(См. информацию на странице http://proza.ru/avtor/deshchere).
Дмитрий Григорьевич Сидоренко (15.05.1924 - 15.08.1955), автор повести "Воспоминания", одна из глав которой предлагается вниманию читателей на этой страничке - мой дядя, младший брат моего отца. "Воспоминания" были написаны им в далёкие послевоенные годы и много лет хранились у родственников (см. Предисловие к повести http://www.proza.ru/2018/09/06/1560).
На моей страничке портала Проза.ру эту повесть можно прочесть и в цельном виде, без разбивки по главам, - "Воспоминания. Дмитрий Сидоренко. 1924 - 1955" - http://www.proza.ru/2018/08/24/999 .
Глава 31 - http://www.proza.ru/2018/09/05/364
Глава 32
Мы, друзья, перелётные птицы,
Только быт наш одним нехорош:
На земле не успели жениться,
А на небе жены не найдёшь…
[Прим. 73. «Перелётные птицы», песня из кинофильма "Небесный тихоход", стихи А. Фатьянов, музыка В. Соловьёв Седой]
Серафима перевели в мотористы. Он мыл самолёты, сидел на хвосте, когда механик пробовал мотор, катал баллоны сжатого воздуха и вдвойне переживал все неудачи фронтовой жизни. В успехах всегда хвалят самого старшего, в неудачах – ругают самого младшего, потому в авиации моторист всегда виноват. На нём вымещают свои неудачи все, начиная от инженера полка и кончая оружейником.
Полк пополнился новыми машинами Ла-7. Началась перегруппировка людей.
– Ну, как ваша нога? – встретил меня инженер.
– Всё в порядке, сказали – будет лучше прежней.
– Тогда вот что, бросайте свою палочку и пока придет ваш «Муромец» из авиамастерских, примите пока 84-ю. Оружейником возьмите Румянцева, мотористом пришлю вам э… Серафима. Да, да Серафима. Кстати вы его хорошо знаете, помогите ему выправиться.
Вскоре явился Серафим. Он был необыкновенно весел и, шутя, доложил:
– Сержант Рязанцев прибыл в ваше распоряжение! – и, помолчав, добавил: – Разрешите стоять вольно?
– Нет, стоять не надо, беги, ищи Румянцева, пойдем принимать новую машину.
– Есть! – весело крикнул он, приложил руку к замасленной шапке и грузно побежал к аэродрому, чего с ним никогда не случалось.
За последнее время он резко переменился. Постирал в керосине свой промасленный комбинезон, подстригся, стал более аккуратен и чист и долго почему то засиживался в столовой БАО, где работали девушки, уже не раз обслуживавшие наш полк. Серафим теперь каждый день умывался и, прежде, чем идти в столовую, зачем-то долго украдкой всматривался в кусочек замасленного зеркала, на обороте которого какой-то неизвестный остряк написал «мордогляд».
Мы с Васей догадывались, что он питает любовь к полной, круглолицей девушке Нине Борнц – официантке БАО. В душе мы были очень рады этому и надеялись, что благородное чувство исправит, поднимет опустившегося товарища.
Серафим вернулся:
– Разрешите доложить? Николая Румянцева нет. Уехал снимать пушки с упавшего самолёта!
Радость его плескалась через край, он не выдержал и запел. Пел он хорошо:
«Всё стало вокруг голубым и зеленым,
В ручьях зашумела, запела вода:
Вся жизнь потекла по весенним законам
И нам от любви не уйти никуда, никуда».
– Ты, Сима, что-то особенно весел сегодня…
– А разве видно?
– А разве нет?
– По чём ты судишь?
– Да хотя бы по репертуару твоих романсов: то были какие-то разочаровано-грустные, а теперь вот видишь: «от любви не уйти никуда, никуда!»
Серафим замолчал. Он, видно, не хотел открываться в своих чувствах и решил сменить пластинку:
– Ты видел фрица, «горбатых» бомбил? Выбросился с парашютом. Здоровый парень… – но я не поддержал разговора.
Мы подошли к своему самолёту. Вначале решили проверить всё до винтика и составить дефектную ведомость, потом пробовать. Серафим проверял всё молча, насупившись. Я знал, что он не выдержит и поделится своими чувствами, но он упрямо молчал.
– Так, так, значит, – начал, было, я, надеясь, что Серафим поддержит разговор. Но он молча ковырялся в моторе.
– Так, так… Любишь, значит? – Серафим молчал. И мне вдруг страстно захотелось разыграть его за это молчание.
– Правильно, Сима, хорошее чувство. Только это не новость; была бы новость, если бы тебя кто-нибудь любил, – но он был невозмутим. Зная его слабость к стихам, я начал:
«Любовь – это нежная ласка
Для юных и пылких сердец,
Любовь – это чудная сказка,
В которой … печален конец
Любовь – это быстрая птица,
Что сядет порой на окно,
Любовь – это в небе зарница –
Мелькнула – и снова темно».
Серафим не выдержал:
– Нет, ты ничего не понимаешь. Как она хороша, сколько женственности, грации, красоты…
– Да кто?
– Да Нина, – выпалил он и замолчал.
– А… Да, да… – я замолчал, давая тем самым говорить ему. Но он упорно не хотел открываться в своих чувствах.
– Да, Сима, она чудная девушка внешне. Красивая женщина, говорят, рай для глаз, ад – для души и дворник для кармана… Я только не пойму, мне кажется, она больше тебе бы в тёщи годилась, чем в невесты – я нахально врал, желая вызвать возмущение друга. Ход удался.
– Ну, ты уж это брось. Ей всего лишь 22 года, и давай, слушай, бросим этот разговор, он оскорбляет нас.
– О, «нас» – ты так далеко пошёл! Да ты только не сердись, бог её знает, сколько ей лет, у них трудно определить возраст: борода и усы не растут, ну, а если уж они захотят выглядеть моложе своих лет, они это сделают, обманут нас, у них для этого много средств. Между прочим, я вчера ужинал последним. С ней сидел Степан Верёвка, он что-то веселое рассказывал ей, она хохотала, а потом они вместе под руку ушли куда-то.
– Да?! – не выдержал вранья Серафим и холодно добавил: – Ну, и что ж с того? Это ничего не значит.
– Ну, – «не значит». Надо иметь небольшую долю воображения, чтобы представить последствия такой картины. Ты же знаешь Степана Верёвку?
– Да, да…э… Что?.. Я прибью его, если он посмеет что-либо сделать ей нехорошее.
– О, да ты настоящий рыцарь. Идешь на самопожертвование: он тебя одной рукой задавит.
– Мы ещё поборемся.
– Ну, это будет не борьба, а избиение.
– Потом посмотрим.
– А … где там, «нашему тэляти вовка зъисты».
Его, наконец, прорвало:
– Нет, она меня тоже любит, я это чувствую в выражении глаз. Какие они у неё мягкие, бархатные – он мечтательно улыбнулся.
– Да, сильна оптика…
– Она любит, я знаю, вот только скажи, они, женщины, могут любить так страстно, как любим мы, мужчины?
– А бог его знает, Сима, я ещё не разу не был женщиной…
– Ты только присмотрись к ней, как она прекрасна, сколько силы, красоты в движениях, какой стан, какие нежные, пухлые руки…
– Это так кажется… Влюбленный, говорят всегда в очках: всё у него преувеличено, кажется лучше, больше, красивее. Он просто не способен беспристрастно оценить окружающих, и потому ошибается.
– Эх, да что там! – глубоко, как мех, вздохнул Серафим, – ты меня не поймешь. Мы огрубели в этой фронтовой жизни… А тут ещё это бесправное звание моториста, хотя бы она не узнала. Я говорил ей, что – механик. Теперь Верёвка, наверно, разболтал… В этих любовных романах я всегда был в дураках, – разоткровенничался Серафим.
– Ну, нет, почему? Есть и дурнее тебя… – в тон ему сочувственно сказал я, но на этот раз не выдержал и расхохотался…
Серафим, наконец, понял, что над ним всё время смеялись, поднял голову, посмотрел в глаза, со злостью бросил ключ и быстро пошёл от самолёта.
– Ты куда? А? Серафим?
– Пойду… «Пойду искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок…»
– Карету на! Карету! – крикнул вслед ему я, указывая на наш истребитель.
Через неделю самолёт ушёл на боевое задание. Улетел на нём пилот Поплёвко – невзрачный, неуверенный в себе человек, с подмокшей репутацией пилота. Он почему-то сразу внушил мне антипатию: есть такие люди, даже во внешности которых есть что-то отталкивающее. «Разобьет машину этот человек» – с тревогой подумалось мне, когда я передавал ему самолёт. Пальцы его заметно дрожали, он чего-то боялся.
– Может, отставите полёт? Вам нездоровится?
– Почему! – как-то с досадой сказал он, и они тройкой улетели на задание по разведке.
Через три часа все три машины благополучно возвратились с боевого задания. Две машины сели. В воздухе оставался Поплёвко. Он зашёл на посадку, но со старта воздух пропорола красная ракета – посадка запрещалась: лётчик забыл выпустить посадочные щитки (приспособление для уменьшения посадочной скорости). На аэродроме забеспокоились. Инженер, я и моторист направились к старту.
Поплёвко беспомощно ходил над головами. Он уже несколько раз заходил на посадку, выравнивал машину у земли, но потом снова давал газ, ревел мотор, и машина опять поднималась в воздух – без посадочных щитков на страшно большой посадочной скорости лётчик не решался приземлиться. В баках кончалось горючее.
Наконец, он решился. Машина со страшной скоростью коснулась земли, ударилась одним колесом, взмыла вновь в воздух, опять коснулась, подскочила и по диагонали к взлётной дорожке понеслась прямо на нас. Инженер с прыткостью мальчишки бросился наутек, я поспешил за ним.
Самолёт пронесся метрах в пяти от нас и с оглушительным треском врезался в такой же истребитель Ла-7 № 13 – только что прибывший с завода. Высоко в небо полетели щепки, раздался страшный скрежет металла о металл… Моя машина с подломанным шасси и раздробленной плоскостью лежала на боку, зарывшись в землю. Самолёта № 13 как такового уже не существовало. Все бросились к месту катастрофы. Инженер рывком сбросил фонарь кабины. Поплёвко был жив и почти невредим.
– В… в… машину? – с ужасом спросил он, схватившись за голову.
– А то куда же … – с досадой ответил инженер и добавил пару слов, которые не подлежат оглашению, но без которых не обошёлся бы в подобных случаях всякий истинно русский человек…
Поплёвко принадлежал к тому разряду людей, которых в авиации называют – неудачники. За этот месяц он разбил уже третью машину, а сам оставался невредим, может быть, для того, чтобы разбить четвертую.
Вообще в авиации, как правило, в лётной работе «крестится» каждый. Правда, есть такие, которые, отслужив, не попадают в авиационные катастрофы ни разу, но это за счет тех, кто попадает три – четыре раза. В полку Поплёвко как раз был из тех, кто отдувался за всех. Но больше всего страдал от этого технический состав – в кропотливой, трудоёмкой работе люди восстанавливали самолёт. Тут уж все горечи своей работы инженер вымещал на механике, механик – на мотористе…
Пилота увезла санитарная машина. Я остался один среди щепок своей машины, мрачно оглядываясь вокруг. Самолёт № 84, ударившись металлической частью в деревянную часть самолёта № 13 (роковая цифра!) ещё подлежал ремонту. № 13 – ремонту не подлежал. Самолёт № 84 надо было сдавать в авиамастерские, вся ответственность за ремонт его лежала на мне.
Катастрофа случилась как раз в тот момент, когда полк начал перелетать на новый аэродром, ближе к фронту. Взлетали одна за другой боевые машины, уезжало БАО, улетали люди, шумная, кипучая жизнь затихала, аэродром опустел, наводя тоску и грусть. От земли оторвался последний «Дуглас», и вскоре весь полк скрылся в облаках за горизонтом.
Мы с Серафимом долго глядели в голубое небо вслед улетающим друзьям. Я думал над тем, какая могучая сила – современная техника: там где-то в облаках, на крыльях разместился весь полк, люди стремительно неслись вперед, на освобожденные земли, там ждала их новая, кипучая, боевая жизнь.
– Сокрылись, – сказал Серафим, отрывая взгляд от расплывшихся точек на горизонте, и, обернувшись к разбитому самолёту, добавил, улыбаясь:
«… и лишь одна телега,
Убогим крытая шатром,
Осталась в поле роковом…»
Эта жизнь действительно чем-то напоминала цыганский табор Пушкинских «Цыган», и мы весело посмеялись над удачно подвернувшимся выражением.
Серафим ушёл за «студебеккером», я стал готовить машину для перевозки в мастерские в ангар.
С жалобным видом и лаем ко мне прибежала маленькая куцая собачка. Я узнал её. Это была наша полковая собачка, лохматая, заросшая по имени Геббельс. Ещё из Польши кто-то из пилотов привез её в фюзеляже в Германию. Гвардейцы весело забавлялись с Геббельсом, кормили его сахаром и всегда брали с собой в столовую. Он привык к нам, и всегда был с нами. Его несколько раз брал с собой в фюзеляже на боевые задания Герой Советского союза Кулагин, вёл с ним воздушные бои, Геббельс был неуязвим. Потом кто-то вымазал его чернилами, подвёл брови и накрасил морду, отчего он выглядел очень забавно, напоминая уличную даму, и гвардейцы беззаботно хохотали над ним. Потом Геббельс неожиданно почему-то сильно пополнел и вдруг… ощенился шестью щенятами… Геббельс оказался сукою, и мы демобилизовали его, вернее, её из полка за «развратное поведение». Теперь Геббельс, как будто чуя расставание, пришёл просить извинения. Он ластился, лизался, казалось, жалуясь на свою собачью жизнь. В глазах его выражалась какая-то особенная, безукоризненная, чисто собачья преданность и просьба о помиловании. Глаза его как будто так и говорили: «Эх, да что там, извини, мол, сам знаешь, такая собачья жизнь, разве не согрешишь».
Подъехал «студебеккер». Серафим пригнал стадо немцев. С их помощью мы погрузили самолёт на машину, забрали с собой Геббельса и уехали в ПАРМ (полевая автомобильная ремонтная мастерская).
В № 13 я прострелил в нескольких местах бензобак, выплеснулся бензин, и я поджёг самолёт: он не подлежал ремонту и не должен был оставаться на территории врага как секретная материальная часть.
Мы отъехали далеко, а чёрный густой дым всё ещё поднимался над лесом. Я думал над тем, какие колоссальные расходы несет авиация. Сколько народных средств, сколько кропотливого, трудоёмкого труда было вложено в тылу в этот самолёт и какая-то доля секунды, глупая случайность, недостаточная подготовка лётчика поставила на всём этом крест. Был уже вечер, когда мы въехали в небольшую немецкую деревушку, где размещался наш ПАРМ. Я сдал машину в авиамастерские, и мы с Серафимом направились к немцам, чтобы устроиться на ночь.
Мы выбрали в деревне более аккуратный дворик и без стука вошли в дом. Немцы, видно, ужинали всей семьей. Дети подняли плач, немка забеспокоилась: видно было, что здесь уже встречались с русскими, и теперь им страшен был один их вид. Я мысленно стал подбирать слова, чтобы составить фразу, но немка опередила меня: она робко промолвила:
– Guten Tag… Flieger, Ya? [Прим. 74. Guten Tag… Flieger, Ja? – Добрый день… Лётчик, да? – нем.]
– Где у неё здесь напиться можно? – сказал упарившийся Серафим, – он плохо понимал по немецки.
– Frau, geben sie mir messer, [Прим. 75. Frau, geben sie mir das Messer – Фрау, дайте мне нож – нем.] – я перепутал сходные слова «messer» и «wosser». [Прим. 76. «Messer» и «Wasser» – «нож» и «вода» – нем.]
– Messer? [Прим. 77. Messer? – Нож? – нем.] – тревожно переспросила немка и с ужасом оглянулась на детей.
– Ya, Ya, messer! [Прим. 78. Ja, Ja, Messer! – Да, да, нож! – нем.]
Немка порылась в столе и дрожащей рукой подала нам нож.
– Nein, nein, Wir wil trienke messer. [Прим. 79. Nein, nein, Wir will trinken Messer. – Нет, нет, мы хотим пить нож. – нем.]
– Wosser? [Прим. 80. Wasser? – Вода? – нем.] – облегченно вздохнула немка.
– Ya, Ya, [Прим. 81. Ja, Ja – Да, да – нем.] – Серафим расхохотался над моими познаниями иностранных языков.
Глядя на добродушное, улыбающееся лицо Серафима, немка поняла, что нас бояться нечего, и мы разговорились. Мне интересно было говорить на чужом языке, ковыряться в памяти, подыскивая подходящие слова, составлять фразы. Мы чувствовали себя, хоть и непрошенными, но влиятельными гостями, нас очень внимательно слушали, пытаясь понять. Помогали жесты – общепринятый международный язык. Мы огляделись вокруг. Серафим бесцеремонно уселся в кресло, стащил унты и внимательно принялся изучать свои натертые ноги. В углу на кушетке молча лежала молодая, но бледная женщина. Она стонала
– Was ist das diese Methen? Sie ist Krank? [Прим. 82. Was ist das diese M;dchen? Sie ist krank? – Что с этой девочкой? Она больна? – нем.]
– Ya, Ya, Rusisch Kamrad… Rusisch Kamrad. [Прим. 83. Ja, Ja, Russisch Kamerad… Russisch Kamerad… – Да, да, русские товарищи… русские товарищи – нем.]
– Ich niks ferschtein, [Прим. 84. Ich nicht verstehen – Я не понимаю – нем.] – не понял вначале я.
– Sie schreibe Papier? [Прим. 85. Sie schrieben das Papier? – Они написали документ? – нем.]
– Ya… [Прим. 86. Ja… – Да… – нем.]
– Wo ist Papier? [Прим. 87. Wo ist das Papier? – где документ? – нем.]–
Немка порылась в какой-то шкатулке и подала клочок курительной бумаги. Корявым, безграмотным почерком там было написано: «проверена отделением, выдержит больше. Мстители». Стало немного жутко: до какой подлости могли дойти люди, пользуясь своим неограниченным правом победителей. Потешаясь над немцами, они оставили немке эту бумажку с тем, что якобы немка за это может получить продукты у русского коменданта.
– Eins, zwei, drei Kamrad? Ich nicht werboten… Aber nein funf Kamrad! Nein! Nein! [Прим. 88. Eins, zwei, drei Kamerad? Ich nicht verboten… Aber nein f;nf Kamerad! Nein! Nein! – Один, два, три товарища? Я не запрещала… Но не пять товарищей! Нет! Нет! – нем.] – откровенно призналась мне немка, и я не смог ей ничего ответить.
–
Молодая немка злобно глядела на меня. Но всё же хозяйка поделилась с нами ужином, и мы смогли отдохнуть.
Прошла неделя. Ремонт самолёта подходил к концу. Я тщательно проверил работу работников ПАРМа, запустил мотор, включил рацию. Долго слушал музыку, затем настроил волну передатчика, закричал в эфир: «Амур, Амур, я Сидоренко, я Сидоренко. Примите радиограмму. Как слышите? Приём! Приём!» – «Амур» отозвался. – «Машина № 84 исправна. Жду пилота, Сидоренко. Как приняли! Приём, приём!» – А через некоторое время далеко над горизонтом показалась точка. Она всё росла и росла и, наконец, определилась в У-2. Кацо вез пилота.
С пилотом мы обменялись местами. Серафим изъявил желание лететь в фюзеляже. Я помог ему влезть в узкий люк истребителя.
– Слушай, Митя, – тихо сказал он. – Машина не облётана… если что случится, передай Нине, что… в последнюю минуту я думал о ней…
Я понимающе кивнул головой. Он крепко пожал мою руку. Путаясь под ногами, визжал Геббельс.
– Давай его сюда, – сказал Серафим, – полетим вместе. Если моё счастье изменит, его – не подведет, он счастливец. – Геббельс проворно вскочил в люк и в собачьем восторге лизнул красное лицо Серафима. Я закрыл за ними люк, и два самолёта почти одновременно поднялись в воздух. Но не прошло и минуты, как истребитель нас быстро обогнал и скрылся в облаках над горизонтом.
Глава 33 - http://www.proza.ru/2018/09/05/359