Москва. Раннее летнее утро. В окрестностях Цветного бульвара спокойствие и прохлада.
По характерному пощелкиванию из птичьего щебета выделяются пустые троллейбусы, поворачивающие на Трубную площадь.
На крыше двухэтажного особняка, в котором располагается ресторан «Испанская баллада», под куполом вековых лохматых лип обустроена площадка для приема пищи и напитков на свежем воздухе.
Там, на крыше, среди экзотических растений в кадках и разноцветных гераней расставлены кресла и столики. Молодой черноволосый официант, настоящий андалузец, составляет с подноса на столик перед пожилой дамой многочисленные тарелки с разнообразной едой.
Варвара Вениаминовна – пожилая дама катастрофического веса в ярком шелковом халате и серьгах с крупными бриллиантами.
В.В. – Дружочек, ты не принес мне ни масла, ни хлеба, ни какао. И про пирог с картофелем позабыл совсем, да? - настойчиво давит указательным пальцем в поросшую черными волосами загорелую руку официанта. Тот невозмутимо улыбается и продолжает составлять посуду на столик.
В.В. – Прекрасное утро! Как жаль, что москвичи перестали наслаждаться началом дня. Вся эта спешка, суета, возня, толчея, пробки. Все бегут, не поднимая головы, дышат выхлопами, жрут, что попало, чихают, кашляют, вечно сопливые. Плебеи… И все приезжие, заметьте, Евгений Тимофеич, все - из Орла. Провинциальная шушера… Мон шер, силь ву пле, зеленый горошек, как я люблю, с водичкой, и пирог подавай, не то остынет. Какой-то новенький парень. Я что-то раньше его здесь не встречала…
Сидящий за столиком поодаль Евгений Тимофеевич читает «Коммерсант» и покачивает ногой, закинутой на ногу. Обут Евгений Тимофеевич в домашние вельветовые тапки-шлепанцы. Одет в спортивный костюм, смахивающий на пижаму. Сам он поджар, как леопард, а тонкие губы и правильной формы нос делают его лицо чертовски привлекательным для противоположного пола.
Евгений Тимофеевич – элегантный мужчина лет шестидесяти с небольшим.
В.В. – А мой маленький опять уезжает в Америку. Опять на полгода. И я опять остаюсь одна…
Е.Т., отвлекаясь от газеты, - А почему из Орла? Вы на Анну Петровну Керн намекаете? Или на мсье Тургенева?
Официант-андалузец приносит Евгению Тимофеевичу чашку кофе и булочку.
В.В. – Булочки трескаете? Налегаете на углеводы? Так в вашем возрасте можно и брюхо отрастить. Вам с вашей язвой, вот, кашку надо кушать, и лучше, на воде. А перед этим выпить рюмочку льняного отвара...
Е.Т. – Нет у меня язвы, что вы болтаете!
В.В. - Есть, не спорьте. С кем вы спорите, я сорок лет отдала медицине, я вас вижу насквозь.
Е.Т. переворачивает газетную страницу.
В.В. ест и говорит, обращаясь к распахнутой на лестницу двери, которой только что воспользовался андалузец, - Малюсенький – очень уважаемый человек в Селиконовой долине. Или Кремниевой долине? Я забыла… А, не разберешь ни черта. Пристрастился к омарам и устрицам. Говорит, у нас в «Якоре» омары делают из старых куриц. Да, уж! Хорошо проституток убрали с Тверской. А то какой позор для нации. Просто гёттедаммерунг. Что вы привезли из Парижа?
Е.Т. – А? В Париже жара адская и одни негры. Вот вам и Go;tterda;mmerung!
В.В. – Мойте руки, Евгений Тимофеевич, чаще мойте руки. И ни одна зараза к вам не пристанет, – вздыхает, - Так делали наши праотцы в Израиле.
Е.Т. – В Тель-Авиве пятьдесят градусов, слышали?
В.В. – Нигде нет приюта русскому человеку, – переходит к следующей тарелке, - Ну, что за сервис здесь стал, почему грязную посуду не убирают? Набрали с кавказских гор в испанский ресторан. Нет, нигде нет приюта… Как я буду жить без маленького? Интересно, сколько им платят?
Е.Т. – Кому?
В.В. – Ну, этим официантам?
Е.Т. – Да пёс их знает, они живут на чаевые…
В.В. – Неужели чаевых нынче хватает, чтобы так подкачать ягодицы?! А пригласишь его домой, так он и ограбит тебя, чего доброго…
В это время внизу, у входа в ресторан нарастает гул голосов и резких звуков, который вероломно вторгается и рушит идиллию утра и завтрака.
Е.Т. посмеиваясь, допивает кофе – Это молодость, Варвара Вениаминовна. Молодость подкачала им ягодицы. Что там происходит? Слышите? Внизу? Неужели драка?
В.В. – Не слышу и слышать не хочу. Мне так и не принесли горошка. Наивный вы человек, Евгений Тимофеич! Молодость… Да пройдите за кадку-то, свесьте туловище. Что там происходит? Господи, в девять утра в воскресенье… в самом сердце империи, в десяти шагах от Кремля… Что? Не видно?
Е.Т. – Ни хрена за зеленью не видно!
В.В. – Ой, погодите, дайте я сама погляжу.
Е.Т. – Только не свалитесь, ради Бога. Я вас не удержу, а они не поймают.
В.В. – Мон дьё! Да там внизу бомж в пальто!
Тем временем внизу немая сцена: охранник и официант, вооружившись пустыми подносами, как щитами, закрывают подступы к двери ресторана рослому, массивному в кости бомжу в высоких армейских ботинках и поношенном грязном пальто, надетом на голый торс. Бомж примирительно отступает на пару шагов и показывает обороняющимся свои огромные коричневые ладони.
Андрей Борисович – выпускник Строгановского училища, хранитель церковной утвари, бомж.
А.Б. – Джентльмены! Маленькую кружечку пива! Поднесите великому русскому художнику маленькую кружечку пива! Р-р-ради искусства! Хлебнуть маленькую… целебную э-э кружечку, - громко икает - Утолить мои печали. Залить пламень в моей груди…
Охранник, усмехаясь, передает поднос официанту.
Официант напряженно и излишне серьезно выкрикивает: - Убирайся отсюда! Пошел вон!
А.Б., театрально, - И здесь не подают! – поднимает голову, с усилием пытается удержать ее в равновесии и упирается мутным взглядом в два любопытствующих лица: - Эй! Ну, кто-нибудь! Купите мне у этих прохвостов кружку пива!
Прищуривается, по выражению его лица видно, что он пытается распознать, что там, среди зелени, на плоской крыше.
А.Б. – Мадам! Мадам, я вам руки целовать буду. Мадам! Не бросайте меня! Не бросай меня, толстая харя! Мадам!!!
Официант охраннику: - Полиция едет.
Охранник официанту: - А он забавный! Раньше здесь много было таких артистов, спившихся, ходили долизывать, подбирать банки. Потом все, вроде как, подохли.
Е.Т. в сильном волнении сверху вниз: - Андрей?! Андрей!
А.Б., изображая недоумение: - Послышалось? Иль звал меня как будто кто? – взмахивает рукой, тут же теряет равновесие, и непроизвольно делает шаг в сторону двери, заставляя официанта вцепиться в поднос.
Е.Т. – Бори-исыч!!!
А.Б. – А?
Е.Т.: - Андрей! Андрюша! Борисыч!
Сбегает по лестнице и появляется в проеме двери, заставляя расступиться официанта и охранника.
Е.Т.: - Андрей Борисыч! Ты что ли это?
А.Б., настороженно: - Я…
Е.Т. подходит ближе, потом делает шаг назад, как будто обознался.
Е.Т. негромко: - Какой же ты стал…
А.Б. с более осмысленным взглядом, но все еще с удивленно приподнятыми бровями: - Послушай, я, вроде как, тебя знаю, а вроде как не знаю… Купи мне пива, а? У тебя вон и тапки замшевые…
Е.Т. видит за спиной А.Б. подъезжающий полицейский автомобиль.
Е.Т.: - Пойдем, пойдем наверх сядем, поговорим…
А.Б.: - А пиво?
Полицейский: - Старший лейтенант Власьев. Что здесь происходит?
А.Б., обращаясь в Е.Т. – Володь, ты замечал, что все му… полицейские – старшие лейтенанты? А знаешь, почему?
Е.Т. обреченно: - Нет…
А.Б.: - И я не знаю. Нет, я знаю многое, но почему это вот так, не знаю. Странная закономерность странной человеческой природы… И я останусь без пива…
Е.Т. бомжу: - Пойдем отсюда. Я знаю, где добыть и пива, и еще чего-нибудь, покрепче.
Е.Т. полицейскому: - Все в порядке, офицер. Мой друг - актер театра на Таганке, разучивает роль бомжа. Входит в роль, понятно!
Евгений Тимофеевич быстро расплачивается, берет под руку А.Б. и почти насильно тащит его за собой к ближайшему дому.
А.Б.: - Послушай! А почему ты назвал его офицером? Он что, офицер? Он - м-к! Он – гребанный мурло!
Е.Т.: - Не кричи! Забрали бы тебя в участок…
А.Б.: - Да, меня сто раз забирали… Ничего там интересного нет, и нового тоже. А ты что, здесь живешь что ли?
Евгений Тимофеевич открывает ключом дверь квартиры.
А.Б. топчется – Не пойду. Ну, куда я пойду? Я – грязный и пить хочется.
Е.Т.: - Проходи! Проходи, помоешься, хоть, пока все спят.
А.Б.: - Дай я ботинки сниму, – наклоняется и заваливается на дверной косяк, - Мне их в свое время сам Сталлоне подарил. Какой же я стал непроходимый… в двери.
Часом позже. За закрытыми дверями, на кухне, за столом. Чистый Андрей Борисович в халате хозяина, с еще невысохшими длинными светлыми волосами, жадно ест пирог, одновременно цепляя на вилку колбасу и селедку, и сыр, и соленый огурец. Перед Евгением Тимофеевичем пустая стопка и на четверть пустая бутылка водки.
А.Б. с полным ртом: - А я ведь тебя сразу узнал. Как ты крикнул, я сразу узнал. Просто поверить не мог, что и ты меня узнаешь. Я, к стыду своему, часто тебя вспоминал, и целых пять лет ненавидел. Знаешь, как я тебя ненавидел! Целых пять лет! Как вспомню, так хочу найти и убить тебя. А потом все прошло. Вот так. Я повидал таких стервецов с других планет, таких гнид, таких слизней, что, - машет рукой, - Я ж теперь при церкви служу. Господи, сколько же там ненависти, особенно у вновь обращенных. Ненавидят мир - все греховно, все грязно, все живут неправильно, в общем, болеют люди. И сам я долго болел. Но постепенно свобода, и праздность, и облака на небе меня излечили. И Господь мне открылся – я стал видеть и слышать. И так интересно мне жить стало, что просто невмоготу.
Е.Т., – Врешь, как всегда…
А.Б., - Не-не.. врать отучился.
Е.Т., - Что же ты при церкви живешь?
А.Б., - Ну, иногда я там ночую, алтарь сторожу… Я вот даже не могу припомнить, с чего все началось. Теперь мне кажется, что я всю жизнь целенаправленно к этому шел… Не веришь? А я верю! У каждого своя дорога к пропасти. Вот у меня она такая… Но я – не юродивый. Я не каркаю, не пророчу, не кликаю. Я учу. Я учу тех, кто ко мне обращается, как надо жить. Я – учитель.
Говорит это со смехом и не понимает, почему его слушают так серьезно.
Е.Т., серьезно: - И дураков учишь?
А.Б., раззадориваясь: - Лёшенька, каждый в чем-то дурак, а в чем-то умный. Это нормально. Хуже, когда умный во всем – вот это патология.
Е.Т., - Я – Евгений…
А.Б., - Да, помню я, Джек! Джек – золотой конек из Орла. Эк, ты раньше стыдился своего провинциального прошлого! Все косил под столичного яппи. Заумные сентенции выдавал. На экзамен бабочку одевал, запонки. Орхидеи в петлице тебе тогда не доставало. Но ты молодец, молодец, правда. Всего добился. Живешь на Цветном в замшевых тапках, - смеется, - А я… Я, кстати, вспомнил, с чего у меня-то все началось. Наливай! У меня в метре украли шапку. И знаешь, кто укал? Я ехал домой на Юго-Западную, и где-то в районе Охотного ряда на меня прямо в вагоне, прямо на глазах у толпы, напала сушенная очкастая мымра, лет семидесяти. Сорвала с меня шапку и убежала, я крикнуть не успел. Вот были времена! Не то, что сейчас, скукотень! И как-то это происшествие, вот как-то оно меня подтолкнуло к выполнению высокой моей задачи. Я, признаюсь тебе, тогда подумал, а мог бы я, вот так, при полном вагоне, сорвать с головы незнакомого мне человека шапку и убежать. Мог бы? Не мог… А что мне мешало? Боязнь наказания? Совесть? А может быть просто отсутствие ловкости и раскованности? Раскованности! Мы зажаты в тисках несвободы и придумываем для нее оправдание, мол, плохо красть шапки.
Е.Т. наполняет стопки - А шапки красть хорошо?
А.Б. – Да не хуже и не лучше, чем чужих невест или чужие идеи! Ха-ха, шучу. Человек, крадущий шапки, обладает большей степенью свободы, чем некрадущий. Вот и все. Он может. Он знает, зачем он делает то, что делает. А большинство ничего не знают, ничего…
Е.Т., морщась, – Ничего не понимаю.
А.Б. – Я тоже. Палитра существования человеческого стада разнообразна. Это я тебе как художник подтверждаю. Говорят, чтобы стать философом, надо уйти от людей в пустыню. Брехня! Я проник в самую гущу толпы. Я ежечасно встречаю такие экземпляры, такое вижу и слышу, что при всем желании нельзя не начать философствовать. Я тепереча понимаю, что год от года жизнь не становится хуже, она становится реальнее. Вот мои болеющие новообращенные или становятся вялыми хрониками, или превращаются в фанатиков, то бишь деградируют вконец, но некоторые выздоравливают. И последнее есть живое чудо Господне, - смеется.
Е.Т. пожимает плечами.
А.Б. – Женечка, в мире дышат семь с половиной миллиардов живых тел. А разделить их всех можно всего на три типа: сангвиник, холерик и… третий забыл. Все! Представь, и Лев Толстой…
Е.Т., прерывает, – Ты учишь?! Я думал, только набитые дуры учат.
А.Б. – Ну, я не так, как они. Я мягко, - смеется.
Е.Т. – И это все, чем ты занимаешься?
А.Б. – Нет, нет, я тебе все сейчас расскажу по порядку. Во-первых… Мое главное дело – будить уснувших в метро, когда поезд прибывает на конечную станцию. Я это делаю очень исправно. Если кто задремал в вагоне по пьяни или теперь больше от усталости, я тут как тут, трясу за плечо аккуратно и ласково: «Мадам, месьё, выходите, приехали» и пр-ррр.
Е.Т. – Благородно. Очень благородно.
А.Б. – Во-вторых, я продолжаю говорить комплименты дамам. Ну, ты помнишь, я в этом деле всегда был мастак. И знаешь, они реагируют все точно так же, как и тридцать лет назад. Они сели за руль, сели в кресла начальников, перестали заниматься сексом с мужиками, в общем, превратились в полное марсианское говно, но по-прежнему любят комплименты. Принимают их даже от бомжа!
Е.Т. – Скорее всего, ты остался единственным, кто говорит им комплименты. И ложь, и лесть твоя так велики, что с близкого расстояния не увидишь…
А.Б. – Что ты мелешь, завистник?! Я всегда только чистую правду от чистого сердца. Я ж и той чучундре, что шапку у меня умыкнула, хотел нечто приятное сказать. Но… она меня опередила. Мощная старуха. Я таких больше в своей жизни не встречал, - смеется, - А я ведь тебя ненавидел, Женька! – смеется, - я тебя… А потом, когда со мной во второй раз-то поворот случился, когда брат мой мою Ленку от меня уволок, я призадумался. Я подумал, что-то это со мной не так! Тебе рассказывали, как было дело?
Е.Т. качает головой.
А.Б. – Это было в Риме. Вернее, Ленка взяла нас в круиз по Средиземному морю. У нее там на пароходе – семинар, а я за маленьким Данечкой присматриваю. А в Риме на вахту, вместо меня, должен был заступить мой брат. И вот мы прибываем в Рим, встречаем брата. Я забираю вещи из каюты, и мы вчетвером идем шататься по городу. И вот мы идем, и я понимаю, что в каюту-то я больше не вернусь, и в Ленкину жизнь не вернусь. И город большой, шумный, и Данька за руку меня держит, и никому я больше не нужен. Вот так вот… Вечером, когда пароход уже отчалил, я бродил по площадям Рима и был так счастлив, как никогда ни до, ни после счастлив не был! – смеется, - а потом я наткнулся на художника, который рисовал мелками на асфальте ватикановский храм. Я же был дикий советский человек. Я ни разу не видел, чтобы рисовали на асфальте. Так профессионально. И я стоял за его спиной часа два. И он почти все нарисовал: купол, портик. Кто-то кидал ему монетку в жестяную банку. А потом пошел дождь… И рисунок начал таять…
Тем временем из комнаты в прихожую открывается дверь. За дверью виден кусочек интерьера с телевизором. Из телевизора поет Дмитрий Маликов «Ты моей никогда не будешь» и т.д. На пороге появляется Мирра Львовна. Она с несколько растерянным видом принюхивается и крутит головой, осматривая прихожую. Наконец, замечает приоткрытую входную дверь. Стремительно идет к двери, резко распахивает ее и видит громадные страшные солдатские ботинки. Отступает на шаг, закрывает нос двумя пальцами, потом быстро захлопывает дверь и включает свет в прихожей. Теперь становится заметен еще один источник запаха: ближе к двери ванной валяется груда одежды: пальто, джинсы, сверху водружены грязные и рваные целлофановые пакеты.
«Наяву меня не полюбишь» - несется из телевизора. Это по-прежнему поет Дмитрий Маликов. М.Л. обходит груду и устремляется на кухню. Решительно открывает дверь и почти наступает на А.Б., который полулежит в кресле, далеко вытянув свои длинные голые ноги.
Мирра Львовна – красивая женщина лет шестидесяти, хозяйка дома.
М.Л. – Евгений, что происходит в нашей квартире?
А.Б. – Не волнуйтесь сударыня, Тимофей Евгеньевич явил миру подвиг благородный и пригласил помыться бомжа.
М.Л. – Что?! Бомжа? И где этот бомж?!
А.Б. – Бомж?! Ах, бомж! Так он моется в вашей ванне…
Захмелевший Е.Т. пытается подцепить селедку на вилку.
М.Л. чрезвычайно эмоционально – Ты совсем рехнулся что ли? Половина одиннадцатого ты пьян как сапожник. Бомжа приволок! Кто будет ванну после него дезинфицировать?! Или ее прикажешь снимать всю до бетона?! И выбрасывать на свалку?!
Е.Т. – Боже мой, ну почему так громко? Мы сидели, разговаривали… Мирра, ну зачем ты вышла из комнаты?
М.Л. – Евгений! – очень бурно – Мне осточертел твой кризис! - кричит – Я устала от твоих фокусов! Ты доведешь меня до психушки!
Тут она смотрит на А.Б. и понимает, что, кроме нее и Е.Т., есть еще один человек на кухне.
М.Л. – А вы кто такой?!
А.Б., - Я тот, которому внимала ты в полуночной тишине…
Е.Т. – Это твой дружок, Мирра…
М.Л. – Кто?!
Е.Т. – Твой возлюбленный жених – Андрей Борисович Козликов…
М.Л. - Как?!
А.Б. смотрит на сцену с нескрываемым восхищением, – Миррочка, неужели я так изменился?
М.Л. пристально смотрит на А.Б. и в тоже время изо всех сил пытается восстановить самообладание, – А бомж где?
А.Б. – Ну, дался тебе этот бомж!
Е.Т. – Он же и бомж, по совместительству.
М.Л. обходит ноги А.Б., придвигает плетеное кресло к столу, садится.
М.Л. – Ты что, в кино снимаешься? Зачем весь этот антураж?
А.Б. – Нет, Мирра. Я живу. Я живу на улице…
М.Л. – А квартиру куда дел?
А.Б. – А квартиру я отдал… Так получилось. Ну, это долгая, утомительная история. Брат мой развелся с Ленкой, женился на Катьке, потом родил двойню, потом погряз в ипотеке, потом крах 14-го года, потом долговая яма, Катька на сносях третьим, вонючий Крым – наш. Ну, и я им сказал, живите у меня.
М.Л. закрывает лицо рукой, потом зажимает этой же рукой нос.
А.Б. – Неужели воняет? Я мылся два раза твоей шампуней.
М.Л. – А сын твой тебе не помогает?
А.Б. – Ну, Мирра. По-твоему эта история требует продолжения: «и тогда мой сын взял меня к себе»? Это, дорогая моя, уже какая-то страшная сказка получается.
М.Л. – Ты так говоришь… Ты гордишься, что ли?! И пьешь!!! Опустился в конец и гордишься своим жертвоприношением!!!
А.Б. – Как ты живешь, Мирра?
М.Л. – Превосходно! У меня замечательный муж…
А.Б. – Ты по-прежнему прекрасна, дорогая, - после паузы, - Время не властно над тобой, - секунду молчит, потом продолжает с широкой улыбкой, - А представляешь, если бы я все-таки стал бы твоим мужем. Ты была бы сейчас Мирра Львовна Козликова – супруга московского бомжа. И папаша бы твой переворачивался в могиле…
М.Л. – Мой, как ты выразился, папаша еще жив…
А.Б. – Как Лев Израилевич, царство ему небесное, до сих пор коптит будку?!
М.Л. усмехается.
Е.Т. – Вот и получился у нас воскресный водевиль. Служили реставрации два друга – не разлей вода. И однажды пробежала между ними кошка…
А.Б. – Э, нет, ребята. Какой же это водевиль? Вы живете на Цветном бульваре, и все вам приелось и пресытилось, а я сейчас доем селедочку, подвяжусь кушачком и пойду на улицу, Христа ради.
Е.Т. раздраженно – А ты не завидуй!
А.Б. – А комуй-то я тут должен завидовать! «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло». Только тут известно, кому повезло.
Е.Т. – Да, забирай ее, за ради бога! Забирай!
М.Л., улыбаясь, смотрит на мужа, - Как же мы осточертели друг другу, Джек.
Евгений Тимофеевич качает опущенной головой, потом допивает водку из рюмки. Потом наклоняется вперед, обхватив рукою живот.
А.Б. – У тебя язва что ли?
Е.Т. – Да далась вам всем эта язва! Зачем ты пришел?! Зачем?
А.Б. – А я не приходил… Это судьба…
М.Л., со смешком, – Вот и встретились два сломленных человека на кухне. И хлеба не хочется, и водка в горло не лезет. Ах, если бы прожить жизнь заново. Тогда бы вы могли и героями быть и искусству служить…
А.Б., как бы в сторону, - Почему это? Очень даже лезет в горло.
М.Л. – А для водевиля, Женя, вам надо поменяться ролями. Ты пойдешь в лохмотьях милостыню просить, а Андрей въедет на Цветной бульвар на белом коне с богатой раскрасавицей женой…
Е.Т. – А я и так последние пятнадцать лет милостыню прошу…
А.Б., смеясь, – Миррочка, это лет тридцать пять тому назад ты была желанной! А нынче…
М.Л. – Вон отсюда! Оба! Вон отсюда!
А.Б. – Ну облачиться-то мне в лохмотья можно? Как знаете, но голым я на улицу не пойду.
Е.Т. – А что так-то? Что ты голым-то не пойдешь! Голым – так легко, такая свобода! Ничего уже не надо: идешь себе голым по Цветному бульвару… учишь всех жить…
А.Б. – Что ты сказал?!
М.Л., театрально, - Господи, только драки на кухне недоставало.
Евгений Тимофеевич резко встает, потом почти падает на стул, закрывает рукой глаза, – Погоди… Погоди, я тебе свой летний костюм отдам…
М.Л. – Все отдай! И зимние тоже! Зачем они тебе?!
Е.Т. и А.Б. выходят из подъезда на улицу.
Е.Т. – Ты приходи недельки через две, заберешь мои вещи.
А.Б. – Зачем мне твои вещи, Джек?! У меня своих что ли нет?! - трясет мешком для мусора, в который комом набита его старая одежда.
Евгений Тимофеевич идет, опустив голову и слегка пошатываясь, - Не доживу я до следующего лета, - помолчав, - и до ближайшей зимы не доживу.
А.Б. – У Израилича пол московских хирургов в приятелях. Неужели никто не прооперирует?
Е.Т. – Поджелудочную не оперируют. Ни здесь, ни там. Все, что могли, они уже отрезали пять лет тому назад. Так что жаловаться не на что. И не на кого.
Переходят дорогу и несколько минут идут, молча, по бульвару.
Е.Т. – Оставлю себе один костюм, на дорожку. А остальное забирай.
А.Б. – А Львовну кому отдашь?
Е.Т. – А Львовну… я Льву назад… загоню. Скину немного на амортизацию… Пусть возвращает калым... Я себе… я себе на него памятник отгрохаю. Свой профиль высеку из мрамора. И напишу: «Стоически дождался смерти».
А.Б. – «У попа была собака, траля-ляля-ляля»… Как великодушно с твоей стороны, что ты не предлагаешь мне Мирру в нагрузку к костюмам. А я, знаешь, изумился, что ты узнал меня, в дом свой позвал… А, ты, значит, готовишься… А иначе бы не позвал.
Е.Т. – А иначе бы не позвал. И не узнал. Отвел бы глаза и прошел мимо. И даже пива бы тебе не купил. И полиции не помешал грузить тебя в уазик.
А.Б. – И это правильно, Джек. Я бы тоже также поступил. Не бери чужие грехи на себя. Живи своими. Так нас учит нынешняя православная церковь. Ну, оставим ее богу.
Поднимается ветер. Потом падают первые капли. И через секунду из небесного ведра Ниагарским водопадом обрушивается на бульвар июльский ливень. Е.Т. и А.Б. бегут к ближайшему дереву.
Е.Т. – Ты думаешь, я чувствую свою вину перед тобой? Что жизнь твою порушил?
А.Б. – Ничего ты не порушил, Женечка… Я понял поразительную вещь: ах, если б только дураками и дорогами исчислялась Россия! Но в ней есть еще пренебрежение к чужому труду, презрение к тем, кто ниже тебя по статусу, раболепие и агрессивность, как банальное проявление трусости. Ты поступил так, как поступил бы каждый, ну, или почти каждый на твоем месте…
Е.Т., не слушая, – Забрал любимую женщину, лавры за первую реставрацию Ферапонтова, место под солнцем… Нет! Хотел бы я испытать угрызения, да грызть нечего, все болезнь сгрызла. Я уже думать об этом не могу. Не могу, - после паузы, - Что же ты к Ленке-то не вернешься, раз она теперь одна?
А.Б. – Ну... Как? Я выпиваю. А она, она такая, как Мирра. Ей мужик для выходов нужен… в таятр, в коньцерт сходить… А я иногда прихожу к ней помыться. Она меня по-приятельски пирогом каким накормит, вина нальет. Но в глазах уж ничего нет, понимаешь. Ничего нет. А Мирра тебя по-прежнему любит?
Е.Т. – По-прежнему… Был в ее жизни короткий роман, лет пятнадцать тому назад, с одним наглым молодым архитектором из провинции. И вроде что-то человеческое тогда проступило из-под ее красоты. Мучилась она, и я мучился. Но потом все прошло, и красота ее, сравнимая с ее умом, победила…
А.Б. – Ты пристрелил мерзавца, Джек?
Е.Т. – Как собаку…
Дождь закончился, и они неспешно бредут по мокрой аллее. Доходят до Садового кольца, поворачивают обратно.
Е.Т. – Я, Андрюша, теперь ничего ворошить не хочу. Я теперь все время только стихотворение про ворону твержу. Помнишь? «Вот ворона на крыше покатой, так с зимы и осталась лохматой… А уж в воздухе вешние звоны»…
Вдалеке на бульваре появляется Мирра Львовна. Идет, слегка согнувши плечи.
Е.Т. – И еще помню отчетливо, как в пять лет меня родители отправили на все лето с детским садом в Покровское. Навещали по воскресеньям. И вот я стою у калитки, смотрю, как они уходят на электричку. Наташка, сестра моя, вся такая расфуфыренная, с бантами, идет, приплясывает. И так мне грустно на душе. До слез. Вот они уходят, а я остаюсь. Вдруг вижу, отец обернулся и бежит ко мне. И протягивает мне маленькую шоколадку…
М.Л. издалека, - Женя! Женя, пойдем домой!
Над липами из облаков появляется солнце.
А.Б. – Хотел бы я что-нибудь тебе отдать, да у меня даже нательного креста нет… - протягивает руку, - Но в следующий раз я обязательно принесу тебе шоколадку.
Е.Т., улыбается, пожимает руку, - и Мирре позвони.
А.Б. стоит посередине аллеи и смотрит, как они медленно уходят, опираясь друг на друга. Густая листва отбрасывает тень на его лицо.