О р н а м е н т а л ь н а я П р о з а – форма организации прозаического текста по законам поэтического: сюжет как бы уходит на второй план, на первом плане - метафоры, образы, ассоциации, лейтмотивы, и весь этот фейерверк скреплён ритмом. При такой организации текста Слово становится самоценным, обретает множество смысловых оттенков. Если подбирать примеры из современной жизни, то это можно сравнить с играющей яркими огнями рекламой. Вставленные в текст сны герое, звучащие песни частушки и т.п. тоже считаются элементами орнамента. Однако, у каждой рекламы есть определённая цель: не сразу бросающаяся особенность О р н а м е н т а л ь н о й П р о з ы - преобладание вневременных связей над временными, что влечёт за собой определённое психологическое состояние читателя.
Классические (экзаменационные!) примеры ОП - «Белая гвардия» Булгакова, вся проза Андрея Белого (художественная автобиография «Котик Летаев», роман «Москва», «Кубок метелей. Четвёртая симфония» и др.) публицистика Александра Блока, «Голый год» Б. Пильняка, «Зависть» Ю. Олеши.
О Б О р н а м е н т а л ь н о й Прозе много написано, да не всегда до конца ясно: где её истоки - начало? каковы конкретно отличающие её от прочей прозы темы и приёмы? Ведь в каждом художественном тексте есть метафоры. И как это "сюжет уходит на второй план"? Зачем вообще надо скреплять ритмом куски сюжета? Для начала подробнее разберёмся с названием.
О р н а м е н т а л ь н а я Проза (ОП -далее) дословно значит «украшенная» проза: т.е. сюжет как бы украшен неким на него наложенным вне сюжетным орнаментом, вроде того как платье украшают вышивкой. Не особенно влияя на прочность, вышивка или модные заклёпки могут сделать вещь совершенно непохожей на своего не украшенного собрата (модники особенно хорошо должны бы это понять!) Говоря языком науки, о р н а м е н т а л ь н а я проза – без изменения сюжетной событийности (научно - нарративно - прозаического текста) обработка этого текста поэтическими методами: ритмизация; совмещающие весьма далёкие темы и ассоциации, вселенски смелые цепочки сравнений и проч., и проч. в количестве излишнем для не орнаментального текста.
ОП требует определённой эстетической подготовки: сходу можно сказать что-нибудь вроде того, что это "чушь"... Но постепенно текст начинает очаровывать, как музыка, как запах цветка. Немало людей обожают смотреть на закат. Но скажите, какой у картины заката "сюжет"?! Многие-многие видели схожую картину заката, и каждый очарован чем-то своим.
Как и в случае с одеждой, подобные орнаментально поэтические «вышивки» в прозаическом тексте могут не только украсить и «оживить» повествование, но и вне зависимости от сюжета, значительно повлиять на восприятие текста. Бытовыми примерами оперируя можно сказать: есть просто кожаная курточка с застёжкой - заклёпками, а бывает и панковская: усаженная заклёпками или шипами наподобие шкурки ежа. Так же и в тексте: если ритмизации и т.п. слишком много, то прямой сюжет (пришёл - увидел - победил) "отходит на второй план".
Элементы такой поэтической обработки нарративных (=рассказывательно сюжетных) текстов мы найдем на всей протяжённости существования мировой литературы, а отдельные (иногда даже ненароком выскочившие из под пера автора!) примеры соединения прозы с поэзией есть, практически, как в каждом литературно произведении, так и в нашей повседневной бытовой речи. Потому что метафора и ритм – во всех языках есть один из методов от природы присущего человеку мышления постигать мир, бытиё и самоё себя более эмоционально, чем логически. Выходит, что О р н а м е н т а л ь н а я Проза – это с намерением усиленно эмоциональная проза. Вся «вышивка» о р н а м е н т а л ь н о й прозы работает именно на именно на усиленную эмоциональность восприятия текста: происходит некий "взрыв" сознания - некая мгновенная подсознательная переориентировка ценностей, что, в свою очередь должно подталкивать к личностному в квадрате осмыслению излагаемых событий читателем.
Как из вышеизложенного нетрудно догадаться, О р н а м е н т а л ь н а я Проза чаще выходит из под пера эстетически выше среднего уровня авторов. Поэтому шедевры ОП несут сложнейшую эстетику и этику восприятия мира. Отсюда, восприятие ОП глубоко индивидуально: одному безумно нравится - «совпал» с автором, другой и вообще не может т а к о е читать (полное несовпадение!) Но зачем авторам нужны такие высоко эстетичные опыты: только ли это личное самовыражение изощрённых эстетов или сама история временами как бы диктует расшатывающий историческую датировку о р н а м е н т а л и з м мышления?!
Считается, что ОП - это НЕ - поддающийся исторической фиксации результат воздействия поэтических начал на нарративно - прозаический текст. Но это в целом, скорее, можно отнести к народному фольклору. Сложнее со вставлением фольклора в авторский текст. Когда у Пушкина на Рождество Татьяна Ларина гадала – это пример именно обрядово бытового мифологического мышления вне конкретного времени:
Татьяна любопытным взором
На воск потопленный глядит:
Он чудно вылитым узором
Ей что-то чудное гласит;
Из блюда, полного водою,
Выходят кольцы чередою;
И вынулось колечко ей
Под песенку старинных дней:
«Там мужички-то всё богаты,
Гребут лопатой серебро;
Кому поем, тому добро
И слава!» (Евгений Онегин. Гл. V; Строфа VIII)
* * *
Естественно! До Татьяны так же гадали многие десятилетия многие – многие люди: «Гадает ветреная младость, Которой ничего не жаль, Перед которой жизни даль Лежит светла, необозрима; Гадает старость сквозь очки У гробовой своей доски, Все потеряв невозвратимо; И все равно: надежда им Лжет детским лепетом своим». Подобное бытовое мифологическое мышление, конечно, конкретной «исторической фиксации» не поддаётся, - это верно. Но сама-то Татьяна Ларина – героиня о конкретном времени повествующего произведения, созданного в этом самом конкретном времени жившим автором.
Кстати, о в р е м е н и создания ОП: тяга к орнаментальности во временном потоке литературы не одинакова. Тяга к о р н а м е н т а л ь н о с т и в литературе резко усиливается в те эпохи, когда на данном историческом отрезке в конкретной стране в мышлении образованной части общества преобладает поэтическое начало (индивидуальное творчество поэта) и лежащее в его основе народное мифологическое мышление (этап развития сознания нации в целом). А когда такое мышление в обществе преобладает?
Мифологическое мышление особенно преобладает в переломные исторические эпохи: необходимость перестройки общества и мировосприятия назрела, социальный взрыв на пороге или уже произошёл, а конкретные задачи «взрыва» или же его результаты ещё не ясны. Зато сами «взрывы» родной истории со всеми их далее реализованными или не реализованными мифологическими проекциями хорошо знакомы нам ещё по школьным учебникам: татаро монгольское нашествие (ныне отрицаемый миф!), Восстание Декабристов, Октябрьская революция 1917-го: «Мы старый мир разрушим до основанья, а затем…» - налицо осмысление конкретного времени в рамках эсхатологического мифа.
Исходя из всего сказанного о р н а м е н т а л и з м в литературе отличается не столько количественным преобладанием вневременных связей («Я царь – я раб; я червь – я бог!» – совершенно вневременная цепочка утверждений из оды «Бог» Г.Р. Державина) над временными, сколько сложной игрой со временем в произведении. Что позволяет в сравнительно небольшой объем текста не только «втиснуть» грандиозный по масштабу излагаемых событий отрезок исторического времени, но даже запросто «запараллелить» конкретное время с началом Сотворения Мира: «А затем // Мы – наш, мы новый мир построим.// Кто был ничем – тот станет всем!» - во второй части революционной песни яркий пример супер утопически мифологического мышления 1917-го. Волею истории Октябрьская революция продолжается в реальной из учебников истории уже в снежном зимнем времени.
Волею истории уже в квадрате – политической истории России времени Екатерины II и истории русской литературы снежные «вихри враждебные» Октябрьской революции 1917 года словно вырываются из «Капитанской дочки» Пушкина: изображённое там события времён восстания Емельяна Пугачёва тоже протекают под свист метели. Скажете, это нечаянное совпадение времён года?! Изначально, безусловно, было так. Но литературный текст всегда символичен, - на то он и литературный текст! Мы не только верим в реальность прочитанного, но и по этому тексту корректируем свое мировоззрение. Можно сказать, что гениальный текст просто обречён на массовое подражание: цитатность и сквозные мотивы - бессмертие литературы и её диалог сквозь время.
Воспользовавшись самим временем года ему предлагаемой символичностью, Пушкин в русской прозе первый делает снежный буран символом восстания – разгула народной стихии. Особо творческие личности чуют очередное морально политическое нарастание этого символа около 1905 года. В «Кубке метелей. Четвёртой симфония» Андрея Белого (1907 г.) прозаический сильно ритмизованный текст намеренно расположен как стихи: «ЧАСТЬ Первая. Снежная лапа. МЕТЕЛЬ.
Метель выдувала с крыш бледные вихри
Прыснули вверх снега и, как лилии, закачались над городом.
Певучие ленты серебра налетали -- пролетали, обволакивали.
Сталкивались, дробясь снегом.
И снег рассыпался горстями бриллиантов. Сотнями брызнувших мошек, танцуя, метался, ложился у ног.
И мошки гасли.
Но, брызнувши светом, они опять возносились.
Снова гигантские лилии, занесясь, закачавшись над городом, облетали с пургою.
Это была первая зимняя метель.»
* * *
Обилие музыкальных элементов в тексте <герои поют – музицируют - слушают оперу и т.п.> – косвенный признак ОП. Помните, у Михаила Булгакова в «Белой гвардии» постоянно – многократным рефреном звучат то армейские или саркастические политические частушки, то ария Демона из оперы Рубинштейна, то ария Валентина из «Фауста»?! А когда автор, как А. Белый, намеренно называет свое прозаическое произведение симфонией, то вполне ли это уже проза?! Стремление сочетать повествовательный текст с музыкой - тоже присуще ОП в большей степени. Из европейских авторов в этом ключе написаны многие новеллы Э.Т. Гофмана.
Сам А.Белый во «Вступлении» рассуждал: «Я старался но возможности точнее обрисовать некоторые переживания, подстилающие, так сказать, фон обыденной жизни и, по существу, невоплотимые в образах... Вместе с тем как совместить внутреннюю связь невоплотимых в образ переживаний (я бы сказал, мистических) со связью образов? <...> Что же касается способа письма, то и здесь я недоумеваю. Меня интересовал конструктивный механизм той смутно сознаваемой формы, которой были написаны предыдущие мои "Симфонии"... и отчетливого представления о том, чем должна быть "Симфония" в литературе, у меня не было. В предлагаемой "Симфонии" я более всего старался быть точным в экспозиции тем, в их контрапункте...» - музыкальное звучание тоже один из признаков О р н а м е н т а л ь н о й П р о з ы. Но полное совпадение с музыкой, конечно, невозможно: п р о з а как таковая исчезнет.
Кроме родства с музыкой и нотной партитурой вышеприведённый отрывок из «Четвёртой симфонии Белого какие ассоциации из славного прошлого русской литературы может вызвать? Правильно! В «Метели» опять-таки Пушкина разгул стихии символизирует неудачу тайного венчания влюблённых:
«Через полчаса Маша должна была навсегда оставить родительский дом, свою комнату, тихую девическую жизнь... На дворе была мятель; ветер выл, ставни тряслись и стучали; все ёказалось ей угрозой и печальным предзнаменованием… Мятель не утихала; ветер дул навстречу, как будто силясь остановить молодую преступницу» - «Едва Владимир выехал за околицу в поле, как поднялся ветер и сделалась такая мятель, что он ничего не взвидел. В одну минуту дорогу занесло; окрестность исчезла во мгле мутной и желтоватой, сквозь которую летели белые хлопья снегу; небо слилося с землею… Лошадь ступала наудачу и поминутно то взъезжала на сугроб, то проваливалась в яму; сани поминутно опрокидывались…» - ощутимая ритмизация некоторых отрывков не захлёстывает и не должна захлёстывать сюжета маленького рассказа, который сам является как бы частью «орнамента» пяти «Повестей Белкина» (1830 г.). Перед нами ещё не сама ОП, но её исток. Кроме того, пушкинская «Метель» есть «репетиция» снежного бурана в «Капитанской дочке»:
«Ветер между тем час от часу становился сильнее. Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошел мелкий снег -- и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось со снежным морем. Всё исчезло. "Ну, барин,- - закричал ямщик, -- беда: буран!"...
Я выглянул из кибитки: все было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностию, что казался одушевленным; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом -- и скоро стали… Снег так и валил. Около кибитки подымался сугроб. Лошади стояли, понуря голову и изредка вздрагивая. Ямщик ходил кругом, от нечего делать улаживая упряжь. Савельич ворчал; я глядел во все стороны, надеясь увидеть хоть признак жила или дороги, но ничего не мог различить, кроме мутного кружения мятели...»
На этот раз буранная метель не загоняет совсем молоденького героя - Петра Гринёва - обратно в дом, к очагу, но волею Пушкина наоборот, - вырвав героя из обыденного состояния сознания, швырнёт его в гущу мятежа Емельяна Пугачёва. Вот с лёгкой руки Пушкина снежные «мятели» и бураны в русской прозе просто не могут быть не символичны! Особенно пушкинский символ метели и бурана как неконтролируемой национальной силы сам собою обновится при столкновении с очередным разгулом народной стихии в 1917-м. Здесь то и поэты, и прозаики времён Октябрьской революции получают необозримое символическое пространство игры со временем ради осмысления ещё неясных моментов и истории и человеческого сознания: В поэзии такой обновлённый символ символа «снежный буран – восстание; разгул стихии – гнев народный» - есть поэма Александра Блока «Двенадцать» (1918 г.):
Черный вечер.
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек.
Ветер, ветер —
На всем Божьем свете!
* * *
Речь в очень непростой – со многими пересекающимися смысловыми уровнями поэме Блока пойдет о России «без креста», когда вместо 12 апостолов идут по земле 12 красноармейцев - убийц и впереди них всё равно «В белом венчике из роз — Впереди — Иисус Христос». Воспринимающие поэму буквально до сих пор возмущены святотатством поэта. А ведь речь в поэме идёт о вере, об её утрате и о необходимости нового обретения веры. Речь идёт о равновеликости мифа и истории как равных составляющих человеческого сознания. С этой точки зрения повторяемости событий – их в человеческом сознании «перетекания» из мифологической плоскости в историческую и обратно – сопоставление Нового Завета с Революцией 1917-го вполне закономерно.
И ниже та же самая тема у Блока в по стилю вполне о р н а м е н т а л ь н о й публицистике о моральном состоянии общества после 1905 года: «Теперь они опять возобновили свою болтовню; но все эти образованные и обозленные интеллигенты, Поседевшие в спорах о Христе… многодумные философы и лоснящиеся от самодовольства попы, знают, что за дверями стоят нищие духом, которым нужны дела. Вместо дел - уродливое мелькание слов. Тоненький священник в бедной ряске выкликает Иисуса, - и всем неловко, "неприлично" - переглядываются…
А на улице - ветер, проститутки мерзнут, люди голодают, их вешают; а в стране - "реакция"; а в России жить трудно, холодно, мерзко. Да хоть бы все эти болтуны в лоск исхудали от своих исканий, никому на свете, кроме "утонченных натур", ненужных, - ничего в России бы не убавилось и не прибавилось! «Религиозные искания и народ», статья 1907 г.) Так вот вихрь пушкинской «мятели» долетел до революционных лет. Что же тут удивительного?! Вот, скажем, в знаменитом пушкинском стихотворении «Бесы» (1830 г.) речь идёт о природном явлении или о человеческом сознании?..
Мчатся тучи, вьются тучи.
Невидимкою луна освещает снег летучий.
Мутно небо, ночь мутна…
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам…
Бесконечны, безобразны
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре...
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
* * *
С пушкинскими «Бесами» перекликается названием роман Достоевского «Бесы». Такая перекличка названий извне привносит о р н а м е н т а л ь н о с т ь в напрямую к ОП не относящийся роман. Перед Достоевским с Пушкиным аукался Николай Гоголь: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка, несешься? Дымом дымится под тобою дорога… Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? <…> Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? <…> Почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится, вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж несешься ты, дай ответ? Не дает ответа…» Такой вполне о р н а м е н т а л ь н о ритмизованный Конец «Мёртвых душ» антитезой не перекликается ли с пушкинскими и «Бесами» и «Медным всадником»? Как видим, родные сёстры ОП – аллюзии, сквозные мотивы и реминисценции (скрытые, не заковыченные цитаты), аллюзии.
Но нас сейчас будут интересовать «чистые» образцы ОП для неё плодотворнейшего и для русской истории взрыного после 1905 года времени. В ведущей свою родословную от поэтических сравнений Пушкина ОП революционных лет такими символами из символов разгула сметающей старый уклад жизни стихии кроме «Кубка метелей» (не роман или повесть - именно симфония!) Андрея Белого является Михаила Афанасьевича Булгакова роман «Белая гвардия». Последняя всё же имеет более массового читателя, поэтому и выходит на первое место. (Ни один из гениев не свободен от массового признания!) Отсюда «Белая гвардия» шедевр среди шедевров о р н а м е н т а л ь н о й прозы бурного революционного времени. Шедевр, потому что при всёй своей орнаментальности, текст остаётся сюжетно организованным романом. А начинается БГ двумя эпиграфами из Пушкина, и из Апокалипсиса»:
«Пошел мелкий снег и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение темное небо смешалось с снежным морем. Все исчезло.
– Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран! -- «Капитанская дочка»
___________________________________________
И судимы были мертвые по написанному в книгах сообразно с делами своими… (Апокалипсис – источник не указан при первой публикации)
_______________________________________________
Велик был год и страшен год по рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс.
Но дни и в мирные и в кровавые годы летят как стрела, и молодые Турбины не заметили, как в крепком морозе наступил белый, мохнатый декабрь. О, елочный дед наш, сверкающий снегом и счастьем! Мама, светлая королева, где же ты? Через год после того, как дочь Елена повенчалась с капитаном Сергеем Ивановичем Тальбергом, и в ту неделю, когда старший сын, Алексей Васильевич Турбин, после тяжких походов, службы и бед вернулся на Украину в Город, в родное гнездо, белый гроб с телом матери снесли по крутому Алексеевскому спуску на Подол, в маленькую церковь Николая Доброго, что на Взвозе.
Когда отпевали мать, был май, вишневые деревья и акации наглухо залепили стрельчатые окна...» Булгаков пишет гимн и прежней красоте и необходимости разрушения – обновления старого домашнего очага. Около десятилетия раньше Александр Блок в статье «Безвременье»(1906 г.) писал о том же :
«1. ОЧАГ. Был на свете самый чистый и светлый праздник. Он был воспоминанием о золотом веке, высшей точкой того чувства, которое теперь уже на исходе, – чувства домашнего очага. Праздник Рождества был светел в русских семьях, как елочные свечки, и чист, как смола. На первом плане было большое зеленое дерево и веселые дети; даже взрослые, не умудренные весельем, меньше скучали, ютясь около стен. И все плясало – и дети, и догорающие огоньки свечек.
Именно так чувствуя этот праздник, эту непоколебимость домашнего очага, законность нравов добрых и светлых, – Достоевский писал (в «Дневнике писателя», 1876 г.) рассказ «Мальчик у Христа на елке». Когда замерзающий мальчик увидал с улицы, сквозь большое стекло, елку и, хорошенькую девочку и услышал музыку, – это было для него каким-то райским видением; как будто в смертном сне ему привиделась новая и светлая жизнь. Что светлее этой сияющей залы, тонких девических рук и музыки сквозь стекло? Так. Но и Достоевский уже предчувствовал иное…»
Разрушение старого очага - Супер Тема Эпохи 1920-х и ещё один сквозной мотив ОП периода русских революций 1905 и 1917 годов. Но вернёмся к «Белой гвардии»: при желании напевное начало романа, как выше отрывок из «Кубка метелей» А. Белого, тоже можно расположить стихотворными строчками»:
Велик был год и страшен год
По рождестве Христовом…
Но в дни мирные и в кровавые
Годы летят как стрела…
В крепком морозе наступил
Белый, мохнатый декабрь.
О, елочный дед наш,
Сверкающий снегом и счастьем!
Мама, светлая королева, где же ты?
Торжественно читается начало «Белой гвардии»: сродни библейскому стилю, -- не правда ли?! А вот если «по Рождестве Х р и с т о–в о м» заменить на «по Рождестве Х р и с т–А», то получится идеальный трёхстопный ямб: любимый размер не только Пушкина, но и всех шарманщиков и беспризорников – размер уличных шлягеров 1920-х годов, которые нередко шлифовались профессиональными певцами и композиторами. Сравним:
«У Курского вокзала стою я, молодой. // Подайте, Христа ради, Червонец золотой! // Подайте, Христа ради, Червонец золотой!// Вот господин какой-то, а рядом никого. // Цепочка золотая на брюхе у него...» – «Песенка беспризорника» Булата Окуджавы на все сто воспроизводит стиль безымянных уличных поэтов(что не мешает ей в том числе быть песенкой о некоторых недостатках советской действительности)! Подобные уличные шлягеры слышавшие ежедневно, как могли первые читатели «Белой гвардии» такого сходства не замечать?! Это и есть один из признаков ОП: в меру настроенности сознания читающего она может восприниматься в разных и иногда в совершенно противоположных аспектах. Образно выражаясь, о р н а м е н т а л ь н а я «мятель» текста задувает с разных сторон – в сознание читающего задувает!
Вот ещё из «БГ» пример как напевно торжественным стилем излагаются события не столь по существу красивые. Однако ситуация здесь такая же, как и в случае с поэмой Блока «Двенадцать»: изображаемое не красиво и совсем не эстетично, но это - часть истории. А в истории всё равновелико: ни одно событие не выкинешь. Ниже строки в примере и БГ мы сразу расположили по стихотворному принципу (при желании сравните в любом издании БГ с обычным текстом. Итак, у постели Алексея Турбина валяются недочитанные «Бесы» Достоевского, и Алексей видит на одну пятую всей книги С о н, как в России "глумятся бесы". В этот С о н автор романа ухитряется «впихнуть» всю полит-морально-обстановку 1918 года в некоем Городе – как в гоголевском «Ревизоре» символе России:
«И вот, в зиму 1918 года, Город жил странною, неестественной жизнью…
Свои давнишние исконные жители жались и продолжали сжиматься дальше,
Волею-неволею впуская новых пришельцев, устремлявшихся на Город…
Бежали седоватые банкиры со своими женами, бежали талантливые дельцы, Оставившие доверенных помощников в Москве, которым было поручено
Не терять связи с тем новым миром, который нарождался в Московском царстве, Домовладельцы, покинувшие дома верным тайным приказчикам,
Промышленники, купцы, адвокаты, общественные деятели.
Бежали журналисты, московские и петербургские, продажные, алчные, трусливые. Кокотки. Честные дамы из аристократических фамилий. Их нежные дочери, Петербургские бледные развратницы с накрашенными карминовыми губами...
Бежали князья и алтынники, поэты и ростовщики, жандармы и актрисы императорских театров.
Вся эта масса, просачиваясь в щель, держала свой путь на Город.
Город разбухал, ширился, лез, как опара из горшка.
До самого рассвета шелестели игорные клубы, и в них
Играли личности петербургские и личности городские,
Играли важные и гордые немецкие лейтенанты и майоры…
Играли арапы из клубов Москвы… (речь не об этнических арапах!)
И пахло жженым кофе, потом, спиртом и французскими духами.
Все лето восемнадцатого года по Николаевской шаркали дутые лихачи…
И все лето, и все лето напирали и напирали новые...»
_________________________________
В завершение хочется рассказать историю, как о р н а м е н т а л ь н а я п р о з а может восприниматься настолько сильно, настолько образно, что не воспринимается, - простите за каламбур! История эта из жизни моей семьи. Моя незабвенная бабушка, 1901 года рождения, до 1917 года успела закончить обыкновенную царскую гимназию для девочек, - с французским языком, знанием Псалтыря и приличными в хорошем обществе манерами. Так случилось, что в молодости проживая с мужем – красным командиром (они с охотой брали в жёны образованных девиц!) по разным отдалённым военным заставам, бабушка Булгакова совсем не читала. Потом у нас в стране над произведениями Булгакова долго тяготел запрет. Поэтому если бабушкины антиправительственные рассказы о революционных годах по смыслу вполне соответствовали описаниям Булгакова, то никакой подстановки событий здесь быть не могло. Только красивого словесного орнамента в этих рассказах не было.
Уже в 1980-х ещё не умудрённый жизнью автор сей статьи решил, что «Белая гвардия» бабушке должна понравится. Однако, бабушка после первых строк гордо заявила, что никогда не испытывала интереса к перепевам уличных песен, тем более, с такими ритмами соединять Апокалипсис - дурной тон (ей не нужно было объяснять - откуда цитата в эпиграфе) Но из принципа роман со многими вздохами дочитала до середины… Приговор был примерно такой:
«Очень талантливо! Будто ветром этим меня шпарит из 1920-х. А у меня тогда и отец умер, и мать. Четыре брата в Гражданскую сгинули. Всё помню. Только от книги этой голова у меня кружится, сердце сжимается: не хочу я обратно в то время – не надо мне повтора. Старая стала: далеко ли от лишнего волнения до смерти?.. Смелый был человек, что роман этот написал: далеко мне до него...» – яркий пример силы ОП, и того, как эта ОП играет со временем. Как взрывает пласты времени в сознании! По уровню этого "взрывания" «Белая гвардия» не менее эпатажна, чем «Двенадцать» Блока. Частично цель такого "взрывания" психологически впечатать в повествование в самом тексте данное только пунктиром или даже намёком.
Вдумаемся, после «Капитанской дочки» «Белая гвардия» второй супер короткий роман в русской литературе. Причём, претендующий на эпопею роман. Надо было Автору «Белой гвардии» помнить и завет Достоевского «найти в человеке человека (а не беса!)»! И «войну и мир» в масштабе сознания человека и всей нации после Льва Толстого тоже нельзя было не учесть. И как всё это с библейским началом не слить – после Блока?! А почему собственно, после Блока? Блок только в очередной раз реализовал древнюю литературную традицию. В определённом смысле вся литература вышла из Библии. А Булгаков, к тому же, внук и сын посвящённых в православный сан.
В подобном же "взрывании" пластов времени Борис Пильняк открыто распишется во Вступлении к своему романа «Голодный год»: «В книге ”Бытие разумное, или нравственное воззрение на достоинство жизни” есть фраза: ”Каждая минута клянется судьбе в сохранении глубокого молчания о жребии нашем, даже до того времени, когда она с течением жизни нашей соединяется; и тогда, когда будущее молчит о судьбине нашей, всякая проходящая минута вечностью начинаться может”.
Рожденные в года глухие
Пути не помнят своего.
Мы, дети страшных лет России,
Забыть не в силах ничего. -- А. Б л о к.»
* * *
Итак, сложнейшая игра со временем в «Белой гвардии» помогает в сравнительно коротенький роман вместе с анализом значительного отрезка русской истории («страшных лет») поместить перекличку со всей русской классикой: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Достоевский, Лев Толстой... А вся о р н а м е н т а л ь н а я организация текста помогает до предела обострить восприятие читающего: уже не читающий - прямой участник. Вот, не угодно ли прочувствовать:
« - Стой! Ст... Тримай! - Хлопнуло. - Тримай офицера!! - загремела и
заулюлюкала вся Владимирская. Еще два раза весело трахнуло, разорвав
воздух.
Достаточно погнать человека под выстрелами, и он превращается в мудрого
волка; на смену очень слабому и в действительно трудных случаях ненужному
уму вырастает мудрый звериный инстинкт. По-волчьи обернувшись на угонке на
углу Мало-Провальной улицы, Турбин увидал, как черная дырка сзади оделась
совершенно круглым и бледным огнем...
Инстинкт: гонятся настойчиво и упорно, не отстанут, настигнут и, настигнув совершенно неизбежно, - убьют. Убьют, потому что бежал... убьют, потому что в бегу раз свезет, два свезет, а в третий раз - попадут. Именно в третий. Это с древности известный раз... (мифологическое мышление!) Все непреложно, а раз так - страх прямо через все тело и через ноги выскочил в землю. Но через ноги ледяной водой вернулась ярость и кипятком вышла изо рта на бегу. Уже совершенно по-волчьи косил на бегу Турбин глазами. Два серых, за ними третий, выскочили из-за угла Владимирской, и все трое вперебой сверкнули. Турбин, замедлив бег, скаля зубы, три раза выстрелил в них, не целясь. Опять наддал ходу... почувствовал, что деревянными клещами кто-то рванул его за левую подмышку, отчего тело его стало бежать странно, косо, боком, неровно. Еще раз обернувшись, он, не спеша, выпустил три пули и строго остановил себя на шестом выстреле:
"Седьмая - себе... Кончено. Будут мучить. Погоны вырежут. Седьмая себе".»
Весь отрывок - психологически мастерский пример "рваного" мышления в экстремальной ситуации, когда всё именно для этой ситуации лишнее вытесняется сознанием.
Игра со временем в «БГ» в последнем романе М. Булгакова – в «Мастере и Маргарите» - выльется в повествование в двух сюжетно переплетённых временах. Что касается отдельных приёмов игры со временем в «БГ» – о них можно написать много-много как в детективе захватывающе интересного. Это и будет темой нашей следующей статьи. А пока «Апокалипсис» своего первого романа Булгаков завершает в стиле ОП красивыми почти стихами в прозе, а красота всегда обнадёживает:
«Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла - слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?» (Москва, 1924 г.) - начатое цитатой из Нового Завета повествование библейским стилем и закончится. Собственно, весь орнамент романа работает на такое завершение.