Про отца мы не переставали говорить. Вероятно, ему тоже передавали материны слова, ну а нам - связанные с ним последние новости. История с визитом дяди Кости зашуршала по улице. И однажды он сам пожаловал... Мы уже все уснули, как мать услышала царапающий о землю звук ворот и шаги, похожие на отцовские. Мать вскочила, прислушиваясь. В дверь постучали.
– Кто?– встревоженно спросила она.
– Да, это я, Гришка...
Мать откинула крючок и пятясь задом, переступив порог сеней, впустила отца. В дверях он замешкался с какой-то палкой. Когда он вошел в комнату, низко пригнувшись, будто дверь была ему низка, вместо палки я увидела ружье. Осторожно приставив его, спросил, вытянув шею в темную переднюю комнату:
- У тебя никого нема?
– Никого...
– А Костя не у тебя?
– А что бы он тут забыл?– нарочито грубым голосом ответила мать. А ты что, к Косте пришел?
– Та я, так... от Егора иду... – держась за козырек, стал поправлять фуражку.
Мать начал бить мелкий озноб. Постукивая зубами, с трудом выговорила:
– А ты что по гостям с ружьем ходишь?
– Та это я от Егора... затвор забахлил...
.– Ну ладно, говори, зачем ты зашел, а то я с постели,– дрожала, куталась в шаль, мать. – - Та пойду уже,– согласился он.
– Не знаю, что он хотел,– волновалась мать, рассказывая о ночном визите, может, рассчитал... за ревность много не дадут...
Неожиданно пришла баба Шура. Рассказывали, что все ее дети перессорились из-за нее. А младшие, Дашка с Лушкой, дрались возле дома, сцепившись за волосы из-за ее шали. Теперь все дети обвиняли бабу Шуру, что неправильно деньги поделила.
До ее прихода по селу прошел слух, что баба Шура тронулась умом... « Каждый вечер теперь ходит к своему проданному домику. Станет в сторонке, – смеются люди,– смотрит на него и часами разговаривает с ним. Совсем сошла с ума!»
Мать эти разговоры принимала иначе: – А с кем ей еще разговаривать,– защищала она бабу Шуру вызывающим, напряженным голосом, – если людей рядом с ней нет?
– Какая-то незнакомая старушка, c палочкой, – пытаясь рассмотреть, сощурила мать глаза, когда увидела с огорода, что кто-то поворачивает в наш двор.
Баба Шура страшно исхудала, ссохлась, стала совсем маленькой. От ее роста, казалось, осталась только палка.
– По дороге зашла,– оправдывалась, как всегда, и села рядом на стопку кирпичей возле сарая,– еле дошла.
– Ой, Анна, Анна, шо я зробыла? – стенала она, покачиваясь. – Зачем же я продала свой домик! Разве ж я думала, что так повернется? Разве ж я думала о такой старости? Обвисшие щеки ее задергались; она, обхватив острие палки, кладет на нее голову и покачивет ею, выражая крайнюю степень непоправимого горя. – Анна, не продавай свой дом – нехай после смерти сами делют! Хожу теперь, смотрю на его, и он на меня так жалобно, так жалобно, как человек смотрит... душа разрывается и в нем... – Она смахивает набежавшую слезу.
Мать смотрит на нее с состраданием и по возможности поддакивает. Помочь бабе Шуре нечем. Та продолжает: – Ой ей-ей-ей... Ездила в Покровку в церкву, просила Бога, чтоб меня прибрал... Дожилась, что кусок не могу взять сама, жду, когда позовут к столу... И грех какой - на детей жаловаться...
– Да вы не ждите, идите и берите! – настраивает мать, – пусть хоть удушатся...
– Ээ, – махнула безнадежно баба Шура, – пока самого не коснется, все так думают... Ты, Анна, хоть никому про это не рассказывай, мне делиться не с кем...
– Ну, а твой-то домой не собирается? – переключилась баба Шура.
– Нет, – оживилась мать, радуясь возможности поговорить об отце, – он теперь как король живет. Хвастает, что курочек теперь ест!
– Придет, подожди трошки, пусть пока поест, – убеждает баба Шура, – вспомнишь меня. Думаешь, в примаках хорошо? Ага, никто еще не прижился!
– Да вряд ли от хорошей жизни откажется, – втайне надеясь, прикидывается мать, светлея лицом.
После первомайской демонстрации мы с матерью на огороде. Пахнет развороченной землей, перебитыми лопухами. И мы, и все наши соседи после праздничного обеда продолжают свои работы на огородах. Слышно далеко, как стучат лопаты, кетмени, грабли. Огород не ждет. Ловко работают лопатой и Колькина мать с дедом. Мать переговаривается с ними через плетень. Они делятся семенами.
– Девчата, а давайте посадим и арбузы, – неожиданно загорается мать. Я удивилась. Арбузы редко кто сажает в селе. Они занимают много места на огороде и, кроме того, в холодное лето не вызревают.
– Отец вдруг придет в гости, а мы ему раз – и арбуз на стол! – убеждает нас она.
Я невольно столбенею от ее слов. У меня под ложечкой что-то больно засосало, и смешанное чувство смятения и недоумения восстало против. Не хотелось возвращаться назад к темному, неприятному и болезненному...
Мы насыпали в свежие лунки побольше семян арбузов на случай, если не все взойдут. Заровняли и пошли отдыхать под пятнистые тени цветущих яблонь.
Потревоженные колонии пчел недовольно загудели, беспокойно вычерчивая быстрые круги и линии над нашими головами, защищая своё пространство. Земля была теплая и влажная. Солнце ласково припекало, а нежный, прозрачный воздух казался видимым и волновался вокруг нас. Хорошо ногам босиком!
Вдруг, перескакивая через грядки, запыхавшись к нам бежит перпепуганная Гала.
– Мам, а папка прямо сейчас пришел к бабе Устье! – доносит она.
Мы вскакиваем с черенков граблей. Мать взволнованно и торопливо идет за сарай, откуда виден двор бабы. Я бегу за ней. Отец без картуза в своей голубой рубашке, веселый и важный, разговаривает с бабой Устьей. Жены его нет рядом. Тут же и Мурка, и дядя Петя.
Мать, немного понаблюдав из-за кустов терновника, что-то замыслила. Я вижу, как она вдруг сорвалась и опрометью кидается в сарай, оттуда выбегает с пакетиком синьки, лихорадочно высыпает его в жестяную кружку с водой и, наскоро помешав трясущимися руками, вылетает со двора.
– Мам, что ты хочешь сделать?!
Кровь застыла в моих жилах. Я бегу следом за ней, полная страха, с дрожащими поджилками. Она, налегая на пятки, протопав босыми ногами по бабушкиному огороду, заходит во двор, держа кружку с синькой за спиной.
Все оборачиваюся и в ужасе застывают.
– Гришка, убегай! – крикнула баба Устья. Убегать было некуда. Отец отскочил и спрятался за дядю Петю. А я вспомнила, как однажды мы шли к отцовой сестре, и вдруг из ворот выскочила огромная собака и кинулась на нас. Я замерла, мать тоже, а отец, не растерявшись, тотчас же спрятался за материну спину, собака же, наоборот, обежала мать и стала кидаться и лаять на отца.
Отец, схватив мать за талию, стал прикрываться ею, выставляя ее лицом к собаке.
Собака упорно кидалась именно на него, не обращая внимания ни на меня, ни на мать. В это время шел Чоло с кетменем, – он отогнал собаку и посмеялся над отцом.
Мать, осторожно обходила дядю Петю, который, защищаясь, выставлял руки вперед и, размахнувшись, облила голубую рубашку отца. Все облегченно вздохнули.
– Нюрка, да ты что, сдурела?
Дядя Петя теперь кинулся к матери, заломив ей руку, стал выталкивать ее с крыльца. Срывающимся громким голосом, плача, она кричала:
– Я посмотрю, кто ему еще такую рубашку сошьет! Говоришь, ничего не потерял, а дети тебе не потеря? Ну, подожди, будешь под забором валяться, они тебе не помогут – запомни! – роняла она слезы. – Жизнь все расставит по правде! – тряслась она всем телом, так, что кружка в ее руке стучала по бедру. – Дети все видят!
Хотя я ничего не видела и совсем не хотела возврата отца, мне тоже хотелось мести. В мыслях представила отца в своем черном, потрепанном пиджаке, лежащим у забора, заросшего лопухами. Я иду мимо и не смотрю. Отец провожает меня горестным взглядом и, уткнувшись в траву, горько плачет. Но поздно. Жизнь пройдена. Ничего не вернешь. Что посеял... Так я думала тогда...