(См. информацию на странице http://proza.ru/avtor/deshchere).
Дмитрий Григорьевич Сидоренко (15.05.1924 - 15.08.1955), автор повести "Воспоминания", одна из глав которой предлагается вниманию читателей на этой страничке - мой дядя, младший брат моего отца. "Воспоминания" были написаны им в далёкие послевоенные годы и много лет хранились у родственников (см. Предисловие к повести http://www.proza.ru/2018/09/06/1560).
На моей страничке портала Проза.ру эту повесть можно прочесть и в цельном виде, без разбивки по главам, - "Воспоминания. Дмитрий Сидоренко. 1924 - 1955" - http://www.proza.ru/2018/08/24/999 .
Глава 38 - http://www.proza.ru/2018/09/05/340
Глава 39
И в час вечерний грусти нежной
Грустил по родине своей.
По широте ее безбрежной,
По быстроте минувших дней…
Этот госпиталь располагался на даче в пяти километрах от города Гюстров (Западная Германия). Утопая в зелени, стоял здесь наш госпиталь, располагаясь в большом двухэтажном доме. Судя по архитектуре и внешней отделке, жил здесь когда-то, видно, состоятельный немец. Второй этаж имел два прекрасных балкона, с которых открывались живописные картины природы.
На одну сторону, насколько хватал глаз, открывалась широкая степь, с уже созревающими хлебами… В сияющем небе палило солнце, гулял легкий ветер, он гонял волны по желтому морю пшеницы, кружил пыль на степных дорогах. При легком дуновении ветра, как волны на море, колыхались колосья, волной перекатываясь по степи. Но, несмотря на это, было что-то тоскливое во всём этом: мест для гуляния было так много, что не знаешь, что со всем этим делать. Как на большом и дурном банкете, где всего много, гораздо больше, чем нужно, чтобы хорошо отдохнуть, а от этого всё теряет цену, всё невкусно и скучно. А там, вдали, километра через полтора, поблёскивая своей поверхностью, раскинулось озеро. На берегу его одиноко стоял заброшенный, заросший в камышах домик…
На другую сторону открывался вид на город. Там уныло выделялись несколько башен да крестов немецких церквей…
Наша с Шаматурой комната выходила на один из балконов. Любил я иногда поздно вечером выйти на этот балкон, дать патефону любимую пластинку, опереться на перила и долго глядеть вдаль. Вспоминалась прошлая жизнь, родная Россия…
Россия! Родная Россия! Высоко вознеслась ты в эту войну над другими народами и государствами… В тягостных переживаниях, лишениях и невинных жертвах мы завоевали тебе великую славу непокоряемой и гордой молодой социалистической страны…
Вот он, простой, свободолюбивый русский народ, трудолюбивый и приветливый. Он один пошёл на большие жертвы, чтобы остановить, измотать и разбить в прах превосходящие силы немцев. Он сумел устоять в тот момент, когда уже вся Европа стонала под сапогом фашизма. Народ не посчитался ни с чем ради своей национальной независимости и свободы. Ещё со времен Батыя он умел всегда отстоять свою независимость и с тех пор быть свободным. И я гордился тем, что я был русский…
Перевалило за полночь, когда я очнулся от этих далёких воспоминаний. Луна уже далеко ушла на Восток, с озера веяло утренней прохладой. Ночь была тихой, и лишь только где-то далеко-далеко, нарушая ночную тишину, кто-то бил палкой в рельсу. Но спать не хотелось. Патефон уж давно утих, но в душе, над бурной стихией взволнованных мыслей и чувств всё ещё неслись и неслись, отражая всё прошлое, глубоко запавшее в душу, волшебные звуки вальса дунайских волн. Они как бы дополняли то возвышенное и невысказанное, чем было заполнено сердце.
В этот вечер я как бы вспомнил всю свою жизнь, подвёл итог, и стало немного грустно; грустно, но не тяжело, не прискорбно: сожалеть было не о чем, стыдиться нечего. Юность пронеслась хоть и быстро, но содержательно, пронеслась бурно, насыщенно, красиво. Я закрыл патефон, открыл окно на балкон и улегся в постель…
Рядом, посвистывая носом, давно уже спал Шаматура… Возбужденный воспоминаниями, я не мог уснуть. Опять вспомнилось детство, Уссурийская тайга, вспомнилась Черниговка, в памяти опять воскресла Оля. При мысли о ней всколыхнулись в груди те прекрасные чувства, которые волновали в то счастливое время. Вспомнился Краснодар, спецшкола – это был своего рода лицей, там привили нам много добрых качеств. Там, с полной надеждой на счастливую жизнь я гордо и смело смотрел вперед, в будущее… Наконец, воскресала в памяти шумная столица Москва, кипучая студенческая жизнь, Васька.
При мысли о нём сжималось сердце от незалечимого горя. Я всё не верил, что он погиб, не верил своему рассудку. В душе казалось, что он неожиданно вернётся, с играющей лукавой улыбкой на устах сострит что-нибудь и подаст мне свою левую руку (левую руку он подавал только самому близкому другу и любимой девушке). Так она пронеслась, жизнь, в 21 год. Пронеслась быстро и незаметно. И вот теперь госпиталь…
Как тяжело лежать в госпитале в чужих краях… Трудно передать ту мятежную тоску и грусть, которая одолевает больного человека на чужбине. Слова здесь бессильны, нет подходящих слов, нужных выражений. Никто никогда не проведает, везде чужие и злые люди. Хотелось на Родину, но туда нас никто везти не хотел. Был приказ – лечить всех раненых на местах. Лечения же не было никакого, а здоровье изо дня в день ухудшалось. И я уже сомневался – попаду ли когда-нибудь, увижу ли я родную Россию. Надежды не было… Такие мысли приходили в голову, но я ещё умел держать себя в руках и мысли держать при себе.
Я, наконец, уснул, а утром будила меня заспанная Маша, чтобы измерить температуру. Иногда она и не будила, а осторожно, чтобы не разбудить, с термометром кралась под мышку. Это были весёлые девушки, и мы, как ребятишки, забавлялись с ними. Иногда прятали термометр. Она возвращалась и осторожно, чтобы не разбудить, рылась под мышкой, по всей постели, потом пересчитывала свои термометры и опять рылась. И трудно было не рассмеяться. С нами был один врач и две сестры – Саша и Маша. Их перевели в этот вновь организованный госпиталь из того, который разогнали. С ними я был хорошо знаком, и даже больше – мы были почти друзьями.
Из всех 15 человек, находившихся в этом госпитале, все были уже пожилого возраста. Молодых нас было двое – я и Шаматура. Кстати сказать, и о нём. Мы с ним стали друзьями просто по необходимости. Он долго находился в немецком плену и, может быть, поэтому был очень странен. В разговорах он был очень не тактичен, неразумно смел или даже больше того – просто нахален. Когда приходилось нам говорить с начальством, я просто краснел за него.
– Пыльным мешком из-за угла прибитый – говорила о нём мне по секрету Саша.
Он всегда говорил чужими словами или пословицами и всегда применял их некстати. Однажды, помню, приехала к нам на дачу начальник госпиталя, которому мы принадлежали. Это была женщина, капитан медицинской службы. С нею была дочка лет шести. Мы подошли к ним, и Шаматура не выдержал, чтобы не высказаться:
– Друг на друга вы похожи, словно туфли одной кожи, – самодовольно продекламировал он, имея в виду мать с дочерью. Все смущённо засмеялись, а он не понимал, над чем смеются. Был доволен своей шуткой.
А однажды сели мы играть в карты (это было наше единственное занятие), нас было всего трое, и он обратился к солидному врачу – майору Мудрых:
– Товарищ майор, вы с нами не сыграете в «подкидного»? Нас здесь уже три дурака есть, но вчетвером играть лучше.
Он был груб и невоспитан, с чёрствой деревянной душой. Но наряду со всем этим, он был чрезвычайно предприимчив и деловит. Он всегда заботился о том, чтобы у нас на столе были цветы и ваза с вишнями или яблоками.
Между госпиталем и городом располагался большой стадион. Несколько километров западнее гор. Гюстров располагалась армия союзников. В один прекрасный день состоялся футбольный матч – дружеская встреча футбольных команд Советского Союза и такой же командой из оккупационных войск Англии. Многие ушли на стадион. Мне тоже не сиделось, но врач строго запретил мне находиться на солнце. Ушли Яндола, Шаматура, а когда ушёл и врач, я взял свою палочку и полез через забор.
– Дмитрий, ты куда? – окликнула меня Саша.
– Ясное дело – на стадион.
– Нет, нет, врач запретил тебе сегодня быть на улице. Такое солнце… Да ещё и один, а вдруг опять кровь?
– Нет, я не один пойду.
– А кто ещё пойдет с тобою?
– Ты пойдешь, Саша. Разве неинтересно посмотреть такую встречу? Слышишь, как духовой поет. За душу щиплет. Пойдем!
Она заколебалась в нерешительности, потом вбежала в дом, взяла что-то, и мы отправились на стадион. Было как раз воскресенье, и здесь собралось много военных всех родов войск. Вскоре началась игра. Вначале наши союзнички пошли ошеломительной атакой, и мяч вертелся у наших ворот, но к концу тайма положение изменилось. Первый тайм закончился вничью. Ревел духовой, исполняя марши.
Второй тайм прошёл в более оживленной и напряжённой игре. Наши союзники, вернее, противники в игре, стали напирать на наши ворота. Но два громадных бэка отчаянно отгоняли мяч вместе с союзниками. Вдруг совсем неожиданно, ударом почти с самой середины, мяч оказался в воротах союзников. И сдержанное «ура!» прокатилось по рядам болельщиков.
А уже под самый конец игры, у ворот союзников получилась целая свалка. Отчаянно свистел судья, но, увлечённые концом игры, все стремились к мячу. Наши отчаянно сопротивлялись, чтобы оттянуть время и выиграть игру. Союзники решительно нападали, стараясь свести счет вничью. Увлечённые игрой, игроки стали нарушать правила, часто бились друг о друга, но всякий раз в таких случаях пожимали друг другу руки и разбегались в стороны.
В последние 5-10 минут по воротам союзников били штрафной. Ударом мяча сбили вратаря с ног, и он вместе с мячом оказался в сетке. Игра закончилась со счетом 0:2 в пользу Советской армейской команды. Капитаны команд пожали друг другу руки. Игроки поприветствовали друг друга, и все разошлись.
Я встретил здесь Михайлова и Серафима. Они катались на велосипедах. Полк всё ещё стоял в Гюстрове, техсостав занимался муштрой.
– Каждый день одно и то же – «у попа была собака…» – выразился Серафим.
Затем я сел с Михайловым на один велосипед, а Серафим с Сашей на другой, и мы поехали к госпиталю. Мы ехали сзади и любовались передней парой. Неуклюже крутил Серафим педали своими толстыми ногами, широко разводя колени в стороны. Недалеко от госпиталя, когда дорога пошла на горку, он запыхался и хотел слезть, но не удержал велосипед: Саша упала прямо на спину, а он – на велосипед рядом с нею… Он извинился перед ней и стал бурчать какие-то ругательства себе под нос. А у Саши из кармана текла какая-то жидкость, и она выбрасывала оттуда стекляшки.
– Что это было? – спросил я её.
– Воды брала тебе на всякий случай…
С тех пор ко мне часто заезжали наши ребята из полка. А по вечерам к нам ходили Саша и Маша поделить вместе скуку, поиграть в карты. Они жили в этом же доме внизу.
Когда заходило солнце и прекращался дневной зной, мы с Машей часто ходили на озеро кататься на лодке.
– Спой Маша, ещё о своём Ленинграде. Я вчера слышал, как ты пела у себя…
Мы выплывали на середину, а когда становилось совсем темно, Маша набиралась смелости и тихо начинала петь…
Я глядел на капли воды, падающие с весел, на широкую гладь озера, а мысли где-то далеко-далеко дымкой парили над родиной. Москва, Михнево, как мы с Аннушкой катались на байдарке. Не знаю, наверное, плохой был у Маши голос, но в этой обстановке он мне нравился. Я заслушивался её, не перебивая и не смея присоединиться к ней со своим грубым, никак не театральным голосом.
…«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина». Раньше я не вслушивался в слова этой песни, и они в суете боевой жизни скользили мимо сознания, теперь они пробирались в самую душу. Они возбуждали нежные чувства, и мысль летала демоном где-то далеко на Родине.
Поздно вечером мы возвращались домой. Днём, от нечего делать, по инициативе Василия Григорьевича мы собирали винокурный «завод», а перед обедом пили брагу. Она была особенно вкусна, так как была со своего же завода.
Это был замечательный госпиталь, и я в нём заметно поправился. Но жизнь военного человека полна неожиданностей. В одно прекрасное утро к нашей даче подъехали две машины и нам предложили садиться в них.
Глава 40 - http://www.proza.ru/2018/09/05/332