизнь, убеждения?
- Да, это, конечно, так… Кто-то принял ее безоговорочно, как данность, кто-то с радостью. Я же не почувствовала в новом времени ничего такого, что нашло бы отклик в моей душе.



       ****
В год, когда мне исполнилось семнадцать, я получила аттестат, а вместе с ним и… место учителя истории в моей школе.
Я влетела в дом, обняла Ульяну и закружилась вместе с ней. Потом села, усадила ее напротив и торжественно вручила ей аттестат. Вместо того, что бы открыть, она положила его на чистое полотенце и стала гладить.
- Вот и дождалися. Слава Богу! Вот ты и выучилася. А как бы порадовались твои родители!
- Ну, что ты, Улюшка? Ты открой, посмотри!
- Да что тут смотреть? Тебе меньше «отлично» никто и никогда не ставил. Да и не понимаю я в написанном, в тебе понимаю, а написанное мне и не к чему.
Не открывая, Ульяна продолжала гладить аттестат, тихонько приговаривая:
- Дожили… Господи, дожили… Значит все не зря…
Я выждала, когда она успокоится, и торжественно сообщила следующую новость:
- Мне предложили должность преподавателя истории!
Ульяна не поняла:
- Какого-такого преподавателя? Где?
- Ты, Улюшка, не волнуйся. Я буду работать учительницей в нашей школе, - и пояснила. – У нас некому вести историю.
Женщина не понимала. Аттестат – это то, о чем она мечтала для Аннушки. Но преподавание? К этому она еще не была готова.
- Как, некому? 
- Говорят, учителя истории забрали за контрреволюцию, - пояснила я.
- Как забрали? Значит и тебя могут забрать? – с ужасом прошептала Ульяна.
- Не могут: он дворянин.
- Но ведь и ты тоже…
- Нет. Я сирота и у меня есть крестьянская кровь.
Ульяна удивленно посмотрела на меня. Я понимала, что моя бледность, тонкие черты лица, взгляд, говорили совершенно о другом происхождении, но… именно в профессии учителя это можно было скрыть. 
- Да, да… Я всем сказала, что ты - моя тетя. Помнишь, ты мне сама это советовала? И, знаешь, им это понравилось…
Ульяна согласно кивнула. Столько известий! По ее глазам было видно, как тяжело давались ей новости, особенно необычна была последняя. Она не знала, как на нее реагировать: то ли радоваться, то ли печалиться.
Я же старалась убедить, что, работая учительницей, смогу хоть как-то помочь ей в хозяйстве.
- Мне будут давать зарплату…
При слове «зарплата» Ульяна не выдержала и заплакала. Сначала это были слезы горькие, безысходные, точно по усопшему, а потом все тише, тише, и последние капли утонули в ее светлой улыбке. Она фартуком вытерла лицо, еще раз провела рукой по аттестату и уже спокойно произнесла:
- Ну что ж. Учительница - так учительница…
 
           Часть II

- Давай-ка будем обедать, - устало проговорила Анна Кузьминична. - Я тебе почти все рассказала.
- Как все? А дальше? – девушка даже удивилась.
- А дальше - целая жизнь… - перебирая руками ободки колес, она привычно подъехала к окну.
Осень. Мелкий дождик тихо стучался в окно и с порывистым ветром пытался прорваться холодными каплями через приоткрытую форточку. Тюлевые занавески, словно вуалью, скрывали мокрую дорогу и мчащиеся по ней автомобили. Под зонтиками по широкому тротуару куда-то торопились горожане. От свежего потока воздуха вуаль колыхалась, и белые нежные лепестки хризантем немного подрагивали.
- Но ведь у меня задание от редакции: написать статью о заслуженном учителе РСФСР.
- Знаю, знаю я твое задание. Но мне больше нечего сказать.
- Как же нечего?
- Вот так, - Анна Кузьминична грустно улыбнулась. - Я всю жизнь учила детей истории.
Девушка разочарованно вздохнула. 
- Анна Кузьминична, а у меня еще столько вопросов!
- Может, все вопросы потом? – женщина устало посмотрела на юную собеседницу.
- Ну, только один, ма-а-аленький?
Видя в глазах старушки покорное согласие, девушка спросила:
- А как же тетрадь, что дал вам Илья?
- Тетрадь? – женщина задумалась. – Она там, в чемодане. Возьми… - и снова повернулась к окну.
Девушка осторожно переложила старые вырезки из газет и достала с самого дна в твердой фиолетовой обложке тетрадку.
- Вот, нашла.
- Читай, - тихо проговорила Анна Кузьминична.
Девушка села у стола, бережно положила тетрадь на скатерть и открыла. На самом верху пожелтевшего листа крупным каллиграфическим  почерком было выведено:
«Мои милые»
И ниже:
«Пишу вам, чтобы вы поняли и не судили меня строго. Знаю, виноват перед вами, ни перед Богом, коему я в любви отдал всю свою жизнь, а лишь перед вами. И этот грех вины не дает мне покоя. Милые вы мои, простите Христа ради! Молюсь за вас ежедневно и ежечасно, денно и нощно прошу Господа нашего защитить вас от всех напастей, оградить от горя и страдания, кои грядут; в лихую годину помиловать вас и принять под свое покровительство.
Виноват я, но Господь призвал, и я не смог ему противиться. Каюсь и молю о прощении. Знаю, что покинул вас в преддверии тяжкого времени. Знаю, что поступил плохо, оставив вас, мои милые, без твердой опоры. Виню себя за это, но … Бог милосерден. Он защитит вас, и я буду молиться.
Не горюйте и не плачьте обо мне. Я счастлив в своем служении, моя душа трепещет, взывая ко Всевышнему и ликует чувствуя его снисхождение.
 Столько раз я порывался подойти к тебе, моя родная; смотрел, как подрастает наша доченька. Но все время останавливался, боясь напугать вас своим видом. Видит Бог, любовь моя к вам тесно переплелась с любовью к моему Господу. Они, слитые воедино, согревали и согревают мое тело и душу в самые лютые морозы.
Мир не без добрых людей. Пишу с надеждой на их доброту. Знаю, что когда-нибудь эти записи попадут в родные руки, и меня простят. А пока, до того момента, как бы ни было моей душе тяжело, я  буду пребывать с вами, милые мои, родные мои.
И в долгожданную минуту душа моя возрадуется в предвкушении вечного божественного света.
Николай Иванович Городецкий
    ныне - Илья, Христа ради»

- Анна Кузьминична, что это? – недоуменно спросила журналистка.
- Это тетрадь твоего прадеда.
Девушка немного помолчала. Ее глаза потемнели и сузились.
- Вы знали?
- С момента твоего появления у меня в доме, – она устало улыбнулась. - У вас глаза похожи: добрые, ласковые и светятся.
- Как вы могли? Вы же меня обманули!
- Нет, милая, не обманула… Увидела как-то статью в районной газете, а под ней подпись: Светлана Городецкая. Выдумала предлог: очерк о заслуженном учителе. Почему не написать? Потом позвонила в редакцию. Рано или поздно, но мы бы все равно встретились. Я лишь немного ускорила события. Старая я…
- Значит, все, что вы мне рассказали – это лишь для того, чтобы я вам поверила? – Светлана все еще сердито сверкала глазами.
- Ну, как бы я тебе сразу могла сказать, что твой прадед юродивый или нищий безумец? Ты не только не поверила бы, но и ушла, не дав ничего объяснить.
Девушка немного успокоилась.
- Никогда ни моя мама, ни моя бабушка не говорили о нем. Лишь однажды, когда отец ушел от нас с мамой, бабушка зло сказала: видимо, они все – николаи ивановичи. Тогда я еще спросила кто это, и она сухо ответила: твой прадед, который нас бросил в самое тяжелое время.
- Вот видишь, ты же все понимаешь!
- Я ничего не понимаю! Я не понимаю, почему люди расстаются и при этом бросают своих детей. Это аморально и безнравственно! Этому нет ни оправдания, ни прощения!
В порыве гнева девушка схватила тетрадь и кинула ее под ноги старой женщины. Что-то было далекое и знакомое в этом жесте. Анна Кузьминична помотала головой, отгоняя видение.
- Имя-то какое у тебя светлое, а вот душа… Иди с миром, не тревожь меня больше.
Светлана торопливо сунула в сумочку блокнот, карандаш и захлопнула за собой дверь. Сквозняк отбросил занавеску, обнажив на подоконнике небольшой кустик белой хризантемы.
Я долго смотрел
На белизну хризантем -
Нет ни пылинки!
Всплыли в голове давно забытые строки.
- Ульяна, что мне делать?
Занавески колыхнулись, словно в ответ. Анна Кузьминична медленно, превозмогая боль в колене, встала с кресла. Отведя назад больную ногу и сгибая здоровую, она наклонилась и подняла распахнутую тетрадь. Прижала ее к груди и также медленно стала выпрямляться. Вернувшись на свое привычное место, она отдышалась и открыла пожелтевшие страницы. Множество раз она перечитывала послание Ильи, и столько же раз спрашивала себя: простят ли его? И лишь сегодня она смогла дать ответ: его не простили. Глухая ноющая боль опалила сердце.
- Ничего, ничего… Значит, и мне пора. Скоро, Ульянушка, скоро мы встретимся.
Память вновь затрепетала, и перед мысленным взором предстала Ульяна. Постаревшая, осунувшаяся от вечных хлопот - где взять деньги для покупки хлеба или муки, или какие хозяйские вещи обменять на продукты, чтобы прокормить Аннушку – она сидела и гладила новенький аттестат.

     ****
Как только я пошла работать, нам сразу стало легче. Зарплата невесть какая, но уже можно было что-то купить. Ульяна нарадоваться не могла на меня. Все что-то пекла и готовила из тех скудных запасов, что оставались с лета.
Работа в школе полностью меня поглотила, и я не сразу заметила, как заболела Ульяна. Однажды она просто не смогла подняться. Целый день я металась между ее постелью и кухней: то чай из трав принесу, то варенье, то сухарики. Она с благодарной улыбкой принимала все, но ни к чему не притрагивалась.
Она умерла легко - во сне, тихо покинув меня навсегда. Ее похоронили недалеко от могилы, где покоились батюшка Иоанн, Семен Евграфович и Илья.
С этого момента главным в моей жизни стала школа и… чужие дети. Замуж я так и не вышла. Кому нужна хромая жена с дворянским воспитанием, что как клеймо скрыть было невозможно, и оно моментально проявлялось вне школьного общения.
Последним событием, произошедшим перед войной, стал мой переезд в маленькую служебную квартиру. К этому времени старый родительский дом постепенно начал рушиться. Вручение ключей от квартиры приурочили к двадцатилетию моей добросовестной работы в школе. Тогда-то, разбирая вещи для переезда, я и наткнулась на тетрадь, которую Ульяна когда-то спрятала в своем сундуке.

****
Оглядываясь назад, я не могу найти ничего такого, что потревожило бы мою душу больше, чем та радость и то горе, что я познала в детстве и юности…
От боли рука сжалась в кулак. Костяшки пальцев побелели, дыхание сбилось, воздух стал тяжелым и неподвижным. Он так и не поцеловал тогда мою руку… Он справился, а я нет…
Резкая боль захлестнула сердце. Тюлевая занавеска забилась, точно птица, рвущаяся на свободу. Хризантемы качнули своими белыми головками и замерли.    
- Улюшка…
- Анна Кузьминична! Барышня! Идите сюда, идите к нам!



«Господи, как мне умирать будет?»
       преп. Серафим Саровский