Ида сидела на чемодане и с грустью смотрела на окружающих ее людей. Думала ли она, что все будет таким, какое оно есть сейчас? Нет, конечно же, нет.
На днях объявили о депортации из гетто — была начата операция по депортации многих евреев в близлежащие концентрационные лагеря, — поэтому сейчас сотни людей вторые сутки сидели на раскаленной солнцем земле возле железнодорожной станции и думали о том, что ждет их впереди. Ида с мамой была в числе этих людей — они попали во вторую депортацию.
В ее голове так и не укладывалось, что все то, что произошло с ними за эти годы, — правда, что все это реальность, жестокая реальность. Ида отказывалась верить в такую нечеловечность, что такое вообще возможно. Ей очень хотелось проснуться в один момент и осознать, что это был сон, всего лишь глупый и страшный сон. Но, к сожалению, все это было более чем реально.
С первых дней, как немцы заняли Краков, все-таки выяснилось, что Ида с матерью еврейки. Уже тогда девушка поняла, что их не ждет ничего хорошего, но все равно пыталась найти какой-то выход. Когда же в ноябре вышел приказ, что все евреи, начиная с двенадцатилетнего возраста, обязаны носить опознавательные нарукавные повязки со звездой Давида, Ида поняла, что теперь для нее нет никакого выхода.
Жизнь в гетто хоть и была трудной, но Ида с матерью справлялись. Может, если бы они сохранили связи со старыми знакомыми, то им было бы немного легче, но ни с кем они больше не общались. На первых порах они еще пытались продолжать общаться с Иго Сымом, надеясь на его помощь, но после новости о том, что он способствовал аресту Ханки Ордонувны и многих бывших партнеров по театру и кино, все связи были с ним порваны. Поэтому им приходилось выживать самим.
За эти почти три года Ида поняла многое, став чуть ли не совершенно другим человеком. Жизнь в гетто научила ее тому, что если тебе предлагают какую-то работу, то за нее сразу же надо браться, какой бы они ни была, потому что иначе можно просто умереть с голоду.
Солнце слишком сильно стало слепить, поэтому Ида закрыла глаза и спрятала лицо в ладонях, упершись локтями в колени. Ей до ужаса было жарко и нестерпимо хотелось пить, но флягу с водой она не доставала — не хотела, чтобы другие видели, да еще и на потом нужно оставить, ведь явно в поезде им предстоит долго ехать.
Неожиданно Ида подслушала диалог двух женщин, которые проходили мимо нее:
— Куда нас везут?
— В другое место. Там будет намного лучше, чем в этом гетто.
Ида грустно усмехнулась. Рассказы о том, как хорошо евреям в лагерях, ходили уже давно, да только она совершенно в них не верила. Насмотревшись на своеволие немцев и полное беззаконие, царившее эти два года на улицах, она не верила, что есть места, где евреям будет хорошо, тем более — места, организованные немцами. Девушка прекрасно знала, что их отвезут в трудовой лагерь, вот только она не знала, будет ли там лучше, чем в гетто.
— Ты как? — раздался рядом с ней голос матери, а следом ее заботливая рука мягко провела по ее волосам. — Волосы совсем цвет потеряли…
— Я в порядке, — отняв руки от лица, девушка слабо улыбнулась. — Устала немного только…
— Бедная моя девочка, — со вздохом произнесла женщина и присела на другой край чемодана, — бедная ты моя… А я ведь так хотела, чтобы ты была счастлива, выступала на сцене… И ведь нам даже теперь никто не поможет!
— Сейчас опасно иметь каких-либо друзей, — Ида покачала головой. — Вспомни хотя бы Сыма. Хорошо, что он не успел вспомнить о нас с тобой.
Ида вдруг вспомнила Генриха фон Оберштейна — с их последней встречи осенью тридцать девятого она вообще не вспоминала про него, забыв, как страшный сон. И вот сейчас неожиданно вспомнила его… Он ведь говорил ей о Сыме, что он не тот, за кого себя выдает. Что ж, так оно и вышло. Хоть в чем-то он оказался прав…
— Жаль, — вздохнула ее мать.
— Что — жаль? — переспросила Ида.
— Жаль, что мы больше не встречали того немца, — пани Берг стала внимательно изучать кольца на своих руках. — Он бы тебе помог.
— Прекрати, — перебила ее дочь. — Не хочу слышать ничего подобного. Уж он-то нам точно бы не помог…
Ида знала, что ее матери этот фон Оберштейн понравился. Пусть, может быть, он и не был богатым наследником дядюшкиного завода, зато сейчас бы он мог бы хорошо выручить ее, если бы мать серьезно взялась за него тогда — дело точно дошло бы до свадьбы. Но, даже зная тогда, что ждет ее в ближайшие пару лет, Ида все равно бы не согласилась на такой шаг — она не привыкла подчиняться. Тем более, такому напыщенному, самодовольному немцу…
— Зашевелились, — взволнованно прошептала ее мама, — что-то все зашевелились…
Ида, вытянув шею, попыталась оглядеться. И вправду, сидящие на чем попало люди стали вставать и собираться, подтягивая к себе свои семьи и стараясь не растерять чемоданы. По раздавшемуся где-то далеко от них мужскому крику на немецком, девушка догадалась, почему все пространство пришло в оживление — видимо, приехал поезд.
Девушка тоже встала с чемодана и, подхватив его, посмотрела вперед, щурясь из-за светившего прямо в лицо солнца. Немцы стали подталкивать всех вперед, чтобы садились в поезд и не задерживались.
Мимо нее прошли и почти сразу же двое молодых людей, говоривших о том, что евреев намного больше, чем немцев, и они могли бы устроить побег, что все они могли бы умереть достойно, а не как безмолвные рыбы. Ида, услышав их, лишь покачала головой — для всего этого слишком поздно.
Огромная толпа людей стояла у ворот, медленно проходя вперед под строгим контролем немцев, которые заставляли идти к самым дальним вагонам, чтобы не толпиться у ближайших. Все шло более-менее спокойно до того момента, как немцы стали разделять семьи, отнимать у матерей их детей.
— Ида, — прошептала женщина, прижимая к лицу ладони. — Ида, они…
— Вижу, — произнесла девушка, видя, какой гвалт поднялся.
— Не волнуйся, все будет хорошо… Да, все будет хорошо… Боже мой…
Они медленно продвигались к воротам, зажатые со всех сторон толпой. Чемодан, полный вещей, нещадно оттягивал Иде руку — хотелось бросить его на этом самом месте, — но она продолжала тащить его за собой.
— Ида!..
Девушка не успела понять, в какой момент ее разъединили с матерью и отправили по разным вагонам. Пытаясь высмотреть ее в толпе, Ида потерянно вертела головой, надеясь зацепиться взглядом за знакомые черты лица или одежду.
— Ида!
Голос матери был где-то рядом, но Ида никак не могла понять, где именно. Ей пришлось остановиться, чтобы найти ее. Сейчас Иде стало по-настоящему страшно.
— Мама! — закричала она, все высматривая женщину в толпе, которая относила ее все дальше и дальше. — Мама!
— Ида! — голос мамы раздался уже намного дальше.
Бросив чемодан, Ида стала прорываться сквозь толпу, стараясь идти против общего течения. Ей было до ужаса страшно оставаться одной, она не хотела ехать в другом вагоне без матери, поэтому должна была найти ее.
— Мама!
— Ида!..
Голос стал еще дальше и тише. Ида почувствовала, как по щекам потекли горячие слезы. Она уже отчаялась найти в толпе евреев свою маму.
— Мама!
Неожиданно ее сбили с ног, хорошенько ударив прикладом где-то возле виска. Упав на землю, девушка испугалась, что сейчас ее затопчут евреи, не видящие, куда они идут. Но ее схватили за руку и потащили по пыли куда-то в сторону.
— Ма… Мама! — вновь закричала Ида, высматривая ее в толпе. — Мама!..
— Да заткнись ты! — гаркнул тащивший ее солдат еврейской полиции и снова ударил по лицу, а затем продолжил тащить по земле.
Уже не помня себя, Ида рыдала навзрыд, чувствуя не только боль от очередного удара, но и от того, что она только что потеряла в толпе свою мать.
Спустя минуту она почувствовала, что ее перестали тащить и оставили на месте. Полицейский отошел в сторону от нее. Судорожно всхлипнув, Ида боязливо открыла глаза, которые до этого зажмурила, и осмотрелась. Ее затащили в какой-то не то сарай, не то какое-то техническое помещение для вагонов, в котором стоял запах креозота.
— Встань, — раздался твердый голос из темного угла.
Испугавшись, девушка инстинктивно отползла подальше от угла, откуда раздался голос. Она узнала этого голос. Она узнала бы его из тысячи других.
— Поднимайся, — повторил фон Оберштейн еще тверже и вышел на свет. — В третий раз я повторять не буду.
Все еще судорожно вздыхая и всхлипывая, Ида медленно поднялась с пола, с трудом сдерживая дрожь в коленях. Она не знала, что делать с руками, куда их деть, и потому нервно заламывала пальцы, сведя руки за спиной. Слезы так и продолжали течь по ее щекам — она никак не могла успокоиться. Она никогда не чувствовала себя настолько слабой и беззащитной, как сейчас. И все равно она не собиралась так просто сдаваться ему.
Она даже не успела раскрыть рот, чтобы задать мучавший ее вопрос, как фон Оберштейн неожиданно двинулся на нее.
— Пойдем, — холодно бросил он, проходя мимо нее.
Ида несмело двинулась за ним на ватных ногах. Она с трудом понимала, что сейчас вообще происходит.
Пройдя через все полутемное помещение, Генрих наконец остановился и распахнул настежь дверь, которую Ида до этого не заметила. В ту же секунду внутрь полился теплый солнечный свет.
— Уходи, — процедил сквозь зубы фон Оберштейн, даже не глядя на нее. — Эта дверь выходит за пределы гетто. Что с тобой будет дальше — меня мало волнует. И главное… не беги.
Ида застыла на месте, с удивлением глядя на немца и затаив дыхание. Она думала, что ей показалось, послышалось… Ведь так не бывает, просто не бывает?..
— Уходи! — он повысил голос и, наконец повернувшись к ней лицом, гневно посмотрел.
Ида, зажмурившись и вжав голову в плечи, сделала небольшой шажок навстречу выходу. Она все еще ожидала какого-то подвоха — она знала, что никто ничего подобного за просто так не делает, и за все приходится платить.
Ее опасения оправдались через секунду-другую. Она уже собиралась сделать шаг навстречу спасительному свету за пределами гетто, как фон Оберштейн крепко схватил ее за плечи и, вжав в кирпичную стену, навис над девушкой. Его горячее дыхание сразу же опалило ей щеку.
Генрих стал неистово целовать ее, упиваясь сладостью мягких губ девушки, настолько жадно, словно не мог насытиться ею. Он целовал страстно, пылко, но одновременно нежно и трепетно. Этот поцелуй был с горьким привкусом отчаяния, какой-то неимоверной печали.
Тихо застонав, Ида с трудом высвободила из его крепкого захвата одну руку и дала ему пощечину, заставив остановить эту экзекуцию. Гулко зарычав, Генрих отстранился от нее, рывком убрав руки с ее плеч. Кровь прильнула к голове, на его щеках заиграли желваки. Девушке даже показалось, что его мелко начало трясти от разрывающей изнутри ярости и ненависти к ней.
Не дожидаясь ответной реакции со стороны немца, Ида кинулась наружу. Ее не заботило, что он просто может достать пистолет и пристрелить ее или с легкостью догнать и просто забить до полусмерти, она просто хотела поскорее сбежать оттуда. И лишь отбежав метров на двадцать вперед, она остановилась и, утирая с глаз слезы, из-за которых она ничего не видела перед собой, нерешительно обернулась. Она сама не знала, зачем обернулась. Фон Оберштейн так и стоял в дверном проеме и с ненавистью смотрел ей вслед, но, заметив, что девушка остановилась и теперь смотрит на него, захлопнул дверь с такой силой, что казалось, она в тот же момент слетит с петель.
Ида брела вперед по улице, до конца не осознавая, что теперь она предоставлена самой себе. Она не понимала ни где она находится, ни что ей теперь делать, лишь продолжала рыдать навзрыд, вспоминая про свою мать, которую она потеряла в толпе евреев перед поездом.