5
Большинство людей имеет склонность приписывать своё бездействие и собственные ошибки другим. Перед лицом приближающейся опасности хочется закрыть глаза, зажать уши, мол, нет опасности, не существует она. Наперёд ничего не надо знать. Какое мне дело до большинства людей? У меня есть представление о своих врождённых обязанностях. Если опасность наклёвывается, случись что – сразу сообщат кому нужно, дурные вести не запаздывают.
Стою жду, и сижу жду. То терпеливо, то нетерпеливо, смотря по тому, какие мысли приходили на ум. Что в этом особенного? Ожидание — одно из составляющих жизни.
Жизнь путаная штука, она бесцеремонна, это и озлобляет. Она всё выворачивает наизнанку, высмеивает всякую логику, всякий точный расчёт. Если раньше общее дело сплачивало, то теперь каждый борется сам за себя, в одиночку – и против всех.
Опять свалил всё в кучу. Какое может быть общее дело, если в любом деле каждый решает свою задачу: кто-то ради денег трудится, кто-то – уважение зарабатывает, кто-то – за компанию, а кто-то - скрежеща зубами, иначе нельзя.
Одно хорошо: среди болезненных, обострённых мотивов нет ощущения, что все планы невыполнимы.
Я верен каким-то своим бредням. Это и есть самое страшное, от этого все беды. Не могу бросить, не умею. Исповедоваться бы, покаяться, и дело с концом.
Нет, но если хвост замаран? Вот именно потому, что хвост замаран, в голову и лезет всякий бред.
Отпуск впереди. Надо решить в первую очередь — куда поеду, чем займусь. Надо рассудить о самостоятельном устройстве своего будущего.
Чего переживать о замаранном хвосте, кто пережил двадцатник, вкусил прелести комсомольской стройки, чистеньким не останется. Играю роль скептика. Чем рискованней привожу аргументы, тем больше начинаю верить в скрытые возможности.
Только неразумием можно расстроить происки жизни. На логике строить расчёт, на бессмыслице, это дело вкуса, кому что нравится. Мне бессмыслица больше нравится. Жизнь в общем, абстрактная, «жизнь» на своей шкуре никогда не испытывала, что значит дойти до предела и оказаться на грани: или - или. У жизни, не привязанной ни к кому конкретно, вроде, как и нет предела, а вот жизнь человека рамками рождения и смерти ограничена.
Интересно, какая жизнь после смерти? Несёт меня, несёт. Вроде не унижен. Унижение — невыносимая вещь, физически невыносимо сознавать унижение. Я по этому поводу не негодую. Негодование многих объединяет. Нет справедливости. Каждый из нас может получить лишь то, что удастся вырвать из глотки сильных мира сего. А у них хватка и глотки стальные.
Жуть…Жуть…
Смотрю перед собой, как будто всё решено, словно не вполне сознавая, что именно происходит. Предвкушающе замираю. Не задаю никаких вопросов, меня не интересует, почему едем, куда летим, что будет потом.
Мне гораздо было бы приятнее сидеть в одиночестве, сейчас любые расспросы были бы в тягость.
Нагрешил,- так едва ли найдётся на свете хоть один человек, который слушал бы рассказ о чужих грехах без мурашек на спине. Не он ведь кается.
Отчаяние, каким говорят мысли, не меньше, чем отчаяние кающегося. Да и я не намерен каяться. Не в чем. Во всём, что происходило за последние два дня - парадокс.
Был молод – считал свою молодость недостатком. Лишь позднее открыл, что молодость – это счастье. Ну, не абсолютное, скорее, относительное.
Ситуация пикантная. Слово пришло на память какое-то туманное – «пикантная», но оно суть ожидания оправдывает. Это слово касается сути женщины.
Ладно, может быть, я – хороший человек. Стараюсь всё делать, как лучше. Вижу, как кто-то сморщил нос: делай, коли нравится, хотя лучше ничего не делать, и не придётся щеголять своей особенностью.
Что, отталкиваться надо от этого утверждения? Говорят, надо быть хорошим мужиком, так ведь хорошим мужиком не сразу можно стать. Когда-нибудь. В постели мужик хороший, опытный мужик, бесподобный любовник, который упоён своей ролью,- так в другом он далеко не мужик, а если мужика баловать, то он никогда мужиком не станет. Мужик не должен выгоду искать. Выгода не в том, что я, допустим, первым склюю брошенное зерно. Позора в этом нет.
Ахинею несу. Особым зрением вижу, как уничтожающим взглядом меня окинули. Выделываться мне нельзя, я как облупленный на виду.
Не знаю причины, по которой начинает веять ледяным дыханием ощущение, что я всеми покинут. Всё вдруг оцепенело. В конце концов, каждый существует сам по себе: сам рождаешься, сам умираешь. А то, что делают, говорят, обвиняют, спорят, чем живут другие, всё это ничто.
Квадратный метр пола, на котором нахожусь, мчит вечность времени и пространства, мчит в особое одиночество. Мимо всех, не задевая никого. Что я – голь перекатная, примириться с этим надо. Чутьё подсказывает,- пусть говорят что хотят,- нет впереди никакой опасности, если и есть, то не страшнее она особого одиночества. И не от женщины опасность исходит.
Есть у меня глаза, есть, чтобы примечать то, что надо примечать. Лишь не зевать надо. И не просто гляделки мои глаза. Понимать глаза другого человека более-менее научился: человек ртом лжёт, а глазами соврать труднее.
Я не буду задавать бестактные вопросы постороннему человеку, если во встречном взгляде нечто, позволяющее и даже требующее не проявится. Пронзительность чужого взгляда позволяет поговорить без страха.
Глаза Елизаветы Михайловны не врут, но что-то скрывают. Сидит, одна бровь чуть выше другой, руки как-то виновато опущены. Пара свежих морщинок у глаз, наверное, седые волоски есть в причёске. Но взгляд не загнанный.
Побита она жизнью, не скажу, чтобы затравлена. Мох на болоте скрывает топь, ряска на пруду прячет под собой застоявшуюся, протухшую воду. И человек под одеждой прячет душу, чтобы не расклевали её голодные вороны. И хорошо, что нет противного душка.
От солёной жизни только веселее становится. В пляс, конечно, не пойду. Пляс – это только видимость.
Всё-таки мало времени прошло, чтобы Елизавета Михайловна в моём присутствии могла быть спокойной. Нет пока на свете чего-то такого, что могло бы её в этом смысле ободрить.
Мысли были про пляс, так вот, пляс жизнь поддерживает. Не будешь поддерживать в себе жизнь, руки опустишь,- заживо сгниёшь.
Не хочу похваляться весёлостью и прочей ерундой. Но и распускать слюни не в моих правилах.
Вглядываюсь в пространство перед собой, как в зеркало. Что-то должно отображать меня как труса, не отображать, а изобличать, так как нарушил одно из немногих обещаний, что давал себе сам: не врать ни при каких обстоятельствах. Не вру, но и не говорю правду. Но ведь подсознательно ощущаю, что готов на всё.
У Елизаветы Михайловны удивительное лицо, вроде бы такое спокойное, но и взволнованное.
От тошноты, навалившейся внезапно, подступившей к горлу, сразу не избавиться. Хотя, тошнота не повод поразмышлять о собственной несвободе, которая всё неутомимей сковывает по рукам и ногам.
Противное чувство, будто ползущего клопа разглядел или двухголовую мокрицу. Стало невыносимо находиться в душном зале. Скорей бы объявили вылет. Никак не обойтись без ностальгических картинок прошлого. Всё ведь начинается со словечка «раньше».
Какое-то сложносочинённое отношение у меня ко всему. Проходит немало времени, прежде чем непоколебимое решение уступает место другому решению.
Жизнь требует полного внимания. Взгляд, отвлёкшийся хоть на минуту, теряет ориентацию. Понятно, связь событий нарушается, и не объяснить уже тот или иной поступок.
А глаза Елизаветы Михайловны такие, что в них хочется провалиться.
Последнее время всё складывается крайне неприятно, да и вообще – неприятных событий хоть отбавляй. Что за проклятая жизнь, никогда не знаешь, что может случиться в следующие четверть часа, и будет ли иметь значение то, что считал важным за минуту до этого.
Не понять, какой страх больше, какой хуже, кого или за кого боюсь. Прекрасной показалась возможность уехать в командировку. Вчера так показалось, а сегодня маетно что-то.
Не закончится жизнь на этом сомнении. Не придавят обломки. Сам такую жизнь выбрал.
Каждому, наверное, однажды бывает плохо, как мне. А раз так, то почему бы и не произнести заклинание: «Пусть всё будет как у всех». Три раза повторить.
Озноб какой-то настиг. Какая-то беспощадная мысль вот-вот завертит. От неё вся прошлая жизнь кажется безоблачной, сверкающей. Все трудности в прошлом – пустяки, но умиление собой как возникло, так и прошло.
Глупой показалась просьба о том, чтобы всё было как у всех. Это выходит, что я недоволен. Правильно, раз прошу, то чем-то недоволен. А всё-таки, для чего-то я нужен. Может, для постели, может, быт облегчить. Ни того, ни другого не даю, так медного гроша не стою. Мне надо ценник на грудь повесить. Раз не знаю своего предназначения, то и помалкивать надо в тряпочку.
Не помню, когда возникло чувство отлучённости от других. А было оно жалким, смутным, но занозистым. Не желаю судить себя. Время счищает многолетнюю грязь, наросшую на душе. Мне, что и остаётся, лишь бы казаться хорошим. Лишь бы быть свойским. Лишь бы обо мне не думали плохо.
А разве в правде одного человека будут разбираться? В лучшем случае обсмеют, потому что никакая правда не перевесит мнение многих. И не лучше ли для спокойствия подниматься выше личной правды? Об этом житейский опыт говорит.
Личная правда! Смех на палке. В капле воды отражается всё солнце со всеми правдами и неправдами. Странное ощущение заставляет молчать. Будто кто-то насылает усыпляющие волны.
Ради успеха, ради сытости в желудке нужно идти на уступки, то есть ловить удачу. Если я правильно себя понимаю, то пребываю в неестественном состоянии.
Кажется, сейчас любой порыв ветра, может запросто свалить меня с ног. Я не в силах буду противостоять бури, если таковая начнётся.
Сколько слоёв содрать с меня нужно, чтобы до сущности добраться? На терпение тоже смелость нужна. Никогда я не был пустословным. Мне надо обуздать страх. Надеюсь заполучить высокое одобрение? А шиш с маслом не хочешь?
Елизавета Михайловна на меня смотрит. Может, непорядок с одеждой? Губы сжала.
- Ради бога, не смотрите на меня так. У меня поджилки начинают трястись. Осознаю, что чувствует кролик перед удавом. Быть подчинённым плохо.
Через мгновение взгляд Елизаветы Михайловны добрался до сути сказанного, но, вынырнув из глубин, вспомнив что-то, взгляд заставил веки дрогнуть, кончики губ поползли вниз. Она моего тайного умысла не поняла
Как же, жди,- кто сам себе на уме, у того поджилки не затрясутся. Слово-то, какое – подчинённый.
Наверное, Елизавете Михайловне приятно, что я молчание прервал, что помню о своём подчинённом положении. Даже с какой-то хитринкой усмехнулась польщено.
Ждём, ждём вылет.
В иной день хочется всё бросить и уехать, куда глаза глядят. Послушаешь людей, так где-то рай земной: яблоки, мёд, ни забот, ни хлопот. Не жизнь, а сказка. Стоит тебе переступить порог сказки, как куда что девается: ни яблок, ни мёда, ни молочных рек с кисельными берегами. Те же заботы, те же хлопоты, волнение и переживания – всё то же самое.
Минуту назад про седой волос в причёске Елизаветы Михайловны подумал. Муж её виноват в преждевременном старении. Муж, понятно, деспот.
В чём-то сомневаюсь. Неуютно, противно, сомнение заставляет гулко пульсировать сердце, тревожа боль, нисколько не изгоняя её совсем. Раз сомневаюсь, то остановиться надо в размышлениях и прислушаться к своему телу, которое никогда не обманывает и которое умеет говорить своим особым языком. Я не слышу чужих голосов. Раз за разом возникают перед глазами таблички с надписями.
«Плюнь через левое плечо».
«У денежных воротил тело говорит языком обмана».
«Чур, не сглазить!»
«Полностью выкладываться нельзя».
Мир соскочил с рельсов. Всё изменилось. К лучшему, к худшему, но, пожалуй, зловещие пророчества конца не сбылись. Посмотрим, как тысячелетие проскочим. Грозят и землетрясениями, и ураганами, и извержениями вулканов. Ничего, перетопчемся. Водой от Чумака запаслись. Так и Кашпировский со своими установками защиту поставил. В конце концов, все квиты. Круг тех, кто постепенно вписывался в новые реалии, расширился.
Увы, увы, увы. Беспорядок не становится порядком, если прикрыть его одеялом. Позволить себе мечтания,- слишком большая роскошь. Надо быть начеку. Никакого смущения. Проснувшийся внутри голос совести, который подсказывает, что должно совершиться нечто, задавить надо. Совесть не должна похитить аппетит к жизни, борение совести должно забавлять, вкус к новым проявлениям терять нельзя. Опять перед моими глазами вчерашний день. Не должен думать о том, что было вчера. Зачем?
Встал, так и стой. Вот так бы стоять и стоять на месте. Каждый сделанный шаг всё ближе подводит к решению, которого принимать не хочу, которое надо оттянуть до последнего. В голову приходит, что всё время только тем и занимаюсь, что оттягиваю.
Думы в голове неприятные, мучительные. Все они чего-то требуют. Я зол на вчерашнее. Зол, потому что другие этим не мучаются. Другие делают, что захотят и ничем не тревожатся. Я сам себе осложняю жизнь. Должен на что-то решиться, а колеблюсь. Посмотреть со стороны,- мужичок-здоровячок: боец! Но я не боец, утюг я.
А что такое особенное было вчера? Наспех перебираю в памяти кажущиеся грехи, совершённые за последнее время, и тайные и ставшие явными, и прихожу к выводу, что всё обстоит не так уж плохо. Предложение лететь от Елизаветы Михайловны? Оно – особенное, но я ему рад. Мужики что-то сказали? А ну-ка, а ну-ка…
Скрип открываемой двери бытовки и первое движение Зубова было, когда я зашёл - убрать со стола пустую бутылку. Ничего удивительного, лишних разговоров никому не хочется. Тем более, если начальство не в духе.
На столе как всегда – разбросанные костяшки домино, банка, заменяющая пепельницу, пара стаканов, кучка семечек на закуску.
- Кто не успел, тот опоздал. Чего там, что за командировка,- проговорил Зубов, высматривая в кучке семечек крупное зёрнышко.- Значит, росомаха тебя в сопровождающие берёт. Летите, нам спокойнее будет. Кстати, ушами не хлопай. Используй шанс. Бабец, я скажу, приятная.- Зубов что-то знал, знал такое, что мимо моих глаз и ушей прошло.- Пару щучек и для нас привези. Кстати, отвальную выставить должен, чтобы без приключений обошлось. Ни пуха, ни пера пожелаем…Что-то, как погляжу, смурной ходишь в последнее время. Женить тебя надо.
- А чего,- встрял Смирнов,- комсомольско-молодёжную свадьбу сыграть – не хило. Как в былые времена. Ох, и гуднули б. Ты, Глебушка, комсомолочку окрути. Что касается пойла, у меня схвачено. Достану дешевле, чем в магазине,- Смирнов поднёс к носу стакан, понюхал, покрутил его, сожалеющее крякнул.
- Выверни, Лёха, и оближи,- усмехнулся Рябов, наблюдая манипуляции.
- Я не кот, чтобы лизать. За мной не заржавеет сбегать.
- Ну, и чего? Перо в зад и в магазин. Выворачивай карманы, на один пузырь неужто не наскребём?
Зубов поднял руку, оттопырил палец. Кучка из рублей и копеек начала расти возле кучки семечек. Я положил сверху свою долю.
- Ещё и на закусь хватит.
Бесконечно можно задавать себе вопросы, толку от этого немного, но ещё меньше толку будет. Если эти же вопросы кто-то задавать будет. Всё перепуталось в голове, и не в голове даже, а в жизни. Действительность превратилась в какую-то вязкую глицериновую субстанцию.
За то, что Елизавета Михайловна не писала докладные, её в конторе, мягко сказать, недолюбливали. Контора план требует, рабочие – зарплату. И план, конечно, выполнять надо, но и зарплату вовремя выдавать нужно.
Увы, увы, увы. Своя рубашка ближе к телу. Первым делом надо своей рубашкой обзавестись.
Произнеся это, понял что это правда. Время бежит слишком быстро. Не угнаться.
Плевать. Стой и молчи. В моём случае молчать сидя надо. Молчи, пока можешь молчать. Нужно молчать, пока можешь. Жребий какой-то брошен, какой именно, время уточнит. Есть сомнения, так в упор погляди, чтобы убедиться.
Всех женщин Зубов звал росомахами. Хотя Елизавета Михайловна в глазах мужиков была «своей», но тоже относилась к росомахам. Большинство из нас на неё поглядывали, да облизывалось. «Перезимовавшей весенней клюквой»,- тот же Зубов в минуты хорошего настроения её звал. А Зубов в женщинах разбирался.
Слабое создание человек, слабейшее место у него – язык. Чтобы оправдаться, смешивается всё в кучу.
Не нахожу в себе особых желаний. Время для них не подошло. Природного здравого смысла у меня достаточно. Как-нибудь выкарабкаюсь из своего состояния.
Женское настроение, по-всему, согласуется с фазами Луны, как океанские приливы и отливы, как сроки посева растений, как каким-то непонятным образом луна способствует усилению любви.
Зубов утверждал, что гром и молнии стихнут, стоит положить руки на плечи женщины, коснуться шеи и тихонько сползти ладоням вниз к грудям: тут же голова отклонится назад, тут же глаза, метавшие молнии, пелена закроет, и щека примется тереться об рукав.