(См. информацию на странице http://proza.ru/avtor/deshchere).
Дмитрий Григорьевич Сидоренко (15.05.1924 - 15.08.1955), автор повести "Воспоминания", одна из глав которой предлагается вниманию читателей на этой страничке - мой дядя, младший брат моего отца. "Воспоминания" были написаны им в далёкие послевоенные годы и много лет хранились у родственников (см. Предисловие к повести http://www.proza.ru/2018/09/06/1560).
На моей страничке портала Проза.ру эту повесть можно прочесть и в цельном виде, без разбивки по главам, - "Воспоминания. Дмитрий Сидоренко. 1924 - 1955" - http://www.proza.ru/2018/08/24/999 .
Глава 18 - http://www.proza.ru/2018/09/04/1600
Глава 19
За дымкой синеющей дали
Остался наш город большой…
Когда-то о встрече мечтали…
Теперь расставались с Москвой .
[Прим. 42. «Московский вальс» (неточная цитата), стихи О. Фадеев, музыка А. Лепин]
Между тем наша армия развивала наступление. Фронт пополнялся новыми боевыми машинами – Ил-2, Як-9, Ла-5, Ла-7, Ту-2 и др. Авиация испытывала недостаток в людях: лётчиках, инженерах, техниках, мотористах. В академии началась спешка. Срочно был выпущен пятый курс, четвертые курсы выпускались по сокращённой программе.
Наши вторые курсы трех факультетов стали готовить к срочному выпуску уже не инженерами, а техниками. Мы были достаточно хорошо для этого подготовлены теоретически, но практики, эксплуатационной и жизненной, рабочей практики у нас совершенно не было. Программы резко переменились. Нам давали самое важное, самое необходимое в практической работе и, наконец, направили для самостоятельной эксплуатационной практики на 4 месяца в город Вольск.
Товарным эшелоном мы прибыли в этот город. Здесь нас ожидала трудная жизнь. Стараясь приблизить эксплуатацию самолётов и моторов как можно ближе к фронтовым условиям, нам умышленно усложняли условия жизни и работы.
Чтобы улучшить дисциплину в практической работе, резко ограничили во всех правах; это, конечно, было для пользы дела, но полковое начальство в этом отношении во многом перегибало, доходя до крайностей, до комизма.
Разместились на аэродроме над самой Волгой. Здесь мы до последнего винтика разбирали, а затем собирали самолёт, запускали моторы, пробовали их на разных режимах. В этой работе, в спешке люди вымазывались в масло и сажу и лишь только белые зубы да глаза определяли человека.
Для поднятия дисциплины в каждое классное отделение командиром отделения назначили фронтовиков, тоже присланных сюда для срочной переподготовки. Какой-нибудь ефрейтор, ограниченный и бестолковый, но приехавший с фронта, требовал себя уважать и приветствовать, что нас смешило до смерти. К нам попал именно такой человек. Наше классное отделение в долгой учебе крепко сжилось. Мы уважали друг друга, каждый знал до тонкостей товарища. Ефрейтор был по-другому воспитан, он был груб и высокомерен. Он имел перед нами то преимущество, что был на фронте и имел звание – ефрейтор (!). В армии же ценится главное – звание, остальное совершенно не важно. Мы между собою смеялись над ним, над его ограниченностью. Чтобы грубо не называть его дураком, мы вежливо называли его – конфуженный. А он, глупый, не догадывался, что над ним смеются, и даже гордился этим.
Располагались в городе в казарме. Одна койка стояла поверх другой. Экономливое начальство казарму никогда не топило, она отапливалась телами слушателей и всегда пахла потом, портянками, аммиаком. Шерстяное обмундирование предложили снять, взамен его выдали рабочее. Гимнастерка мне попалась маленькая, узкая, как распашонка, она угрожающе трещала в плечах, а рукава настолько были коротки, что едва закрывали локти, и длинные кисти рук некрасиво болтались открытыми. Здесь, в спешке, неважен был внешний вид, важно было чем-нибудь ухудшить, усложнить всё, чтобы, как говорили, приблизиться к фронтовым условиям. Брюки были ещё меньше, ноги плотно обтягивались в них, как у солдат Петра I, а когда приходилось присесть, они подозрительно трещали, и рука невольно шла назад – убедиться – всё ли в порядке.
Но особенный интерес представляли ботинки – они были 46 размера. 43 номера для моей ноги не нашлось, и мне дали имевшийся 46. Они были настолько велики, что я не задумывался над тем, какой ботинок на какую ногу одевать – это было абсолютно всё равно. Правда, когда я стоял по команде «смирно», они от самых каблуков уже расходились в стороны и выглядели очень забавно. Всю эту форму украшали обмотки, по два метра длины каждая. Короче, когда одевался в эту форму, то больше походил на карикатуру из «Крокодила», чем на русского солдата: ноги, обтянутые брюками и перемотанные обмотками до колен, казались особенно тонкими и длинными, на концах их были привязаны (именно привязаны) колоссальные ботинки – 46 размер.
Часто приходилось бегать, и горе было тогда, когда один такой полуметровый ботинок зацеплялся за другой: расцепить их уже не удавалось и приходилось идти по инерции на всех на четырех…
– Эх, Галю! Галю! Та чи ты познала б свого Васыля в цих штанях? – мечтательно вздохнул Вася, зашивая лопнувшие штаны и вспоминая своё знакомство в деревне Кузьминки. – А ни знала б, сказала: геть от мэнэ, угод собачий.
Я сидел рядом с ним и, вытянув ноги, с улыбкой рассматривал свои ботинки. Он посмотрел на меня и расхохотался:
– Мне кажется, Дмитрий, что ты особенно забавно выглядишь в этой форме.
– Ну, это, положим, потому, что ты себя не видишь, – и мы забавлялись над собой.
Дисциплина всё усиливалась. В этом отношении тыловые солдафоны доходили до крайностей. Например, чтобы выйти из казармы, скажем, в туалетную или курилку, надо было доложить об этом дневальному, затем воткнуть красный флажок против соответствующей графы на доске – «уборная», «курилка» и пр. Возвращаясь, опять доложить дневальному и снять флажок. Над этим можно было только посмеяться.
– Разрешите доложить? – обратился, помню, Вася к дневальному.
– Да, пожалуйста.
– Слушатель Петгенко возвгатился с убогной.
Товарищи засмеялись. Тут только Вася заметил нашего ефрейтора, который счел нетерпимым в его присутствии такие выражения и решил прочесть мораль. Ефрейтор подошёл к Васе, вытянулся и начал «регулировать».
Но Вася его не слушал. Он стоял молча и через плечо ефрейтора принялся читать стенную газету. Ефрейтор, наконец, успокоился и хотел уходить.
– Товагищ ефгейтог, – невинно обратился к нему Вася, – можно будет у вас закугить?
Вася вообще не курил, но этим он хотел показать ефрейтору, что от его «регулировки» ничего не осталось. Ефрейтор запылал от ярости:
– Нет! Я не курю!
– А я думал, что вы кугящий…
С тех пор они взъелись друг на друга. Ефрейтор, пользуясь своей властью, «солил» Ваське, Васька, пользуясь своей исключительной находчивостью, мстил ефрейтору.
Однажды ефрейтор запутался в ответах по конструкции «Бел – аэрокобры»,
[Прим. 43. Американский истребитель Bell P-39 Airacobra фирмы «Белл Эркрафт Корпорэйшн» (США), поставлявшийся в СССР по ленд-лизу (более 4500 машин). На P-39 летал целый ряд самых результативных советских асов, в т.ч. Александр Покрышкин]
он не знал, какой длины английский дюйм.
– Да что вы путаете! Покажите, какой длины английский дюйм! – кричал на него инструктор.
Ефрейтор оглянулся на сидящих товарищей, надеясь, что кто-нибудь ему подскажет, но все договорились молчать.
Тогда догадливый Васька высунул ему из-под стола руку, согнутую в кулаке и, помахивая ею, показал по локоть. Догадливый ефрейтор сразу сообразил, что ему помогают, и точно так же с радостью показал инструктору…
Хохотали все до слез. Хохотал и инструктор. Вася опозорил ефрейтора…
…Спешно изучали устав караульной службы. Часто ходили в караул. Охраняли что нужно и не нужно. Особенно тягостно было стоять часовым: сознание положения привязанной дворняжки, которой запретили чем бы то ни было заниматься, больно терзало самолюбие. Этого безделья я физически не мог переносить. Я убедился, что самое страшное наказание для человека – это запретить ему чем бы то ни было заниматься. И караул для меня был страшным наказанием. «Дежурный, дневальный отвязался» – очень характерная фраза. Питались так же, как и в Свердловске, только здесь вместо капусты была тыква в разных видах. В нашей столовой придерживались того, доказанного в войну, принципа, что «три ведра воды заменят сто грамм масла» и щедро поили нас священной волжской водой. Твёрдых веществ в супе было мало, а догадливый начальник столовой всегда считал выгоднее продать кое-что на сторону, чем отдать ненасытным слушателям.
Здесь всё делалось по команде, причем добивались такого автоматизма, что сознание почти атрофировалось. Однажды вели строем в столовую. Командир вышел, забыв приказать снять шапки. Так и ели все в шапках. Этот военный автоматизм приводил к комическим последствиям – вскоре, закончив практику, мы ехали на фронт. В Москве последний раз пошли в кино. Шла картина «Брат героя».
[Прим. 44. «Брат героя» – художественный фильм по мотивам повести Л. Кассиля " Черемыш – брат героя". Год выпуска: 1940. Производство: Киностудия "Союздетфильм"].
Три года нас учили подниматься, приветствуя входящего преподавателя, три года мы поднимались по пять, шесть раз на день. И вот, когда в кино на экране показали входящего преподавателя и ученики в классе встали, мы с другом тоже встали в зрительном зале и вытянулись по команде «смирно». Соседи с недоумением смотрели на нас…
Здесь, на практике, тыловые офицеры держались очень высокомерно, не вникали в суть дела и всегда внутренний беспорядок старались скрыть внешним порядком. Песком посыпали дорожки, заставляли трамбовать двор. Как надоели нам дрова: перекладывали мы их с места на место во дворе – всё никак не нравилось начальству. Носили их на какое-то место для того, чтобы другие носили обратно.
– Носымся це мы с цимы дговами, як дугный со ступою, – говорил Васька.
В углу двора у высокого забора находился уличный туалет. В этот же угол приходили бабы торговать тыквой. Тут же была вырыта яма, куда стекала всякая нечисть. Эту яму не огородили, и туда часто падали.
От этих заведений несло жуткое зловоние, однако здесь шла оживленная торговля. Бабы брали втридорога, зная, что голодный человек всегда купит. Этот запах не отбивал аппетит и у покупателей. Они жевали тыкву тут же, не отходя от ямы, так как покупать запрещалось, за это сажали на гауптвахту.
Всё это место, с уборною, ямой, забором, торговцами и покупателями называлось у нас – «торговая точка». И какой только тыквы не было здесь на «торговой» точке! Тыква вареная, тыква сушеная, тыква пареная, тыквенные семечки, пирожки с тыквой и, наконец, какое-то желтое, неприятное на вид, тыквенное варенье. Из-за изобилия тыквы в этом городе мы называли его – Тыквоград.
– Слухай сюды, диду. Ось возьмы своей баби щетку, а бо будэшь волоса пгычосувать, – менял Вася какую-то щетку на тыкву.
– Зачем она мне: я уже лысый, – отвечал дед.
– Возьмить, возьмить, пыль будыте с лысыны смахувать – торговался голодный Васька.
– А це, титко, ще у вас в гогшку?
– Тыквенное варенье.
– А ну? О, як дитскый понос, мабудь не догого стое? – но щетка и здесь не шла в ход, и Васька со злости выбросил её в яму.
Торговки здесь были все спекулянтки, ребята с ними не церемонились и на «торговой точке» всегда стоял шум.
Меня назначили редактором «стенной газеты». Трудно было выпустить газету интересной, так как никто не хотел принимать участия в ней – командиров критиковать не разрешалось, а рядового критиковать было уже лишним: он и без того был унижен, лишен всякой инициативы. В похвалах редактора он тоже не нуждался. Я был сам редактором, сам корреспондентом и любым членом редакции. Правда, Вася помогал мне художественно оформить газету. Тут уж он укладывал свой богатый юмор и урожденный талант художника, чтобы по-своему, двусмысленно изобразить карикатуру, сделать её чем-нибудь похожей на ненавистного ефрейтора. Комсомольская организация, как назло, поручила ему помочь ефрейтору теоретически в учебе.
Обычно я выпускал газету, а Вася, скрепя сердце, учил ефрейтора грамоте. В нашем классном отделении все люди были способные, все были отобраны приемным конкурсом в академию, и ефрейтор среди этого отборного коллектива казался невыразимо ограниченным и безнадёжно тупым человеком. Вася не видел плодов своей работы и страшно злился. Его большого терпения здесь не хватало. Он возненавидел ефрейтора и физически не мог его переносить.
– Знаешь, Дмитрий, нет хуже сознания того, что командует тобою глупый, много ниже тебя человек, нет хуже ему подчиняться! – говорил с досадой Вася.
Он нигде не упускал случая посмеяться над ефрейтором. Помню, мы были дежурным отделением. Спали в рабочем корпусе. Попросту, по-солдатски ребята растянулись прямо на полу. Ефрейтор на полу не ложился: он боялся осквернить этим честь своего звания. Он долго где-то ходил, возвратился с какими-то медицинскими носилками на ножках и улегся в них.
Часа в два ночи меня разбудил Вася, на устах его играла лукавая улыбка.
– Помоги..., – прошептал он, указывая на носилки. В них, раскрывши рот, крепко спал ефрейтор. Я понял друга с полуслова.
Мы осторожно подняли носилки со спящим ефрейтором и отнесли их в заброшенный умывальник. Там мы опустили их в какую-то грязную лужу на цементном полу. Когда мы закрыли дверь умывальника, я взглянул на Ваську. Он был доволен, как человек, открывший новый закон физики. Я же не мог удержаться от хохота, представляя, как проснувшийся ефрейтор будет шлепать босыми ногами по воде и, поднявши руки, искать впотьмах двери.
Утро было спокойное. Ефрейтор не желал разглашать случившееся, чтобы избежать насмешек. Над ним и без того уже смеялись, стоило ему только появиться на глаза.
Дело в том, что, будучи дежурным по роте и разгоняя покупателей на «торговой точке», он как-то, сам ли, или его толкнул кто-то (скорее всего, последнее), но он во всем своём боевом снаряжении, с ножом и противогазом, рухнул в эту самую яму у забора. Закатываясь от хохота, ребята нарочно долго вытаскивали ефрейтора из ямы. Наконец, он вылез. С него текло, противогаз был полон, а он стоял, согнувшись, нижняя челюсть его дрожала, глаза выкатывались из орбит, а вокруг распространялось жуткое зловоние. Затем его посадили на носилки и под общий хохот и свист унесли в баню.
И теперь только при одном его появлении губы невольно складывались в улыбку, а стоило ему что-нибудь начать говорить, как все заражались дружным, веселым хохотом…
…Через каждую неделю из лабораторий мы ходили на аэродром. Практика вскоре надоела. Вначале, когда знакомились с конструкцией, это представляло некоторый интерес, теперь же, когда всё уже было знакомо до мелочей, это надоело и мы, вымазанные в масле, уныло вертели гайки.
Однажды мы строем возвращались с аэродрома. У наших ворот, у высокой ограды стояла женщина с узелком в руках, и у меня как-то невольно вырвалось: «В воскресенье мать – старушка к воротам тюрьмы пришла»…
– «…И в платку годному сыну пегедачу пгинесла», – докончил Вася, который шёл в строю за моей спиной.
Ребята засмеялись: этот высокий забор, часовые – всё это действительно было похоже на тюрьму. Это всё слышал командир взвода.
– Взвод … Стой! – скомандовал он, когда мы вошли во двор. – Кто сказал о старушке?!! А?!!
Все молчали. Взвод был сплочён, «легавых» не было, не выдадут – знал командир взвода. Тогда он отобрал первых попавшихся трёх человек и приказал отправить на губу (гауптвахту), если виновные не сознаются.
Мы знали, что ребята нас не выдадут и пострадают невинно. Словно сговорившись, мы с Васькой отмерили из строя два шага и развернулись. Командир взвода удивился, но мы ему давно уже надоели «за длинный язык», и он решил наказать.
– Взвод, смирно! За систематические реплики трое суток губы каждому!
Тут же с нас сняли обмотки, ремень, а я отвязал (я их отвязывал) и свои ботинки – 46 размер, они, упрямые, никак не хотели держаться на ногах без обмоток и то и дело зацеплялись один за другой…
В таком наряде, босиком, с ботинками в руках мы направились на гарнизонную губу. Настроение было прекрасное, даже приподнятое: это был первый раз, и в этом чувствовалось что-то новое, интересное; только для морального разнообразия мне давно хотелось попасть на губу.
У Васи было настолько весёлое самочувствие, что он не выдержал и запел:
Люблю я летом с удочкой
Над речкою сидеть.
Бутылку водки с рюмочкой
В запас с собой иметь.
Мы вошли в подвал в сопровождении часового. Здесь было человек двадцать провинившихся военных разных родов войск, много было и наших «академиков». Здесь с азартом, из-за плеча, одни играли в карты, другие пели песни, лёжа на соломе, третьи сидели, задумавшись.
– Товарищи, внимание! – при входе нас громко закричал какой-то арестованный артиллерист, сильно похожий на заслуженного артиста РСФСР – Алейникова.
– Внимание, товарищи! – повторил он, – на курорт города «Тыквограда» приехали ещё два отдыхающих! – и все с бурным восторгом сыграли нам «туш».
Мы уселись в углу.
– Шо то воно за солдат, як вин и губы ны бачив, – сказал Вася и с удовольствием растянулся на соломе.
Скоро все обжились.
– Как, от вашего ефрейтора теперь не пахнет? – обратился к Васе один арестованный «академик».
– Нет, а что?
– Это я его тогда сзади толкнул в яму.
Все засмеялись.
– А ты теперь за что сидишь? – спросил его Васька.
– Да… Ты же знаешь нашего ефрейтора, он не лучше вашего, тупица страшная! И взъелся на меня. Так я ему пообрезал ночью все пуговицы и крючки на брюках… Ну, и посмеялись же над ним при подъеме. Он бегал, ругался, держа штаны в руках. Ну, а потом меня случайно вывели на чистую воду – пуговицы-то я не спрятал – и вот дали путёвку на десять дней.
Время прошло незаметно, и нас выпустили. В казарме я нашёл для себя письмо. Писала Аня. Догадливая, она между строк моих писем читала всё, что я не хотел писать в строках.
Вдруг я получил телеграмму из дому: «Срочно приезжай, умер папа». Эту печальную весть я получил ещё в Москве перед самым отъездом, тяжело переносил, но тогда я приехать не мог. Мать телеграфировала мне в Вольск.
Дадут ли отпуск – и я безнадежно подал рапорт. На практических работах я успевал хорошо, и отпуск разрешили. Я надел свою парадную форму слушателя: шерстяные брюки и гимнастерку, авиационную фуражку, хромовые сапоги и 22 июля выехал из «Тыквограда» на теплоходе «Варяг». И – вот что значит внешний вид человека – третий помощник капитана, студентка, сдающая практику, была ко мне очень внимательна и устроила меня одного в уютной каюте на самом носу, хотя у меня и был билет третьего класса.
В окно мне открывались прекрасные виды на Волгу, а в свободное от дежурства время третий помощник заходила ко мне поболтать, и даже однажды принесла большой вкусный арбуз.
А я держался на высоте своего положения и думал: «Видала бы ты меня, дорогая, в моей «рабочей форме», в ботинках 46 размера, на одну ногу, ты бы отвернулась с презрением или бы сказала: «отведите этого солдата на корму, здесь мест нету».
В Сталинграде с пристани на железнодорожный вокзал я шёл через развалины города. Было жутко. Какие страшные разрушения принесла война! Я не видел ни одного уцелевшего здания; груды камня и песку да одинокие, почему-то уцелевшие трубы – вот всё, что осталось от этого большого города. И среди этих развалин, эхом отражаясь от высоких стен и завалившихся зданий, как-то торжественно и скорбно гремела музыка Сталинградской радиовещательной станции. Она вызывала тихую грусть по этому большому русскому городу – дважды герою.
[Прим. 45. По-видимому, автор имеет в виду оборону г. Царицын (впоследствии Сталинград) красными во время Гражданской войны в 1918-1919 гг. и оборону г. Сталинград (впоследствии Волгоград) во время Великой Отечественной войны].
Дома меня встретила моя племянница – Галя. Пять лет тому назад, уезжая, я помнил её совсем крошкою, ещё в пеленках. Мне ещё давали её подержать, а я, тогда ещё мальчишка, брал её неумеючи, неуклюже, причем голова её при этом почему-то у меня всегда была ниже ног. Теперь же Галя узнала меня по фотографии и выбежала навстречу:
– Дядя Митя! – закричала она, и смело забралась ко мне на руки.
Да, я уже был дядей, хотя совсем отвык от детей. Галя стащила фуражку, рассматривала кокарду и расспрашивала обо всем.
Вечером вернулась с работы мать. Очень тягостно чувствовалось отсутствие отца. Каждая вещь напоминала о чём-нибудь. Не верилось, что его нет уже в живых, всё казалось, вот откроется дверь, – и он войдет, большой и широкий, чуть сгорбленный от старости, с полевой сумкою в руках, как когда-то входил, возвращаясь с работы, с пасеки.
Я загрустил. В станице остались одни старики да дети. Все ушли на фронт, и я уехал обратно…
…Между тем, эксплуатационная практика шла к концу. Сдали зачёты. Пять отлично, одно – хорошо, три благодарности, одно взыскание – был итог моей практики.
20 ноября мы выехали на Западный фронт. Проводы были не те, что в Краснодаре. Никто не вышел нас провожать.
Холодный ветер дул тогда в «Тыквограде», разыгралась метель.
Поезд тронулся. Прощай, Вольск-«Тыквоград»! Много тыквы твоей мы съели на «торговой точке», и Волгу пропустили через себя, заливая пустые желудки водой да чаем…
Глава 20 - http://www.proza.ru/2018/09/04/1608