С. был одним из самых удивительных людей, которых я когда-либо встречал. Теперь я уже могу об этом говорить. Сейчас ему было бы пятьдесят четыре; он умер в тридцать семь. Никаких круглых дат, но почему-то чем дальше, тем чаще я о нём вспоминаю. Впрочем, нет, одна дата всё же имеется: мы познакомились с С. ровно тридцать лет назад в «Артеке».
Могли бы познакомиться и до этого - в том же «Артеке» на год раньше, в международную смену восемьдесят седьмого, когда произошло моё переводческое крещение, или в нашем институте, где он был аспирантом на кафедре политэкономии. Но всё, наверно, происходит в своё время, и тогда мы часами бродили по горным дорожкам над морем, рассуждая обо всём, начиная от философов-экзистенциалистов и кончая актуальными проблемами перестройки и ускорения.
Ещё он рассказывал мне о своей диссертации, которую как раз тогда писал - дотошно и вдумчиво, как собственно, всё, что он делал. Тема её была что-то вроде «Перспективы развития экономического сотрудничества СССР со странами СЭВ». Потом СЭВ не стало, и тему пришлось видоизменить «... с восточноевропейскими странами». Потом не стало и СССР, а с ним и перспектив. Диссертацию С. пришлось забросить, поскольку наступила совсем другая жизнь. Он нашёл себя и в ней, но об этом чуть позже.
А беседовать с ним действительно можно было на любые темы. Кажется, он перечитал абсолютно всю классику - русскую и иностранную, причём последнюю в основном в оригинале (он хорошо знал четыре языка). То же и в философии, а об экономических учениях вообще не говорю.
Еще он блестяще играл на пианино и слушать в его исполнении Шуберта, Шопена, Чайковского было величайшим удовольствием (ещё он знался со многими большими музыкантами, например, Антоном Батаговым). Но чтобы послушать, как играет С. надо было подкрасться, потому что играл он, главным образом, для себя. Делание чего бы то ни было для саморазвития, а не напоказ, вообще было его чертой.
Так он и стоит, вернее, сидит перед глазами, вернее, перед инструментом - словно из сцены в фильме «Красотка», даже чем-то похож на Ричарда Гира, только в очках в толстой роговой оправе и вместо белой рубашки - цвета хаки, не знаю, где он брал их, может, остались от давно ушедшего отца, который вроде был военный.
Об отце, кстати, он не упомянул в наших разговорах ни разу.
Будучи интеллигентом образца, пожалуй, даже не прошлого, а позапрошлого века (в смысле многогранности), С. был при этом физически сильным и мужественным, но опять же без показного, как его теперь называют, мачизма. Он и постоять мог за себя и тех, кто рядом с ним, и прийти на помощь в тяжелых физических работах типа разгрузки каких-нибудь там бетонных блоков. Занимался единоборством (уж не помню, каким), был прекрасным пловцом. Помню, как он учил меня в кроле дышать на нечётный гребок, поворачивая голову в обе стороны (если вы понимаете, о чем я).
Он был во всём настолько совершеннее меня (кроме, пожалуй, только шахмат), что это меня даже злило.
Как он дошёл до жизни такой, я не знаю. С мамой его я толком познакомился уже после его смерти - была она, не помню, бывшая то ли учительница, то рядовой какой-то научный сотрудник и воспитала С. без отца, но вместе с бабушкой. И, конечно, безумно любила его и, наверняка, много ему дала. Но всё же думаю, что С. был настоящий self-made man и достиг многого не благодаря, а вопреки. Но его «мягкий, но твёрдый» характер, похоже, был как раз мамин.
А когда пришла рыночная экономика и накрылась упомянутая диссертация, С. сначала отработал какое-то время в одном из экономически ориентированных управлений МИДа. И был там, несмотря на отсутствие блата, на прекрасном счету, но видимо, чувствовал, что настоящая жизнь нового времени - другая. И он году, кажется, в девяносто втором или третьем пошёл работать в одну из аудиторских фирм «большой четвёрки», начавшей обосновываться тогда в России. Быстро стал делать хорошую карьеру и там - благо, голова-то была ого-го и трудолюбие - редкое. Жаловался только, что не о чем ему говорить с более молодыми коллегами во время ежедневных совместных выходов на ланчи - те-то всё о шмотках, ночных клубах и прочих атрибутах красивой жизни. Я тоже всё это (в смысле не красивую жизнь, а скуку от разговоров о ней) познал, попав в мир зарождавшихся инофирм через пару лет после С.
В «четвёрке» он, однако не задержался, совсем скоро перейдя во вновь открытое представительство одного из крупнейших американских банков на казавшуюся запредельной должность главного бухгалтера.
И всё у него было замечательно - только одно «но», которое я излагаю тут больше по рассказам людей, вхожих в его семью.
С. был популярен у девушек. Да и как иначе с учетом всего вышеперечисленного, пусть даже одевался он всегда неважно, хоть и опрятно и чисто - равнодушен был к этому. Вот только у мамы девушки его популярны не были, и многим дала она от ворот поворот. Тема не нова, а причины такой реакции волевой матери понятны. Для этих ли вертихвосток (ещё и корыстных, скорее всего) растила я в одиночку своё сокровище. А С. перечить ей, видимо, напрямую не мог.
Только и С., как уже отмечалось, был с характером. Протест выплеснулся другим образом: у С. образовался некий новый мужской круг общения, какие-то люди, которых он постоянно спонсировал из своей немаленький зарплаты - учёбу, заграничные поездки, ещё какой-то отсутствовавший ранее «брат», с которым он стал проживать... Своих старых друзей, в том числе и меня, он с ними не знакомил; только пару из них я видел на поминках.
Только потом я вспомнил, как ещё во время упомянутых прогулок по-над морем он спрашивал меня, не кажется ли мне, что девушки все какие-то скучные. Разговор этот я поддержать не мог: мне и сейчас так не кажется, а уж в девятнадцать-то лет... Больше ничего сказать не могу; ко мне он не приставал. Может, не в его вкусе был.
В следующий и, кажется, последний раз мы встретились, уже когда я вернулся из Лондона летом 2001 г. До этого переписывались, поэтому я знал, что он тяжело заболел и много времени проводил в больницах. Из-за этого пришлось оставить работу в банке. Зато он вместе с какими-то партнёрами купил свой собственный небольшой банк то ли в Мордовии, то ли в Удмуртии, куда постоянно мотался. Как он это делал, я не представляю, потому что выглядел он тенью прежнего С.: осунулся, двигался с видимым трудом, дышал, как бы прислушиваясь. Может быть, именно поэтому и проект с банком не удался. Я уверен, что в другое время он преуспел бы и в этом.
Я тогда пытался создавать в Москве в своей конторе отдел реструктуризации и предложил ему поработать со мной - хоть на полставки, хоть как. Он сказал с видимым стеснением: «Боюсь, что у меня нет приличного пиджака для интервью»... Вот так. А дома в маленькой комнатке бывшего члена правления крупного иностранного банка оставались только пианино, ноты и книги. Всё остальное, видимо, ушло «братьям».
Поработать вместе не пришлось, потому что здоровье его резко ухудшилось. Впрочем, потом он позвонил, кажется, в ноябре - звучал бодро, говорил, что надо бы увидеться, но лучше когда он выйдет из больницы: сейчас он как раз ложится на пару недель на обследование, которое должно подтвердить, что всё уже хорошо.
Потом, как водится, обсуждали новости от общих знакомых и прочие темы обычного телефонного трёпа не разговаривавших какое-то время приятелей. Беседа, однако, была прервана начавшими истошно орущими в холле соседями. У нас как раз шёл ремонт, и что-то им не понравилось. Мне пришлось сказать С., что, наверно, придётся договорить в другой раз.
Соседи эти были противные люди из серии «...Я ему создам уют, живо он квартиру разменяет» и скандалили они регулярно. Но за этот раз я их искреннее ненавижу, потому что это оказался наш последний разговор с С., последний раз, когда я слышал его спокойный низкий голос, выстроенную из коротких артикулированных фраз речь. В январе он умер. Думаю, когда мы говорили, он уже обо всём знал.
Потом мне позвонила его мама, сказала, чтобы я заехал - есть конвертик для меня.
Прошло несколько недель; она была довольно спокойна - наверно, это компенсаторная реакция... Помню, рассказывала, что в последний год С. стал часто ходить в церковь, «мы с ним вместе молились об избавлении»... Удивительно, я никогда не слышал от него разговоров о религии или о Боге.
Открыл конверт. Знакомый почерк - округлые буквы с лёгким наклоном влево, но все ломанные, с неравномерным нажимом, и строчки скачут. Писать ему явно было очень тяжело. Письмо начиналось так: «То, что вам передаст мой друг - прощальный подарок от меня»... К письму ничего не прилагалось. Видимо, друг забрал подарок себе, а письмо (как, наверно, и другие адресованные близким людям) отгрузил маме. Я не спросил её тогда, кто был тот друг: какая разница.
Дальше в письме были короткие совместные воспоминания, приятные личные слова. А в конце: «Теперь уже точно навсегда ваш,» - и подпись.
Это письмо я потом в результате переездов потерял.
Вот, в общем и всё. Как всегда, я пытаюсь придумать в конце истории мораль, и, как всегда, она не придумывается. А остаётся только щемящая печаль, что с каждым годом всё больше людей, с которыми так остро надо бы поговорить - а уже нельзя. Только мысленно или во сне. Вот и С.: что бы он сказал о том и об этом, какие бы книжки порекомендовал, как бы оценил, в конце концов, мои стишки...
И ещё удивление от того, что вот ушёл такой человек и ничего от него не осталось, и даже вспоминают его уже редко, а не станет ещё нескольких людей вроде меня - и всё.
Но пока остаются воспоминания вроде того, что вот конец восьмидесятых, мы гуляем в весеннем Серебряном бору, пахнет перепревшими за зиму листьями и иголками и вылезающей свежей зеленью. Толп отдыхающих ещё нет, и весь «сербор» наш - как собственно, и весь мир. Мы пьём сладкое шампанское «Надежда», от которого сейчас бы наверняка вытошнило, а тогда - в самый раз. И говорим, говорим - уж не помню о чём, но наверно о только что вышедшем в переводе «Замке» Кафки, и о Бердяеве, и о Гребенщикове с Курёхиным, и, конечно, о том, как нам обустроить Россию. А в том, что мы её вскоре обустроим и что надвигающаяся новая жизнь будет прекрасной, никаких сомнений нет.
***
Иных уж нет, а эти, мол, далече, -
Сказал поэт.
Я помню жесты, смех и ритм речи
И глаз их цвет.
Иных уж нет. Болтали, пили, пели,
Как наяву.
Они давно в своих гробах истлели,
А я живу.
К примеру, С. был пианист, учёный,
Банкир, спортсмен...
Он, одинокой мамою взращённый
Стал self-made man.
Но мать вмешалась, от ворот девчонок
Отворотив,
А он искал, упрямец, запрещённых
Альтернатив.
Мы встретились. Ни денег, ни здоровья.
Сырел платок.
Гроссбуха, Баха, Гегеля и кроля
Хирел знаток.
И вот в письме прощальном скачут буквы.
Давясь, читал:
«На память кое-что отдаст мой друг вам»...
Не передал.
Был англичанин А. С ним что ни встреча -
Живой спектакль.
Игрой не восхищалась только печень.
И вот - плита
И белая с окошечком открытка
На Новый год:
В нём косяком летят олени прытко
На небосвод.
А однокашник О. вдруг от чего-то
Упал - не встал.
В параличе два с половиной года.
Потом устал.
Чтобы читать мои писульки-стансы
Завёл фейсбук,
Я у него один так и остался
Фейсбучный друг.
...
Их перечень возрос невыносимо
За много лет,
Но больше тех, кто цел и невредим, но
Со мной их нет.
Уже не списком, а толпой народа
Архив забит:
Кого любил, и кем был предан, продан
И позабыт.
А хор подруг, которых сам прельстил я,
Собой маня,
За трусость, нерешительность, бессилье
Клянёт меня.
К тому же - так бывает тоже часто -
Без ссор, без склок
Перестают приятели общаться:
Знать, вышел срок.
И, может быть, еще не так уж много
Пройдёт годин,
И я сидеть останусь у порога
Совсем один.
Но одиночество - приятно и понятно.
Я не боюсь.
Всем, что во мне забавно и занятно,
В вас растворюсь.
Живите, хоть Арсюшку позабывши,
А хоть кляня,
Во всех моих друзьях-подругах бывших -
Кусок меня.
И все, кто жив и кто уже закончил
Свой путь земной,
Во мне отгородили свой загончик
И стали мной.
Когда ж и мне поднадоест без толку
Тут куковать,
Со всеми всласть надеюсь и подолгу
Потолковать.