Леонид Лозовский. Заповеди ЗеКа
Не верь
Не бойся
Не проси
Не залупайся
\Народная мудрость ЗеКа
Удивительно, сколь справедлива и оправдана в нашей жизни народная мудрость. Тем более, мудрость, выработанная в экстремальных условиях СССР-ной лагерно-тюремной жизни.
В 1978-ом я ехал на испытания в сверхглубокой Кольской скважине своего нейтронного гамма-спектрометра.
Ехал в автобусе, дорога пролегала в сотне метрах от пограничной "колючки", и в автобус, после проверки документов, подсели двое пограничников - по одному у каждой двери.
"Колючка" была организована так: через десять метров были врыты вертикальные столбы, высотой не менее 6-ти метров, и на каждом сверху - двухметровая перекладина на укосине (точь в точь - виселица) обращённая в нашу сторону. И всё это было увито колючей проволкой.
Я спросил у стоящего рядом пограничника: "Зачем перекладина?". "А чтоб сверху не перелезали".
- Норвеги? - удивился я.
Наши, - коротко ответил он.
- Что в зоне - зона, что за зоной - зона. Только режим помягше, да баб побольше, - говаривал мой знакомый Лёха Ворона, оттрубивший на зонах почти 30 лет.
Сам он попал на зону в 15 лет.
Их, ФеЗеУшников везли из Караганды в Подмосковье в 1939г.
Ехать две недели - поезда тогда медленно ходили, а провианту всего-то дали по две буханки хлеба на человека.
Хлеб они, конечно, в первый же день прикончили, и на третий день вышли подворовывать на станциях - кушать-то хотелось.
Поезда долго стояли, а базарчик - вот он, на каждой станции.
Очень быстро он и ещё двое попались, были избиты и сданы в милицию. А там разговор короткий - определили в колонию.
В сорок первом бежал, получил уже новый серьёзный срок.
Да и потом по лагерным делам добавили, и вышел только в 1967-ом.
Уже паханом.
Познакомились с ним в Усть-нерской больнице. Наши койки стояли одна за другой вдоль стенки.
Он попал, обгоревши у костра по пьяне, я - с раненным глазом.
Каждое утро его дёргали на перевязку, после чего он делал обход палат и собирал литературу.
Возвратившись с книгами, кряхтя укладывался, и начинал просмотр добычи. У него было партитурное чтение, и перевернув пару страничек, он откладывал книгу в одну или другую стопки.
Одну стопку читал, вторую - сразу возвращал в палаты. Я как-то подсмотрел - во второй стопке было однозначное барахло.
В его отсутствие, подсунул ему в книги томик Стругацких "Трудно быть богом", и потихоньку наблюдал за реакцией.
Просматривая книги и раскладывая по двум стопкам, он дошёл до моей и, отложив, её в читаемую стопку, потянулся было за следующей. Но вернулся к моей, пролистал несколько страниц, задумался и перевёл взгляд на меня - вычислил, значит.
После этого мы разговорились. Потом и подружились.
Как-то в палату подселили новенького. Это был невысокий крепкий пожилой мужик с окладистой бородой а ля Карл Маркс.
Он был сильно под хмельком, настроен агрессивно и орал на сопровождающую нянечку.
Свободной была кровать у двери, но он прошёл к окну и заорал лежащему там после операции гайморита мальчишке:
- Перелечь!.
Мальчишка был в тяжёлом состоянии, и я вступился.
Новенький агрессивно ответил мне, и я начал было вставать, как вдруг заговорил Лёха:
- Ну, ты, - негромко сказал он, ткнув в его сторону указательным и средним пальцем, - закрой базар.
"Карл Маркс" обернулся на голос и, вдруг, увял. Молча подхватив пожитки, торопливо улёгся на кровать у двери, закрылся до горла одеялом, расстелив сверху бороду, и мгновенно заснул.
Через час его разбудили - пришли дружки. Он вернулся со свёртками, молча поставил Лёхе на тумбочку бутылку водки и снова лёг в прежнее положение - на спине, одеяло под горло, борода - на одеяло.
Впоследствии выяснилось - это был отсидевший свой 25-тилетний срок бандеровец.
Возращаться им было некуда (в Закарпатьи их не прописывали, да и родственники - кто погиб, кого вывезли с семьёй в 1949-ом в Сибирь на поселение) и они, освободившись, оставались в Якутии.
У нашего вскрылся свищ на простреленной при побеге в 50-х ноге, и он лёг в больницу.
В моей группе в Космофизике работал инженером Телятников. Он рассказал, как было покончено с бандеровцами в Закарпатье (служил после войны старшиной в пехоте):
- У них были в лесах схроны. Такие, что сколько ни прочёсывай, не найдёшь. По схрону пройдёшь - не заметишь, так хорошо в землю зарылись.
Пришёл приказ, и мы в один день согнали жителей из всех хуторов, что вблизи лесных массивов, и погрузили в теплушки, и - в Сибирь.
Согнали, в чём были, а скот-птицу потом увезли в Россию, да и нам в котлы перепало.
После этого, в течение месяца-двух все бандеровцы повылезали сдаваться - голодная смерть хуже.
Я уже говорил, что Лёха обладал партитурным чтением. Причём, закрыв глаза мог дословно процитировать любую страницу прочитанного. Обладал он и острым умом, памятью, способностью быстрого счёта в уме и некоторыми другими необычными способностями.
( Как-то он приехал ко мне в Новосибирский Академгородок. Ехал "по делам" "на материк" (так называется цивилизованная часть страны, за пределами Крайнего Севера), заодно решил проведать.
Через пару дней я поехал его провожать на вокзал. Ехали в автобусе, и я спросил, правда ли что можно вот так, на-глаз, определить человека с деньгами.
Он внимательно осмотрел пассажиров и указал на двух-трёх, мол, есть у них немного.
К моему удовольствию, в число указанных попал и Сашка Боровиков, человек, которого я хорошо знал.
Это был геолог, младший научный сотрудник, ещё не защитившийся, и, поэтому, получавший мизерную зарплату в 140 руб. Денег у него никогда не было, и он нередко "стрелял" у меня до получки.
Я немедленно подошёл к нему, поздоровался и спросил куда едет.
- А! Вика (жена) решила обзавестись стиральной машиной. Вот, дала денег, послала в город покупать.
На зоне в школе Лёха не учился - западло пахану ходить в класс вместе с малограмотными зеками и вертухаями (охранниками).
За отказ грозил карцер, и его дёрнули к куму (оперативнику).
Кум спросил:
- Знаешь, что полагается за отказ от школы?
- Знаю, начальник. Но, сам посуди - я же бабу двадцать лет не видел. Буду весь урок дрочить на училку (преподаватели были из вольных, обычно, жёны офицеров). Оно тебе надо, начальник?.
Кум выругался и прогнал назад в барак.
Лёха вышел из больницы раньше меня. Он работал на строительстве автодороги под Усть-Нерой.
Вскоре выпустили меня, и я отправился к нему.
В их бараке стоял дым коромыслом - зарплата.
Лёха, вытянувшись на койке, босой, читал книгу. Увидел меня, встал.
Разговаривать было невозможно, мешал рёв в бараке.
Лёха повернулся и что-то негромко сказал.
Шум, прокатившись по бараку волной, стих.
Обитатели, подхватив бутылки и снедь, потянулись к выходу.
Лёха ещё что-то буркнул, и последний уходящий вернулся к нам, поставил на тумбочку две бутылки, банку консервов, хлеб.
Здесь была налажена "утечка" золота с обогатительного комбината.
Она досталась непросто.
- Пришлось с чеченами разбираться. Четверых потеряли, но и чечен переполовинили.
Первая. Конец лета 1980 года.
Мой друг Иосиф арестован за то что подсчитал потери народонаселения в СССР за четыре периода - годы революции, коллективизации, культа личности и 2-й Мировой войны (Статисты).
Клеили статью 190-1 УК РСФСР - "Изготовление и распространение клеветнических материалов, порочащих Советский государственный и общественный строй"
Аресту предшествовали обыски у него и у нас троих - его друзей. У меня изъяли целый крафт бумаг - газет, фотографий, самиздата.
Изъяли и охотничий нож, который я изготовил из хирургического ножа шведской стали и оленьего рога.
На допросах я с удовольствием характеризовал Иосифа, как прекрасного человека и учёного, а на "скользкие" вопросы отказывался отвечать.
Следователь Мягков переходил тогда к угрозам, мол, отказ от дачи показаний и изъятого материала хватит на статью, да и изготовление холодного оружия (охотничьего ножа) тоже добавит лет отсидки.
И предъявил заключение экспертизы, что нож - холодное оружие.
Я взял нож в руки (он лежал на столе перед следователем), и сказал, что достаточно сдавить его меж трёх пальцев, как ручка отломится, и над вашей "экспертизой" разве что младенец не будет хохотать - там три миллиметра металла всего заглублено в рукоятку - для кухни нож делал.
Ну, Мягкову, вроде бы, прокурор в открытии на меня дела отказал (правда, по ходатайству суда и прокуратуры мне дали 182-ю статью - отказ от дачи показаний.
Государство признало меня на полгода ближайшим родственником и присудило платить "алименты" - 25% от зарплаты).
Но, начали происходить странные вещи.
Как-то по почте получил вот это письмо - бездарную подделку под блатную маляву.
Характерно, что - слова "думаешь", "живёшь", "представится" и "безнаказанными" написаны грамотно. Нечаянно...
Вскоре после получения малявы в одиннадцать вечера мне в дверь позвонили. Открываю - какой-то парень.
Спросил фамилию, протянул повестку из военкомата. Приглашаюсь сегодня в 24:00 в военкомат. Спрашиваю, что так поздно.
- Не знаю, - говорит, - я тут многим разношу.
Делать нечего - быстро оделся, взял военный билет и поехал троллейбусом.
С остановки пошёл не освещённым тротуаром, а напрямую - дворами мимо школы. Там было всё перерыто - чинили коммуникации.
Подхожу к военкомату - все окна тёмные. За исключением одного окна на первом этаже. Подтянулся, заглянул в окно - пьяный прапор на кушетке. Фуражка валяется меж бутылок на полу.
У входа стоит УАЗик, на окнах синие шторки, в кабинке - никого.
Развернулся, пошёл назад.
Только перешёл через мостки через канаву во дворе школы, из-за дерева впереди слева выступил силуэт.
Из-за угла гаража справа - другой.
Оглянулся - сзади неслышно набегает ещё кто-то.
Прыгнул вперёд и вправо, к тому, что из-за гаража, ударил слева, перешагнул и обернулся к тем двоим:
- Ну, есть ещё желающие?
Молчат, стоят.
До сих пор себя корю, что не решился обшарить сбитого, глядишь, что интересное бы обнаружилось. Но не рискнул - до той парочки было метра три-четыре. И кто его знает, какими приёмами они владеют.
Прошёл меж домами до остановки, и тут же подошёл мой троллейбус - я всегда был таксопильным.
На следующее утро рассказал об этом своему ст. инженеру, хорошему парню, Валере Соловьёву.
Он переполошился, уговаривал заявить в милицию - "а то придут с милицией и навесят тебе нападение на мирного прохожего, да ещё с ограблением. И двое свидетелей как раз будут".
Пришлось объяснять, что в милицию они никак не будут обращаться - вся милиция до колик в животе хохотать будет - как-никак конкуренты обкакались.
Но всё же он уговорил меня отправиться в военкомат.
Там я сказал начальнику моей, четвёртой части, что приходил по повестке в 24 часа ровно, но никого не было.
- Как так не было?! Да здесь у меня до двух ночи целая толпа призывников была! - разорался было он.
- Нет, товарищ капитан, никого не было. Ни толпы, ни вас. Даже входная дверь была закрыта. Правда, был только один дежурный прапорщик.
Я специально не уточнил, в каком виде был этот прапорщик.
В глазах капитана, что-то мигнуло. Помявшись, он заговорил тихим, доверительным тоном, мол, понимаете, здесь недалеко женщина одна живёт. Вот я и не подумал, что кто-то так поздно придёт...
- Вот, вы, товарищ капитан, меня не встретили, но, зато, другие встретили здесь, у военкомата.
В глазах капитана опять что-то мигнуло. И он снова начал что-то мямлить.
- Ну что, товарищ капитан, могу идти?
- Да, да. Конечно. Всего хорошего.
Тут меня прорвало:
- Так почему такой кипиш?! Зачем срочно вызывали-то?! В полночь! Так, так и так!!!
Капитан засуетился
- "Ой, забыл, совсем памяти не стало", побежал куда-то, тут же вернулся.
Напечатал какой-то бланк и вклеил его в мой военный билет.
Это оказалось мобилизационное предписание быть готовым по первому зову - на сборы. На которые так и не вызвали...
Вторая
Через пару месяцев после той больницы в Усть-Нере, где познакомился с Лёхой, снова попал в больницу - недолечил глаз.
В небольшом посёлке при руднике Малтан. Больничка располагалась в длинном бараке на отшибе, в полукилометре от посёлка. Почти пустая - человек десять пациентов.
Целыми днями и ночами читал, благо, книг с собой в вертолёт, эвакуирующий меня в больницу, набрал от души.
Стоял конец июля, и почти сутки солнце ещё на заходило.
Больные - все ходячие. Основной диагноз - несчастный случай (как, впрочем, и у меня) - травматичное производство на этом руднике. У кого голова перевязана, у кого рука, кто на костылях.
Как-то среди ночи пошёл на улицу с книгой - покурить. Проходя длинным корридором, услышал странные глухие удары в одной из полупустующих палат. Заглянул.
В углу у окна верхом на кровати сидел молодой парень в больничной пижаме и ритмично бил перед собой прутом, вытащенным из спинки кровати.
Сзади мне не было видно, что он там хлещет.
-Развлекается," - подумал я и уже хотел притворить дверь, как бросилось в глаза, что весь угол, где стоит кровать, забрызган кровью.
Я подошёл и увидел, что парень сидит верхом на другом обитателе палаты, лежащим ничком, и обрабатывает прутом его голову. Не голову, а какой-то окровавленный комок.
Ты что, сдурел?!" - схватил я его за шиворот, но он вырвался и замахнулся прутом на меня.
Опережая его, от души ударил слева, и он свалился на окровавленного. Попытался привести их в чувство - не удалось.
Побежал в ординаторскую. Там прикорнула дежурная сестра - пожилая тётка, и я сказал ей, что в 5-ой палате два пациента без сознания.
Она сбегала посмотреть, потом вернулась и стала вызванивать врача. Тот появился полуодетый минут через пятнадцать.
Из палат вышли на шум и другие пациенты.
Через час доктор сказал, что, повидимому, Штырь и Нурик (погонялы этих дружков) чего-то не поделили, передрались, и Штырь проломил в восьми местах прутом голову Нурика.
Но тот сумел встать и каким-то образом сломал челюсть Штыря в трёх местах. Сейчас оба без сознания, но будут живы.
Нурику наложили 21 шов. Штырю поставили три скобы на переломы челюсти. Будет пол-года цедить сквозь зубы манную кашку.
Мужички ещё постояли, пообсуждали новость, поудивлялись, как это Нурик, паренёк довольно чахлый, сумел сломать челюсть могучего и весьма авторитетного Штыря, и разошлись.
А я подумал, что прав, как всегда, был Жора - Георгий Фёдорович Левченко, мой тренер, когда сказал, что удар у меня проклюнется только через несколько лет после того как брошу бокс.
Дни пациенты проводили на завалинке на солнышке.
Через пару дней на завалинку вылез Штырь. Остановился возле и, уткнувшись в меня зрачками-иголочками, еле разборчиво сквозь сжатые челюсти прохрипел:
- Тебя, фраер, валю.
Я пожал плечами и продолжил читать книжку. Но с этого момента заметил, что мои коллеги по больничке стали как-то меня сторониться.
Перестали общаться, расспрашивать "за политику", да и, вообще, избегать моей компании.
Только один, раньше наиболее близко со мной контактирующий, как-то наедине, постоянно оглядываясь, вполголоса сказал, что Штырь - большой авторитет у блатняка, и что ежели он так сказал, то хошь не хошь, придётся ему выполнить угрозу.
- Это ты его? Чем? - догадался он.
Я показал ему свой незавидный кулачок. Он не поверил, но промолчал.
А мне вспомнилась байка, которую рассказал Лёха, может, даже про себя, как один молодой после колонии был этапирован во "взрослую" зону, и там местный авторитет задумал его пристроить в шныри-уборщики.
Молодой отказался, и авторитет обозвал его петухом. Молодой сказал:
- За неделю не докажешь - валю.
В переводе с русского на русский это означало, что если за неделю этот авторитет не докажет, что молодой - педераст, а для этого надо было этого молодого "опустить", т.е., употребить, как женщину (что, впрочем, пахло беспределом и, после разборки паханами, грозило тем же самым "опусканием" этому авторитету), то молодой убьёт его.
Вот такая сложная ситуация образовалась. Но авторитет только сделал смазь (провёл пятернёй по лицу) молодому и ушёл.
Ровно через неделю, в умывалке, молодой, заранее припрятанным ломиком, разнёс вдребезги череп авторитета. Через что сам стал авторитетом - в точности сдержал обещание.
Я хоть и пожал тогда плечами пренебрежительно, но что-то засвербило. Тем более, что активно навещавшие Штыря блатняки, стали собираться в сторонке и, сторожко позыркивая по сторонам, что-то тихо обсуждали с ним.
Как-то солнечным деньком у посёлка возникло облачко пыли и покатило по просёлку к нашей больничке, стоявшей на отшибе.
Это оказался вездеход ГАЗ-66, лихо остановившийся у самой калитки.
Переждав тучу пыли, из кабинки вылез Лёха и направился к завалинке.
Я поднялся ему навстречу, и он, подчёркнуто уважительно потряс мне руку, потом обнялся - "Здоров будь, тёзка!".
Махнул рукой водителю, и тот достал из-под брезента ящик водки, положил сверху какой-то пакет и принёс нам на завалинку.
Лёха взял из ящика пару водки, пакет, махнул на оставшийся ящик болящим сидельцам, и мы отправились в тенёк за больничку. В пакете оказалась закуска, и мы, удобно расположившись под деревом, неспеша поговорили. Ни о чём.
- Зачем приезжал-то? - спохватился я.
- Да, вот, узнал, что ты здесь - решил проведать.
У калитки мы радушно попрощались, и вездеход, развернувшись, резво погрохотал назад.
"Ничего себе - "проведать". За 200 километров", - подумал я, глядя вслед.
С этого момента отношение сидельцев ко мне резко изменилось. Они явно искали со мной встречи, рассаживались вокруг и терпеливо внимали любой ахинее, которую я нёс.
На их лицах читалось живейшее любопытство - как такой пахан, пахан всея Якутии, оказался близким друганом какого-то фраера. Настолько близким, чтобы приехать проведать из самой Усть-Неры.
Штырь перестал показываться на людях. Ел только в палате, а спустя несколько дней и совсем исчез.
Вскоре стало известно, что он исчез и из посёлка. И я тогда понял, зачем приезжал Лёха - он приезжал, чтобы уберечь меня от верного ножа.
Как уж он узнал про угрозу мне, не знаю. Пахан должен знать всё.
После его демонстративно проявленной дружбы, ни один блатной не посмел бы не то, что руку поднять, а пристально посмотреть в мою сторону.
Третья
Сразу после неудачной попытки академика Трофимука изгнать меня из института (См. Диссиденты l), в Академгородоке открылась выставка французских фирм ядерного приборостроения - Шлюмберже, Комифф и др.
Мы увидели массу аппаратуры, от которой дух захватывал.
Там была и наносекундная техника, на которую Западным миром наложено было эмбарго для СССР, т.е., нам её не продавали, хоть и смотреть не возбранялось.
Всё рабочее время мы проводили на выставке, слушая, смотря, изучая. Облизываясь.
Как-то на одном из рапортёрских докладов технический директор фирмы Комифф мсье Констан пожаловался, что основным препятствием для повышения разрешения наносекундных ФЭУ является дриллинг электронов с последнего динода.
Именно эту проблему недавно мне удалось решить, о чём и сказал ему. Он тут же позвал четырёх своих специалистов, и мы засели в его кабинете. Его специалисты прекрасно говорили по русски, так как были следующим поколением первой русской эмиграции.
Подробно рассказал им, как можно решить эту проблему, нарисовал схемы и сказал, что при этом получается разрешение ФЭУ лучше паспортного процентов на тридцать.
Часа через два всех разъяснений мсье Констан спросил, как бы они смогли всем этим воспользоваться.
Я молча показал на исчерченные листы бумаги.
До позднего вечера вся четвёрка торчала в нашей лаборатории, пока не убедились, что разрешение действительно, получается лучше паспортного. И это понятно - на заводе тарировку ФЭУ делали не с моим устройством.
Потом мы с друзьями и французы посидели в кафе до закрытия, и как-то выяснилось, что меня "выдавливают" из института "за диссидентство" и, повидимому, это вскоре удастся.
Все последующие дни кто-нибудь из них всегда сопровождал меня по выставке, и когда я высказал сожаление, что из-за эмбарго мы не можем купить нужную аппаратуру, они показали, как, купив, например, низкочастотный осциллограф и характериограф можно, перестановкой блоков получить осциллограф с полосой до гигагерца.
И обойдётся это дешевле. И мы купили это.
Также они продали нам 4000-канальный германиевый спектрометр. И кое-что другое.
Более того, узнав, что моя жена только что родила первенца, они уже через день вручили для неё роскошную живую чайную розу из Фландрии (кто-то там у них прилетел из Франции по делам и прихватил её для вручения мне).
Эта роза потом стояла почти месяц, не увядая.
Потом выставка окончилась, но сотрудники института, и геофизики, и геологи, переписывающиеся с французами, стали получать письма вот в таких конвертах, где в адресе указывался наш институт имени меня.
Секретарша аккуратно зачёркивала фломастером мою фамилию, отдавала адресату и неизменно предавала просьбу Трофимука сообщить французскому адресату, что наш институт не носит ничьего имени.
Но письма продолжали поступать без исправления ошибки адреса.
То ли сотрудники не сообщали, а, может, наклейки были заготовлены во всех этих фирмах...
Однако, к концу года я всё же был вынужден уволиться - шеф написал заявление об увольнении прямо во время отчётно-перевыборного профсоюзного собрания института, где я с трибуны заявил директору института академику Трофимуку, что институт, не его частная лавочка, где он может пренебрегать решением профсоюза, а государственное предприятие, где необходимо соблюдать трудовой кодекс (дело в том, что я дал по морде Русяеву, спровоцировавшему по заказу КГБ моё это действо, и меня понизили в должности через ступень на три месяца, а я потребовал аналогичного наказания и зачинщику.
Профсоюз согласился с моим требованием, но Трофимук отказался).
Мы с Толей Шалагиным, двое "провинившихся", подписавших письмо протеста "46-ти" против закрытых судебных разбирательств политических дел, из-за которого и разгорелся весь сыр-бор, тоже написали заявления об увольнении.
Нам двоим заявления немедленно удовлетворили.
Я оказался в Якутске, и каково же было моё удивление, когда меня вызвали в 1-й отдел (отдел, отвечающий за секретность) и вручили вскрытый конверт с двумя пригласительными билетами на французскую выставку аппаратуры ядерного приборостроения в Москве.
Правда, вручили в день закрытия выставки, хотя, как выяснилось по печатям на конверте, пригласительные билеты пришли в Якутск за месяц до того.
Внятного объяснения от 1-го отдела, почему такая задержка, я, конечно, не получил.
Такие пригласительные я продолжал получать и в будущем, как только в Москве или в Киеве открывались подобные выставки. И, что удивительно, продолжал получать неизменно в день закрытия выставок.
Как-то, будучи в командировке в Москве, в гостинице Якорь, столкнулся с одним из тех четырёх французов, с которыми познакомился в Академгородке, мсье Верноном из филиала фирмы Комифф в Гренобле. И он передал приглашение мсье Констана, переехать на работу в Гренобль. На потрясающих условиях.
Это был 72-й год, когда ещё можно было бы уехать в эмиграцию. Но это был бы выезд в один конец.
Четвёртая
Верка, молоденькая девушка из-под Красноярска, после школы зарабатывающая трудовой стаж для поступления в институт, была в нашем отряде поварихой.
Русая, кареглазая, весёлая, она жила в тайге легко, не замечала комаров, с удовольствием принимала помощь, наперебой предлагаемую ей нашими орлами - дров наколоть, воды принести, посуду вымыть, сносно готовила нехитрую снедь, сама компанейски предлагала помощь - подшить, подлатать что-нибудь, перевязать рану.
Была, что называется, "свой парень".
И это, вообще, присуще сибирским девушкам.
Как-то, возвращаясь с профиля в лагерь, мы обратили внимание, что не доносится привычных лагерных звуков - не звякает посуда, не тявкает и взвизгивает наш Бобка-дурак, не подымается дымок.
Спустившись ниже, увидели посреди лагеря какую-то белую кучу и разваленный навес, где хранились продукты. Подбежав ближе, увидели у края этой белой кучи кровавую лужицу.
"Белой кучей" оказался вывалявшийся в муке крупный медведь, со снесённой половиной черепа.
У порушенного навеса лежал на боку опрокинутый ларь с мукой и несколько измятых, прокушенных банок тушёнки. Верки нигде не было видно, и на зов она не откликалась.
Ожидая самого страшного, я влетел в её палатку. Верка, бледная как смерть, сидела на нарах на собственном спальном мешке и целилась в меня из ракетницы.
С большим трудом удалось освободить ракетницу из её закостеневших рук, влить сквозь стиснутые зубы пару глотков водки и через пол-часа выяснить следующее.
Подымаясь в лагерь от реки, где она что-то там себе стирала, увидела сидящего под навесом медведя с очередной банкой тушёнки в лапах.
Завизжав, она бросилась в 10-тиместную палатку-камералку, где на центральном столбе висела всегда заряженная ракетница - это она вспомнила мой инструктаж, что в случае любой опасности надо выстрелить вверх из ракетницы. Мы на профиле увидим и прибежим.
Спугнутый визгом медведь, повёл себя парадоксально - залез в открытый ларь с мукой и начал её торопливо пожирать.
Верку, которая выскочила из палатки, чтобы выстрелить вверх из ракетницы, вид жрущего и поглядывающего на неё зверя, снова поверг в ужас, и она бросилась в свою палатку.
Её палатка была точно напротив ларя с пирующим медведем.
Забившись на нары, она убедилась, что оказалась один на один с медведем. То-есть, по бокам и сзади - закрытое пространство палатки, точно напротив в пятнадцати шагах - зверь, обеими лапами загребающий муку и неотрывно глядящий на неё.
Скорее всего, она опять завизжала, и этот звук побудил медведя к действиям.
Он неуклюже полез из ларя, опрокинул его на себя и неспешно направился к девушке. Верка закрыла глаза и изо всей силы нажала на курок. Грохот оглушил её и дальше она ничего не помнила, вплоть до того момента, когда моя тень застила вход в палатку.
По нашим прикидкам, по виду загустевшей крови, по высохшему белью, которое она несла после стирки, и некоторым другим приметам, она так просидела не менее двух часов.
Хорошо, что магниевый брикет ракетницы весил 70 грамм - на расстоянии семи метров он начисто снёс полчерепа мишке.
А спустя месяц Верку проиграли в карты.
В большущем селе Салтымаково я взял на работу ещё четырёх работяг. Двое были блатными, отмотавшими свои срока, и ещё двое - приблатнёнными.
Очень скоро они организовали карточную игру, и я заметил, что мои орлы тащат на профиль и с профиля всю аппаратуру, оборудование, а эти новенькие идут налегке.
Придраться нельзя, - работали новенькие хорошо - прорубка, шурфовка, разноска электроразведочных цепей, но я отобрал игральные карты.
Нарисовать новые не составило труда, и вскоре мои работяги остались без часов и некоторых личных вещей, что получше - праздничных рубах, ботинок и пр.
Удивительно, но восьмеро моих орлов, работающих со мной не первый год, были ребятами тёртыми, не слабаками, но здесь как-то скисли.
Послушно таскали по тайге за новеньких тяжести, отдавали им, взятый в личный забор пачки чая, сгущёнку, выполняли их указания напилить-наколоть не в очередь дров, протопить их печурку (они жили в отдельной палатке на четверых, а ночами уже было прохладно).
Кучка сплочённых, знающих свою цель гиен могут держать в страхе целое стадо могучих копытных.
Чёрные тучи нависли над нашей развесёлой ранее стоянкой. Не стало баек у костра, ребята, поев, расходились по палаткам, почти не разговаривали меж собой, молча вкалывали на профиле.
Даже с каким-то остервенением.
Пытался поговорить - хмуро отвечали, торопились окончить разговор. Зато, в палатке новеньких вечерами во весь голос орали блатные песни, потом затихали и, вероятно, играли в карты - свечи горели допоздна.
Что-то назревало.
В это утро дождило, и я объявил выходной. Сидел, обрабатывал материалы съёмки, строил разрез. По палатке уныло молотили крупные капли, стекавшие с веток.
Топот. В палатку влетел Андрюха-Отверни Ухо - паренёк из посёлка лесорубов, второй год работающий в нашем отряде:
- Начальник! Там Верку проигрывают! На кон поставили...
Костяк отряда. Справа - Андрюха-Отверни Ухо.
Я выскочил наружу. В лагере стояла какая-то гнетущая тишина, только мелкий дождичек шуршал в ветвях. Людей не было видно.
В палатке новеньких все четверо за столом играли нарисованными картами. Стояла напряжённая тишина - видно, кон серьёзный.
- Я, ведь, запретил карты...
- Не надо кипиша, начальник. Где ты видишь карты? Это бумага, - это их пахан лениво так, подчёркнуто, не поворачивая головы, через губу процедил, не отрывая глаз от карт в руке.
Я выхватил из рук банкомёта пачку самоделок. Пахан встал с нар, угрожающе пригнулся и процедил:
- Начальник, а не пошёл бы ты куда подальше. По-хорошему. Сам. Ножками...
Я ударил резко, но не в полную силу, чтобы не покалечить, только оглушить. Пахан свалился за нары, а я бросил карты в горящую печурку и пошёл к выходу. Впереди, в нескольких метрах от палатки стоял Андрюха и наблюдал за происходящим. Вдруг он крикнул:
- Начальник! - и упал на землю.
Я истинктивно сделал то же самое. Топор прошелестел над головой и воткнулся в землю метрах в двадцати.
Я вскочил и метнулся к палатке, но тут две-три пары крепких рук схватили меня за плечи, локти, отодвинули в сторонку, и кто-то один из моих нивесть откуда взявшихся орлов, сказал:
- Погоди, начальник. Сами разберёмся, - и неспеша прошли в палатку.
... К ужину новенькие не вышли из палатки. К завтраку - тоже.
Ушли на профиль без них. У ребят на руках снова появились часы. По возвращении, из палатки к костру вышел один, самый молодой. Разукрашенный по первое число.
Жалостливая Верка даже руками закрылась.
- Начальник, давай расчёт.
- Где я вам в тайге найду замену? Расчёт будет по окончании полевого сезона.
К ужину они снова не вышли.
Утром молодой перетаскал четыре миски с едой, кружки и хлеб в палатку.
Мы позавтракали, перекурили и ушли на профиль.
Новенькие остались в палатке.
За ужином молодой опять было сунулся к общему столу за мисками, но для них еды не было.
- Начальник, а где жратва?
- Видишь ли, у нас - кто не работает, тот не ест.
Утром к столу вышли все.
Верка, увидев их морды, даже всплакнула в сторонке.
Поели, покурили и пошли. Мои орлы нагрузили на новеньких всю аппаратуру, батареи и оборудование. Разобрали только свои топоры и лопаты. Так и ходили налегке до конца сезона.
Да и куда было деться этим - тайга им чужая, дороги не знали, еды не было...