Недавно я была на открытии одной выставки. Представленная живопись радовала глаз, звучали хвалебные речи, но одна фраза остановила. Было сказано, что провинциальный художник, чью первую посмертную выставку представляли зрителям, имел большой круг друзей-искусствоведов. Подумалось, что же это были за профессионалы, если не помогли, не заставили звучать, не донесли. А время ушло, ушло…
Драматургу Александру Вампилову повезло с друзьями больше, чем кому-либо другому. В его окружении нашлись те, кто готов был поддержать, а после трагического ухода не отказался от неспешного мужского разговора о нем. Книга Андрея Румянцева – поэта, университетского друга писателя – это документальная хроника с присущей избранному жанру детализацией и профессорской дотошностью в работе с материалами. Автор, как представляется, изначально поставил для себя задачу быть предельно честным и последовательным в изложении фактов: никаких домыслов и художественных импровизаций. Право голоса на страницах книги получили только те, кто лично знал, принимал участие, мог засвидетельствовать – уходящее поколение молодых шестидесятников-романтиков: «Физика манила нас в города, география подбивала на бродяжничество, литература, как полагается, звала к подвигам» (51). Эта реплика – идентификатор самого Вампилова, который в книге едва ли не единственный свободный комментатор происходящих событий – ироничный, раскрепощенный, ведомый порывом. Свободный, ибо все прочие действующие лица ограничены движением «в кадре», а сам А. Румянцев отвел себе роль кабинетного ученого-историка, бытописателя, архивиста. Насколько оправдан подобный позитивистский подход в случае повествования о Вампилове – вопрос. Театром нечто подобное уже было испробовано и отвергнуто: «Ее (речь о пьесе «Утиная охота») нельзя играть просто правдиво, натурально, особенно «условно натурально», ведь она почти символическая, может быть, даже мистическая <…> что-то следует доводить до высшей остроты» (293). Вероятно, и в случае творческой биографии Вампилова этот принцип должен был сработать. Практиками литературы и театра авторская индивидуальность драматурга определялась через: «отсутствие преднамеренности» (Г. Товстоногов, 291); «взгляд словно бы переводимый с «близкого» человека в себя» (В.Распутин, 282); столкновение «мертвого» в порядочности и творческого, сарафановского в ней (Г. Бродская, 252). Интересные «подсказки». Хотя нужно отдать должное А. Румянцеву – его повествование столь насыщено информативно, столь многоголосно, что из него может быть сочинено (в высшем смысле) не одно исследование. И в этом случае, не так уж и важно, актуализированное, или только личностно значимое.
В аннотации к книге заявлено, что Андрей Румянцев – «поэт, знавший Вампилова с юношеских лет». Поэтому я ждала, где же даст о себе знать поэтическое – стихийное, необузданное, индивидуальное. В чем проявится этот активный свидетель времени, обладающий фотографической памятью человек, талантливый в отборе деталей повествователь (Чего стоят «выдержки» из Вампилова про кутуликчанские забавы по усыплению кур в лунную ночь (45), или не оставленная без внимания реплика Г. Товстоногова о «нетеатральном зрителе», каким показался ему драматург [256]). Автор дает себе волю там, где дело касается творческой рецепции и интерпретации вампиловской драматургии. Он не останавливались перед сентенцией «Драматург не понят» (287), и не просто рассуждает, кричит: «Загадка Вампилова! В чем?» Автор неистовый там, где идет речь о «восьми барьерах» – проволочках и препятствиях по изданию, постановкам пьес, солидаризируясь с поздними признаниями критика И. Вишневской: «Не способствовали счастливому стечению фактов, а значит, невольно способствовали их несчастному стечению» (205). Кажется, уже и не осталось таких (или есть, в Сибири?) с донкихотовской повадкой – резких, непримиримых к полутонам, и потому – одиноких?
Книга – коллективный труд. Оттого жаль, что редакторы не отработали ряд нюансов. Есть незначительные повторы-уточнения, автор проявляет излишний пиетет перед погодкой В. Распутным, неуместный в главе о студенческом братстве. Наконец, А. Эфрос никогда не работал главным режиссером Театра сатиры (214). В остальном – нужная, достойная книга.
Мы стали жить торопливо, и 325 страниц подробного жизнеописания требуют определенных усилий от читателя. При этом книгу стоит прочесть и как историю одного рода, и ради выдержек стенограмм обсуждения пьесы «Прошлым летом в Чулимске» в редакции альманаха «Ангара» (280-281), или спектакля Ю. Любимова «Живой» по повести Б. Можаева (224-225), которые иллюстрируют описание происходящего в литературных и театральных кругах того времени. Стоит прочесть и для того, чтобы найти интенции по поводу «своего» Вампилова, как это сделал когда-то А. Эфрос: «Я все время думал о несчастье Зилова. В чем оно и отчего? <…> Если бы я был социологом или писателем, то стал бы изучать и фантазировать насчет того, как и откуда появляется эта болезнь. Болезнь пустоты» (295). Речь идет о той пустоте, которой всегда боялись и которую издревле на Руси воспринимали как самое страшное ругательство и проклятие «чтоб тебе пусто было»: пусто вокруг и внутри тебя. И в этом смысле Зилов – та часть Вампилова (его творческого авторского ego), которая была больна, не давала покоя, заставляла писать, и была высшей мерой ответственности за тех, кто был рядом, и, главное, перед самим собой (за содержание и наполнение своей жизни). «Путота» А. Вампилова (вполне себе советского писателя) и «пустота» А. Эфроса (интуитивно несоветского режиссера) разные по смыслу и форме, как пауза и многоточие. Возможно поэтому, А. Эфрос так и не поставил, но чувствовал в драматурге мощный чеховский ген, продолжение лучших традиций психологического театра.
И в этом, как представляется, есть смысл оставить книгу А.Румянцева на своей книжной полке, чтобы возвращаться, соотносить, проверять точность жизненной интонации.
опубликовано с небольшими сокращениями в журнале Вопросы литературы №4 за 2018 год