Сергей открыл глаза.
– Серёжа-а-а!
Кира звала. Идти в воду не хотелось, хотя было и правда жарко. Ну и климат в Испании! Как они здесь живут? Настоящее пекло! Он бы не смог всю жизнь в такой жаре. Вот в Малоярославце наверняка сейчас красота! Интересно, как там стройка? Сачкуют, конечно, без него. Хотя ребята рукастые. И берут вроде по-божески, цены не задирают. Кира знает, с кем имеет дело.
Сергей покрутил отрицательно головой. Обратил внимание, как Кира надула и без того «надутые» губки. Он улыбнулся, заметив себе, что думает о ней снисходительно-ласково, как думают о жене, с которой прожили долгие годы, как о матери своих детей. Вот только с детьми у них никак не выходило... У Киры случилось уже два выкидыша. Беременеть-то она беременела, да выносить не могла. Закатывала ему истерики по ночам, била даже! Внезапно в ней будто просыпалась фурия. Сергею в эти моменты казалось, что у неё что-то в голове переклинивало. Но он её понимал... Бабе уже под сорок, карьера состоялась. Кира разбогатела на продаже микроволновок в «лихих девяностых», рискнула – как и многие в те годы. Заняла приличную сумму у подруги под проценты, а буквально через месяц всё сумела ей вернуть, с лихвой окупив вложение капитала. С тех пор карта пошла, а вот бабьего счастья не случалось. В минуты откровений, которые наступали после близости, она как-то призналась Сергею, что влюблялась, в неё влюблялись. Сменялись ухажёры, а чувства – такого, чтоб разрывало, чтоб таяла по ночам – не было. Он усмехнулся. С ним она таяла...
Кира обиженно отвернулась и вошла в воду. Плавала она хорошо. Мужики-испанцы с берега с удовольствием любовались ритмичными взмахами её рук, скользящими движениями. Сразу видно, что училась. Кира рассказывала, что азы плаванья она постигала с помощью отца – даровитого в чём не возьми мужика: великолепного пловца, художника-самородка, а по главному делу своей жизни инженера-конструктора, группа которого в советское время занималась разработками космической техники. Вот он-то и командует сейчас всей этой шайкой-лейкой в Малоярославце. Строят ему поместье. Ему – Сергею Бочарову!
Увидев раскрытые рты своих половин, их тётки тут же, моментально чуяли опасность:
- Vamos, vayamos. Хватит, давай пойдём! Нечего тут глазеть!
Сергей множество раз наблюдал подобное зрелище: как по одному только окрику очередной подкаблучник, иногда вполне даже свирепого вида, вытаскивал детей из воды и, наскоро на ходу обтирая малышей, с виноватым видом плёлся за своей доньей. А ведь на первый взгляд – вроде мужик как мужик!..
Замёрзшие как цуцики малыши – посиневшие, с фиолетовыми губами, – дрожа так, что зуб на зуб не попадал, пробежали мимо него, что-то возмущённо выкрикивая на испанском, словно строчили из пулемёта, возражая матери. Испанский ассоциировался у него с неистовым команданте Фиделем в телевизоре. А ещё с Домингесом – испанцем, который учился в их классе. Он был потомком вывезенных из фашистской Испании детей республиканцев, которые в 30-е остались в России. Это был очень закрытый парень. Почему-то неизменно в снежно-белом вязаном свитере. Как он умудрялся его не запачкать?
Испанцы такие детолюбивые! Впрочем, во многих южных странах он наблюдал это чересчур уж трепетное отношение отцов к своим чадам. В то время как мамочки, лениво распластавшись на пляжном лежаке, листали женские журналы, они услужливо носились с детьми, как электровеники, в воду и обратно, отводили в туалет, меняли памперсы, переодевали в сухое...
Сергей нахмурился. С ним мать так не нянькалась. Откуда-то из подсознания вспышками высвечивались кадры из детства, о которых хотелось забыть. Да он и забыл, и сейчас вспомнил – как будто не о себе, а о каком-то чужом мальчишке, который мёрз в парке в стареньком пальто. У пальто почти не осталось подкладки. Было стыдно даже вешать его в школе на вешалку. Серёжа переминался с ноги на ногу, поглядывая на свои окна и дожидаясь, когда мать со своим кавалером захмелеют и погасят свет в комнате коммуналки. Он знал, что никто не ждёт его с горячим ужином на столе. Пустые бутылки и огрызки колбасы; в лучшем случае – ухажёр ушёл, а мать пьяная спит, раскинувшись поперёк единственной кровати. В худшем – они спят вместе, и он стелил себе на полу, на стареньком коврике, прямо под ними. Иногда он не мог заснуть от их пьяных тисканий, и в скрипе кровати ему чудились страшные звуки. Тогда он выползал из-под одеяла и сбегал на кухню, чтобы не слышать, как мать продолжала охать и ахать, пьяно требуя от ухажёра ласк. А на общей кухне дядя Федя, пожилой мужик, всю жизнь проработавший на производстве в гальваническом цехе и теперь мучающийся астмой, тоже не спал. В растянутых на коленках выцветших трениках и застиранной майке-алкашке, он втихую от своей матери, бабы Лизы, курил в форточку.
– Что? Опять?! – Дядя Федя всё понимал без лишних слов. – Терпи, парень. С матерью-то оно лучше, чем в детдоме.
А ещё в раннем детстве мать закрывала его на ночь одного. Один раз «забыла» на два дня: привязала за ногу к батарее и оставила рядом бутылку кефира и батон хлеба. Но он не кричал: не хотел, чтобы соседи знали.
– Что же ты делаешь, Милка? Креста на тебе нет! – стенала в коридоре баба Лиза, почуяв неладное. – Серёженька! Серёжка! Ты там живой? – ласково звала она через замочную скважину. Кряхтя, вставала на колени, пытаясь заглянуть в щель под дверью. Он плакал беззвучно, размазывая слёзы кулачком, но не откликался – а так хотелось, чтобы пожалели. И отвязали от батареи! Было стыдно за мокрые штаны, но больше всего он боялся, что если не выдержит, подаст голос, то у мамы будут неприятности.
На дворе стоял конец мая. Солнышко. Вытягиваясь к окну, он видел двор, весь в пуху от гигантских пирамидальных тополей из парка поблизости. Колька – здоровенный парень, осенью пришедший из армии, – всё-таки выломал на вторые сутки дверь. Тогда соседи и пригрозили детдомом. Милка на короткое время опомнилась. Приходил добрый дядя: Серёжа запомнил слово «следователь»... Участливо погладил его, Серёжу, по голове, вытащил из кармана пиджака замусоленный леденец. От леденца пахло табаком, но всё равно Серёжа с благодарностью сосал конфету. Его мальчишечью душу покорили мужская сила и человеческая доброта, которые исходили от незнакомца. Чувства эти остались с Сергеем навсегда. Позже, уже в школе, он решил, что станет следователем.
Сергей вздрогнул. На него летели брызги. Кира, только что выскочившая из воды, тряся руками, волосами, падала в мокром купальнике прямо на него. Шезлонг под ними затрещал.
– Ну-ну, Кира!..
– Ты всё мечтаешь. Тебя в воду не затащишь!
Наскоро обтёршись полотенцем, она кинулась на лежак, блестя на солнце влажной кожей, вытянулась, глубоко вздохнула и замерла от удовольствия. Она совсем не обгорала, не краснела, а как-то сразу становилась коричневой, как папуаска. Загар ей шёл.
Мимо пробежал испанский мачо, одобрительно оглядывая Киру. Чуть не споткнулся, засмотревшись.
– М-мм, какой спелий пэрсик! Вах! – Сергей сымитировал характерный для кавказца акцент и прищёлкнул языком, насмешливым взглядом провожая «аборигена».
– Не иронизируй! Знаешь, сколько ко мне сейчас самцов местных приставало?! Думали, что я одна. Я говорю: «У меня муж есть, хасбенд!» А они смеются. Не верят! Ты муж или не муж? Ты можешь, наконец, выйти на авансцену, «Савва Игнатьич»?
В этом её вопросе была скрыта извечная женская надежда на замужество. Они не были официально женаты. Сергей видел, что ей хотелось вызвать в нём ревность. Ох уж эти женские интриги! Решил свести всё к шутке:
– Кто пристаёт? Где он? Подать его сюда! – Сергей продолжал играть роль мужа-кавказца.
– Да ладно, уж успокойся! Проехали… – Кира сосредоточенно порылась в пляжной сумке. – Пойду мороженое куплю. Тебе тоже?
Сергей, отмахнувшись солнечными очками, бросил их на лежак. Закрыл глаза. Она поняла. Развернулась и плавно пошла по песку, на ходу влезая в шлёпки и подкручивая мокрые волосы под заколку. Он приоткрыл один глаз и, щурясь от солнца, какое-то время смотрел ей вслед. Фигурка у неё была – что надо! Тело крепкое, налитое, живот подтянут. Конечно! Не рожала.
Сергей опять думал о матери...
Они жили в центре Москвы. Серёжа учился в спецшколе с английским уклоном. Учился, несмотря на все материны загулы и невозможность спокойно заниматься дома, хорошо. Иногда писал, сидя на лестнице у мусоропровода или на общей кухне у своего стола. Соседи, проходя, трепали его по плечу, звали на чай, но он отказывался. Слыл немногословным, даже замкнутым. Всегда держал всё в себе. А ещё он был застенчив. Он не мог привести к себе друзей, но, если его приглашали в гости, то с радостью шёл. Ему хотелось хоть на час вырваться из их унылой, неуютной комнаты, но о другой жизни он не мечтал. Мать он, несмотря ни на что, любил – жалел... Какой бы она ни была!
Услышав однажды, как на коммунальной кухне соседи судачат о Милке, не стесняясь в выражениях, Сергей вбежал туда, весь багрово-красный и, задыхаясь от возмущения, грозно прокричал:
– Вы не смеете так говорить про мою маму! Моя мама – самая лучшая на свете!
Те от неожиданности на миг потеряли дар речи. В повисшей тишине он, выходя, услышал в спину:
– Ишь ты! Защитничек нашёлся!..
Да! Он был её защитником – как умел, заботился о матери. Когда, приходя домой, находил мать спящей, укрывал её одеялом, когда болела – сам варил картошку, мыл пол, бегал за лекарствами. Когда ей было плохо, он был ей всем!
– Серёжка, какой ты у меня хороший! В кого ты такой? Отец твой – дурак на букву «эм», да и я тоже... А я ведь красивая была. Ко мне один сватался, Слава Раевский, режиссёр сейчас известный, а я, дура, ему отказала. Твой отец тогда ещё на гитаре играл, ох, ба-а-б у него было!.. Толпами за ним бегали, проходу не давали. А мне льстило, что он меня выбрал.
Сергей уже наизусть знал все эти заезженные, как старая пластинка, истории, но все же терпеливо присаживался на край кровати и слушал в тысячный раз. Она читала ему простуженным голосом стихи Гумилёва, Цветаевой, Волошина... В такие вот «вечера воспоминаний» он готов был простить ей всё: и пьянство, и вечно пустой и грязный холодильник, и оскорбления. Она казалась ему раненой птицей. Странной.
Мила была дочерью известного художника. Привычное благополучие их семьи закончилась со смертью деда. Внука назвали в его честь. Сергей Петрович, мастер русского пейзажа, рано умер. Бабушка (дед привез её из-под Серпухова, куда ездил на этюды) никогда не работала. Мила училась на искусствоведа. Жили на то, что продавали картины деда. Потом обменяли квартиру в доме художников на Верхней Масловке на эту убогую комнату в коммуналке с доплатой. Выскочила замуж. Родила. Вскоре после рождения Серёжи умерла и бабушка. А через пару лет вообще всё в их жизни разладилось. Отец Серёжи куда-то исчез. Просто перестал приходить домой. Мила обзванивала его друзей. Оставив трёхлетнего Серёжу в кроватке, она наскоро накидывала пальто и бежала на поиски. Несколько раз возвращалась с ним. Потом – без него. Плакала. Серёжа помнил всё, хотя мать говорила, что этого не может быть... С горя мать начала закатывать постоянные вечеринки. Случайные знакомые, приятельницы из артистической тусовки, подружки. Утешительницы... После и их не стало. Повыходили замуж. Разъехались по заграницам. Привозили оттуда Миле бессмысленные подарки – вроде соски-пустышки, хотя Серёжа к тому времени уже ходил в детский сад.
Мамина близкая подруга тётя Ира со своим мужем, большим начальником, всемогущим министерским работником, однажды взяли их с собой в отпуск за границу. Это казалось чудом. Они летели на самолёте. Серёжу поили газировкой, давали «барбариски», которые он рассовывал по всем карманам. Весёлые красавицы-стюардессы, изящно порхая по салону, разносили подносы с едой, запакованной, как у космонавтов. Серёже было любопытно открывать все эти диковинки и пробовать. Не сообразив, он стал грызть маленький круглый сыр прямо вместе с красной упаковкой из воска. Все смеялись. Взглянув в круглое оконце, он впервые увидел гору со снежной верхушкой. Остывший вулкан, возвышающийся над островом. А внизу, отсвечивая солнцем, плескались спирали волн. Серёжа открыл рот. Его еле оторвали от иллюминатора, чтобы пристегнуть посадочными ремнями. Самолёт вдруг резко пошёл вниз.
Они купались целыми днями, а вечером прогуливались по набережной. Нарядные. Тётя Ира одевала маму из своего гардероба.
Серёжка, всё время скачущий от избытка счастья вприпрыжку, одетый в только вчера купленные, настоящие тёртые джинсы «Леви Страус» и кроссовки «Адидас», уплетая необыкновенной вкусноты ореховое мороженое на палочке, услышал, как тётя Ира говорила маме, обнимая её за плечи:
– Мила, всё наладится! Ты же вон у меня какая красавица! Умница! У тебя смотри какой Серёжка чудесный!
Всё: и этот бархатный голос, и заливистый, почти незнакомый ему раньше смех матери, и оживлённые возгласы женщин, что-то весёлое рассказывающих друг другу; запах ванили от дорогих сигар, которые курили муж тёти Иры и другие мужчины; солёный привкус моря на коже; чужая речь, зазывные вскрики на испанском продавца мороженого, похожего на коробейника, ходившего по кромке пляжа внизу; режущий слух, дикий, разбойничий хохот чаек, которые, оторвавшись от волн, белыми треугольниками поднимались к самым облакам, а затем, спикировав и поймав восходящий поток воздуха, останавливались, размахнув бумеранги крыльев, и, чуть покачиваясь, словно вальсируя, удерживались на одном месте, купаясь в невидимых волнах, – всё кричало, вопило в нём такой безмерной радостью, что, казалось, он не выдержит столько счастья и взорвётся яркой звездой!
Серёжа впервые видел мать такой безмятежной и беспечной.
Ночью, засыпая, он тайком плакал, с ужасом понимая, что всему этому скоро придёт конец. Молиться он не умел, но он знал, что наверху есть Боженька. Его строгий лик он видел на иконе, оставшейся от бабушки. Он есть – там, на небе, и Он всё видит, и Он всё может. Неумело сложив ладошки, Серёжа с надеждой шептал: «Боженька! Помоги мне! Ну что тебе стоит! Ну сделай так, чтобы все самолёты и пароходы перестали летать и плавать, и мы бы навсегда остались здесь!!!» И, взглянув на вулкан, встающий в рассветной дымке из ночи, весь розовый, как клубничный торт, – Серёжа, улыбнувшись, успокоенный, наконец, засыпал.
Пару раз в зале дома, где они жили, собирались знакомые тёти Иры и её мужа. Тихо звучала музыка – или кто-то вживую играл на рояле? Серёжа, причёсанный и одетый во всё белое, слонялся от одной группы к другой, то тут, то там с интересом прислушиваясь к весёлому смеху гостей и обрывкам разговоров. У него в глазах рябило от множества незнакомых людей, и он, наевшись пирожных, разложенных по тарелкам на маленьких фуршетных столиках, устраивался тихонько в уголке подальше от всех на мягком диванчике и листал красочные комиксы с супергероями. Тётя Ира в качестве хозяйки развлекала гостей, чтобы никто не скучал, а её муж-начальник танцевал весь вечер с мамой. Это было самое счастливое лето в его жизни!
Но отъезд неумолимо приближался, и все надежды постепенно таяли, как рассветный туман над горой. Утром последнего дня Серёжа в отчаянии наблюдал, как упаковывают в чемоданы и сумки его мечты. Мама растерянно бегала по комнате и, кажется, всё кого-то ждала. Улучив минутку, он выскользнул из дома и стремглав кинулся на пляж. В руке он крепко зажал денежку, одну песету, которую выпросил накануне у тети Иры. Сбросил на ходу вьетнамки и зашёл по колено в прохладную ещё, до дна прозрачную воду. Разжав кулачок, он в без сожаления посмотрел на своё сокровище, прошептал что-то и закинул монетку подальше в море – чтобы опять вернуться. Он видел, что так делали все туристы…
Потом ему иногда казалось, что стоит только возвратиться туда – и мама станет счастливой и весёлой, как прежде. В той поездке подруга Ира подарила маме платье цвета морской волны. Этот цвет очень ей шёл. Потом оно недолго висело в шкафу, и Серёжа зарывался в него лицом и скулил, вспоминая эти короткие дни счастья. Никогда больше он не слышал от неё этого беззаботного смеха, не видел её такой красивой... Серёжа вспоминал, как они плавали вдвоём наперегонки, ныряли, обдавая брызгами друг друга. И ему хотелось остаться в том мгновении, навсегда остановить время… Вскоре мать то платье продала. Ушла в загул на неделю. И тётя Ира больше не приходила.
В старших классах Сергей без памяти влюбился в Марину – девочку из параллельного класса и, как говорится, «из хорошей семьи». Мама – преподаватель в консерватории, отец – известный хирург. Серёжа весь буквально светился от счастья. Подрядился подрабатывать грузчиком в соседнем магазине, чтобы покупать ей цветы и подарки. Однажды притащил ей игрушку – огромного розового медведя в человеческий рост. Их семья жила в чопорном сталинском доме, с широкими лестничными пролётами и грохочущим лифтом, на котором он почему-то боялся ехать, когда шёл к ним в гости, и скакал по высоким ступенькам до четвёртого этажа. Прежде чем позвонить в звонок, у двери, обитой кожей, с золотыми гвоздиками, несколько раз глубоко вздыхал, чтобы успокоить гулко стучащее радостью сердце, – влюблённый, почти теряющий сознание от волнения. К этим визитам Сергей готовился тщательно, наглаживал рубашку, вытаскивал свои единственные хорошие ботинки. Он купил их на толкучке и берёг для особых случаев.
Вместо школы они убегали с Мариной, в кино, часами бродили по московским бульварам, лопали «Лакомку», целовались на лавочке, забыв обо всём. В школе вскоре заметили, что эти двое часто исчезают одновременно. Учителя зашептались. Уведомили родителей избранницы. Те забили тревогу, узнав об этих свиданиях, и поняли, что всё серьёзней, чем им казалось. Встали стеной и разрушили первое, такое щенячье, хрупкое ещё чувство. Ждали, видимо, более выгодного жениха, подходящего им по статусу.
Мать становилась старше, ухажёров заметно поубавилось. Деньги на питьё и веселье постепенно иссякли. Серёжа к тому времени уже учился в университете на юрфаке. Подрабатывал, где только мог. Заканчивались «лихие девяностые». Он устроился в ближайшее УВД помощником следователя. Поработал. Заматерел... Его первая любовь, та девочка «из хорошей семьи», выучилась на врача и уехала жить в Германию. Но её тонкий ахматовский профиль с лёгкой горбинкой, изумрудно-зелёного цвета глаза, густую темноту волос и какую-то милую, присущую только ей встрёпанность он не забыл...
Мать тяжело заболела панкреатитом. Серёжа каждый день забегал в обед с работы, а вечерами приходил в больницу и сидел у её кровати, держал за руку. Обошлось. Выписали. Через знакомого доставал ей воду «Ессентуки». Потихоньку поправилась, оклемалась. Правда, сильно похудела. Как-то сразу постарела. Поблёкла. Потеряла интерес к жизни. Еле волоча ноги, обходила магазины в округе в поисках дешёвой еды, мыла и туалетной бумаги. Ничего нигде нельзя было купить на символическую зарплату сына и крошечную пенсию. Однажды Сергей, проходя мимо, увидел мать в очереди: пальто на ней висело, поредевшие волосы выбивались из-под заколки. В ней было что-то от встревоженной старой вороны. Она суетилась и быстро вертела головой, отвечая «очередникам». Он прошёл, не окликнув её. Больно кольнуло сердце. Тогда он себе сказал: «Она никогда не будет ни в чём нуждаться!»
Свои дни мать проводила в этой магазинной суете, в просмотре телевизора и в болтовне на кухне с жильцами коммуналки. Дядя Федя умер. Бабу Лизу увезли в дом престарелых. На кухне появились новые владельцы их комнат – ушлые ребята из Закавказья. Закидывали удочки: как им расселить жильцов квартиры на окраины, предлагали отступные, расписывали прелести спальных районов… Но русские что-то «сдаваться» не спешили. Коля, тот, что вышибал когда-то дверь, особенно не жаловал «хачиков», как он любил выражаться. Они быстро шмыгали по своим комнатам, когда недовольный инвалид-десантник выходил на кухню.
– Понаехали, чебуреки! Скоро всю Москву скупят! Нам только на кладбище место останется.
– Ну ты, Коля, скажешь! Они же тоже люди! – пыталась возразить мать.
– Люди на блюде! Слыхала, что в ЖЭКе клинья подбивают, насчёт квартир? Во! – Он для пущей убедительности поднял указательный палец. – Ты тут, Людмила, всё со своими интеллигентскими штучками! Вот вы, интеллигенты, страну-то и просрали, а я за неё кровь проливал, – распалялся Николай.
Мила не любила Колю. Ей больше нравились вкрадчивые и обходительные кавказцы. К ней они относились, как к матери следака, с уважением и осторожностью. Мало ли что! Когда их с Колей разговор принимал «военный» оборот, Мила брала с конфорки чайник и шла в комнату, ждать с работы сына. Если Сергея долго не было, она звонила в УВД. Волновалась. Он же с бандитами. Как бы не убили. Вон что по телевизору показывают! Боялась, что останется одна. Он стал ей нужен.
Сергей приходил домой и садился за стол. С удовольствием уплетал жареную картошку с малосольными огурцами из банки на подоконнике. Ему всю жизнь не хватало этой чистой скатерти на круглом столе, сковородки, на которой что-то дымилось и шкворчало. Мать сидела напротив, подперев щёку рукой, и смотрела, как он ест. То, что другие в «благополучной семье» получили в детстве и воспринимали как должное, он переживал сейчас и наслаждался. Добирал.
Однажды, вернувшись с работы, он нашёл мать в комнате с ворохом старых фотографий на столе.
– Серёжа! Ты помнишь тётю Иру?
– Конечно, а что с ней? – Сергей подошёл к столу. С фотографии смотрели счастливые лица: всклокоченный мальчик и две женщины в купальниках. Все улыбались. – У тебя была хорошая фигура.
Мать перехватила его взгляд.
– Это Вадик фотографировал. Он звонил.
Мать помолчала.
– Ира умерла. И я скоро умру, – она всхлипнула, проведя сухонькой ручкой по лицу.
– Ма, перестань! – Сергей часто видел смерть. Не любил разговоров о ней. Сколько отпущено, столько и проживём. Чего туда торопиться!
– А Вадик был влюблён в меня тогда. – Мать покачала головой, чему-то тихо улыбаясь. – Там была такая красота! Если бы ещё разок увидеть! – мечтательно вздохнула она.
– Я там бросил монетку в море, – вспомнил Сергей.
– Иди, мой руки, – сказала мать, как бы очнувшись от грёз и сгребая фотографии в кучу. – Сейчас ужин разогрею. – Она улыбнулась чему-то: – Монетку...
На работе всё шло своим чередом. Кражи. Грабежи. Бандиты. Стрелки. Разборки. Сегодня обмывали капитанские погоны. Проставился.
Отделение находилось недалеко от дома. Шёл стремительно, с шумом вдыхая в себя морозный воздух, благостно расстегнувшись после выпитого. Решил срезать через парк. Вдруг в темени высоченных голых деревьев – крик. Мелькнул силуэт женщины. Две тени метнулись ей вслед. Сергей вынырнул на тротуар. Внедорожник. Двери и багажник открыты. Мужик около машины скулил и матерился, тёр руками глаза. «Шофёр», – догадался Сергей и тоже матюгнулся. Скользя по наледи и выписывая ногами восьмёрки, выхватил на ходу пистолет. В ушах от быстрого бега звенело. Многовато сегодня выпили. Слышал своё тяжелое дыхание. Один из нападавших душил женщину, придавив её для верности коленкой. Другой пытался обыскивать у несчастной карманы, повесив на себя её сумку, как санитар. С разбегу Сергей профессионально сбил «санитара» с ног, перевернул, закрутил руки назад. На другого наставил пистолет.
– Начальник, начальник, не надо! Не стреляй! Всё! Всё! Сдаюсь!
Ба! Мать честная! Гарик и Руслан! Друзья-разбойники с его собственной коммунальной кухни. Он крикнул женщине, которая надрывно откашливалась на снегу:
– Звони в полицию!
Спасённая им бизнесвумен была уже не первой жертвой «дуэта». Вконец обнаглев, они начали бомбить «сверх нормы» и в неурочное время, как только стемнеет. Шофёру в лицо газовым баллончиком – когда вышел, чтобы вынуть сумки с продуктами из багажника…
Прощаясь, незнакомка весьма благосклонно посмотрела в глаза своему спасителю и пожала его руку, немного задержав в своей.
– Спасибо вам! – Протянула визитку: – Я Кира!
Как будто сказала: «Я – королева Англии!» Сергей любил независимых женщин. Успешных. Доминантных. К тому же оказалось, что они живут рядом. Всё случилось у соседнего дома. А ещё – этот поворот головы напомнил ему ту девочку из сталинской высотки. Хм… Почему бы и не выпить с ней на брудершафт на досуге?..
Кира была прирождённой бизнес-леди. Обходила конкурентов она с таким изяществом – не грубо, но так находчиво и жёстко, – что просто хотелось снять шляпу! Она не посвящала Сергея в свои дела, но он «пробил» её по своим каналам и поражался деловой хватке подруги.
Бывал он у неё в офисе. Нечасто. И всегда предупреждал по мобильнику ещё с дороги. Первый раз по глупости зашёл наобум. Секретарши в «предбаннике» не было. Из полуоткрытой двери он услышал:
– Танька! Ну ты и дура! Ну что ты веришь всем этим бомжам! Ага, они тебе расскажут... Операция ей нужна. Да ещё в Израиле. Что ты покупаешься на всю эту туфту! Разговариваешь с ними в переходах. Да они богаче нас! Лапшу тебе на уши вешают, а нужны им только твои деньги! В министерство она названивает… Вот там, небось, смеются над дурочкой, которая звонит и за бомжей хлопочет! Я вот никогда бомжам ничего не дала бы!
Другой голосок, в котором сквозили нотки отчаяния, возразил:
– …Но, Кира Борисовна! Она сказала, что если не прооперировать, ребёнок умрёт, а такие операции делают только в израильской клинике на Мёртвом море!
– Ах, ещё и Мёртвое море! Слушай сюда, хроническая идиотка! Львиную долю денег в конце дня они отдают смотрящему, бандиту. Тот делится с ментами, а те откатывают наверх... А ты что думала, наивная ты курица? И меня крышуют, и, если не буду откатывать, тоже найдут в ближнем Подмосковье, присыпанной прошлогодней листвой.
«Ясно, откуда такая осведомлённость!» – подумал тогда Сергей. Резануло: «менты» и «наверх». За «тех ментов» стало стыдно.
– Ты в своей Германии милостыню давала?! Тебе давали! Обратно прибежала. Скажи спасибо, что я тебя на работу взяла! Ты с ребёнком сухари бы грызла. Дура! Иди уже!..
– Дело не в них, – безнадёжно сказал голос, – а в нас.
Из двери выскользнула бледная девушка с дрожащими губами. Увидела Сергея, ойкнула. «Мы с тобой одной крови!» – хотелось сказать ей.
– Я к Кире Борисовне. Бочаров.
Выбежала Кира:
– Что же ты не позвонил?
– Да был тут поблизости...
Как будто другой человек! Его Кира, которая млела и таяла в его руках! Он внутренне ужаснулся – перед ним настоящая «акула»! Как в рассказе О’Генри, где признавали один-единственный закон – закон Дикого Запада: «Боливар не выдержит двоих». Да… По-теперешнему, по-нашему это звучит понятнее: «Извини, дружище! Только бизнес, ничего личного…» Он даже вспотел! Пройдя в кабинет, услышал сзади растерянный Кирин шёпот:
– Таня! Чаю! Чаю! Да, ещё ну, там... сама знаешь, коньячку...
Сергей усмехнулся: вишь, как ментов-то угощают! Почему-то подумал о себе во множественном числе.
Кабинет представлял собой мешанину из каких-то обрывков хай-тека и райкомовского «красного уголка», где его принимали в комсомол. Выпил «Метаксы», закусил лимончиком. Немного полегчало. Угостился дежурной канапешкой с икрой. Кира всё смотрела на него, будто спрашивая: «Что ты слышал?» Уже уходя, бросил взгляд на пластиковую доску, стоящую позади, и рисунок на ней: схему сделки, наскоро начерченные маркерами кружочки откатов, дельты, стрелочки увода денег.
«Ого!» – подумал он. Вот именно: «Ого!» С тех пор он предупреждал о приходе. А то ещё найдёшь на свою голову приключений!
Всё-таки надо окунуться. Зашёл в воду. Море чересчур тёплое. Вода мутная. Солнце жаркое. Но он был счастлив. Рядом дети брызгались водой на родителей.
– Баста! Баста! – смеялась мать, цветущая испанка, заслоняясь от водяного фейерверка, бьющего из-под детских ладошек. Поймав отрешённо-благостный взгляд Сергея, вопросительно улыбнулась в ответ...
Сначала Кира ревновала, не понимала его сыновьей, абсолютно безоговорочной любви к матери, презрительно окрестив Сергея про себя типичным «маменькиным сынком». Как-то даже вспылила: «Я к ней не пойду больше. И тебе не советую».
Он молча собрал чемодан и ушёл. Такого с Кирой ещё не бывало. Ей не хватало Сергея. Скучала по его сильным рукам, запаху, по его молчанию, смеху. В доме стало пусто. Она слонялась бесцельно по огромной квартире. Опять одна! Кира не смогла выдержать и недели. Помирились. Теперь она точно знала, что для него важно. Вернее – кто. Она оперативно расселила их коммуналку, сделала ремонт. Мать осталась одна в четырёх комнатах. Кира ей подарила породистого кота, лысого и морщинистого – но дорогого. Та испугалась: «Это что ещё за мутант? Такого ночью увидишь – заикой останешься!» Кота продали. Вместо него Кира купила собаку, смешного мопса. Сергей часто гулял с Мурзиком сам (имя осталось от кота) – заодно бывал у матери. Она всё хватала его за рукав, чтобы не уходил, ещё посидел.
– Твоя Кира мне всё время шофёра с пакетом присылает. Ну зачем мне столько еды? Вот сегодня клубнику привёз, а что мне с ней делать?
– Варенье свари, – буркнул Сергей, поднимаясь из-за стола.
Сергею не спалось. Повернулся на бок и взглянул на электронное табло часов. Три с копейками. Он тихонько вылез из-под одеяла. Прошёл на кухню. Пошарил в стойке. Достал коньяк и стакан. Выпил. Сел на холодный табурет. Поёжился. Повернулся к окну, посмотрел на улицу со своего четвёртого этажа. Город, в котором он родился и вырос, спал. Он давно привык смотреть на него глазами защитника. Жить его жизнью, по мере своих сил воевать за его покой. Людям нужна справедливость. А страна прозябала в столбняке, преступность срасталась с милицией, криминал с «охранными грамотами» отжимал и отбирал мелкий бизнес. И он мог противостоять этому беспределу.
Но сегодня случилось то, что поколебало его собственную веру в справедливость. Несколько часов назад чуть не убили его лучшего друга. Всё ради чего? Бабло не поделили банкиры с бандюками. Разбирались они друг с другом, как водится, серьёзно. Палили с особым шиком, не жалея магазинов. Дело привычное. А потом перетёрли, разрулили и – отбой. Представители «Гобсеков»-инвесторов отбыли в Шереметьево к ожидающим их собственным «Гольфстримам» и «Цесснам». «Братва» всем известного своей жестокостью «крестного отца» на «геликах» дала по газам. А Славка в Склифе... Нет! Он на это не подписывался. Неужели это была всего лишь иллюзия, мальчишеская мечта – стать похожим на своего героя, следователя из детства? На самом деле мир не так устроен, как он себе его вообразил?..
Он горько усмехнулся. Налил полстакана. Залпом выпил коньяк. Поморщился. Услышал тихие шаги Киры, но не обернулся.
– Серёжа?
Она сонно вошла в кухню. Не включая света, присела на другой табурет, запахивая халат.
– Зай, ты чего не спишь?
«Зая», не отвечая, глядел мимо неё в окно на тёмное небо.
– Что-то случилось? Проблемы на работе?
Налила себе коньяку в рюмку. Сделала глоток. Зажевала печеньем из вазочки. Он перевёл взгляд на неё.
– Вчера Славку ранили. Бандюганы. В реанимации сейчас.
Кира ахнула. Славка – единственный друг, к кому Сергей прислушивался и кому доверял безоговорочно. Всю жизнь они вместе, со школы. Она растерянно молчала. Представила, что у него сейчас на душе. Смотрела на него, ждала. Знала, что расскажет сам.
Сергей сидел, обхватив голову руками.
– Он давно предлагал вместе ЧОП открыть, а я, дурак, всё упирался. «Есть такая профессия – Родину защищать...» Думал, это не моё – типов этих охранять. – Сергей помолчал. Налил себе ещё коньяку. Выпил. – Кира… Я тебе хотел сказать. Если Славка выкарабкается… – Голос его дрогнул. Она увидела, как заиграли желваки на скулах. – Если Славка выкарабкается – сделаю как он хотел. Откроем фирму.
– Давно пора. Ты у меня голова! – Кира одобрительно кивнула, понимающе коснулась его руки.
– И ещё… – Он тяжело вздохнул, собираясь с мыслями. – Надо тебе заканчивать игры с государством. Прижмут – и я тогда не смогу ничего для тебя сделать.
– А что? – Кира непонимающе смотрела на него.
– Время сейчас такое. Займись чем-нибудь попроще. – Он помолчал. – Магазин, что ли, открой.
Она приготовилась спорить.
– Ага! А «крыша»? Легально работать-то не дадут. Замурыжат.
– Обижаешь, дорогая. А я на что? Я от тебя кого хочешь отобью!
– Да?
– Не сомневайся! – он взял её руки в свои, поцеловал. – «Крыша» у тебя будет. Давай, прекращай эти схемы. – Допил остатки коньяка. – Так что думай, Кирюш! Ты же умница, за то и люблю.
Кира хотела что-то сказать, но Сергей встал, потянул за собой, не отпуская её руки.
– Всё! Пошли спать.
Славка выкарабкался. Открыли фирму. Подтянулись ещё несколько ребят, из бывших следаков. Создали базу клиентов за счёт прошлых наработок. Вениамин, известный адвокат и сокурсник по юрфаку, согласился консультировать их. Дела потихоньку пошли. Кира продала свою фирму, открыла большой магазин электротоваров.
Он поплыл. Плыл минут пять-семь. Потом остановился и, медленно загребая руками, удерживаясь на поверхности, оглянулся, окидывая панораму взглядом. Гора была здесь, сияя снежной вершиной. Да... Она была здесь...
Сергей заехал в гараж. По дороге они купили свежий хлеб. Длинный, только что испечённый. Он почему-то здесь всегда очень вкусный. Во всех южных странах это целая гастрономическая традиция. Его едят на завтрак с молоком: мать раздаёт ещё тёплый хлеб детям, и дети кидают куски в пиалу. А Сергей, выйдя из булочной, тут же, на ходу, любил отломить горбушку и с хрустом жевать. Поэтому всегда покупал больше...
Держа в руках длиннющие багеты, обёрнутые посередине бумагой, привычно взбежал по ступенькам. Они с Кирой приобрели виллу два года назад, но вид, открывающийся из огромных, до пола, окон, до сих пор его потрясал. За террасами виноградников, блистая и маня, – казалось, что совсем близко, – поднимался вулкан с белой, словно облитой сахарной глазурью вершиной. Они любили сидеть в столовой, смакуя блюда местной кухни, которые отменно готовила пухлая повариха Кончита, и попивая лимонад со льдом. Справа до самого горизонта простиралась играющая искрами солнца сине-бирюзовая гладь моря. Когда вечером открывали окна-купе, лёгкий бриз долетал до них. Но это – вечером... Хотя, строго говоря, вечера-то никакого не было. Сразу обрушивалась влажная жаркая ночь. Это дома, в России, летние вечера длятся до бесконечности. Север.
Прохладный кондиционированный воздух освежал после дикой жары на улице. Время полуденной сиесты… Сейчас Сергею хотелось только одного: рухнуть в кресло – сплетённое, кстати, из экологической пальмы (Кира любила такого рода дорогие снобистские прибамбасы), – и накинуться на приготовленное! Есть, макая в соус свежий золотистый хлеб и проливая через край лимонад со льдинками, хрустящими на зубах. Что там у нас сегодня на обед? Сергей почувствовал приступ дикого голода.
Он обернулся на звук торопливых шагов из глубины дома. Мелодичный, мягкий голос, в котором слышался лёгкий упрёк, произнёс:
– Ну где же вы, Серёжа? Ты же сказал, к трём вернётесь? Кончита волнуется! Ты купил хлеб?
«Она всё ещё прекрасно выглядит, – заметил Сергей про себя. – Новый костюм… Цвет морской волны всегда ей нравился. А причёска ей к лицу… Парикмахер угадал с этим благородным платиновым оттенком».
– Ну прости! Заждалась?
Лицо вошедшей осветила радостная улыбка. Он поднялся навстречу. Кивком указал на багеты, лежащие на столе. Шагнул к ней. Привычно обняв, поцеловал в щёку.
Это была его мать.