Шиврин О. Н. Незаконченный роман

Уважаемый читатель, представляю вам произведение моего папы ШИВРИНА Олега Николаевича (1923-1990 г.г.), который я собрала в единое целое уже после его смерти, обнаружив в архивах  рукописи. 

Ирина Рашева - Кузьмина (Шиврина)


ОТ АВТОРА
(запись из его дневника)

«Кажется, в 1960 году мне приснился странный сон: как на экране увидел совершенно незнакомых, но таких близких мне людей. Было их трое: Андрей, Игорь и Леночка. Такой, знаете ли, классический любовный треугольник. Игорь любит Леночку, Леночка ещё сама не знает, кто ей больше люб. Андрей же любит уже четвёртый персонаж – Бетку или Беатриче, как назвали её родители. А время 19З9-41 годы, война… Я проснулся ночью и записал всё на первом попавшемся листе… Беда в том, что эти выдуманные «черти» не дают мне покоя. Разговаривают каждую ночь. Кое-какие разговоры записал на магнитофон. Последнее быстрее, чем на бумагу, но расшифровывать некогда, вернее негде. Всё ведь делается втихаря.
23.09.1977г.                Шиврин О.Н.



              НЕЗАКОНЧЕННЫЙ РОМАН



ОБЪЯВЛЕНИЕ В ВЕСТИБЮЛЕ

В понедельник Андрей пришёл в институт, как всегда, в половине де-вятого. Этого правила он неукоснительно придерживался с того дня, как стал директором. Эти полчаса без звонков, без посетителей были его «директорским» временем. Разложить по полочкам все дневные дела, разговоры, свидания, заседания – было ой, как необходимо, а дома это почему-то не получалось.
Первое, что бросилось ему в глаза, большое объявление в чёрной траурной рамке, одиноко висевшее на стене вестибюля:
«…с глубоким прискорбием сообщаем о безвременной смерти старшего научного сотрудника, кандидата физико-математических наук…»
И тут же рядом с этими чёрными строгими буквами смеющееся Леночкино лицо.
«… Нелепость какая-то… И фотография незнакомая… Где-то на ули-це.… Впрочем, она фотографироваться любит… Что это я… Похороны же были в субботу… Смерти, последовавшей после продолжительной болез-ни… Ну да, некролог снять ещё не успели…», – обрывки мыслей одна за другой пролетали в голове Андрея.
Видимо, Андрей всё-таки долго стоял перед объявлением, обернувшись на осторожное покашливание, он увидел встревоженного коменданта, из отставников.
– Извините, Андрей Семёнович, только пришёл, не успел ещё.
– Ничего. Сверните аккуратно и принесите ко мне.
– Будет исполнено.
Комендант уже было протянул руку к объявлению, но тут сообразил: не время. И замер в неестественной позе, опустив глаза. Когда он решился, наконец, поднять их, Андрей уже шёл вверх по лестнице обычным неторопливым шагом, и только руки его были почему-то крепко сцеплены за спиной. Усевшись за стол в кабинете, Андрей стал поджидать секретаря, но, как ни странно, никто не заходил.
 «Это и к лучшему», – подумал Андрей.
До сих пор события последних дней никак не укладывались в голове, и он сидел, облокотив голову на руки, пытаясь хоть как-нибудь привести мысли в порядок. Так он просидел где-то около часа, пока не появился Игорь. Посмотрев на Андрея и отметив про себя его удручённое состояние, которое явно не способствовало планомерному ходу мыслей, Игорь, тоном, не терпящим возражений, произнёс:
– Знаешь что, друг, иди-ка домой, на тебе лица нет, тем более что дома дочка – Леночка-штрих одна, и ей тоже не сладко. С текущими делами я разберусь, а вечером встретимся…
К вечеру, как и обещал, Игорь пришёл к Андрею. Молча, сидя на кухне, друзья выпили по рюмочке за помин души Леночки. Спит наконец-то выплакавшаяся Леночка-штрих. Чтобы как-то развеять тягостное затянувшееся молчание, Игорь включил телевизор. Спортивные танцы на льду… Танго…
А Андрею зримой кажется другая картина: такой далёкий тысяча де-вятьсот тридцать девятый год. Он сам с баяном в школьном зале, а на середине Игорь с кем-то из одноклассников выделывает немыслимые «па». У стенки, хохочущая до слёз Леночка, и рядом Бетка, надутая и недовольная. Уставилась своими глазищами на Андрея, и во взгляде её приказ:
«Кончай эту канитель, надоело!»
«Коза дикошарая!», – вспомнилось ему её детское прозвище.
А ему, Андрею, и ссориться с Беткой не хочется, и кончить канитель тоже. Уж так заразительно смеётся Леночка…
Странно, но и Игорю вспоминается тот же вечер. Это он специально придумал Бетку позлить. Той, конечно, самой потанцевать хочется со своим Андрюшей, а это значит –  садись Игорь за рояль и барабань, как дурак, или бери этот чёртов ящик с мехами, у которого в первой октаве «си-бемоль» западает и «ре» – расстроено. Лень было Андрею свой баян взять, понятно потянется с вечера за своей любимой Беточкой. Тут ящик ни к чему, руки оттянет, да и целоваться неудобно…
А Леночка-то как смеётся! Никогда ещё такого не видал. Вот бы сфотографировать её. А то на всех фотографиях она почему-то серьёзная – и некрасивая. Странно. Всё время рядом, а такой вижу впервые.
После этого вечера Игорь стал специально смешить Леночку, когда фотографировал. Та ругалась – и, в общем, не зря. Получалась она на фотографиях слепой, с закрытыми глазами и широко открытым ртом.
Лишь однажды Игорь подловил момент, когда смеющаяся Леночка не подозревала, что её фотографируют. Однако, с громоздким «Фотокором» это было сделать не просто. Глядя потом на фотографию, она сказала:
– Неужто это я, не может быть. – Но было видно, что она такой себе понравилась.
Только через несколько лет поймёт Леночка, что фотогеничность её и красота – в улыбке, в её милой улыбке. Но это будет после, когда вырастет из неё женщина. А пока она ещё девочка, которой и свои пятнадцать-то дать нельзя. Лет двенадцать от силы…
Так и сидели они два друга детства, два фронтовых товарища, молча, по-мужски скорбя по дорогому им обоим человечку, который был единственным связующим звеном между фронтом и тылом. Всю войну эта маленькая девчушка поддерживала их боевой дух своими письмами, пересылала им весточки от одноклассников, держала в курсе все перемещения друзей по фронтам. Игорь нервно курил папиросу за папиросой, Андрей, отрешённо уставился в телевизор, но мыслями они были там, до войны, в беззаботном тридцать девятом, и их воспоминания, чередуясь одно за другим, сменялись, как кадры давно позабытого фильма…
Андрей вдруг ясно, как будто это было вчера, вспомнил окончание того школьного вечера: из школы они вышли вчетвером. Он, Бетка, Игорь и Леночка. Обычно, в таких случаях Игорь уходил с другой, чисто мужской компанией. Леночка – та всегда была вместе с Беткой, но Андрей знал, на полдороге она исчезнет как-то незаметно, оставив их вдвоём. А тут Игорь. Бетка на него дуется, и он молчит, только Леночка о чём-то тараторит без умолку…
Игорь, как бы читая мысли Андрея, перехватывает нить его воспоми-наний. Думает:
«И чего я пристал к этой компании – не понимаю».
То, что Леночка на полдороге отстанет и пойдёт дальше одна – для него не было секретом. Значит, ему Леночку провожать. Наверное, этого он и хотел, но как-то неосознанно. Или не хотел в этом признаться? А Леночку никогда ещё никто не провожал. Из школы она часто возвращалась вместе с Игорем, Андреем и с другими ребятами. Но, чтоб вот так – этого ещё не бывало в её жизни.
Леночка всё говорила о чём-то, не обращаясь, впрочем, ни к кому. Бетка дулась, Андрей молчал, молчал и Игорь. Вдруг Леночка, не переставая говорить, осторожно потащила Игоря за рукав – попридержи, мол, шаг. Он понял сразу, и, не сговариваясь, они свернули в боковую улочку и исчезли в темноте. Леночка сразу замолчала. Сказала только:
– Здесь ближе, только грязь там, в одном месте, но теперь сухо.
Уж кому-кому, а Игорю эта дорога была знакома. Правда, ближней её можно было назвать лишь при том условии, что на пути надо перелезать через три забора. Но Леночка ещё была в том возрасте, когда лазать через заборы не зазорно.
Шли молча. Иногда перебрасывались ничего не значащими фразами. В первых двух заборах были дырки. Правда, ими пользовалась только Леночка, а вот третий нужно было преодолеть по-настоящему. Игорь перемахнул через него, не думая о Леночке. И лишь её:
– Постой, куда ты, дай хоть руку, – остановило.
Забор был невысок и Игорь, не думая, подхватив Леночку, как ребёнка, перенёс её. Она только подогнула ноги. А весу-то в ней – всего ничего. И на какое-то мгновение (всё-таки силачом он не был) он не удержал её на вытянутых руках и, чтобы не уронить, прижал её к груди так, что лица их соприкоснулись. Леночкины глаза, не мигая, смотрели в глаза Игоря…
«Что за глаза у неё! Странные, светятся, как будто изнутри. И всё».
Леночка опустилась на землю, и наваждение исчезло. Всё. А глаза у Леночки были обыкновенные, серые. Просто в них отражались многочисленные огоньки, что светились на мачтах, стоявших в затоне пароходов. Кончалась навигация.
Была поздняя осень тысяча девятьсот тридцать девятого…


ОТЦЫ

Давным давно два деревенских парня подались в город на заработки. Не одно место переменили и, наконец, после долгих мытарств осели в булычовском посёлке. 
Был когда-то Егор Булычов – пароходчик. Его пароходы: «дед, отец, сын, дочь…» ходили по реке всё лето, а на зиму заходили и оставались в этом посёлке – родном Затоне.
Жить здесь было не лучше, и работа не легче, но время сделало своё. Были парни холостыми, стали женатыми. А оженились – приросли к месту, обзавелись домами.
В деревне раньше как – все однофамильцы. Так и Иван да Фёдор Шерстенниковы то ли братья, то ли родичи. Впрочем, между собой знали, однодеревенцы, и друг друга выручали.
У обоих семьи были немалые, – сколько рождено не считали, считали живых сколько. А было у Ивана семеро, а у Фёдора – пятеро. И дальше – больше, расплодился Шерстенниковский  род по всему затону, и к тысяча девятьсот семнадцатому году было Шерстенниковых уже больше десяти семей. Заваруха гражданской войны поубавила молодёжи немало: Колчак был рядом. Осталось лишь две семьи – внуков Ивана да Фёдора, а Андрея и Леночки прадедов. Обе – Шерстенниковы, обе – рабочие.
Андреев отец (он приходился внуком Ивана) и позабыл давно, что родичи крестьянство знали. С тысяча девятьсот третьего года в подручные к отцу стал, а отец был кузнец знатный, и сыну свои секреты передал бы, да не в отца сын пошёл. Связался с политическими, замели парнишку по семнадцатому году, и пропал он для родных без вести. Лишь в двадцатом году объявился Семён Шерстенников в родном затоне, уже четвёртый десяток пошёл мужику, весь в рубцах, а неженатый. Впрочем, недолго молодцу было гулевать.
Нашлись родственники, окрутили сорокота* (сорокалетний мужик), и пошло начало ещё одной Шерстенниковой ветви. Родились у Семёна сперва дочь, а через год в двадцать втором родился и Андрей, да не судьба была видать, чтоб семья росла. Доктор Глеб Игоревич посмотрел Анисью и сказал:
– Всё. Живи сама, но детей не будет больше.
Ругался иной раз Семён на жену, а кто виноват. Может быть поэтому, в Андрее мать души не чаяла. Последний ведь.
Вернулся же Семён большевиком крепким. Оказалось, ещё в десятом году, на девятнадцатом от роду, в эту партию вступил. По слабости здоровья молотобойничать не смог, да оно и нужно было кому-то новую жизнь налаживать. А кому же?
И нашёл Семён нелёгкую работу. Где словом, где примером, а гля-дишь, подняли завод. Пошли пароходы опять, и немалая заслуга в том была «комиссара» Семёна Шерстенникова. Был он поначалу секретарём партячейки (а всего-то партийных – пятеро). Потом секретарём завкома (должности кузнечной не оставлял, впрочем), а в тридцатом году избрали его секретарём заводской парторганизации.
Первая пятилетка – это ведь не только Магнитка. И малые заводы росли. Вырос и судоремонтный, инженеры появились, стали и сами суда делать, небольшенькие, но свои. Побежали по реке пароходики, обмениваясь гудками при встречном расхождении…

Эх, гудки, гудки пароходные, где вы? Уже много лет прошло с тех пор, как отошли звуковые сигналы, а в памяти моей так и остались гудки, гудочки. Что от них осталось? Песни только. Когда ещё жив был Егор Булычов, он перед спуском на воду нового парохода говорил бывало:
– Надо пароходу голос дать!
И давали ему голос, свой, только ему присущий, благо мастера, что те голоса отливали и точили, тут же были. Уже давно нет Егора Булычова, и пароходы переделаны, а голоса остались старые. Гудки на своём заводе делали.
Всего-то в октаве тринадцать тонов и полутонов – но из множества октав и сочетаний – вся музыка мира. Заводские «голосники» нот не знали. Знали, что нужно собрать три – четыре чашки, но так, чтобы голос был и, чтоб с другими голосом не мешался. Что знали они об обертонах, а именно они и украшали голос парохода. И нужно было ещё сделать его так, чтобы все пароходы вместе гудеть могли. Понятий о консонансе и диссонансе у них не было, но было ухо, чуткое к малейшим огрехам из необъятного спектра.
Проверяли гудок на ухо. Мастер брал чашу, стучал по ней ногтем и говорил токарю:
– Вот здесь сними чуток, потом послушаю.
И снимали стружку, и наплавляли сверху пластинки, «садили на медь» и опять слушали. Ох, непростое было дело дать голос пароходу. Все гудки строились по принципу мажорного или минорного трезвучия, а четвёртый голос был либо на октаву выше, либо ниже основного. Иногда, впрочем, звучал этот высокий подголосок чуть-чуть в расстрой – и тогда такая тоска и печаль были в голосе…

В тысяча девятьсот тридцать четвёртом году удостоился Семён высо-кой чести – послали его депутатом на шестнадцатый партийный съезд. Приехал оттуда, рассказал про всё и «задурил». Пришёл к начальству партийному и сказал – всё, не по Сеньке шапка. Хватит. Теперь завод не тот, что пять лет назад. Мастером на худой конец справлюсь, но чтобы всем тон задавать – стар, и учён мало.
Может быть, и аукнулось бы Семёну, да на счастье в области начальство тоже понимало, что к чему. Видело, что одним желанием немного сделаешь, и согласилось. Послали Семёна туда, куда он и просил – бригадиром на судоверфь, ну и одновременно не освобождённым секретарём парткома. Он и сам говорил, что там ему место – плотничать не разучился ещё. А там народ сырой, из деревни только что.

Леночкиного отца звали также – Семёном, и был он в годах Андрееву отцу. Различали их в детстве ещё тем, что Леночкин отец рыжий был – так и звали: Сенька рыжий.
Росли парни вместе, да характером разные. Если Сенька чалый (это Андреев отец) в политику ударился, так Сенька рыжий по девкам первый был. И при всём том ещё к тонкой работе не без способностей. Столяр из него к двадцати годам первоклассный получился.
Женился Сенька рыжий рано, и вышла за него первая красавица в заводе, тоже Алёной звали. Родила Алёна Семёну трёх сыновей год за годом ещё до германской. Началась тут война, и забрали Семёна рыжего. Прошли годы, уже и ребята подрастать начали, а Сеньки нет и нет, не писал, а в двадцатом году сам объявился, почти в одно время с Сенькой чалым. Встретились дружки, подивовались, как это они всю войну друг друга и увидать не могли, да за работу.
Семён (Андреев отец) тогда на первых порах всем заводом заправлял, ну а Семён рыжий – обратно в лекальную вернулся. Был он одним из тех музыкантов, которые делали формы для отливки голосов пароходных гудков. Как он угадывал будущий звук – кто его знает. По правде говоря, и мастеров-то кроме него не осталось – померли старики.
А через два года после Андреева рождения, в двадцать четвёртом родилась и у Семёна рыжего Леночка. Родила её Алёна, да и померла в одночасье. Братья уже немалые были. Выходили девку вместе с отцом, вынянчили. Хозяйство домашнее, конечно, не туда пошло, но выросла девочка, только маленькая на удивление. Пойми в кого.
Так Семён и не женился больше, хоть и можно было. Да и не рыжий уже был, а седой весь. Когда поседел, сам не заметил. Так ли, нет ли, а видно однолюбом оказался. Весь-то свет в Леночке дочке в овчинку свернулся. Жила бы только. И Леночка – жила! Братья по молодому делу быстро от дома отошли, осталась она одна с отцом. А лет в десять и всё хозяйство невеликое на ней было.

У Игоря – по-другому всё. Отец его, Глеб Игоревич, на него не молились только. Женщины особливо. Звали просто – «доктор». Учился на гроши медные, но тогда и похвастаться мог, что с Викешой  Вересаевым вместе учился:
– Тот был земский врач – из него в писатели вышел. А я, видать, не талант, – говаривал он, бывало.
А талант-то у Глеба Игоревича был – людей любил. И лечить ушёл. Во время разрухи, чем лечил – неизвестно. Никто не знал, что уже несколько лет не привозит он лекарств «из города», а ездил он за ними регулярно – раз в месяц.
Раз в месяц запрягал он кобылёнку Шурку,  и ехал в «город». Привозил воз ящиков, а с чем – не могли «колчаки» дознаться. Лишь потом, когда Сенька-чалый вернулся, рассказывал, как Глеб Игоревич раненых лечил, как по ночам к партизанам приезжал. Только удивлялись все – никто бы и подумать не мог – ругался Глеб Игоревич на все власти матерно. Оно, видать, так, доброе – позабудут, а вот ругань – нет.
В тысяча девятьсот тридцать четвёртом году (после убийства Кирова), при обмене партийных документов для многих было неожиданностью, что Глеб Игоревич в партию-то вместе с Сенькой чалым вступал. Кое-кто посоветовал ему язык за зубами подержать. Ну, получил, конечно, заход, начиная от Петра Великого. А зря не послушался его Глеб Игоревич, зря. Товарищ, который советовал, зла ему не хотел. Отголоснулось ему это его свободомыслие несколькими годами позже….
А в тридцать шестом году попросили Глеба Игоревича возглавить всю медицину в районе. Отказывался. Говорил, что в больнице своей к людям привык, но настояли. Взялся, хотя многим это и не понравилось. Ввёл в райздраве своём правило такое:
– Ты кто? Врач? Врач! Так лечи людей, а бумажки писать в нерабочее время можешь.
И сам этого правила придерживался строго. Утром в девять часов выходил с чемоданчиком и шёл по вызовам, а к двенадцати появлялся в поликлинике. Правда, до четырёх – не всегда получалось. Обычно в полчетвёртого он спрашивал у Семёновны (была такая старушка-фельдшерица, только с ним и работала):
– Сколько там ещё осталось?
– Десяток,– отвечала Семёновна (иногда больше было).
– Ну, всё. Скажи, чтобы больше не пускали.
Беда была у Глеба Игоревича одна – с каждым человеком поговорить любил. Иной раз и не пропишет ничего, а глядишь, человек и выздоровел. Не то, что нынешние врачи – трубку в бок суёт, а сестре говорит:
– Бутерброд захвати, только не с копчёной…

Но это всё о Глебе Игоревиче, а сын где? А с сыном вот как. В тысяча девятьсот двадцать третьем году появился Игорь. Как? – не заметили многие. Мать его не спас даже сам Глеб Игоревич, слишком поздно привезли её к доктору, кровью истекла.
Своих-то у доктора, уже трое детей было, всё девчонки. Жена его, пока Глеб Игоревич Игорёшину мать выхаживал, малыша к груди приложила, а грудь-то пустая, но сосёт маленький, старается, борется за жизнь. Тем временем старшая дочь сбегала за тёткой Ефросиньей – сестрой жены доктора – она как раз ребёнка кормила грудью. Так и стала тётушка Фрося Игорёше молочной матерью и крёстной.

Мать Игоря приходилась Глебу Игоревичу какой-то дальней родственницей. Работала она раньше в уездном городке аккомпаниатором в театре, но то ли голод гражданской войны, то ли неудавшийся роман заставили её переехать из города в заводской посёлок, всё поближе к земле, где хоть огородик свой иметь можно. Из всего скарба было при ней несколько связок книг, баул с личными вещами и старенький рояль фирмы «Беккер». Жила она одна в служебной квартирке от завода, так как была руководителем хора и театрального кружка в заводском клубе. Других же родных, кроме доктора, у неё не было.

Кто отец ребёнка? Как-то и не спрашивали. Строговат Глеб Игоревич по этим делам был. Даже Семёна послал по загибу, когда тот полюбопытствовал.
Так и остался Игорёк четвёртым ребёнком в дружной семье доктора. От сверстников своих отличался он, пожалуй, только ростом, но отец с матерью всегда говорили, что этим он удался в дядьку. Рос Игорь живым, любознательным мальчишкой, доставляя родителям только радость и, не зная до поры до времени, что приёмный он.

С Андрюхой же они были друзьями, не разлей вода, с раннего детст-ва, хоть Игорь и помладше был.




АНДРЕЙ

Время шло. Подрастали дети. Вот и Андрей уже окончил школу, отложив мысли об институте до лучших времён, наслаждался последними каникулами, ожидая повестку в армию. В какой институт он бы хотел поступить, Андрей и сам не знал пока. В школе он не испытывал особого влечения к каким-либо предметам. Учился и всё. Правда, хорошо учился, но не больше.
Другое дело Игорь – его ещё в седьмом классе Декартом прозвали, и это прозвище прилипло к нему намертво. Он и отзывался не него быстрей, чем на собственное имя, тем более, что Игорей в их классе было трое, а Де-карт – он один.
Разница в год, иногда такая заметная в этом возрасте, не мешала дружбе Андрея с Игорем. Правда, взгляды на дружбу у обоих товарищей были несколько разные: Игорь, по-видимому, никак не связывал дружбу с возрастом. У него были закадычные дружки во всех классах, начиная, по меньшей мере, с третьего, и он вряд ли задумывался над тем, почему ему интересно с тем или иным пацаном.
Взгляды Андрея были более утилитарны, хотя он, скорей всего, об этом не догадывался. Ему было интересно дружить с тем, от кого он мог что-то узнать, чему-то научиться. Игорь в этом отношении был просто кладезем премудрости. В его нескладной голове задерживались самые разнообразные факты и истории, откладывались где-то в дальних ячейках памяти, могли лежать там годами, ничем себя не проявляя, и в подходящий момент вдруг выплеснуться на собеседника. Для этого Игоря нужно было «завести», а это Андрею удавалось лучше, чем другим…
Много лет спустя зашёл как-то разговор о сектах. Начала его дочка Андрея, Леночка-штрих, так прозвал её Игорь. У них в классе оказался сектант, и Игорь без всякого предисловия выдал подробнейшую информацию о возникновении раскола и сект на Руси.
Время было такое, что Игорю, как говорится, дыхнуть было некогда, до того он влез в свою цифирь. По-сути и беседа эта застольная у Андрея была организована Леночкой старшей (без штриха), чтобы отвлечь Игоря от его цифири. И на тебе – раскол и его история. Потом Андрей спросил, где он таких сведений нахватался. Игорь, думая уже о чём-то другом (опять, наверное, о своих модельных расчётах), ответил не сразу. Он посмотрел на Андрея с лёгким изумлением и даже с досадой какой-то сказал, стараясь не упустить мысль, вспугнутую вопросом Андрея:
– А-а … это…  Да читал когда-то, кажется классе в восьмом Мельникова-Печёрского «Очерки раскола на Руси» и запомнил…

В армию Андрей ушёл под осень тысяча девятьсот сорокового года. Служилось Андрею легко. Он вообще был дисциплинированным человеком, и эта привычка сделала его армейское житьё-бытьё нетрудным. Он уже начал подумывать, не остаться ли ему в армии навсегда. Летом сорок первого года имелась возможность поступить в высшее инженерное училище, но началась война, и все планы так и остались только планами.
Война застала Андрея за Уралом. Год службы и сержантские треугольники в петлицах давали ему, казалось, право отправиться на фронт немедля. Однако военное начальство решило иначе. Ускоренный курс артиллерийского училища и лишь весной сорок второго года новоиспечённый лейтенант понюхал пороху.
И здесь Андрею везло. За год фронтовой жизни он не получил и царапины, хотя из его старых товарищей в части остались немногие. На Курской дуге он уже командовал дивизионом. Орден «Красного Знамени» и майорский чин за бои на дуге – и, опять же, ни царапины.
После получения майорского звания перевели его в другую дивизию, а в начале мая сорок четвёртого всё-таки зацепило, угодил ему осколок под самое сердце. Почти полгода провалялся он по госпиталям, и в сентябре сорок четвёртого списали его по полной из действующей армии. После демобилизации вернулся Андрей домой, к великой радости своей матери.
 
Целый день не могла мать налюбоваться на своего младшенького.
 – Жив, жив! Спасибо, Господи, услышал мои молитвы. Главное жив, а раны заживут… Возмужал, посуровел, а на отца-то как похож! Жаль не дождался Семён возвращения сына, – причитала Анисья, накрывая на стол и не сводя с Андрея полные слёз глаза.
– Ну, что ты, мамочка, не плачь, всё позади уже. Вот я перед тобой с руками, с ногами, и голова на плечах. Хватит хлопотать. Давай- ка садись за стол, – срывающимся от волнения голосом, проговорил Андрей, за-ключив Анисью в объятия.
Посидели они погоревали   по так рано ушедшим из жизни отцам Андрея, Игоря и Леночки, по всем не вернувшимся с фронта мужчинам посёлка, Очень сожалела Анисья, узнав о том, что без вести пропал Игорь:
          – Такой молодой и умный. Жить бы, да жить… Господи, неиспо-ведимы пути твои…
Проговорили мать с сыном почти до полуночи.  Рассказала Анисья, что Леночка с сорок третьего года после гибели отца бросила медицинский институт и работает в тыловом госпитале в городке, что в двадцати километрах от завода.
– Встретился бы ты, Андрюша, с ней, пусть перебирается домой. В квартире её правда живут эвакуированные из Ленинграда, поживёт с нами, места хватит. А работа по её специальности и в нашей больнице найдётся. Ты же знаешь, я люблю её, как дочь, хорошая она девочка. Присмотрись к ней поближе, может чего и сладится. Я не вечна, а тебе бобылём ходить, только впустую жизнь молотить. Деток надо рожать, много людей война унесла.
–  Обязательно свяжусь с ней, мама, вот только утрясу все свои рабо-чие дела. А для начала напишу ей письмо, приглашу приехать домой в ближайшие выходные. Пока письмо идет, я успею уладить все свои проблемы.
– Правильно, сынок. Пусть так и будет. А теперь, Андрюша, давай спать, притомился ты в дороге.
Наутро отправился Андрей на завод в поисках работы. Мужские руки были нужны, и для него нашлась работа разнорабочим, ибо не было у него никакой другой специальности. Работать предстояло в цехе, где когда-то был первым лекальщиком отец Леночки. Надолго оставаться на заводе Андрей не планировал. Решил он поступать в институт и не куда-нибудь, а на физико-математический факультет, благо ещё в школьные годы никаких трудностей у него с точными науками не было. Оставшегося до поступления в университет времени вполне хватит, так рассудил он, чтобы повторить школьную программу и быть на высоте. Ещё со школьной скамьи не привык он конфузиться на экзаменах. Как говорил их учитель физики, если человек знает материал, то у него всё от зубов отскакивает. Прекрасный был педагог, жаль, погиб на фронте ещё в сорок втором. Знания же, которые Андрей получил в школьные годы, как оказалось впоследствии, не выветрились за время войны, а наоборот раз-ложились по полочкам.
Дело было в пятницу, и Андрей, решив отправить письмо Леночке до городка с оказией, а не по почте, посчитал, что к следующим выходным она сможет выбраться на завод, написал, что будет встречать её на пристани в воскресенье, на той самой, с которой его провожали в армию.
Неделя пролетела незаметно. Настало воскресенье. Пароход прибывал около пяти вечера. Андрей наутюжил свою военную форму, до блеска начистил сапоги, чтобы  отправиться на пристань при всём параде.
« Жаль, нет цветов, – подумал Андрей, – а до войны у мамы в палисаднике была целая оранжерея. Всегда к первому сентября делала она букеты и для меня, и для моих друзей. А сейчас там растёт картошка. Да, война внесла свои поправки во всю нашу жизнь».
Дорога к пристани шла через весь посёлок. Встречные молодые жен-щины и девушки, бросая на Андрея недвусмысленные взгляды, краснели и громко перешёптывались.
И вот, он на пристани. Уже появился в поле зрения пароход, и тут только Андрей отметил, что страшно волнуется. Узнает ли его Леночка, узнает ли он её, ведь столько лет прошло? По мере того, как пароход приближался всё ближе и ближе, волнение нарастало.
Наконец пароход начал причаливать. Андрей пристально всматривался в толпу пассажиров, пытаясь увидеть Леночку. Но то ли от волнения, то ли он действительно забыл, как она выглядит, все девушки на палубе казались ему похожими друг на друга. Матросы отдали швартовые, спустили трап и пассажиры начали выходить на причал. Вот вышла старушка, пожилая пара одна, вторая, ещё бабулька, с трудом тащившая тяжёлую корзину. Андрей ринулся к ней помочь дотащить поклажу до берега и тут услышал звонкий девичий голос:
– Андрей! Андрей!…
Обернувшись, он увидел бегущую к нему девушку, в которой не сразу признал Леночку. Ведь помнил он её еще довоенную, шестнадцатилетнюю, по-детски немножко нескладную девочку-подростка. Сейчас же к нему приближалась стройная, русокосая красавица. Андрей сразу отметил, до чего Леночка похорошела. Раскрасневшаяся, немного запыхавшаяся от бега, Леночка бросилась к нему на шею и, захлёбываясь от слёз радости, быстро-быстро заговорила, словно боясь, что Андрей вдруг исчезнет:
– Андрей, Андрей, неужто это ты, живой… Господи, а я к концу вой-ны всех вас потеряла…
Андрей, опешив от такого бурного проявления чувств и от женских объятий, от которых отвык за время войны, стоял, как вкопанный, не зная, куда деть свои руки.
Наконец до него дошло, что это Ленка, та самая Леночка из далёкого сорокового, только повзрослевшая. А Леночка всё продолжала: 
– И ты пропал, и от Игоря с весны сорок четвёртого никаких вестей. Да, и Бетка замуж вышла, уехала со своим мужем в Сибирь и пропала. За всё время было от неё несколько открыток с адресом «до востребования», мол, жива, здорова и всё.
При этих словах Андрея словно царапнуло по душе, но он не подал виду. То, что Бетка вышла замуж, было для него открытием, ведь и с ней он потерял связь еще в сорок четвёртом, пока мытарился по госпиталям…
– А Игорь где? – спросила Леночка, смотря с надеждой Андрею в глаза.
Не выдержав её пристального взгляда, Андрей, сглатывая вдруг под-ступивший к горлу комок, произнес
– Пропал без вести ещё в сорок четвёртом, после последнего боя на высоте… Я же писал тебе об этом…
В ту же минуту погасли в глазах у Леночки искры радости, и она, ут-кнувшись Андрею в грудь и, не сдерживая рыданий, дрожащим голосом залепетала:
– А я…, а я… с лета сорок третьего не была дома…., да и дома то у меня теперь нет…. Папа умер, и ничто теперь меня туда не тянет… Хорошо хоть ты наконец объявился… Одни мы с тобой, Андрюша, одни остались…
Она еще сильнее прижалась к Андрею, как бы прося защиты. Эти её последние слова и обращение к нему Андрюша, как называла его только мама, полностью обезоружили Андрея, и он вдруг резко почувствовал себя ответственным за эту девушку, за её спокойствие, в конце концов, за её судьбу. Он, успокаивая, обнял её, гладил по спине, ощущая, как вздрагивает она всем своим хрупким телом, какие острые у неё лопатки, и волна нежности накрыла его с головой. Леночка, немного успокоившись, и вытирая слёзы, извинялась:
– Ты, прости мне мою слабость, всего тебя вымочила слезами…
– Брось, не надо извинений. Я своё уже выплакал и очень хорошо тебя понимаю.
Чтобы как-то развеять ситуацию, Андрей посмотрел на часы и ска-зал:
 – Давай-ка, пошли скорей домой. Мама ждёт с горячими пирогами.
– Ой, пироги, – ответила Леночка, немного успокоившись и шмыгнув носом, – как давно я их не ела, ещё с до войны. У твоей мамы они всегда были такие вкусные.
И они направились к дому.
Анисья ещё издали приметила их и залюбовалась, думая про себя:
 «Как хорошо они смотрятся, дай Бог, может, и захороводятся, тогда и я спокойно могу умирать».
После бурных объятий, поспешили к столу, где уже дымился самовар, и стоял огромный пирог с капустой, запах от которого стоял на всю комнату такой, что Леночка невольно сглотнула слюну.
– А я и наливочку припасла по такому случаю, – проговорила Анисья, – прошу к столу.
Разлив вино по рюмкам, Андрей произнёс первый тост: «За Победу». Леночка, немного смущаясь, пригубила слегка. Анисья хлопотала:
– Не стесняйся, девочка, ешь пирог, уж больно ты худенькая. Давайте выпьем за встречу.
Наливочка и горячие пироги с чаем из самовара сделали своё доброе дело, у всех спало внутреннее напряжение, и завязался разговор. Вспомнили всех соседей, кто не пришёл с фронта, помянули школьных друзей, учителей… Игоря помянули отдельно ото всех. Голос Леночки задрожал, и слёзы снова полились в два ручья. Через несколько минут, овладев собой, Леночка улыбнулась своей очаровательной улыбкой и, слегка ещё пошмыгивая носом,  спросила:
– Какие планы у тебя на будущее, Андрей? Помнится, вы с Игорем собирались поступать в институт. Правда, ты тогда в сороковом ещё определённо не знал, в какой. А как сейчас, решил, куда?
Андрей рассказал ей все свои планы.
– А ты собираешься дальше продолжать обучение в медицинском?
– Нет, Андрей. Хоть я и работаю сейчас в госпитале, но, посмотрев, как отдают себя этому делу настоящие врачи, поняла, что не моё это. Не получится из меня такого доктора, как Глеб Игоревич, это был врач от Бога. Так что буду думать, куда мне дальше податься.
– Давай вместе поедем в Ленинград, там у тебя, кажется, брат стар-ший жил до войны. Где он сейчас, кстати?
– В Ленинграде. Так и работает на Кировском заводе. Он ведь всю блокаду пережил в городе. Последнее его письмо было после снятия блокады. Писал, что жив, работает, семья в эвакуации в Алма-Ата. О том, чем занимается, естественно, ни слова. Сам понимаешь – цензура. По-моему он работал, по крайне мере до войны, мастером в судоремонтном цехе. Так что, я думаю, эта его специальность пригодилась и в войну, ведь Балтийский флот и в блокаду нуждался в судоремонтных работах. Как ты помнишь из истории, этот завод, будучи ещё  Путиловским, не раз выполнял заказы флота.
– Замечательно, - обрадовался Андрей, - свяжись с братом. Надеюсь, он не откажет нам в угле, пока мы сдаём экзамены и определяемся с общежитием?  Поедем поступать в Ленинградский университет, на физмат. У тебя вроде проблем с физикой и математикой в школе не было? Помню, Игорь всегда тебя хвалил, говорил, что голова у тебя светлая, и ты быстро всё схватываешь.  Подумай!
– Хорошо, Андрей. Я обязательно подумаю.
– Повторять материал для поступления будем вместе. Одна голова хорошо, а две лучше, – продолжал Андрей, – и, вообще, перебирайся-ка ты к нам.
В этом был весь Андрей. Как всегда всё у него было логически вы-строено, продумано до мелочей. Обладал он организаторской хваткой, и передалось ему это качество от покойного отца.
Тут и Анисья вступила:
– Верное дело Андрей говорит. Чего одной горе мыкать. Перебирайся к нам, тем более, что отец твой последний раз просил меня не терять тебя из виду, помочь, если что. Да и здоровьишко моё тоже оставляет желать лучшего, глядишь ты и присмотришь за мной. Как-никак медик, пусть и с незаконченным образованием. За эти годы в госпитале многое видела, знаешь, чем и как помочь, если что случится…
Леночка, которая уже столько лет жила одна, была тронута до глубины души, и почувствовала себя вдруг маленькой девочкой, которой тепло и уютно в этом доброжелательном доме, обняла Анисью и, тряхнув головой, ответила:
– Уговорили. Так и сделаем. Завтра же схожу в больницу, поинтересуюсь насчет работы, и если есть вакансия, то по возвращении в госпиталь, рассчитаюсь, и приеду к вам.
Время было уже далеко за полночь. Анисья разостлала Леночке по-стель в своей комнате, и отправила её спать:
– Иди-ка, милая, спать. Много выпало на твою долю. Отдыхай и ни о чём плохом не думай. Всё плохое уж позади. Война рано или поздно кончится, будем налаживать мирную жизнь. И то верно – пора уже.
Леночка только коснулась подушки и моментально уснула, а Анисья, поправив ей одеяло, потушила свет и тоже улеглась в кровать с чувством глубокого удовлетворения.
«Не отказалась Леночка. Дай Бог, и сладится», – думала она.
Перекрестилась и вскоре уснула.
Только Андрею не спалось. Он вышел на крыльцо. Закурил и долго ещё ворошил в памяти события довоенного года. Последний рейс на «Пропагандисте», первую близость с Беткой, расставание на причале, и как она ревела, словно баба, провожая его в армию.
«Чувствовала она, наверное, чисто по-женски, что не быть нам с ней вместе. Да, детство, ушло ты безвозвратно. Пора налаживать взрослую жизнь. Пора…»
С этими мыслями, выкурив ещё папиросу, отправился спать. А на дворе был месяц сентябрь сорок четвёртого…
К октябрю месяцу сделали всё, как и планировали. Леночка оконча-тельно перебралась в родной посёлок. Приступила к работе в заводской больнице. Андрей осваивал профессию лекальщика, а вечерами оба, по старой памяти, ходили на занятия хора в клуб. Хоть и послевоенное было время, но молодёжь, в основной массе девушки и молодые женщины, ходили на танцы. Баянисты были нарасхват, так что Андрей со своим баяном пришёлся кстати.
Ближе к Новому году, не обошлось здесь и без стараний Анисьи, сде-лал Андрей Леночке предложение, которое она приняла, но регистрироваться пока отказалась. Почему? Она и сама не знала в тот момент. И жизнь вошла в мирное русло. Молодёжь трудилась. Анисья – по дому. Нарадоваться не могла на невестку, всё внуков поджидала.
9 мая сорок пятого года вся страна вздохнула свободно. Наконец-то долгожданная Победа! Как будто камень слетел с души у всех. Ликованию и радости народа, пережившего ад войны, не было предела.
Единственное, что омрачало жизнь, начала частенько прихварывать Анисья. Всё чаще прикладывалась к подушке. Таяла с каждым днём. Доктор, осмотрев её, сказал ребятам, что долго она не протянет, слишком слабое сердце, для которого не прошли бесследно война и ранние утраты. И так случилось, что в ночь с шестого на седьмое июня она тихо умерла во сне, так и не дождавшись внуков. Схоронили её дети рядышком с Семёном.
После этого траурного события согласилась Леночка на регистрацию их брака с Андреем, и как раз вовремя, потому что пора было собирать документы для отъезда в Ленинград, который в сорок пятом году был ещё закрыт для свободного въезда. Андрею, как бывшему фронтовику, удалось получить право на въезд в город с женой через бывшего однополчанина ленинградца. Помянули Анисью на сороковой день, и уехали в Ленинград. Жили пока у брата Леночки.
Поступили, как и мечтали, на физмат. Андрей подрабатывал в доме культуры баянистом, Леночка – в больнице медсестрой, плюс стипендия. Не густо, но на жизнь хватало.
У послевоенного поколения была особая тяга к знаниям, к сожалению, утраченная в наше время. Учились ребята с азартом, в прямом смысле грызли гранит науки. Андрея сразу же избрали секретарём партгруппы курса. Ничего, справлялись со всеми нагрузками, совмещали работу, учёбу и даже в самодеятельности принимали активное участие.
Первый год обучения дался Леночке довольно трудно, но вместе с тем принёс удовлетворение и понимание, что сделала она правильный выбор, бросив обучение в мединституте. Сессию, как и Андрей, она сдала на отлично. Можно и немного передохнуть, съездить домой, посетить могилки  родителей, тем более, что со дня смерти Анисьи прошёл уже год.
Стояли жаркие июльские дни. Приехав домой, первым делом с утра пораньше, до солнцепёка, пошли на кладбище. Андрей поправлял оградку, а Леночка, убирая могилку Анисьи, что-то приговаривала. Андрей невольно прислушался:
– Ну вот, мама, мы и приехали к тебе. Спи спокойно. Поторопилась ты уйти от нас… Тут Леночка всхлипнула и, раскладывая цветы, продолжала:
– Не скучай. Через год мы приедем к тебе с внучкой…
На этих словах, Андрей насторожился, развернулся и схватил Леночку в охапку:
– Леночка, родная, это правда? А почему внучка?
Немного смущаясь, Леночка уткнулась Андрею в грудь и сказала:
– Я думаю, что у нас будет девочка, и назовём мы её тоже Леночка.
– Милая моя, да, да, я очень рад. Пусть будет девочка, а потом ты родишь и сына. Я очень счастлив, что буду отцом. Теперь, мне надо будет пылинки с тебя сдувать. Леночка рассмеялась:
– Ну ладно, пылинки-то уж не надо сдувать, а вот идти домой уже пора. Очень есть хочется и не мне одной.
Только сели за стол, как раздался стук в дверь. Пришла соседка, та, что жила в Леночкиной квартире.
– Увидела, что вы приехали. 
И протянула Леночке пачку писем, перевязанных тесёмочкой и ещё два письма отдельно.
– Пока вас не было привезла эту пачку женщина из города, из госпиталя. Сказала, что письма эти кто-то переслал из Москвы. А два письма, я очень извиняюсь, но я ничего не знала о них. Их получила моя дочка ещё летом сорок четвёртого, когда я была на работе. Засунула их между книг и забыла мне сказать, а когда увидела эту пачку треугольничков, вдруг вспомнила и принесла ещё этих два письма.
– А когда вам принесли эту пачку? – еле шевелящимися губами про-шептала Леночка.
– Где-то в конце июля сорок пятого, сразу после того как вы уехали. Адреса я вашего не знала, а то бы переправила.
Соседка ушла, а Леночка так и стояла, прижимая к себе эту пачку пи-сем. Подошёл Андрей. Взял отдельных два письма. Первое было от него, то в котором он сообщал о том, что Игорь пропал без вести. Второе, написанное чужой рукой на местный адрес Леночки, короткое, в несколько слов, от Игоря:
«Здравствуй Леночка. Жив. Говорить и писать пока не могу. Пиши. Игорь. 20 апреля 1944г.» (Адрес госпиталя.)
– Жив, жив… – шептала Леночка, как заклинание.
– Только я уже чужая жена и будущая мать ребёнка Андрея, – шептала она уже про себя, смахивая слёзы.
Андрей, как мог, успокаивал Леночку:
– Что поделаешь. Война. Она многих разбросала. Главное, что – жив! А раз живой, значит отыщется. Сейчас же напишем письмо на адрес госпиталя и узнаем, в какую часть его отправили после лечения, и найдём его, найдём. Ты только не плачь, родная, тебе сейчас нельзя волноваться.
Леночка вскрыла первое письмо из пачки и начала читать. Почерк она разобрала с трудом. Игорь всегда писал разборчиво, но это был его почерк. Рука! Сообразила Леночка. Действительно это было первое письмо, написанное им собственноручно, как только сняли гипс, и рука ещё болела и дрожала…
«Май 1944 г. Госпиталь.
(письмо, сочинённое мной в уме).
Письмо в пустое пространство.
Эй, вы! Где вы, откликнитесь! А я – жив. Жив, но не могу ни говорить, ни писать. Слышу всё, научился уже объясняться (жестами) с девчонками, утку подающими. Стеснялся раньше – теперь нет. А они ни бе, ни ме, ни… И смотрят на меня, как на дурака, сожалеюще…»
Дальше Леночка больше не могла читать, слёзы застилали глаза, и перехватывало дыхание. Андрей дал ей попить воды, уложил в постель, укутал одеялом, и через некоторое время Леночка забылась тревожным сном. А Андрей сел писать письмо на адрес госпиталя. Долго ещё потом длилась эта переписка, но никто не мог сказать, где сейчас Игорь. Так и разошлись их пути до поры до времени.
К концу недели вернулись в Ленинград, и вроде жизнь опять вошла в привычное русло. Лишь иногда, когда Андрея не было рядом, позволяла себе Леночка читать Игоревы письма и тихонько плакала о несостоявшейся любви. Потом с головой уходила в учёбу и работу. Беременность развивалась нормально, и в марте сорок седьмого родила Леночка дочь, которой отдавала всю себя.
С ребёнком помогали подруги Леночки, а когда девочке исполнился год, отдали её в круглосуточные ясли, куда устроилась работать ночной нянечкой и Леночка. Таким образом, она могла чаще быть вместе со своей дочерью, а с утра учиться.
В круговерти дней, полных занятости, незаметно пролетели годы учёбы. Получены дипломы, и они уже специалисты с высшим образованием. Обоих рекомендовали в аспирантуру.
И здесь они опять на высоте. Леночка окончила аспирантуру с защи-той диссертации. У Андрея не получилось уложиться в срок по вполне объективным причинам. Дало знать о себе ранение, и пришлось немного сбавить темпы. Но это не помешало его карьере, коль скоро зарекомендовал он себя талантливым учёным, прекрасным организатором, к тому же был членом партии, то отправили его на организацию работы института в провинциальный городок N, где сразу предоставили квартиру.


ИГОРЬ

Солнечный июнь тысяча девятьсот сорок первого года. Успешно сданы выпускные экзамены. Школа позади. В кармане золотой аттестат (такой же, как у всех, только по периметру золотая обводка). Куда дальше?
У Игоря сомнений нет. Ещё осенью сорокового они всё обсудили с дядей генералом, папиным братом, который проживал в Ленинграде.
– Получаешь аттестат, и сразу ко мне! – командирским  тоном заявил дядька,
– Будешь поступать в университет. Голова у тебя золотая, так что по-лучай знания и служи Отечеству. Ученые стране тоже нужны, не только ге-нералы, сказал он, усмехнувшись в усы.
И этой улыбкой дядька так напоминал отца…
 
А сейчас сидел Игорь на берегу реки вместе с Леночкой, весело щебечущей что-то, и на душе у него было так светло и тепло.
Вечером, двадцать первого июня – выпускной вечер. А после него, ночью решили всем классом пойти в лес на поляну, пожечь костры и оторваться без надзора взрослых.
Утро двадцать второго встретило всех выпускников выступлением В.М. Молотова по радио:
«Советское правительство и товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление: Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну…».
Игорю казалось, что репродукторы орут так громко, что заломило барабанные перепонки. Он даже заткнул уши. На какой-то момент воцарилась мёртвая тишина, и было ощущение, что всё это неправда. Но, оглянувшись вокруг, увидел Игорь заплаканные лица женщин и вмиг посуровевшие лица  мужчин. Плакала, припав к нему на грудь, Леночка; стояли, скорбно опустив голову, его одноклассники, сразу превратившись из желторотых, безусых пацанов в мужчин, которым предстоит защищать свою Родину.
Об институте даже не могло быть и речи. Все мальчишки сразу направились в военкомат.
Призвали Игоря в армию четырнадцатого июля и отправили учиться в артиллерийское училище, после окончания которого, в сорок втором году получил он, единственный из выпуска, звание младшего лейтенанта. По разным фронтам покидала его судьба. Начал с Заполярья, на Северном флоте в бригаде морского десанта, затем Калининский фронт, Первый Прибалтийский, Западный, где сошлись их пути с Андреем, но вскоре и разошлись, ибо серьёзно ранило и контузило Игоря под Витебском в марте сорок четвёртого.
В конце августа сорок четвёртого Игорь выписался из госпиталя. Надо было как-то устраиваться, о возвращении в армию не могло быть и речи:  «Не годен к военной службе, с переосвидетельствованием через двенадцать месяцев», – так было написано в медицинском заключении. В сущности, это не было для него новостью.
Ещё, когда Игорь только очухался от наркоза, он не помнил уже третьей или четвёртой операции, немолодой хирург сказал ему:
– Ну, молодой человек, считайте, война для вас кончилась. Жить будете, ходить тоже. Со временем и хромать перестанете. Нервные ткани, они, знаете ли, не быстро восстанавливаются. Так вот. Ну а остальное пустяки – просто дырки, и заштопали мы их неплохо. Слышите теперь нормально? Это хорошо! А заикание пройдёт. Пойте больше и готовьте себя к мирной жизни.
Однако за долгие месяцы валяния по госпиталям это напутствие как-то забылось. Первые дни Игорь просыпался к завтраку, обеду и ужину. Отсыпался за все бессонные ночи более чем двухлетней фронтовой жизни. Впрочем, это скоро кончилось и тогда, чтобы как-то занять время Игорь набросился на чтение. Читал всё, что  оказывалось в небогатых госпитальных библиотеках. А когда, наконец, он получил возможность самостоятельно двигаться, к тому времени он был уже в глубоком тылу, нашлось новое дело: самодеятельность.
Музыкантов в госпитале оказалось не ахти сколько, да и в основном это были гармонисты, которые играли только по слуху. Так что Игорь с его способностями играть практически на всех инструментах от фортепиано до балалайки, не исключая и популярного в войну баяна, причём играть и по слуху и по нотам, оказался для госпиталя сущим кладом.
Репетиции, концерты, выезды к шефам занимали всё время. Как знать, не из-за этого ли лежал он так долго в госпитале. Он был нужен именно здесь, и это сознание своей нужности наполняло его, в общем-то не очень весёлое, госпитальное житьё новым содержанием. И главное – никаких забот: сыт, одет, обут.
Одно только было плохо: куда-то потерялись все друзья, с которыми переписывался всю войну. И не мудрено. Сколько госпиталей он сменил, сколько адресов, пока, наконец, добрался до этого уральского города, где ему пришлось долечиваться. 
Писал он и Андрею из каждого госпиталя, ответа не было, уже с Урала написал в часть на имя старшины, считая, что у него больше шансов уцелеть. Ответ, хоть и не скоро, пришёл. Из пространного письма Игорь понял, что в дивизионе уже почти не осталось «стариков», что касается Андрея, то вскоре после того памятного боя, писал старшина, ему дали майора и забрали по слухам в другую дивизию. Писем от него никто не получал. Так потерялся след Андрея.
Пропала куда-то и Леночка, писавшая ему чаще других. На письмо, посланное по московскому адресу, ответа не было. Не было его и на письмо, отправленное на завод. Откуда было знать Игорю, что недавно скончался Леночкин отец, что осталась она совсем одна, и трезво рассудив, что на стипендию ей не прожить, решила уйти из института.
Впрочем, на решение Леночки оставить институт и пойти работать в госпиталь повлияла не только смерть отца. И в Москве она всё равно работала в госпитале – институт-то медицинский. И в деканате долго с ней разговаривали, обещали помочь и с работой и деньгами, жаль терять способную студентку, которой до окончания учёбы всего ничего (по военному времени) осталось. Но Леночка упрямо стояла на своём. Не в этом, не в материальном вопросе было дело. Леночка увидела, что быть врачом – врачом настоящим, не по званию, не по диплому, нельзя, если она не сможет переболеть за каждого больного, за каждого раненого. И тут она, такая маленькая, увидела: на это её не хватит. Не хватит физически: или её просто не будет. Или она будет вынуждена, обращаясь к страдающему человеку, говорить ему просто «больной». Так было принято, так делали, а она не могла. Не могла и всё. Тут, – либо-либо. И Леночка выбрала компромиссное решение: поработать в госпитале до конца войны и если «привыкнет», то можно институт закончить – два-три года не в счёт. А если нет? Готового ответа пока что не было. Квартиру свою в посёлке оставила Леночка на попечение матери Андрея, сказав при этом:
– Пусть живет кто угодно.
Не знал Игорь и того, что поселилась в этой квартире семья эвакуированных из Ленинграда, совсем не знавшая ни Леночку, ни её отца, и что, наконец, письмо попало не новой хозяйке, почти не выходившей с завода, а её шестилетней дочери, которая и читать-то ещё не умела. А ведь, попади это письмо в руки новой жилички, – всё было бы по-другому. Та, у которой муж пропал без вести ещё в начале войны, знала, что в войну писем зря не пишут, и если оно пришло, значит жил тут человек, которому оно предназначалось. А до Андреевой мамы – два шага, крылечко-то одно. Уж та знала, где Леночка. Была она всего в двадцати километрах от завода, в городке, где обосновался один из многочисленных тыловых госпиталей.
И Андрей бы отыскался, но весной четвёртого года войны ранило и его. После неизбежных мытарств он оказался в одном из госпиталей также на Урале, – в общем, был с Игорем совсем рядом. Слепой случай! Да, к сожалению, в войну и не такое бывало.
Кому ещё написать? Анисье Васильевне, Андреевой маме? Так Игорь знал, что она сама ему не ответит, читать – читала, а писать так и не научилась. Но это не главное. Ещё в сорок третьем году от Андрея он знал, что мать его у старшей дочери, и в её квартире живут две ленинградских семьи. Откуда было знать Игорю, что ленинградцы, как только появилась возможность, вернулись домой, а Анисья Васильевна в свою старую квартиру.
Не знал он, что Леночка, когда вернулся с фронта Андрей, уволилась из госпиталя и устроилась медсестрой в больницу, которой когда-то заведовал Глеб Игоревич, и перебралась жить к ним, как бы стала Анисье второй дочерью; что к концу сорок четвёртого поженились Андрей и Леночка, будучи уверенными, что Игорь пропал без вести.
Но, тем не менее, Игорь продолжал писать письма Леночке во снах или в мыслях, что придавало ему силы, пока лежал он, скованный в гипсе и оторванный от внешнего мира, ибо не мог долго говорить после контузии, слава Богу, слышал. Вот и сочинял он письма в уме, складывая их в клетки дальней памяти, что тоже весьма полезно для восстановления работы мозга. Надежда, как известно, умирает последней, поэтому хранил Игорь эти сочинённые  в уме письма в памяти, как зеницу ока, чтобы при первой же  возможности записать их.
«Глядишь, к тому времени, и Леночка объявится», – думал Игорь.
Написал он эти свои письма  только после снятия гипса. Рука плохо слушалась и быстро уставала, так что приходилось просить «рукастых» соседей по палате под диктовку записывать его послания. Долго думал – отправить или нет? И отложил в сторону до лучших времён.
Пройдя комиссию и получив все необходимые документы, Игорь автоматически становился «гражданским человеком». Куда ехать? Дядя ещё воевал, фамилию его он нередко встречал в приказах Верховного, а где была семья – Игорь не знал. Да и, в сущности, это были почти чужие для него люди. Возвратиться на завод, где прошло его детство? Да, но что бы он стал там делать? На что жить?
 «Руки – ноги целы, хоть и отремонтированные, голова на плечах, вроде варит», –  размышлял Игорь, и решил остаться тут же, в этом городе.
Здесь установились уже кое-какие связи, были знакомые, а относительно работы Игорь не очень беспокоился. Ещё по довоенному опыту он знал, что профессия музыканта – это не только развлечение для зрителя, это и хлеб для исполнителя, он не всегда с маслом, но зато есть свободное время. Можно о чём-то подумать, что-то подыскать. С этим решением Игорь и пришёл в военкомат – учреждение, где военнослужащие превращались в военнообязанных и наоборот.
Молодой, чуть постарше Игоря, капитан с ампутированными пальцами левой руки, бегло просмотрев документы, остановился взглядом на фамилии, не очень она была частая.
– А генерал Голобов тебе случаем не родственник?
– Дядя, – неохотно ответил Игорь, тяготившийся своим родством с известным в войну генералом.
–Ты смотри, – капитан улыбнулся как старый знакомый, – а я у дяди твоего, считай, всю войну, до последнего, – и он показал на руку.
– Сапёр? – спросил Игорь, глянув на капитанские погоны.
– Так точно. Раз в жизни ошибся – и всё, одни культяшки остались. Ну как дядя? Где он?
– Так ведь я его, капитан, и не знаю почти. В детстве бывал у нас – не помню, а последний раз виделись в августе сорокового. Я как раз в Ленин-град приезжал посоветоваться, как дальше жить после смерти отца.
– А мать?
– Нет у меня никого. Померли все, – да там всё написано. Вот один дядя, и тот ещё воюет. Адреса его полевой почты  я не знаю. А семья – эвакуировались, наверное. Писал – не отвечают. Нет их в Ленинграде.
– Жаль, – разочарованно протянул капитан.
– Ты знаешь, я сам ленинградский, думал попросить тебя разузнать там насчёт родных. Тоже всех потерял. А ты, я смотрю, в Ленинград не собираешься.
– Хотел бы, да не к кому. Лучше уж здесь. Всё-таки чуть не год в гос-питале провалялся, знакомые завелись.
– Ну ладно, здесь так здесь. Куда же мне тебя, лейтенант, устроить? – Капитан задумался, и вдруг, неловко перебирая бумаги, поднял на Игоря глаза:
– Постой, постой, не даром я на твоей фамилии споткнулся, где-то я её ещё встречал… Да, вот она! Комиссар нам пишет, чтобы тебя обратно в госпиталь отправить, на культработу… Это как понимать?
– Да самодеятельностью я там занимался.
– Артист?
– Ну, артист не артист, а немножко музыкант.
– На чём же?
– Рояль, баян, струнные, духовые. На скрипке и трубе не играю. 
Игорю уже начал надоедать дотошный капитан.
– Да, а какое это имеет значение?
– А ноты знаешь?
– Знаю, ну и что?
Раздражённый тон Игорева ответа не ускользнул от внимания капитана.
– Не психуй, лейтенант, не надо. Пойми, я сам баянист… был, – он поднял левую руку. – Так что, прости. Комиссара вашего я тоже знаю, в этом же госпитале долечивался – мировой старик. Но тебе туда не стоит, пожалуй.
– Почему? – спросил Игорь зло.
Комиссарова забота о нём была такой неожиданностью, что он ещё не пришёл в себя. В госпитале Игорь наконец-то обрёл себя, возвратиться туда казалось для него счастьем.
– А вот почему!.. лейтенант.
Капитан как-то недобро посмотрел на Игоря.
– Пока ты лежал в госпитале,  ты там был  военнослужащий со всеми вытекающими отсюда последствиями: питание, обмундирование, денежное довольствие. А вернёшься ты туда  вольнонаёмным, то есть с карточкой служащего – раз, без штанов – два и без жилья – три. На зарплате культработника, да на служащей карточке долго тоже не протянешь, ты и так тощий. Понятно, комиссар рассчитывает, что на госпитальной кухне пожрать найдётся что, но прости, своего же солдата объедать. Это не для фронтовика, хотя и бывшего.
Капитан выложил все эти соображения каким-то будничным, отнюдь не гневным тоном, но Игорь сразу понял, что, несмотря на долгое пребывание в тылу, он ещё очень далёк от истинно тыловой жизни. Обида, было вспыхнувшая, исчезла, возражать было нечего.
– Вот такие дела, лейтенант, – продолжил капитан. – Куда мне тебя устроить? Взял бы я тебя помощником к себе – так опять вольнонаёмная должность и карточка тоже служащая. Военруком в школу – тоже не сахар… А-а-а, вот есть, наконец. Иди-ка ты в ремесленное училище, на авиамоторный завод военпреподавателем. Будешь там пацанам винтовку, да пулемёт рассказывать. И карточка – рабочая, плюс трёхразовое питание и жильё бесплатное. Там уже таких, как ты, четверо – может быть, и однополчан встретишь. Кстати, и музыкой сможешь заняться. У них клуб шикарный. Идёт?
– Хорошо, – пробормотал Игорь, которого капитанское красноречие уже утомило.
– Это где? На Крохалёвке?
– Примерно там. Да адрес вот. Доедешь, не первый день в городе.
Капитан сдвинул бумаги в сторону, подписал короткое направление на работу и протянул его Игорю.
– Можно идти? – Игорь встал.      
– Постой, что-то я ещё хотел. Сядь. Подумаю.
Игорь неохотно опустился на стул, не ожидая ничего приятного. По опыту прошлых лет он знал, как после никчемных, в общем-то, разговоров начинались расспросы о родителях, обо всём, чего вспоминать не хотелось.
Однако на этот раз он ошибся. Капитан сидел минуты три, за это время Игорь хорошо рассмотрел его лицо, так как тот подпёр голову руками и не шевелился.
 « Пожалуй, ошибся в возрасте, – подумал Игорь, – он старше, чем мне показалось».
 Спросить не успел, ибо капитан, отняв руки от головы, радостно воскликнул:
– Вспомнил. Держи дядин адрес.
Он вытащил затрёпанную книжку, дал Игорю списать номер полевой почты.
– Будешь писать, напиши, что капитан Артюшкин жив, здоров. Он меня помнит. Ну, давай!
Прошло не более часа, пока Игорь был в военкомате. Но вышел он оттуда уже другим человеком. Что-то изменилось в нём. Он не знал точно что, но что-то стало другим…
По приезду в училище Игорь первым делом уладил вопрос официального трудоустройства со всеми вытекающими отсюда привилегиями: карточки на питание, обмундирование, место в общежитии. Комнатку ему выделили небольшую, но очень светлую, в которой стояла кровать, тумбочка, стол и стул, на стене висело зеркало.
– Ну что ж, с новосельем Игорь Глебович, – произнёс он вслух, глядя в зеркало и привыкая к звучанию своего полного имени, ведь так теперь его будут называть ученики.
Убрав в тумбочку свои личные вещи, отправился Игорь к директору училища, чтобы познакомиться и узнать расписание занятий. Встретил его уже немолодой мужчина, в гимнастёрке и галифе. Когда он встал из-за стола и направился к Игорю, чтобы поздороваться, то прихрамывал на одну ногу.
«Тоже фронтовик, после ранения», – мелькнуло у Игоря в голове.
– Добрый день, – произнёс директор, протягивая руку для приветствия. Николай Денисович. Будем знакомы. Уже знаю, что вы после госпиталя. Где зацепило?
– Игорь… Глебович, …– под Витебском, – немного замявшись с не-привычки произносить своё полное имя, ответил Игорь.
– А меня вот под Ленинградом. Ну, приступим к делу. Как вам известно, вы будете  преподавать военную подготовку. Думаю, подробности здесь не нужны. Завтра уже можете начинать занятия. Ребята у нас разные, но учатся с удовольствием, так что, надеюсь, проблем с налаживанием контактов у вас не будет, тем более вы фронтовик.
– А как у вас с художественной самодеятельностью?  Я немножко му-зыкант, мог бы вести занятия хора.      
– Это очень хорошо. Вы просто находка для нас. Клуб у нас хороший. Думаю по этому вопросу вам лучше переговорить с заведующей клубом Татьяной Прокопьевной. Она сейчас как раз там, готовится с ребятами к празднику осени, посвящённому началу учебного года. К концу сентября уже планируют дать концерт с участием не только «старичков», но и ребят из нового набора. Так что задерживать не буду. Если возникнут какие-то вопросы, обращайтесь. Всего доброго!
– Спасибо. Пожалуй, пойду я в клуб. До свидания.
Заведующая клубом оказалась очень говорливой женщиной. На вид ей было лет пятьдесят. Работала она здесь и до войны. В своё время закончила она музыкальное училище в Перми, приехала сюда по распределению, да так и осела, обзавелась семьёй. Дети уже большие. Сыну четырнадцать, учится в этом же училище. Дочери шестнадцать, пошла в десятый класс. Муж на фронте. Слава Богу, жив. Был ранен в сорок третьем, после госпиталя снова вернулся в часть.
Всю эту информацию она выпалила, не переводя дыхания. Игорь даже немножко растерялся от такого многословия.
– Очень рад познакомиться, – сказал он после минутной паузы, – бу-дем работать. С чего начнём?
Пересмотрели репертуар. Игорь взял ноты, чтобы проиграть нужные мелодии и пошёл прогуляться по городу. С завтрашнего дня начнутся занятия, и свободного времени будет не так уж много.
Стоял погожий сентябрьский день. Солнце светило ярко, но уже не грело так, как летом. Лёгкий ветерок ласково трепал волосы. Встречные девушки улыбались ему, и не верилось, что где-то сейчас громыхают снаряды и идут ожесточённые бои.
В учебный процесс Игорь включился без особого труда. Дело было знакомое. С учащимися установились самые, что ни на есть, дружеские от-ношения. Связующим звеном, без сомнения, кроме военных дисциплин, были занятия в клубе.
Сентябрь пролетел незаметно. На ура дали первый в этом учебном году концерт. Можно было немного расслабиться.
И Игорь решил сходить к военному коменданту, встретиться и поблагодарить его за своё трудоустройство. Прихватив бутылку водки, подошёл он к нему к концу рабочего дня. Закрывшись в кабинете, сидели два фронтовика, обсуждая моменты уже мирной жизни.
– Ну как, слушаются тебя твои архаровцы? – спросил капитан.
– Слушаются, и, кажется мне, даже уважают, – не без тени хвастовства произнёс Игорь.
– Это хорошо, значит ты в своей тарелке. Может у тебя педа-гогический талант, не задумывался над этим?
– Пока не думал, но понял, что дело это – наставлять и учить желторотиков мне нравится.
– Ну вот, поработаешь с годик, и прямая дорога тебе в институт. Школу-то, как я понял по личному делу, ты закончил с золотым ат-тестатом. Я вот этим похвастаться не могу. Кстати, ты с дядей списался?
– Нет пока. Сегодня, когда вернусь домой, напишу. Есть хоть о чём рассказать. Да и времени больше, ибо завтра у меня занятий нет, только вечером хор.
– Не забудь от меня передать привет. Хороший он командир и человек тоже.
– Я помню. Ну что, по последней, и по домам. Тебя-то кто дома ждёт?
– Да, жена и маленькая дочь, полгодика всего.
– Ну, ты молодец. Всё успел, и повоевать, и ребёнка родить. Как зовут-то малышку?
– Лена, Леночка, Алёнка, Алёшка. Это в зависимости от настроения.
Услышав знакомое имя, Игорь даже вздрогнул, и горячая волна прокатилась по телу.
«Где-то сейчас моя Леночка. Отыщется ли? Отправлю-ка я, пожалуй, все свои письма одной пачкой на её московский адрес. Авось найдётся моя потеряшка»? – подумал Игорь.
– Ну, давай пять. До свидания и ещё раз спасибо. Надеюсь, свидимся, –сказал Игорь и пошёл домой с твёрдым намерением написать дяде и отправить письма Леночке.
Придя домой, долго ещё не мог Игорь успокоиться. Не думал, не гадал он, что так может разволноваться, лишь услышав такое до боли родное имя. Чтобы собраться с мыслями, он взял баян и начал играть. Что? Ничего определённого. Скорее всего – своё настроение. Но по мере того, как он уплывал вслед за музыкой за пределы комнаты, всё яснее становились его мысли, и успокаивалась душа. Закончив играть, Игорь выкурил папиросу и сел писать письмо дяде. Написал, что жив. Где он и чем занимается, что мысли об институте пока отложил на потом. Передал привет от капитана.
Утром он пошёл на почту и отправил письма дяде и Леночке, как и планировал вчера. Вернулся домой к обеду, после которого направился в клуб на репетицию хора. Впереди подготовка очередного концерта к годовщине Октябрьской революции. Надо продумать репертуар, согласовать с политработником, подобрать ноты.
Вот в таком ритме незаметно пролетело ещё почти три месяца. Не за горами тысяча девятьсот сорок пятый год, пятый год войны. К концу года удалось восстановить переписку с семьёй двоюродного брата, который проживал в Томске. Брат сообщил, что потерял ногу в боях под Москвой, сейчас потихоньку втягивается в мирную жизнь. От Андрея и Леночки никаких известий не было.
Не так далеко, как вчера, получил Игорь письмо от дяди, который писал, чтобы Игорь не откладывал в долгий ящик поступление в университет, что поступать он должен обязательно в Ленинграде. Таково было желание  отца Игоря.
 «Так что, – писал дядя, – начинай повторять пройденное, и летом собирайся поступать. С разрешением на въезд в город я помогу, а жить ты будешь у нас, и это не обсуждается».
«Да, дядя в своём репертуаре. Сказал, как отрезал. Сразу видно, генерал», – подумал Игорь.
Да и сам он уже понял, что скучна жизнь без постоянного пополнения информации, уже хотелось узнать чего-то новое, ведь тяга к знаниям у него всегда была в приоритете. Поэтому, после празднования Нового года плотно засел Игорь за учебники, повторяя школьную программу. Сходил даже на несколько уроков физики и математики, которые велись в училище, после посещения которых, понял, что далеко не всё так страшно, как он думал.
«Всё-таки хорошие педагоги были у меня в школе, – раазмышлял Игорь, – и знания, полученные до войны, не растерялись, а лишь упрочи-лись».
Решив для себя окончательно, что он едет учиться дальше, Игорь оповестил об этом директора училища, что доработает до конца учебного года и, чтобы на новый год тот подыскивал нового преподавателя.
Радостное событие ворвалось в жизнь каждого жителя СССР в мае сорок пятого. 9 мая прозвучала из всех громкоговорителей речь Сталина:
«Товарищи! Соотечественники и соотечественницы! Наступил вели-кий день победы над Германией. Фашистская Германия поставлена на колени Красной армией и войсками наших союзников, признала себя побеждённой и объявила безоговорочную капитуляцию…»
Как ликовал народ! Наконец-то свершилось! Люди плакали, обнима-лись, никто не стеснялся слёз радости… Выстрадали, выстояли, победили. Ура! Неслось из каждого окна. 
И сердце Игоря переполняла гордость, он тоже внёс свою лепту в дело великой победы.
 « Теперь точно надо настраиваться на мирную жизнь, получать мирную профессию» – так думал он, пробиваясь сквозь толпу ликующих горожан к училищу.
Оставшийся до конца учебного года месяц пролетел незаметно, разъехались по домам его ученики. Игорь  получил от дяди вызов в Ленинград, оформил литер, и стал собираться в дорогу.
Приехать в Ленинград он решил заранее, чтобы, во-первых, сдать документы: аттестат об образовании проносил он всю войну в нагрудном кармане гимнастёрки, перекладывая из одной формы в другую; был тот довольно потёртым, но уцелел, и оценки, печати и подписи, слава Богу, оказались вполне читабельными; во-вторых, – устроиться на работу. Учиться он намеревался на заочном отделении. Негоже взрослому мужику сидеть на шее у дяди, у него своих домочадцев хватает, которых надо кормить…
И вот он в Ленинграде. Город, конечно, по сравнению с сороковым годом представлял ужасное зрелище – развалины домов, не убранные ещё баррикады, поваленные деревья, воронки от снарядов… Но, там и тут трудились люди, убирали улицы, разбирали баррикады. Горожане активно восстанавливали свой любимый город.
Проходя по Невскому проспекту мимо бывшего дома дяди, увидел Игорь одни развалины. Только на оставшемся, не обвалившемся до конца куске стены виднелся остаток надписи «…артобстреле эта сторона улицы наиболее опас…». Сейчас дядя жил на Васильевском острове. Ему предоставили освободившуюся квартиру, в которой раньше проживала семья де-
портированного в войну немецкого инженера. Трамваи уже ходили, но «ноги у меня длинные, доберусь и пешком», – подумал Игорь и продолжал путь, осматриваясь по сторонам и ужасаясь картиной разрушений. И как же радостно забилось сердце, когда Игорь, минуя Невский проспект, увидел Адмиралтейскую иглу, которая, как и до войны, устремилась в безоблачное ленинградское небо. 
«И светла Адмиралтейская игла», – вспомнились слова Пушкина.
«Какие отважные ребята альпинисты, закрывшие чехлом шпиль в тя-жёлые блокадные годы», – подумал Игорь.
И гордость за ленинградцев, отстоявших свой город, сохранивших памятники архитектуры, переполнила всю его душу.
Добрался он до дядиного дома сравнительно быстро. Там его уже ждали. Правда, самого дяди не было. Должен был появиться либо к вечеру, либо завтра утром.
Не теряя времени даром, по-быстрому перекусив, отправился Игорь в университет, благо от дядиного дома до него было рукой подать. В коридорах толпилось много фронтовиков, всех их выделяла военная форма. Игорь оглядывался по сторонам в надежде встретить кого-нибудь из знакомых, но никто не попал в его поле зрения. Сдал документы и пошёл прогуляться по городу.
И надо же было такому случиться – почти в это же самое время пода-вали документы Андрей с Леночкой, но снова не пересеклись их пути по какой-то иронии судьбы.


ВСТРЕЧА АНДРЕЯ И ИГОРЯ

И не думали, не гадали Андрей и Игорь, что встретиться им придётся не скоро. Встретились они в 1955 году. Алёнке младшей было уже восемь лет.
Андрей приехал в этот город, в новый институт, решившись, наконец, определить судьбу. Принимая вверенное ему хозяйство, Андрей пошёл по лабораториям знакомиться с сотрудниками. Зайдя в лабораторию, он увидел в глубине комнаты за установкой мужчину в гимнастёрке. Андрей сразу отметил про себя:
«Бывший фронтовик. Значит, проще будет налаживать контакты».
И собрался было развернуться и выйти, но его остановил пристальный взгляд через очки. Внимательно присмотревшись, Андрей оторопел от неожиданности. Сколько минут он молчал, одному Богу известно, но привёл его в чувства до боли знакомый голос:
– Андрей!... Ты ли это, чёртушка?
Мужчина уже двигался ему навстречу, и только тогда сошла с Андрея оторопь:
– Игорь… Декарт!… Неужто ты? Жив, бродяга, жив! Где же ты пропадал… Мы с Леночкой, где только тебя не искали. Как в воду канул…
Обомлевшие от увиденного зрелища, молодые сотрудники и студенты сгрудились кучкой. С нескрываемым любопытством наблюдали они как двое взрослых дядей фронтовиков, мяли друг друга, трепали за уши и за волосы, без конца повторяя:
– Жив, жив….
Через несколько минут первым пришёл в себя Игорь:
– А Леночка где, не знаешь?
Андрей, немного смущаясь:
– Она теперь моя жена… Завтра тоже должна подъехать. Ведь жена за мужем, как нитка за иголкой. Будем работать в институте вместе.
При этом известии, у Игоря перехватило горло, но он не подал виду и, сглотнув ком, мешающий сделать вздох, спросил с хрипотцой:
– Постой, постой, а что ей здесь делать? Она же медик.
Заметил ли Андрей это минутное замешательство Игоря или нет, неизвестно.
– Ошибаешься, Игорь. Она тоже физик. Вот будет неожиданность для неё тебя увидеть. Она уже все глаза по тебе выплакала.
– Так уж и выплакала? – сказал Игорь, явно смущаясь любопытных взглядов сотрудников. Приметив это, Андрей сказал:
– Давай-ка, пойдем ко мне домой. Я живу здесь рядом. Думаю, нам есть, что рассказать друг другу наедине. Леночка с дочкой будут завтра, так что нам никто не будет мешать.
Пришли в квартиру  Андрея. Игорь осмотрелся:
– Ничего себе хоромы!
– Не хоромы, но после нашей комнаты в общежитии есть место, где поставить письменный стол, да и дочке свой рабочий угол надо организовать, ведь она уже второклашка.
Андрей достал бутылку водки. Сварганили нехитрую закуску: селёдочка с отварной картошкой, выпили за встречу, удивляясь, как это они оказались в одном институте? Как будто какой-то Верховный Главнокомандующий вёл их по жизни. Каким же ветром их обоих занесло в этот провинциальный городок?

Игорь в институте оказался ещё раньше Андрея. Его не оставили в аспирантуре, не распределяли, он был заочником. По окончании университета можно было остаться в школе, где он работал, где его любили и просили даже остаться, но какая-то вера в свою судьбу, в способность сделать больше, может быть, утянула его в этот провинциальный, без имени институт, где всё начинать надо было с нуля.
Так он появился в этом городке на кафедре, которая насчитывала всего десяток людей, от науки весьма далёких и не думавших о высоких материях. Учителя они были, наверное, в общем-то, неплохие, жили и учили студентов тому, что сами знали и, слава Богу. Игорь, растеряв все связи с малой родиной, практически оказался оторванным от прошлой жизни. Семьи у него не было. Поэтому он уходил в работу с головой, дабы, как он любил приговаривать, дурные мысли в голову не лезли. Было трудно, но хорошо. Трудно без помощи, без совета. Легко – не мешал никто. Откровенно говоря, на последнее Игорь не рассчитывал, его шеф, который перетащил его в этот институт, говаривал:
– Помогать вам никто не будет.
Видимо, человечество устроено лучше. Или это Игорю только каза-лось по молодости?
А с шефом своим у Игоря установились какие-то странные отношения. Он искренне полюбил этого неистового со странностями имертинца, которого все за глаза называли Многоберидзе, намекая на его всеядность и обычай ввязываться в споры по поводу вещей, где он специалистом, мягко говоря, не был. Вначале Игорь не очень разбирался в сути этих споров, однако со временем стал понимать, что у его шефа есть своя идея фикс, которая состояла в том, что многое, в том числе и очень сложные вещи, можно объяснить простыми словами без хитрых формул – нужно только уметь объяснять! Многие из теоретиков приходили в бешенство от того, когда он начинал такие популярные объяснения. Игорь, бывало, слушая эти споры, кипел от негодования и уже потом, только после смерти шефа, сообразил, что тот родился раньше своего времени. Шеф умел сложные вещи объяснять просто, а уравнения писал только иногда, вероятно для собственного удовлетворения. Только спустя два десятка лет появились Феймановские лекции и отличные книги Займа-на, написанные языком людей, а не заумных человеков.
Не повезло шефу в другом. Он оставил свой след в науке, но об это следе вспомнили, как с горечью сказал Игорь, после свадьбы через двадцать лет, после его смерти на одной юбилейной конференции, – тогда целое заседание было посвящёно его памяти.
 – Вспомнили, сволочи, – злорадствовал Игорь.
Как это часто бывает, получилось так, что длинная грузинская фамилия шефа потерялась среди коротких, но звучных иностранных. Метод, которому бы нужно было присвоить имя метод Многоберидзе, так и не получил его имени.
Очень благодарен Игорь шефу за то, что тот заставил его заняться научной работой над кандидатской диссертацией, которую он удачно защитил совсем недавно.

Андрею с карьерой тоже повезло. Хоть он и окончил аспирантуру без диссертации, но на организацию института были кинуты крупные силы. Ещё задолго, до того, как там оказались люди, было развёрнуто строительство. И когда Андрей приехал, была уже квартира, не отдельная правда, но всё-таки две комнаты с тихой соседкой.
Было уже и здание института, было и несколько корифеев, решивших поработать на старости лет, не предполагая, в общем-то, остаться в этом городе, рассчитывая, что на новом месте « можно ещё будет несколько лет удовлетворять свои потребности за счёт государства» – так, кажется, академик Арцимович определил сущность научной работы.
Организационный период в институте растянулся ненадолго, шло строительство, без задержки поступало оборудование – счастливое время, ну уж чего-чего, а налаживать работу Андрей научился ещё в армии, организаторских способностей ему было не занимать, да и опыт, хоть и небольшой, тоже кое-чего значил, – войну всё-таки прошёл.
Так или иначе, уже через месяц после приезда, он оказался в качестве заведующего лабораторией, получил в своё распоряжение группу только что  выпущенного курса физиков, и работа пошла. Через два года, несмотря на ужесточённое отношение к появлению новых кандидатов, Андрей благополучно защитился. Своего Совета в институте не было ещё, но институт «папа», куда к тому времени уже удрали многие из «корифеев», охотно помогал своему «сыну» чем мог, главным образом, защитами. Советы и консультации в счёт не шли, а вот о защитах можно было и отчётную галочку поставить. Работы этого северного института – сына проходили на Совете (его так и называли папин Совет) без задержки и в первую очередь. Немалую роль здесь, по-видимому, сыграло и то, что «сверху» нажимали:
«Давай, давай! Науке нужны молодые учёные».
В общем, с кандидатской диссертацией у Андрея получилось, лучше не надо.
Леночка после благополучной защиты кандидатской диссертации приехала в этот институт вслед за мужем. Андрей, вначале было, при-гласил её в свою лабораторию, но она, как-то сразу непривычно для него твёрдо отказалась:
– Нет, Андрюшенька, вместе с тобой работать не буду. Ты у меня ум-ненький, перспективный, на тебя сверху смотрят, а я глупенькая, ну не со-всем глупенькая, но учти, всё-таки я ж физик только наполовину и из-за те-бя, а наполовину медикус недоделанный, что же это – самодельщина, нет, не хочу. Я уж как-нибудь сама, отражённого света не надо, и, извини меня, я всё-таки баба. А потом, ты начальник, и негоже жене в одном учреждении у мужа в подчинённых ходить, хоть это правилами и разрешается. Так что, уж давай без меня.
И ушла в лабораторию к «старику». Тот, единственный, не торопился обратно в Ленинград, семья погибла в войну, помирать старику было, по-видимому, всё равно где, а Леночка чем-то очень отдалённо напоминала ему погибшую дочку, – вряд ли они были похожи, но у старика не осталось ни фотографий от прошлого, ничего, кроме воспоминаний. А память человеческая несовершенна – зрительные образы так легко исчезают.
 
Всё время, пока Андрей рассказывал о том, как они с Леночкой оказались в этом институте, Игорь сидел молча, не перебивая и куря папиросу за папиросой. После того как Андрей закончил повествование, Игорь молчал ещё несколько минут, рассеянно смотрел, как развеивается табачный дым. Потом, очнувшись, встал, прошёлся по комнате, подошёл к столу, разлил остатки по рюмкам и произнёс с каким-то вздохом облегчения:
– Ну, что? Ещё по маленькой? Теперь ясно, как мы здесь оказались. Удивительно только, что мы ни разу не пересеклись в Ленинграде, в университете. Хотя… я учился заочно, и с очниками мне практически не приходилось пересекаться.
– Видимо так сложились звёзды, – ответил Андрей. – А теперь скажи мне, где Бетка? Я думал, вы поженитесь?
– Не тут-то было. Не дождалась меня Бетка, пока я в госпиталях отлёживался. А я после госпиталя вернулся домой, встретил Леночку. На тот период времени тебя ведь считали без вести пропавшим. Погоревали мы Леночкой, что одни остались, а в декабре сорок четвёртого сделал я ей предложение. Поженились. Дочка у нас растёт, кстати, тоже Леночка. Ей уже восемь… А когда мы в июле сорок шестого получили твои письма…
– В июле? – удивлённо прервал Андрея Игорь.
– Да, шли они обходными путями. Хорошо в Москве девчонки знали адрес городка, где последнее время работа в госпитале Леночка. Пересла-ли письма туда. А уж оттуда привезла их старая санитарка, которая работала вместе с Леночкой в госпитале и приехала в Затон к родственникам. Мы же к тому времени уже уехали поступать в университет в Ленинград. И только в сорок шестом летом приехали в посёлок посетить могилки родных. Вот тут нам и принесла твою пачку писем соседка.
– Да, долго они добирались. А ведь я их отправил в октябре сорок четвёртого. Долго думал, стоит ли, но, в конце концов, решил – раз написаны, должны найти своего адресата.
Как бы упреждая возможный встречный вопрос, Андрей торопливо произнёс:
– Я из пачки писем не читал, коль скоро они адресованы Леночке. Прочитал только самое первое, коротенькое, написанное чужой рукой ещё в апреле сорок четвёртого. Сразу же написал на адрес госпиталя, но тебя уже и след простыл, а где ты никто не мог нам рассказать. Так и зашли наши поиски в тупик. Радовались тому, что жив. Надеялись, что когда-нибудь сойдутся наши пути. И надо же, наши надежды оправдались. Вот Ленка-то обрадуется.
– А не испугается она? Надо бы её подготовить. Ты уж как-нибудь потихоньку сделай это, чтобы, не дай Бог, не стало ей вдруг плохо. Женщина ведь, существо ранимое, более слабое, чем мы, мужики.
– Обязательно. Хотя мне порой кажется, что она намного сильнее ме-ня.
– Может быть. Не берусь судить. Ведь я её помню ещё маленькой де-вочкой со строгими, огромными серыми глазами. Если вдруг глянет с уко-ризной, то хоть стой, хоть падай.
«Вот увижу её, и срастётся, наконец, моя жизнь до и после и сейчас в единое целое. А то ведь так и живу пока, какими-то обрывками» – подумал вдруг Игорь.
Просидели друзья детства и юности до самого рассвета. Было чего вспомнить, рассказать.
– Ладно, дружище, – сказал Игорь, когда уже первые лучи солнца заглянули в окно, – засиделись мы. Надо хоть немного вздремнуть. Завтра у нас будет не менее эмоционально насыщенный день. Пойду я. Надо ещё всё переварить.
– До свидания. Значит, завтра часам к шести вечера приходи к нам. Я предварительно «соломку подстелю», – ответил Андрей.
Игорь решил дойти до дома пешком, по пути прокручивая в голове все события сегодняшнего дня.
« Интересно, – думал он, – узнаю ли я Леночку, ведь прошло целых четырнадцать лет. Да и я уже далеко не мальчик, а волнуюсь, как юноша нецелованный. Как долго я мечтал об этой встрече».
К шести вечера, как и договаривались, Игорь направился к Андрею. По пути,  около гастронома купил у бабульки букетик астр, и матрёшку у безногого инвалида на каталке. Подойдя к дверям, перевёл дух и постучал. Открыли сразу. Андрей и маленькая Леночка, поразительно похожая на большую, стояли в коридоре. Из кухни раздался Леночкин голос:
– Бегу, бегу, вот только сниму кастрюли с огня…
«А голос всё такой же звонкий», – отметил про себя Игорь, снимая обувь.
И в этот момент вылетела из кухни Леночка и, не стесняясь ни мужа, ни дочь бросилась к Игорю на шею и, целуя его, только шептала, прерывающимся от волнения голосом:
– Жив, жив, дорогой мой человек…
Потом, резко оттолкнулась и убежала в ванную. Было слышно, как шумела вода, маскирующая сдавленные рыдания.
Маленькая Алёнка испуганно смотрела во все глаза, пытаясь понять, что же это происходит, почему мама плачет. Игорь, дабы разрядить обста-новку, так перепугавшую ребёнка, вручил ей матрёшку, щёлкнул по носу и сказал:
– Знаешь что, голова два уха, давай-ка мы поставим цветы для мамы в воду, а то завянут. Видишь, они головки опустили, значит, просят пить.
Глаза у Алёнки стали ещё шире, и она, не скрывая удивления и любопытства, спросила:
– Как, разве цветы пьют, у них же нет рта?
– Пьют, да ещё как. 
И Игорь стал ей объяснять по памяти ещё из школьного курса ботаники, что у цветов есть такой тип сосудов – трубочки, которые несут питательные вещества снизу вверх к листьям.
– Листья теряют влагу, и в результате этого возрастает сосущая сила, с помощью которой цветы как бы пьют воду. Происходит это примерно так, как если бы ты всасывала воду через соломинку. Не пробовала? Ну, это дело поправимое. Папа, дай нам листок бумаги. Скрутим её в трубочку. А теперь попробуй попить через неё. Получается? Вот так и цветы пьют.
Алёнка заулыбалась и, глядя с восторгом на Игоря, протянула ему руку. В этот момент Леночка старшая, немного успокоившись, вышла из ванной и пригласила всех к столу. Стали рассаживаться. Малышка сразу заняла место слева от Игоря, и этого правила она придерживалась в дальнейшем. Игорь оказался за столом напротив Леночки. Та хлопотала, а он любовался ею. Конечно, это была уже не та угловатая девочка-подросток, а очень обаятельная молодая женщина. Её русая коса была уложена вокруг головы, придавая её лицу особую женственность. От волнения она раскраснелась, и от этого была ещё прекраснее. Игорь, глядя на Леночку,  снова и снова влюблялся в неё.
После нескольких рюмочек наступило некое расслабление, и Игорь по старой памяти, предложил сыграть на баяне что-нибудь из  репертуара их юности. Андрей принёс баян, и Игорь стал исполнять Рио-Риту, фокстрот, который играл часто на танцплощадке ещё до войны. Маленькая Алёнка выскочила из-за стола, вытянула Андрея на танец. А Леночка сидела, подперев рукой подбородок, смотрела то на мужа с дочкой, то на Игоря, но как-то сквозь них. И казалось, что её сейчас нет здесь, она там в далёком тридцать девятом.
Уже позже, вспоминая этот Леночкин отстранённый взгляд, напишет Игорь стихотворение:
Наверно, помнишь
Танцплощадка деревянная.
В саду дубки, ряды нестройные.
Из кинобудки вынесен динамик.
И я кручу пластинки «по заказу».
Печальный «Дождь идёт», сменяет «Рио-Рита»,
А дальше… Что там было я не помню,
Не помню, хоть убей! А вот что ты
Сидела на перилах танцплощадки,
Не танцевала, а сидела просто,
Вот это помню:
Только почему  не танцевала ты –
Вот этого не знаю.
Что не танцую я – ты это знала,
И пригласить не мог.
А что другие?
Или вниманьем обошли, или самой
Крутиться в танце не хотелось?
Всё быть может…
Зачем вот вспомнилось всё это лишь сейчас,
Когда уже полсотни лет прошло?

Время подходило уже к десяти и Игорь начал собираться.
– А ну-ка, хозяева, не надоели ли вам гости…
– Нет, нет, – закричала Алёнка, весело прыгая около Игоря.
– Тебе, стрекоза, уже спать пора, а маме с папой и мне завтра рано на работу, так что будем прощаться.
Аленка вспрыгнула к нему на колени и со всей детской непосредственность расцеловала Игоря в обе щеки.
– Приходи ещё, дядя Игорь.
– Ну, теперь я у вас буду частым гостем, – сказал Игорь и вопросительно посмотрел на Андрея.
– Без сомнения, – в один голос произнесли Андрей с Леночкой.
– Следующий визит ко мне. Если помните, у меня скоро день рожде-ния. Раздобуду хорошего мяса, и будем стряпать пельмени. Помните, как мы их лепили все вместе, когда был жив папа?
– С превеликим удовольствием, – ответила Леночка, – я помню, что самым привлекательным является не поглощение готового продукта, а именно процесс лепки всей дружной компанией. Это так объединяет.

Игорь шёл домой, был прекрасный августовский вечер. Воздух  напоён ароматами уходящего лета.   На улицах стояла тишина, утомлённый за день город готовился ко сну.  Навстречу попадались в основном молодые влюблённые пары, глядя на которых у Игоря стало так светло, уютно и спокойно на душе.
«Ну, вот и склеились осколки моей жизни», – подумал Игорь, вздохнул полной грудью и, ускоряя шаг, пошёл к дому.
Улыбка не сходила с его лица.

Время неизбежно шло вперёд. Их союз трёх физиков: двух мушке-тёров и миледи, как, смеясь, говорил Игорь, начал приносить плоды в деле взращивания молодых научных кадров для страны. Под их руководством немало светлых голов пополнили ряды ведущих учёных не только России, но и зарубежья. Игорь и Андрей, один за другим, защитили докторскую диссертацию. Андрей стал директором института, Игорь, как и раньше, будучи генератором научных идей, возглавил научно-исследовательский сектор. Леночка старшая руководила специализацией на кафедре.
Подрастала и Леночка-штрих. После успешного завершения школьного курса поступила в ленинградский университет, пошла по стопам родителей, тоже на физмат. Как и родители, окончила ВУЗ с красным дипломом. По окончании университета распределили её в этот же институт. Работала она  младшим научным сотрудником на хоздоговорной теме, которой руководил Игорь, и одновременно, как говорится, без отрыва от производства, занималась своими научными исследованиями, как соискатель на звание кандидат наук.
Дядя Игорь с детства был её самым любимым и единственным дядей, да и Игорь любил по-отечески эту смышлёную, юркую, развитую не по го-дам девчонку.



ДЯДЯ ИГОРЬ И ЛЕНОЧКА-ШТРИХ

Оркестр играл на редкость слаженно. Игорь даже удивился, – до сих пор у ребят так хорошо не получалось. И лишь где-то, в подсознании, глупый вопрос:
– А что играем-то?
Мелодия была, однако, настолько привычной и знакомой, что Игорь безошибочно определил, когда должно начинаться его соло. Привычно вскинув тромбон, он приложил его к губам, но вместо ожидаемого полнозвучного глиссандо тромбон издал какие-то непонятные звуки: то ли гудела электричка, то ли зуммерил полевой телефон. И оркестр вдруг пропал, остался один тромбон, по-прежнему издававший странное гудение, хоть он давно уже лежал на коленях у ошеломлённого музыканта.
«Звонок! – сообразил, наконец, Игорь и тут же, провалившись в какую-то чёрную яму, проснулся, – надо же такому присниться – нарочно не придумаешь».
Поворачиваясь на спину, Игорь уронил подушку, предусмотрительно положенную на ухо ещё вечером. Делать так стало привычкой со студенческих времён. Теперь же в доме, стоящем на шумном перекрёстке, да ещё при открытой форточке, это было совершенно необходимой мерой сохранения хотя бы видимости покоя. Взглянул на руку – часы стоят. Остановились на шести. За окном – пасмурный денёк, – не разберёшь, то ли утро или дело уже к вечеру. По надрывному рёву грузовиков, рвавшемуся в открытое окно, угадывался скорее день. Игорь ещё раз прислушался, но кроме привычного уличного шума так ничего и не услышал.
«Ошибся кто-нибудь, или ребятишки балуются, а может и впрямь всё приснилось», – подумал он и потянулся за упавшей на пол подушкой.
От резкой боли в опущенной голове на глаза навернулись слёзы, и в этот момент звонок зазуммерил опять. Теперь он выбивал морзянку: три точки, три тире, три точки: SOS, SOS, SOS… (save our souls – спасите наши души).
«Кто же это такой нетерпеливый?», – с раздражением подумал Игорь.
Для всех знакомых его в городе не было. Чуть ли не весь институт видел его в пятницу на вокзале с рюкзаком за плечами. Впереди была неделя, свободная от каждодневной суеты, неделя отдыха, так ему нужная. То, что последняя ночная электричка привезла его в город – об этом не знал никто. Он и не собирался возвращаться, но так уж получилось неожиданно и нелепо. Час в электричке и ещё минут сорок в стареньком автобусе пролетели незаметно. От деревенского магазина, у которого останавливался автобус, ещё километра три тропинкой до одинокого домика Ивана Фёдоровича, – а там, в лодку и неделя на озере, неделя тишины, неделя, когда так хорошо думается без бумаги и карандаша.
Потолкавшись в магазине и, закупив кое-какую немудрёную снедь, да несколько бутылок водки (коньяк Игорь покупал в городе, но Иван Фёдорович его не признавал) и, уже пересекая улицу, Игорь услышал, как его окликнули:
– Глебыч! Ты никак к Фёдорычу?
Игорь обернулся – один из его деревенских знакомых – охотников – шёл к нему с виноватым, как показалось Игорю, выражением лица.
– Да выбрался вот на недельку на озере посидеть.
– Так помер ведь Фёдорыч-то. Уже неделю, как схоронили. В прошлую пятницу, нет, в четверг – пёс на деревню прибежал, воет. Пошли к нему, а он на лавочке перед домом. Остыл уже. В воскресенье и похоронили. Дочь приезжала, а сын не успел, только ко вторнику добрался. Фотографии какие-то, да бумаги взял, а с домом и остальным имуществом, говорят, старик распорядился. Так и стоит дом заколоченный, а пёс у меня. Такие вот дела. И то, слава Богу, пожил – два года на девятый десяток было.
Смысл сказанного с трудом дошёл до Игоря, а когда он всё-таки понял, что и к чему, – не нашлось слов ответа. Он стоял, глядя куда-то под ноги, и не слышал словоохотливого собеседника. А тот, заметив неладное в поведении Игоря, продолжал заискивающим тоном:
– Ну не горюй особо, Глебыч. Всё к тому идёт – все там будем. Айда, лучше ко мне зайдём, побеседуем, помянем душу его грешную, а там иди с богом, посиди на озере. Лодка на месте и пёс тебе рад будет. Вот ведь – скотина, а тоже всё на кладбище сбежать норовил…
Неловко распрощавшись со случайным собеседником, Игорь повернул обратно. Тропинка, по которой он направился, чтоб спрямить путь (автобус уже ушёл), проходила через кладбище, и уже издали Игорь заметил свежеокрашенную пирамидку, огороженную незатейливым штакетником. Игорь постоял около могилки, выкурил сигарету, взглянул на уже засохшие цветы и зашагал дальше. На шоссе удалось поймать попутную машину и успеть к последней электричке.
Уже сидя в пустом вагоне, Игорь пытался найти причину того, почему первой его мыслью, первой реакцией на известие о смерти человека пусть не родного, но очень близкого было:
 «Эх, чёрт, пропала неделя, а так всё хорошо было задумано».
И всё. Ни жалости, ни печали. Лишь полное равнодушие ко всему, к себе, к окружающим, к планам на будущее. И кругом всё посерело, как будто внезапно исчезло солнце и лёг туман не туман, – нечисть какая-то, когда не поймёшь то ли день, то ли ночь…
Дома, скинув рюкзак и сидя в ожидании закипающего чайника, Игорь, наконец – то, осмыслил происшедшее:
«То  что жизнь коротка, и когда предел ей  тебе знать  не  дано. И   было это, в общем-то, известной истиной. Но  именно известное и не неожиданное, в принципе, оказывается тем непредсказуемым, которое всегда воспринимается не как расчётное,  можно убедиться лишь тогда, когда это произойдёт…»
«И ещё, – думал Игорь, – в сущности, для Ивана Фёдоровича такой исход – счастье даже. Одинокий и неустроенный старик, умерший в одночасье – такая судьба была недалеко от него самого, если так случится, то это милость судьбы: умереть по-солдатски».
Из этих невесёлых раздумий Игоря вывела подпрыгивающая крышка чайника. Где-то в подсознании мелькнуло:
«Уснуть теперь, газ потухнет и через полчаса – всё. Всё. И не надо будет думать, не надо решать, что сделать, кому и как ответить… Всё решится само собой, всё!»…
Привычно взглянул на руку, – было уже около трёх ночи, Игорь заварил чай и, выключив свет в кухне, – уже рассвело, пошёл переодеться. Натянув тренировочный костюм, умылся, пытаясь стряхнуть одурь холодной водой, и вдруг почувствовал, что он голоден. И не удивительно: обедать он в этот день не обедал, рассчитывая наверстать  упущенное с лихвой вечером за ухой и самоваром у Ивана Фёдоровича. Заглянул в холодильник – пустовато, масло и банка фаршированного перца. Взгляд его упал на рюкзак. Он вспомнил, что там специально для Ивана Фёдоровича кильки в томате, которые он всегда ему заказывал. Парадоксы сельского снабжения, килек в деревенском магазине не было. А Иван Фёдорович, не уважавший консервированной продукции, к килькам имел пристрастие. Рюкзак был раскрыт. Раскупорив банку килек и немного подумав, Игорь достал ещё бутылку водки, поставил два тонких стакана, налил оба до краёв и, не чокаясь, сказал вполголоса:
– Пухом земля тебе Иван Фёдорович, – и залпом осушил стакан. 
«Ну, всё – теперь стакан чаю – и спать! Спать, спать… Утро вечера мудренее… Завтра придумаем что делать. Завтра? Так нет, не завтра – это уже сегодня, и что это сегодня? Сейчас – это вчера, а завтра – это послезавтра?... Понедельник начался в субботу… Вот, дурак, придумал водку стаканами…»
Мысль мелькнула и исчезла. И водка не оказала желаемого действия. Спать уже не хотелось, исчез и голод. Шумела немного голова, и где-то вдалеке слышалась печальная музыка. Почудилось? Игорь прислушался, нет – это не была галлюцинация. Просто не он один не спал в эту пору, и из какой-то форточки доносились звуки печального вальса, который Игорь знал, и даже партию баритона ощутил зримо, хотя играл его в последний раз лет тридцать тому назад.
«Когда же это было? До войны ещё, или уже в войну, где-то в межгоспитальной неустроенности. Где? Когда?... Всё! Спать, спать, спать».
Игорь вытянулся вдоль дивана, прикрыл ухо подушкой, но сон не шёл, и всё назойливее звучала мелодия вальса.
К бессонным ночам Игорь привык. Он всю жизнь работал по ночам, но в то время, когда нужно было спать ночью, засыпал, не прибегая к снотворным. В наиболее тяжёлых случаях – полстакана водки на ночь – и всё лекарство. А тут стакан натощак – и на тебе.
«Переборщил сдуру…».
Игорь встал, закурил, – нет, голова была ясная, ни боли, ни шума, но и сна ни в одном глазу. Прошёл на кухню, подогрел чайник, налил стакан чаю, выпил половину.
Что делать утром? Не идти же в выходной на работу? Не получится работы и с понедельника: сотрудники «озадачены» на неделю вперёд. На вычислительном центре  результатов раньше следующей недели тоже не будет, а торопить и «толкать» Игорь уже отвык, да и по опыту знал – это лишнее. Его расчёты не задерживали, как-никак статус зам директора по науке что-то говорил, сказали через неделю – значит раньше нельзя.
Только тут Игорю стало понятно, насколько неоднозначная штука коллектив. Когда ты один – может быть и семь пятниц на неделе, а когда у тебя энное количество человек в подчинении, и каждый делает то, что ему положено, сдвинуть, изменить что-то уже не так просто. Из каких-то военных мемуаров вспомнилась фраза: «… перепланировать уже спланированную операцию – дело почти невозможное, если не осталось на это времени».
«По сути дела и я, как этот генерал, да и должность моя по сути гене-ральская, – подумал Игорь, – всё-таки лучше быть рядовым, за вычетом некоторых мелочей».
 «Артподготовка не принесла успеха, лейтенант, цели были не подав-лены», – усмехнулся Игорь, употребив уже давно забытую, но вдруг всплывшую в памяти терминологию, – есть повторить, товарищ генерал! Так точно, есть в запасе три БК (боекомплекта)».
Игорь вынул ещё бутылку и наполнил свой стакан. Сон пришёл, но не сразу. Игорь долго сидел на диване, ждал, но выключилось сознание, а сна ещё не было. Уже утром обнаружилось, что окурков в пепельнице прибавилось, лист бумаги был заполнен каракулями, в которых с трудом угадывались привычные математические символы.
Глянув на часы, Игорь определил, что спал он часа три, от силы четыре. Настроение было скверное. Шумело в голове. И, по-прежнему, не уходила мелодия и мысль, чем занять так неожиданно оказавшееся «окно» в привычных занятиях. Выходить из дому не хотелось. День был субботний, знакомые, расспросы, то, сё. Раскрыл ещё банку килек. С похмелья есть не хотелось, кусок не лез в горло; пришлось прибегнуть к знакомому лекарству.
«Этак и запить недолго, – подумал Игорь, как о ком-то постороннем,
 –попробовать что ли».
День тянулся невыносимо долго, и лишь к вечеру, когда запасы спиртного изрядно поубавились, захотелось спать.
 «Ну, всё, кажется,– Игорь даже обрадовался, – выспаться и всё!»
Однако судьба не оказалась милосердной – опять три-четыре часа сна, и далее – невесомое состояние. Лишь на третьи сутки, уничтожив все запасы, Игорь, наконец, уснул, как в колодец провалился.
И тут этот назойливый звонок…

        Семь часов утра. Леночка вскочила с кровати, лихорадочно соображая, какой сегодня день, и не проспала ли на работу. Потом, хлопнув себя по лбу, смеясь, произнесла вслух:
– Вот, дура! Я же с сегодняшнего дня в отпуске. Можно спать сколько душе угодно, и нырнула снова под одеяло, под которым было тепло и уютно, как в объятиях мамы.
Мамы… Уже почти год, как её нет рядом, но не было дня, чтобы Ле-ночка не думала о ней. Вот и сейчас, спрятавшись под одеяло, Леночка вспомнила, как в детстве играла в прятки с мамой, закрывала голову одеялом и кричала:
– Ку-ку, ку-ку… – Мама делала вид, что потеряла дочку, причитала:
– Где же моя девочка?
Леночка выскакивала из-под одеяла и, ликуя, кричала:
– А-а-а, тут я! И радости не было конца. Мамочка хватала её в охапку, целовала и приговаривала:
– Милая моя, хорошая, не пропадай никогда,  я так тебя люблю…
И так ясно эта картинка детства встала перед глазами, что, заливаясь слезами, Леночка уткнулась в подушку и не заметила как уснула.
Проснулась Леночка ближе к полудню. После слёз наступило успокоение. Да, не зря в писании сказано:
«Блажен плачущий, ибо он успокаивается», – подумала Леночка и, соскочив с кровати, направилась в ванную.
Позавтракав, она решила заняться уборкой. И, как учила мама, начала уборку со шкафов. Протерев пыль в серванте, в книжных шкафах, она с трепетом, как бы боясь выпустить что-то очень важное и родное, открыла дверь шифоньера, в котором висели мамины платья, – они еще хранили запах её духов. В задумчивости Леночка ласкала мамину одежду, и невольные слёзы снова навернулись на глаза. Встряхнув головой, словно отгоняя навязчивые воспоминания, Леночка продолжила уборку, и вдруг её взгляд наткнулся на мамину старую сумочку, что лежала на дне шкафа под одеждой между обувных коробок.
Леночка младшая ещё с детства знала, что в сумочке лежит пачка пи-сем. Всего-то раз или два видела она, как мать просматривала их, оставшись одна. И лицо у неё было такое сосредоточенное.
Вначале было острое любопытство – посмотреть. Сделать это было не трудно. Помешала с молоком матери всосанная привычка – не делать ничего втайне, не подглядывать в замочную скважину. А может быть, это просто врождённая порядочность и интеллигентность? Потом – забылось. И никаких разговоров об этом с Леночкой старшей не было. Никогда. Только сейчас, спустя почти год после смерти матери, она решилась прочитать эти письма.
Писем от отца было немного, и они Леночку разочаровали. Нейтральные какие-то. Странно, подумала она, почему в этой пачке ещё куча писем от каких-то совсем незнакомых ребят – все с фронтов. Среди писем отца были и письма от дяди Игоря. Их было гораздо больше, чем отцовских. Разные они были, то грустные, то весёлые, часто Игорь смеялся сам над собой. В письмах конца сорок третьего и начала сорок четвёртого годов часто в конце было «от Андрея привет – писать ему некогда». Это тогда, когда они воевали вместе.
И ещё отдельно в большом конверте, с адресом, написанным незнакомой рукой, лежали письма тоже от Игоря. Не все они были подписаны. Тут же лежало письмо от отца. Обращение «дорогая Леночка» удивило – ни в одном из прочих писем того времени отец никогда раньше не называл так маму. Но дальше стало ясно, почему: «Хотел бы ошибиться, но Игорь, кажется, погиб. Говорю, кажется, потому, что никто не видел его мёртвым. Но среди раненых его тоже не оказалось. Я наводил справки всюду – никто не видел его раненым. В плен он попасть также не мог – это исключено абсолютно. Их было двое – радист и он, корректировали огонь, и тут пошли в контратаку немецкие танки. Радиста убило сразу – об этом Игорь сообщил мне, он был на связи до последнего. Всего не напишешь, но в общем, чтобы отсечь пехоту от танков он вызвал огонь на себя. А танки мы сами выбили. Пехота немецкая до места, где был Игорь, так и не дошла, а тут и мы вскоре подоспели, но уже поздно. Нашли убитого радиста, рацию разбитую, но Игоря не было нигде. Скорее всего, было прямое попадание снаряда – такое случается не часто, но на войне всё бывает. Хотел бы надеяться на лучшее, но чудес на свете не бывает. В официальных документах он значится как пропавший без вести. И обиднее всего…».
Дальше несколько строк были густо замазаны тушью. Что-то нашла неудобосказуемое военная цензура? А было-то там, что даже к награде (посмертно) его представить нельзя. Для этого оказывается надо быть не только убитым, но ещё и похороненным – законно.
Леночка-штрих отобрала письма Игоря из общей кучи.  Первое письмо было отправлено в конце июля из Вологды, далее шли письма уже из других городов, а на письмах с апреля сорок второго года уже стояли номера полевых почт. Они тоже были разные – до июля сорок третьего, далее номер не менялся до последнего письма весной сорок четвёртого. Она разложила их по датам и переложила к письмам, которые были в большом конверте…      
Письма эти  каким-то чудом добрались до адресата. Леночки к тому времени в Москве уже не было. Видимо кто-то из её сокурсниц всё-таки знал, где она и переслал письма. В  госпитале, где она работала – её тоже не было уже, но там нашлись люди, знавшие её адрес. Письма пришли уже после Победы, тогда, когда Леночка уже стала женой Андрея...
Переведя дыхание, Леночка-штрих решилась открыть и прочитать эту отдельную пачку писем от Игоря, на которой маминой рукой было помечено: письма, пришедшие после Победы.

ПИСЬМО ПЕРВОЕ (проговорённое в уме).
Апрель 1944 г. Госпиталь. Письмо в пустое пространство.
Эй, вы! Где вы, откликнитесь! А я – жив. Жив, но не могу ни говорить, ни писать. Слышу всё, научился уже объясняться (жестами) с девчонками, утку подающими. Стеснялся раньше, – теперь нет. И ни бе, ни ме … Смотрят на меня, как на дурака, сожалеющее, а не надо меня жалеть-то. Писать буду – через недели две-три, вот только бы гипс сняли.  А то обе руки в гипсе: правая – «самолётиком». Кажется, я единственный в госпитале такой. Как иду, все шумят – расступись народ (я действительно «широкий»). А я улыбаюсь. Слышу, но не всё. Глупо. Письма сочиняю. В уме, конечно. Оказывается это благо – уметь говорить. Вот тебе и – золото – молчание. У меня молчание, да золото ли?… Извини, – матюгался. Опять мысленно. Хорошо, знаешь так, никто не слышит, не стыдится, не оборвёт. Чего-то начало войны вспомнил. Ох. До чего мы тогда говорливее были. А мы им да уж навешаем... Думали, да… Ан, не так получилось. И ведь не задумывался об этом всю войну. Почему, а? Вот только теперь появилось время подумать. Может, болтали много? Видать, в самом деле, молчание – золото!

ПИСЬМО ВТОРОЕ (сочинённое в уме)
Как тебя называть? Любимой – это мало, все любят кого-то, а я тебя. А ты, это Ты… Ты… Когда же я понял, что люблю тебя? Ты знаешь, тогда, давно, ещё в тридцать девятом. Помнишь, когда мы с тобой удирали от Андрея с Беткой и понеслись по огородам. Так вот тогда! Помнишь, я перетаскивал тебя через забор и не удержал (это тебе так показалось). А я просто хотел тебя поцеловать и не мог удержать. Ты ведь хотела этого, да?

ПИСЬМО ТРЕТЬЕ (сочинённое в уме)
Не знаю, как называть тебя. Слов не хватает. Не поэт я всё-таки. А повторения боюсь, от них оскомина… Строчка из стихотворения вспомнилась:
«…Смородиной стянуло губы, то есть невмоготу, а жаль…».
Чьи строки не помню, а ты? А может быть – это мои? Я же никогда не писал стихов, даже для тебя. Не умею…  Хотя  вру. Писал и много, да плохо. Письмо сейчас тебе «написал» от «живого», а это вот от «мёртвого» – не получается.
Умирать, представь себе, не хочется, хотя жизнь здесь ценят мало. И я в трусах не хожу. Предупреждение даже получил за «гусарство», – сме-ялся на бруствере на спор. Представь себе, было не страшно и, главное, глупо получилось. Поплясал, а по мне не стреляли. Не попали. Обидно даже. Обычно в письмах мечтают, а у меня это – обрезало. О чём может мечтать покойник? Чтобы волки не съели, так не всё ли равно. В общем, затеял я дело глупое с этими письмами. Почему, не знаю? Похоже, чтобы над тобой, понимаешь над тобой, поиздеваться, потом. Меня, мол, нет уже, а ты вздрогни ещё разок, вспомни, что был такой.
Господи, зачем всё это. Ведь я же люблю тебя и в словах этого не выразить. Надежда одна. Выживу, и не дойдут тогда эти письма до тебя. Потом сам расскажу. Может быть, вместе посмеёмся. Так что всё, хватит. Это письмо последнее.

ПИСЬМО ЧЕТВЁРТОЕ
Леночка, Алёшка, здравствуй! Продиктовал, как стал говорить, уже несколько писем. Меня за это время не раз переводили из госпиталя в госпиталь…
Коротко о прошлом. Зацепило меня весной сорок четвёртого, ну и тряхнуло малость. Очухался через неделю, но говорить не могу. Теперь всё прошло, прыгаю уже (попало и по рукам и по ногам) – в общем, всё цело! А были бы кости, – мясо нарастёт. По всему видать, я уже отвоевался. Что дальше, – не знаю. Как-то не думал ещё. Где Андрей – не знаю. Писал ему – нет ничего. Тебе пишет? Жив? Мы с ним поцапались здорово,  перед тем как меня ранило. В общем, он не разрешил мне кой чего, а я самовольничал. Теперь-то вижу, он был прав! А тогда я послал его в края не столь отдалённые, а он почему-то постеснялся употребить свою власть. В общем, ерунда это. Но если он пишет, черкни ему обо мне и об этом тоже.
На этом можно бы и кончить, но прости Алёшка, ещё об одном. Я ведь, оказывается, люблю тебя, и давно. Прости, если обидел, но написать раньше рука не поднималась. Всё так неопределённо было. Надо бы, наверное, раньше сказать об этом было, ещё в школе, – но как-то не получилось. Прости. За идиотский практицизм прости. Ведь пишу и знаю  – уже не убьют, раньше боялся.

ПИСЬМО ПЯТОЕ
Здравствуй! Где ты? А я доигрался «до ручки». Не бойся, ноги – руки  на месте, прирастут, как говорят. За почерк – извини. Что-то правая рука моя плоховато двигается. По сей причине и не писал. Боялся напугать, – не бойся, всё в порядке.
Случилось всё, как обычно, по-глупому.  Сгеройствовать хотелось, наверное. И так всё с высотки видно было хорошо, так нет, давай вперёд, там повыше вроде. Шиш, а не повыше. Не видать оттуда ни хрена было, ну а обратно не попрёшь. А тут немцы с танками. Пехота наша, конечно, драпать. А мне что делать оставалось – у меня с напарником пара пудов за плечами, – радиостанция всё-таки, да и негоже офицеру жопу фрицу показывать. К тому же, Пашку моего накрыло сразу. Вот и пришлось заниматься самодеятельностью. Это красиво, конечно. «Вызываю огонь на себя!» Симонов недавно даже поэму об этом написал! А у меня тут – смех один. Огонь-то по площади, а бить надо по танкам, и представь себе, они не стоят на месте, двигаются окаянные. Ну, я – это точка (материальная), но и танк – не более. Попробуй, попади-ка с непрямой-то! Кричу, аж охрип: – вправо, влево, туды, сюды. А танки прут. Прут и хоб что! А эти зелёные лежат, лежат, гады, и ждут, покуда танки всю  высоту не пропашут. Здесь мне, конечно, невесело стало. Нет кругом никого, а одному, знаешь скучно, матюгнуть даже некого.
Так вот и вылезли танки на высотку – тут-то их и пришили. Опять же не моя заслуга. Андрей своих пушкарей успел на моё прежнее место перетянуть. Ну, оттуда и дурак не то, что в танк – в бутылку попадёт. А подданные лупят по мне во всю, катюши, даже подключили. В общем, танки Андрей выбил, а пехоту фрицевскую катюши отсекли. Тут и наши: «Ура!». А меня, как последнего дурака, чьим-то снарядом оглушило. Очухался в госпитале – ни бе, ни ме… Всего спеленали, и не слышу ни хрена. Впрочем, сейчас слышу уже. Рука, как видишь, тоже работает. Ноги, – прыгаю, в гипсе пока, но вчера даже в бильярд играл – правда, левой. Правая рука – не того ещё.
Потерял всех с этими переездами. Андрей был до конца на связи, и если бы не вытащил свои пушки на высотку, – могло быть и хуже. А где он сейчас – не знаю. Пишу и ему тоже. Всё. Где остальные наши?
Адрес мой теперешний.

ПИСЬМО ШЕСТОЕ
Пишу почти что «на деревню дедушке». Четыре месяца, сто двадцать дней, как я по госпиталям, а от тебя так и нет ответа на моё, правда, не моей рукой написанное, самое первое письмо. Где сообщал я свой госпитальный адрес. Куда писать тебе, не знаю. Где ты? Похоже, что война уже идёт к исходу.
О себе. Коротко. Хожу. Играю. Руки действуют. Обе. Подыгрываю в оперном, – третья валторна. Не ахти что, в основном паузы, но из ямы видно сцену (раз), и можно после этого неплохо поужинать (два). А репетиций с нами, с «бандой», как нас, госпитальников, называют,  – нет почти. В общем, это жаль, – дискваливицируешься всё-таки. Но народ такой, что не соберёшь.
Практически в личном пользовании фортепиано, и представь, Беккер и не-плохой. Ленинградский говорят. Настроил сам. Учу пацанов петь. Больше – баян. Хотя я его и не очень, но с ним проще, взял подмышку и пошёл. Тоже сам отремонтировал. Пытаюсь фортепианные вещи переделать не этот народный  лад, иногда вроде ничего получается. Жаль, некогда что-нибудь записать. Бумаги нотной нет, а чертить самому – это знаешь ли…
Иногда мне кажется, что я уже глубокий старик – лет так под пятьде-сят. Хожу, спотыкаюсь, а главное, всё зыбыл. Эх, записать бы. А некогда. Веришь? Ей богу – некогда.
Вообще-то в госпитале у нас бардак. Я не то, чтобы держусь, но пытаюсь. Пить приходится много, и чего бы ты думала – «сучок», сиречь «шпирт» древесный (CH3 OH), а не (CH2 CH3 OH), но из табуретки, как говорил турецкоподданый. В общем, спиваюсь помаленьку. А что поделаешь. Не хочу казаться лучше других, по-моему, это один из самых скверных человеческих недостатков.
Ну, вот и всё. Заболтался. Спать пора. Отыщись ты, чёртушка!

ПИСЬМО СЕДЬМОЕ (написанное во сне)
А вчера я опять разговаривал с тобой. Правда больше говорил я, ты почему-то молчала. Я теперь часто говорю с тобой. Больше ночами: я понимаю – ты не привыкла ещё… Наверное и молчишь поэтому. А днём – некогда, да и не вижу я тебя днём-то… Как ты нашла меня? На каких крыльях ты ухитрилась прилететь и почему исчезаешь бесследно с рассветом? Здесь не поют петухи, и ты не ведьма, не привидение. Не исчезай, останься! Плохо мне без тебя всё-таки…
А сегодня я с тобой ездил на родину… Сколько я уже там не был… На месте поля, лес, а телеграфная линия со столбами, к которым маль-чишкой я так любил прикладывать уши и слушать этот гул, осталась со-всем в стороне от дороги. И церковь старая уже, почти разрушилась. Грязь на дороге страшная, я оставил тебя в каком-то вагончике и пошёл искать машину. Ты же оделась не по сезону – в одном платье, а кругом снег и слякоть. Ты знаешь, я проявил чудеса организационных способностей. Я даже нашёл таксомотор... А ты всё молчала и только горько усмехалась почему-то… Ну зачем ты молчишь! Ведь ты же живая! Я вижу. Слушай, а может быть ни тебя, ни меня уже нет? И это только наши тени? Или наши души?… Это они бродят где-то, разговаривают на языке, им одним понятном?… А нас нет. Ну, нет – и всё! Или ещё вот что. Говорят, в каждом человеке сидит ещё кто-то: то ли человек, то ли зверь. Может это они разговаривают, а на нашу долю остаётся лишь молчать…? Ну не молчи ты бога ради! Не молчи!
Когда-то в детстве я так часто летал во сне…  Теперь уже не летаю. Может быть, потому что налетался по-настоящему досыта. Но странно, чувство полёта – откуда оно у нелетающего? От наших далёких предков, от археоптериксов? А ты летаешь? Знаешь, говорят, если не летаешь – это уже старость, не вовремя, как говорится… и жизнь, и любовь и старость, наконец.
Прости, заговорил о любви… Не люблю я это слово. Огрязнили его, измызгали… Это как у Есенина: «излюбили тебя, измызгали – невтерпёж…». Почему-то вдруг стало понятным, зачем после слов таких в морду дать хочется, хоть кому… в морду, да так, чтоб хрустнуло…Лучше бы поддонку какому-нибудь…
Вы что, опять поставили «Бесприданницу»? Я же вчера был за сценой. Странно только, что меня никто не заметил. Как будто я человек-невидимка. А Ларису я не знаю. Кто это? И, вообще, кто поставил? Я только сейчас понял, что единственный порядочный человек во всей пьесе – Кнуров. Он-то Ларису любит, да она не его, и ему деться некуда. Он же и в городишко этот ради неё приезжает и не часто. Дел торговых у него тут – плюнуть. Мог бы и приказчика послать. Но ради неё… А зайти к Огудаловым – стыдно. С одной стороны, – немолод. Зачем? – спросят. Опять же и в «законе» и, наверное, из староверов – неудобно всё-таки,  с  другой – шушеры всякой мельтешиться по ночам, – делу и репутации вред. Дело-то он понимает. Он на всё готов, но лишь бы дело не пострадало. Почему? Да потому, что не будет дела, не будет его, Кнурова. И Лариса к нему, «бездельному», да ещё немолодому (ему ведь за сорок) не подойдёт даже. И купить её не на что будет. Человек своего времени, как и Лариса впрочем. Интересно, видел это Островский или нет? Ведь вот увидел же я.

ПИСЬМО ВОСЬМОЕ (последнее)
Леночка! Что-то нехорошее я затеял. Зачем я пишу все письма эти. Перечитал вот, и страшно стало: а вдруг и вправду ты их получишь. Меня уже не будет, но ты-то будешь.  И тебе жить и жить, долго и счастливо жить надо. Надо!
Какой я всё-таки был дурак тогда, когда уезжал. Ну почему я не ска-зал тебе ничего. Не знаю. Какая-то трусость непонятная. А чего бояться? И раньше, ещё тогда, осенью, когда мы шли со школьного вечера и удрали по огородам от Андрея с Беткой. Помнишь? Ты ещё через забор перелезала. Я прижал тебя к себе, чтобы не упала. Глаза к глазам. А ты вырвалась. Помнишь? А сказать-то всего одно слово надо было. Ты знаешь – какое… А я смолчал, не сказал ни тогда, ни после.
Сожгу я завтра этот конверт, наверное, а теперь не могу. Не могу - и всё. Хочется ещё раз, хоть мысленно, поцеловать тебя, посмотреть тебе в глаза, сказать что-то. Если б мог я прилететь к тебе, хоть на минутку. Понимаешь?! Всего, всего на минутку.
Не отрываясь, Леночка младшая читала письмо за письмом. Но что это были за письма! Она никогда не могла даже подумать, что её неожиданно ставший близким дядя Игорь, был таким.
«Оказывается, он любил маму. А я? Я – копия. Боже, так кого же он любит – меня или маму во мне?»
Её юное сердце, переполненное пока ещё ей самой не понятными чув-ствами, забилось с такой силой, что, кажется, готово было выскочить из груди. Но это было что-то новое, доселе не испытанное, волнующее и будоражащее душу…
Так незаметно пролетело время. Часы пробили полночь и, попив чаю, Леночка, всё еще находясь в перебулгаченном состоянии, легла спать. Но сон не приходил. Она еще раз за разом мысленно перечитывала письма дяди Игоря.
В конце концов, решила, что завтра с утра обязательно навестит дядю Игоря, тем более, что уборка сделана, папа уже уехал в отпуск, а сидеть одной в четырёх стенах уж очень тоскливо. С этим решением, повернувшись на бок, она и уснула.
Проснувшись около одиннадцати и наскоро выпив кофе, Леночка со-бралась и поехала к Игорю. Долго и настойчиво жала она на кнопку звон-ка, но дверь никто не открывал. Под конец, отчаявшись, она уже начала выводить морзянкой SOS! SOS!…, пока не услышала за дверью шаги.
Игорь, теперь уже не сомневавшийся, что всё это шутки дворовых мальчишек, как был в майке и тренировочных штанах, не надев даже очков, которые как обычно куда-то запропастились, выскочил в прихожую с далеко не добрыми намерениями…
«Слава Богу, дядя Игорь дома, – подумала Леночка, – вот я ему устрою головомойку, что заставил меня так долго ждать».
Со злостью распахнув входную дверь, Игорь остолбенел. Нажимая на кнопку звонка, в проёме дверей стояла Леночка-младшая, Леночка-штрих, его названная племянница.
– Алёнка, ты откуда, что стряслось? – пробормотал Игорь, только тут сообразив, что выглядит он не лучшим образом.
– Из дому, дядя Игорь, я же в отпуск вышла, вы что забыли?
– Постой, постой, а какой сегодня день?
– Да понедельник же, вы что, не проснулись ещё? Ну, так идите, досыпайте, до вечера далеко, всего-то первый час. Впустите вы меня или нет? Дайте хоть посмотреть как вы тут живёте, паутиной, небось, обросли. И, отстранив оторопелого хозяина, гостья побежала по коридору.
Тук-тук-тук, и Леночкины каблучки, простукав, остановились на кухне. Игорь машинально закрыл дверь и взялся за голову. Как объяснить Леночке, что он дома и вдобавок в полуразобранном состоянии? Ничего не придумав, он счёл за лучшее спрятаться в ванной. Он уже взялся за ручку двери, когда Леночка пробежала в обратном направлении и, толкнув его плечом, ругнулась не злобно:
– Ну и грязюка у вас, дяденька! Скоро и пройти нельзя будет.
Игорь не ответил, влез в ванну, пустил воду и под её шум стал задрё-мывать. На какое-то время он даже заснул, и лишь стук в дверь разбудил его.
– Дядя Игорь, вы что заснули, или утопли? Ну-ка, освобождайте ме-сто, я ополоснуться хочу.
Кое-как придя в себя, Игорь оделся и, как будто со стеклянным гру-зом, боясь споткнуться или пошатнуться, вышел в коридор. Леночка домывала пол. Платье она скинула. Босиком, в одних трусиках и стареньком, на одну пуговку застёгнутом бюстгальтере, орудовала тряпкой. Волосы растрёпаны, на лбу и верхней губе капельки пота. Не оборачиваясь на звук открываемой двери, довольно чувствительно толкнула Игоря мягким местом.
– Отвороти! Тебе говорят, учёный товарищ. Не видишь, люди делом заняты!
Игорь прошёл в комнату, вытянулся на диване. В полузабытьи слы-шал, как хлопнула дверь в ванную, как шумела вода. Потом хлопнула входная дверь.
«Ушла, – подумал он, – ну и, слава Богу!»
Сон обволакивал сознание, кружилась голова, казалось, что плывёт диван куда-то далеко-далеко… и с такой ясностью встала перед глазами картина последнего посещения Леночки старшей в больнице...


          Палата, в которой лежала Леночка, была двухместной, но вторая койка пустовала. За окном мела февральская позёмка, вечерело и, после ярко освещённого коридора, Игорь не сразу рассмотрел Леночку. И очки, как назло, запотели, хотя и протирал он их в коридоре. Наконец глаза привыкли к полутьме, и он рассмотрел и пустую койку, и ту, другую, на которой была Леночка.
 «Спит, – подумалось ему, – не ко времени пришёл…»
Вспыхнувший свет и Леночкин голос вывели его из состояния нерешительности.
– Садись. Чего стоишь как столб? Не сплю я, так сумерничаю. Читать лёжа – глаза устают, а сидя – голова кружится, да и побаливает вот здесь. Жест был настолько неопределённый, что Игорь так и не понял, о какой боли говорит Леночка.
Минуту сидели молча, Игорь вынимал из портфеля банки с вареньем, компотом и ещё кое-какую немудрёную магазинную продукцию. Идти с пустыми руками неловко, ничего экзотического в магазинах не было, да и времени в этот день на такие вояжи не было тоже.
– О, Господи! – только и проговорила Леночка, – ну, до чего же все вы, мужики, бестолковые. И тащат и тащат, и всё одно и то же. Глянь в тумбочку, убедись. Придётся опять дешёвую распродажу устраивать.
И Леночка засмеялась той давней улыбкой, которую Игорь когда-то ловил в объектив своего « Фотокора». Лампочка на прикроватной тумбочке освещала только Леночкино лицо. Она устроилась поудобнее, облокотившись на руку и, видя, что Игорь никак не может найти подходящую тему для разговора, начала сама:
– Ну как там твоя новая сотрудница? Не филонит? А то я у неё спрашиваю – один ответ: всё, мама, в порядке, всё хорошо. Ты к кому хоть её прикрепил, к Павлуше?
– Представь себе, ни к кому, вернее, к себе любимому. Решил, как ви-дишь, молодость вспомнить. Сейчас считаем в основном. В два карандаша, так сказать: она – сама по себе, я тоже, а потом сравниваем, кто больше наврал. Идея тут появилась у нас, не то чтобы глупая, не безумная, чтобы на гениальную походить, а так, параноидальная, как один московский дядя сказал. Надеюсь, ваше семейство не проклянёт меня, ежели я вашу единственную дщерь в кратчайшие сроки не окандидачу? А я – верю, что пусть не быстро, но кой-чего получится, и будет по сему поводу «маленький шуман». Экпериментировать рано ещё, да и не здесь это делать надо. Впрочем, сейчас не до подробностей. Ты-то как себя чувствуешь?
– А как тебе кажется?
– Когда кажется, креститься надо,– грубовато отшутился Игорь, – а в общем-то ты помолодела.
Игорь пытался уйти от разговора о Леночкиной болезни, и в сказанном был недалёк от истины. Леночка действительно не выглядела больной, и казалась она значительно моложе своих лет, как и раньше. Леночка рассмеялась снова:
– Выходит как в той песенке: «в сорок пять – баба ягодка опять». Ве-рю, не комплиментничаешь. Выгляжу я действительно неплохо, но я же месяц ничего не делаю, забот никаких, скучать особо не дают, каждый день кто-нибудь приходит, палата – «генеральская». Даже выпить и то не запрещают. Загляни в тумбочку, там коньяк стоит. Может, выпьем за встречу, а то ты запропал куда-то.
Игорь только сглотнул слюну и, не зная, что ответить, сказал, как ему показалось, не своим голосом:
– Текучка, знаешь,  то да сё…
– Ладно, не оправдывайся. Андрей у меня каждый день бывает, и я всё о твоих делах знаю. И то, что отдел этот, который давно гнать пора 6ы – лодырь на лодыре – на тебя повесили, и то, что с этим вашим «корифеичем» вы поцапались, а он ведь в этом отделе уже кресло себе присмотрел. Будет тебе с ним мороки, он, наверное, давно своему папаше телегу на тебя отправил, и надо думать не своим ходом, а самолётом. Так что не очень-то хорохорься. Эк отличился, добрый молодец, принародно с человека штаны снял! Как будто ваши не видали, каков он, «корифеич», ниже пояса.
Игорь и сам понимал, что пользы от того, что он на институтском се-минаре разнёс в пух и прах работу «корифеича» – сына известного академика, не унаследовавшего, к сожалению, способностей папаши, если не считать способность гениально заводить склоки. Ну, напечатал бы он свой опус, на котором хотел построить свою докторскую диссертацию. С напечатанной работой было бы расправиться проще простого, в чисто академическом стиле: рецензия в УФН* (научный журнал «Успехи физических наук»), несколько статей «по поводу» в двух-трёх центральных журналах, – вот и всё. А кресла заведующего отделом ему и так бы не досталось, Андрей своему институту был не враг.
– Язык мой – враг мой. – Игорь покорно склонил голову, – зато удо-вольствие получил. Это, знаешь, приятно: штаники с человека стаскивать, особливо, когда он этого не хочет. Да и «корифеич» – не физик, как ты знаешь, так что ему в наш цех и носа не сунуть. Сплетню какую-нибудь пустить может, ну и леший с ним. Так что не будем об этом. Залечивай-ка поскорее свои болячки, да выписывайся. Мы тебе к именинам вот такой агромадный сюрприз приготовили!
– Сюрприз, говоришь. – Губы Леночки тронула грустная улыбка, – как бы я вам сюрприза не поднесла. Ты хоть знаешь, с какой болячкой я тут валяюсь?
– Знаю, в общем-то, говорили. Что-то с формулой крови нашли.
– Не хитри, знаешь, и не в «общем». Наверное, уже в медицинскую энциклопедию заглядывал? И не делай недоумённого выражения, у тебя это не получается. Ты с детства врать не умеешь. Так вот, знай: лейкемия у меня, «лейкемия акута», как её медики называют. Да,… Андрей каждый день приходит, надоедает даже. Скажи ему, чтобы пришёл ещё раз… нет, не раз, раза три, он успеет,… а потом – пусть не ходит. Ты, конечно, не в лоб ему скажи, задержи как-нибудь, может, в Москву его вызовут, попроси хотя бы Алексея, позвони ему. То, что я болею – не беда, скажи, что надо, пусть на это внимания не обращает, наоборот даже. Есть такие вещи, которые я ему сказать не могу… Не хочу, чтобы он видел меня умирающей. Не хочу! Ты – можешь. Ты – вытерпишь. Ему – нельзя!
– Да что ты, Леночка!
– Игорь, давай будем откровенны, по-моему, ты мне никогда не врал, да и я тебе тоже. Я уже сказала – отсюда я не выйду, и не кривись, пожалуйста. Лейкемия – это такая вещь, с которой не шутят. Андрей… Он ведь всё ещё надеется. Хотя ему сказали, вероятно, тебе-то сказали? Ну, ладно, ладно… Можешь притворяться, можешь делать что угодно, а кого-кого, но меня ты не обманешь. Ну ладно, ладно, не притворяйся, не надо. И не морщись, пожалуйста. Давай о чём-нибудь другом поговорим.
Игорь не вспомнил потом, какую ерунду он после этого нёс.
Прошло с полчаса, в палате стемнело совсем. Леночка попросила за-жечь верхний свет. Игорь встал, щёлкнул выключателем, палата осветилась, и Леночка сказала:
– Ну, хорошо хоть вижу тебя, терпеть не могу с кем-нибудь в темноте разговаривать. Понимаешь, споришь с человеком – нужно видеть его лицо, глаза.
Возникла короткая пауза. Игорь растерялся, не зная о чём говорить дальше.
– Ну что ты молчишь?
– Да что говорить-то, я….
– Что, убежать хочешь? Нет, посиди уж. Не так часто мы с тобой разговариваем. Посиди. Уважь.
Игорь молчал, молчала и Леночка, потом вдруг, как будто обдумав что-то, сказала:
– Игорь, а у тебя закурить есть?
– Есть, конечно. Ты что?
– Ай, не обращай внимания, ну-ка дай, я иногда в последнее время подымливаю.
– Ты что?...
– Да не боись… Никогда я не курила, верней курила года два, в конце войны ещё – и всё. А теперь вот иногда хочется. Да не смотри ты так!
Сделав паузу, Леночка поправила подушку и произнесла очень тихо:
– Игорь, а как ты на мою Ленку смотришь?
Игорь поднял глаза, не зная, что ответить.
– Ну, как– как, Леночка? Ты же знаешь, я ей… неудобно, но вроде второго папы, ну дяди, наконец.
– Это я знаю, но хоть толк с неё выйдет?
Игорь опять замялся.
– Да не мнись ты, интеллигенщина чёртова, не можешь сказать сразу.
– Потянет она, – не потянет?
– Прости, Леночка, но голова у неё на месте.
– А, чёрт, мне тоже говорили, что голова у меня на месте. У дочери моей на месте, всё это, вероятно, хорошо, да женское ли качество это?
Такого оборота разговора Игорь не ожидал. Он настолько удивился, что просто захлопал глазами и спросил:
– Леночка, а что?
– Ты не охай! Как она тебе? Нравится или нет?
– Ну что значит – нравится, не нравится, я же не жених, господи, глу-пый вопрос, в конце концов, нам с тобой что, семнадцать лет? Нравится, не нравится. Тоже мне сказала.
– Нет, ты мне скажи.
– Ну что ты ко мне пристала?
Наступило неловкое молчание. Зашла медсестра, сделала инъекцию. Леночка закрыла глаза. Игорю показалось, что она уже заснула, он уже даже собрался уходить, когда Леночка протянула руку, взяла его за локоть, и сказала:
– Игорь, постой, не уходи. Слушай меня, только внимательно. Запомни следующие вещи. Первое, – я отсюда не выйду, и не мотай головой, не делай страшных глаз, утешать меня не надо. Мне и самой это не очень нравится, но… это я как-нибудь переживу. Второе, – насчёт Андрея, Я уже тебе говорила. Я не хочу, чтобы он видел, как я умираю. Постарайся его куда-нибудь отправить,  не в дом отдыха, конечно, а по работе. Он же изведётся, а не поедет, идиот. Чего-чего, а любви у него хватает, нужна она, да не сейчас. Третье. Ну, что ты на меня смотришь. Жалеешь, что когда-то не объяснился в любви. Не надо. Знаю. Не буду сейчас говорить, вспоминать, может быть я тебя любила тогда, в войну, на расстоянии… Но вернулся Андрей… Может быть, если б ты вернулся раньше… Господи, что я тебе обещаю… Зачем… Ну ладно, ладно… Да не плачь, ты мужик пока… Теперь вот что. Мне воткнули какое-то снотворное, мысли мои путаются, усну скоро, но это, кажется, уже последнее, четвёртое. Да… Я постараюсь всё чётко сформулировать, и после этого уходи, я спать буду. Так вот что, да, вот Ленка – Ленка-штрих – Алёшка, как ты её называешь. Голова у неё на месте, но она же ребёнок, это-то хоть ты заметил или нет, или дурак ты вообще после этого. Ты знаешь, я в её годы была опытнее, в жизни, конечно, не в науке. А она? Физик из неё, может быть, получится, а что у неё в жизни будет? Слушай, присмотри за ней, ради Бога, прошу тебя об этом. Андрей, он отец, он присмотрит, но ты же Андрея знаешь… Или…знаешь, женись на ней.
– Да что ты, Леночка?!
– Слушай, Игорь я всё обдумала. Ленке уже двадцать пять, тебе скоро пятьдесят, разница между вами, так сказать, на половину, в общем, это не характерно или, как ты говоришь, не принципиально. Принципиально то, что ты одинок, я не в счёт, я ухожу. И Ленка, знаешь, она тоже одна. Андрей ей в этом не поможет. Прости меня. Она тебя давно любит, может быть не так, как бы ты хотел, но… Сама не скажет, знаю, Спроси. Ты сумеешь.
– Леночка, ну как же она меня любит?
– Не хочу ничего предварять. Прости меня. Если ты на ней женишься, я спокойно умру, буду знать, что ты не пропадёшь, и она не пропадёт. За Андрея не беспокойся. Он-то вряд ли будет искать новую жену, с него и любовниц хватит. Не морщись, не надо, я не виновата, что на него бабы вешаются. Я знаю, кто у него был, а ты что, не знаешь? Молчу. Ладно, знаю, что это, в общем, не измена, а о Ленке ты подумай. Ты что считаешь, я её тебе навязываю? Она же о нашем разговоре и знать не знает. Посмотри за ней, она лучше, чем мы с тобой думали, в ней есть вот что-то такое…, не знаю как тебе сказать. Андрей как отец этого не поймёт, ты, наверное, лучше поймёшь. Ну, вот и всё, а теперь уходи. Устала…

       Игорь, пытаясь освободиться от пережитых еще раз, теперь уже во сне, воспоминаний о тех скорбных днях, когда не стало Леночки старшей, лежал, не открывая глаз…
И в этот момент Леночкины каблучки простучали совсем рядом. Пытаясь притвориться спящим, Игорь ещё сильнее зажмурил глаза. Однако Леночка, видя, что он не спит, бросила:
– Вставай, вставай же, дядя, чайник вскипел.
Прошло ещё несколько минут приятного небытия, окончательно оч-нулся Игорь лишь тогда, когда Леночка, зажав двумя пальцами его нос, стала приговаривать:
– Вставай, дядя, вставай, идём чай пить!
С трудом соображая, где он, и скорее машинально, чем сознательно, Игорь поднялся с дивана, оделся и прошёл на кухню, и лишь от звонкого смеха Леночки проснулся окончательно.
– Ну и ну, дядя Игорь, вы что, месяц не спали, или неделю пьянствовали, что ни «бе», ни «ме» сказать? Пьянствовали, наверное, и кильками в томате питались. Посуды тут у вас – на производную хватило.
Наконец-то Игорь осмотрелся вокруг. На кухне чистота и порядок, исчезли бутылки и банки, горой наваленные в угол, стол был уставлен тарелками, и в центре красовалась бутылка коньяку, а на концах стола две стопки. На что Игорь обратил внимание, так это на стопки. Он ими не пользовался, куплены они были для приезжавшего иногда покойного Ивана Фёдоровича, – тот рюмок не признавал.
 «Где их откопала Алёша, зачем вытащила», – мысль ворохнулась у Игоря сразу, но спросить не спросил ничего, хотя взгляд его был красноречив достаточно.
Леночка поймала этот взгляд сразу и, рассмеявшись, сказала беззаботно и угрожающе:
– Ну же-с, дорогой профессор. Прошу садиться и опохмелиться.
Игорь только вздохнул, но сел – возражать не было слов. И тон у Леночки был непонятный – то ли ругательный, то ли жалеющий… Он знал – выручать она умела, не стеснялась и в выражениях, особенно с ним. Тут же произошло смещение акцентов, но куда, в какую сторону Игорь понять не мог.
Между тем Леночка откупорила бутылку, наполнила стопки и всё тем же тоном, но уже улыбаясь по-доброму, сказала:
– Ну, дядя Игорь, выпьем что ли, а?! Вы же мучаетесь, бедный, неопохмелённый. Поехали что ли, – и одним глотком хлопнула содержимое.
Игорь медленно поднял стопку и сквозь зубы процедил золотистую, пахнущую дубом жидкость. Поставил стопку на стол и потянулся к чайнику. Глянул на Леночку. Та с аппетитом ела, на лбу появились капельки пота, смахнув их рукой, она затароторила:
– Дядя Игорь, а есть кто будет? Вы что, чаем наливаться вздумали. А ну-ка, жевать, жевать, жевать! За папу, за маму, за деда, за бабу…
Игорь мягко отстранил Леночкину руку.
– Обожди, Алёшка. Ты знаешь, не привык с утра и за еду.
– Хорошо утро. Три часа уже.
– Для меня всё равно. Я же только что встал.
Игорь вытянул из пачки сигарету, задымил. Чувствовал, как постепенно проходит одурь, появляется аппетит. Помолчал. Леночка ела. Сказал:
– Не съешь всё, оставь и мне.
Леночка радостно рассмеялась.
– Ага, и у вас аппетит прорезался. То-то. Давайте положу.
Она засуетилась, положила в его тарелку чего-то острого и, наполнив стопки, кивнула.
– А ну, дядя Игорь, ещё по одной.
И опять, не дожидаясь, когда её поддержат, опрокинула посудину в рот. Лицо у неё раскраснелось, заметно развязался язык, и Игорь забеспокоился.
– Алёшка, а ты не торопишься?
– Идите вы к чёрту, дядя Игорь. Во-первых, мне даже мама моя разрешила бы с вами выпить по-мужски, а во-вторых, я же первый день в отпуске сегодня, и я уже работающий человек, эМ-эН-эС* (младший научный сотрудник). Значит и повод есть. Вы это понимаете!
Игорь смотрел на Леночку, она действительно была искренне рада и ждала ответа – поддержки
«Зачем только она пришла ко мне, – подумал Игорь, у неё же сверстников сколько угодно».
Была она такая светящаяся рвущейся из неё радостью, что нужно было отвечать что-то и немедленно, лишь бы не оборвать всё это, не испортить настроение. Игорь вздохнул и сказал неопределённо:
– А у меня, Алёшка, первый отпуск был лишь через десять лет после войны, так вот!
Облачко грусти набежало на Леночкино лицо, но она прогнала его, поморгала глазами, и вдруг то ли в самом деле охмелев, то ли притворяясь, – Игорь не понял, – заговорила, как с маленьким:
– У-у, какая бука, надутая… Я же вас знаю, дядя Игорь, вы весёлый. И наконец, кто перед вами сидит? Молодец, привлекательная особа, а вы морщитесь, как старый гриб…
– Алёна, ты перебрала.
– Спокойно, дядя Игорь, – это было сказано уже обычным тоном, – с двух стопок никто не умирал. Просто поговорить хочется, спросить хочу.
– Ну, спрашивай…
– Дядя Игорь, а почему вы до сих пор вот так, один? Только не оби-жайтесь, но мне кажется, что у вас что-то такое, ну трагическое, что ли, было, Вас ведь даже в универе дразнят «несчастный красавец». Вот! А Юрка мне говорил, что у вас несчастная любовь была, чуть ли не дуэль…
Игорь усмехнулся.
– А ты-то хоть веришь?
– Нет, пожалуй, но интересно ведь.
– Фантазёр он, твой Юрка, кабы в физике так-то, а то там у него как раз фантазии и не хватает, может, посоветуешь ему переключиться, а то он ведь парень с претензиями. Тоже скажешь – дуэль,– может, сама выдумала, а на Юрку валишь?
– Ну что вы, дядя Игорь. Ведь ещё говорят, что я у моего папы неза-конная доча, а вы мой отец.
– Кто?
– Ну этого я вам не скажу, да и не серьёзный это разговор был… А вот что я на вас похожа – это уже всерьёз говорят.
– Эх, Алёшка, Алёшка, как бы я ни хотел, но отцом твоим я не мог быть по пространственно – временным соображениям, а насчёт того, что похожа, так это объяснимо. Посчитай, сколько лет тебе было, когда ты со мной познакомилась. И где ты торчала больше? Дома, или у меня? В этом смысле считай, что я тебе почти папа. Ну а внешне – ты вылитая мама. Недаром же ты Леночка-штрих.
– А что, я в самом деле похожа. Только вот жесты, говорят, разные.
– Жесты и вообще манера поведения – это наживное. Извини меня, но «с кем поведёшься, от того и наберёшься»…, а водилась ты не только с мамой. Так что можно при желании в тебе найти что-то от папы, что-то от Юрки и от меня тоже, наверное.
Игорь вытащил сигарету и, окутавшись облаком дыма, продолжал:
– Когда твоя мать, тогда ещё не знавшая и даже не думавшая об этом, провожала меня и, оказывается, на войну, ей было всего шестнадцать. Фотографий этого времени у вас не густо, но я помню, какой была твоя мама, и какой была ты в шестнадцать. Так вот, тогда ещё, на твоём шестнадцатилетии я сказал – копия и небесталанная. Ты не помнишь этого, конечно, где тебе… Я не видал твою маму, когда ей было столько же, сколько тебе сейчас, мы встретились позднее, но по тебе я могу представить какой была она. Можешь проверить сама – по фотографиям. Потом я видел вас двоих одновременно, почти каждый день и, знаешь, каждый раз мне казалось, что время раздваивается. Это, вероятно, трудно понять не испытав на себе, а ещё труднее об этом рассказать. Я, к сожалению, не писатель и у меня не получится, но если уж это тебя так интересует, почитай Мопассана «Сильно как смерть». Ситуация, в общем, там схвачена верно, ну, а остальные детали – несущественны.
Помолчали. Игорь стряхивал пепел с сигареты, Леночка опустила глаза в тарелку, рассеянно чиркая черенком вилки по клеёнке. Разговор, кажется, иссяк, как вдруг Леночка, набрала побольше воздуха, как перед прыжком в воду, но потом шумно его выдохнув, заговорила:
– Всё-таки ушли вы от ответа, дядя Игорь. Свели всё на меня и на ма-му. А ведь я не это  имела ввиду. Наверное, задумывали вы что-нибудь вперёд.  Ну, как вот вы думаете, почему у вас в жизни всё так получилось, у кого-то по-другому, у меня – сама ещё не знаю как, но ведь тоже чего-то хочу, планирую, как теперь говорят.
Игорь поморщился, как будто в рот попало что-то кислое, и ответил неожиданно мягко:
– Это у тебя отцовское, Алёша. У него это получается – сплани-ровать. Не всегда конечно, но получается. Иначе не был бы он на своей должности. А что до меня, то тут я пас. По-видимому, вся моя жизнь оказалась запрограммированной кем-то другим.
– Вы что, фаталист, дядя Игорь?
– Ну что ты. Фаталист – это тот, который носит штаны просто так, без ремня или подтяжек, не свалятся – хорошо, свалятся – тоже беда не велика. Тем он и отличается от пессимиста, ибо оный, не надеясь на ремень, цепляет ещё и подтяжки. По способу ношения штанов я, скорее, оптимист – мне одного ремня хватает.
– Смеётесь всё.
– Да как тебе сказать. В жизни моей всё как-то не так получилось. Только интересно ли тебе всё это? А то я к старости, наверное, стал слишком  болтлив, и слушать меня удовольствие маленькое.
– Да что вы, дядя Игорь. Ведь я о вас, о тех временах почти ничего не знаю. Вот вы, да папа с мамой часто что-то вспоминали. Всё вам понятно, а я сижу, слушаю и не пойму ничего.
– Ну, это не удивительно. Вспомнить – прожить, прожить – вспомнить. Кто это сказал? Не знаешь, впрочем, и я тоже. Не в этом дело, главное – верно. Что ж, слушай, коли охота и время есть, только налей-ка ещё чуть-чуть, а то у меня горло пересохло.
Леночка наполнила стопку Игоря, потом, чуть поколебавшись, налила и себе. Улыбнулась.
– А мы на равных, дядь Игорь.
Игорь промолчал, выпил, глотнул уже остывший чай, закурил.
– Так вот, Алёшка, первая попытка спланировать свою жизнь, я имею ввиду  попытку серьёзную, была у меня ещё в тридцать девятом году. Мне только шестнадцать стукнуло, отцу твоему семнадцать было, он классом старше был. Окончив восьмой класс, решил я через класс перескочить, чтобы вместе с Андрюхой десятилетку закончить, и вместе в один ВУЗ податься. Продумано было всё и, поверь, сделать мне это было совсем не трудно. Не перебивай! Во-первых, точней, во-вторых, отца арестовали, но это бы меня, пожалуй, только подстегнуло. Полетел мой план ещё раньше, ещё осенью.
– Что осенью?
– Ах, Алёнка, Алёшка. Историю знать надо. Внеочередная сессия Верховного Совета, доклад Ворошилова и – новый закон о воинской обязанности. А это значит, дорогая, после школы разом шагом марш – и трубить тебе три года минимум, а на флот попал, так и все пять. Вот это тебе и во-первых.
– А если бы в институт поступили, что разве не дали бы доучитья? Теперь-то все учатся.
– Это теперь, Леночка, а то тогда. Тогда на этот счёт строго было – до двадцати лет учись, хоть где, но не более. У нас в тот год, верней, уже в начале сорокового из десятого троих взяли, – полгода доучитья всего. Да что из десятого, всех учителей, в армии не побывавших, тоже призвали, а это люди были, по нашему понятию, в годах уже. Так что…
Игорь так и не договорил фразу. Не пыталась продолжить разговор и Леночка – коньяк всё-таки оказывал своё действие. Игорь не заметил, как Леночка исчезла.
«Ушла, – подумал, – ну и хорошо, сейчас опять спать завалюсь. Вот баламутка всё-таки».
Налил ещё чаю, закурил и тут глаза его полезли на лоб: в кухоньку, держась пальчиками за оборки платья, сшитого из марли, в костюме снегурочки, украшенном блёстками, в короне со звездой из блестящих стеклянных палочек на цыпочках влетела Леночка. Глаза её пьяно поблескивали, но походка была трезвая и уверенная.
– Алёна! Ты где эту рухлядь раздобыла, тебе что, Новый год, чтобы рядиться?!
Игорь был настолько ошеломлён, что не знал, то ли ругаться, то ли удивляться: костюм этот был на Леночке, когда ей было лет двенадцать. Как он оказался на ней, откуда?
– Дядя Игорь, да вы что, забыли. Я же тогда, помните, нос разбила, вот ещё пятно осталось, и вы меня с утренника увели к себе, а потом мама пришла, переодела, а костюм этот у вас в шкаф спрятала, вот он и пролежал больше десяти лет. Не часто вы в своих тряпках роетесь. А я сейчас вспомнила – и переоделась. Смотрите-ка, я, кажется, с тех пор и не выросла. И с этими словами Леночка уселась на колени Игорю совсем так, как когда-то в детстве.
– Эх, Алёна, Алёна, бить тебя некому, – только и мог сказать Игорь, – росла, росла ты, а видать так и не повзрослела. Ты погляди со стороны – хорошая сцена: взрослая девица, невеста давно, по старым правилам перестарок даже, – Игорь подчеркнул последнее, – и уселась на колени старому хрену, и опять же в подпитии, – ну прямо как в кино, просто материал для протокола – аморальное поведение в чистом виде. Ты никак соблазнить меня собралась?
– Вас соблазнишь, – Леночка произнесла эту фразу обиженным тоном и, странно, на глазах у неё появились слёзы, – вы же непробиваемый холостяк.
– Ты что, разозлилась, перепила что ли, нечего было коньяк стаканчиками глотать, глупая. Утри глаза, да приведи-ка себя в вид человеческий, а то с тобой греха не оберёшься.
– Эх, дядя Игорь, не я глупая, а вы глупый. Ну что вы со мной разговариваете, как с пятилетней. Вы что думаете, что я нецелованная девочка, ничего не знаю, всё было, всё!
– Что было, с кем?
– Да вы что, сегодня родились? Нет, не с Юркой, на него не думайте, он, во-первых, тюфяк, а во-вторых, больше всех самого себя любит. В об-щем, попалась я на любви к эксперименту, не зря вы меня физике учили. Попробовать захотелось на себе любимой. Оказалось, ничего интересного. Так и закончилась эта история, роман, если хотите, да и давно это было – два года прошло. Замуж звал – отказалась. Боюсь, что его больше перспектива интересовала, всё-таки папа – директор, можно было здесь остаться, а я отшила. Никто об этом не знает, вам первому покаялась.
Всё это время Леночка сидела на коленях у Игоря, а он, ошеломлённый неожиданным разворотом событий, только прижимал её голову к своей груди, как бы желая её защитить от чего-то страшного. Смысл сказанного доходил до него с опозданием. Однако, когда Леночка кончила свою очень короткую исповедь, он не изменил позы – Леночка так и осталась у него на коленях, а голова её была прижата к груди Игоря. Он сказал только:
– Ну, Алёшка, удивила – обрадовала. Это ты что, специально мне сюрприз приготовила?
– Да вы что? – Леночка уткнулась в плечо Игоря. – Ну, простите, по-глупому получилось, но кому же я могу всё это рассказать. Мамы нет, да и не смогла бы я с ней этим поделиться, а с папой тем более, с вами только. Вы что не понимаете, что вас я только и люблю, за человечность.
– Ох, Алёша, не говори глупости. Я же тебе в отцы гожусь.
– Дядя Игорь! При чём тут возраст? Я же знаю, что вам уже пятьдесят. Не в этом дело. Почему вы в мыслях, в действиях моложе, ну, скажем, Юрки? Он же по годам ровесник мне, а рассуждает как старик: это практично, это не стоит, это не надо. Вы вот платье моё детское за десять лет не увидели, – видать практические штуки интересуют!
Леночка всё ещё сидела у Игоря на коленях во время этой горячей тирады. Успокаивая, Игорь взял её голову, поцеловал в лоб, и тут вдруг на него обрушились горячие поцелуи в губы, от которых закружилась голова.
– Алёнка, ты с ума сошла, – только сказал Игорь. В ответ он услышал только, сказанное между поцелуями:
– Не ругайте меня. Дядя Игорь, милый. Я же вам не противна. Не считайте меня хуже, чем есть. Понимаете. Вы единственный, кому я могу верить. В этом всё!
Ошеломлённый напором, Игорь снял её с колен и, переведя дух, ска-зал:
– Успокойся, девочка, ты просто принимаешь желаемое за действи-тельное. Это просто коньяк бурлит в твоей молодой головушке. Не я твой герой, не я…
Последнюю фразу Игорь произнёс то ли с сожалением, то ли, с каким-то только ему одному понятным, надрывом… Леночка, всё еще всхлипывая, утёрла слёзы и сказала, с некоторой ноткой сарказма:
– Ладно, дядя Игорь, не тушуйся. Пошутила я, хотя… Поздно уже. Пора мне собираться восвояси, тем более, что завтра я уезжаю на юг, надо ещё собрать чемоданы.
Игорь встрепенулся:
– Тебя проводить?
– Нет, нет. Не маленькая уже. Доберусь сама. А ты, дядя Игорь, веди себя хорошо, много не пей.
– Да я и не пью, просто был повод. Умер один очень хороший человек. А ты отдыхай хорошо, набирайся ума. Я же тем временем помозгую немного, в каком направлении нам продолжить исследования. Приедешь, и с новыми силами за работу. К концу этого года надо закончить модельные расчёты и приступить к эксперименту, да и литературный обзор пора бы уже довести до логического завершения. А там уже дело за малым - собрать всё воедино - написать диссертацию, и с нового года будем проталкивать диссертацию в Совет. Я обещал твоей маме, что доведу тебя до защиты кандидатской. Так что не подведи меня.
Леночка, вроде успокоившись, молча кивнула головой в знак согласия, и начала собираться. Надев туфли, повернулась на каблучках, подставила Игорю щёку для поцелуя и стремительно вылетела в дверь.
Закрыв за Леночкой дверь, всё ещё до конца не пришедший в себя Игорь, прислушивался, как стучат по ступенькам её каблучки всё тише и тише. И вот, наконец, хлопнула входная дверь, и установилась, как показалось Игорю, гробовая тишина. Всё еще находясь под впечатлением последних событий, Игорь прошёл на кухню, сгрудил в раковину всю грязную посуду, потом, немного подумав, махнул рукой, выпил последнюю рюмку оставшегося коньяка и пошёл спать с мыслью – « утро вечера мудренее».
Сон никак не приходил. То, ли последнее траурное событие, то ли неожиданное признание Леночки - штрих перебудоражили, перевернули всю душу. Поворочавшись на диване около часа, Игорь встал, закурил и, стоя у окна, глядя как улетает в открытую форточку струйка дыма, вдруг подумал:
«А где же сейчас Бетка, когда я видел её последний раз, в шестьдесят втором? Нет, пожалуй, в шестьдесят первом…»
На похоронах Леночки-старшей её не было, лишь прислала она денежный перевод и телеграмму с соболезнованиями и извинениями, что не может быть на похоронах, так как находится она в длительной заграничной командировке.
«Да, разбросала война нашу компанию по городам и весям, да и как выясняется, очень она короткая штука эта жизнь», – подумал Игорь и, тяжело вздохнув, закурив новую сигарету, погрузился в воспоминания.



БЕТКА

С отъездом Андрея из Ленинграда после окончания университета по-рвалась и эта ниточка. Объявилась Бетка лишь через пятнадцать лет – и опять неожиданно. День рождения Леночки приходился на восемнадцатое марта, Леночки младшей – на двадцатое. И не удивительно, что оба события отмечали одновременно. Как-то стало традицией, гостей не приглашали на этот двойной день рождения. Может быть потому, что в институте кто-то из Леночкиных коллег по ошибке поздравил её с днём рождения 8 марта, а она не стала разуверять. Так и пошло: восьмого марта были гости, поздравляли именинницу, отмечали женский день. А в настоящий день рождения только трое: Андрей да две Леночки. И Игорь ещё, но это уже чуть позже…
О вечере никогда не договаривались – всё же это была маленькая тайна, известная только четверым. И Игорь порядком удивился, когда зазвонил телефон, и Леночка-младшая почему-то полушёпотом спросила:
– Дядя Игорь, где вы? Мы уже за стол сели…
– Ты что, горло простудила? – только и успел спросить Игорь, как послышались короткие гудки и, положив трубку, Игорь только усмехнулся:
– Ну, заговорщики…
Через десять минут он уже нажимал на кнопку звонка Андреевой квартиры. Дверь открыла Леночка-младшая, хотя обычно на звонок в прихожую выходили все трое.
«Сюрприз приготовили какой-то», – подумал Игорь. Положил свёрток с подарками на тумбочку, и – Леночке:
– Ну-ка, давай уши, именинница!
Они так и вошли в гостиную: Леночка-штрих, а сзади Игорь, держащий её за уши. Сквозь запотевшие очки было плохо видно, но то, что за столом трое – Игорь заметил. Он успел ещё рассмотреть, что этот третий – женщина, а дальше всё произошло настолько быстро, что некогда было подумать. Чей-то страшно знакомый голос в крике, даже не в крике – в рыдании:
– Игорь!!! Живой…
Руки на шее, поцелуи, слёзы и запах духов, напоминающий о чём-то далёко-дальнем. « Бетка!» – наконец-то дошло до Игоря, чей это голос и чьи духи.
– Ты-то откуда?
– А ты, Декарт, ты, чёртушко – ведь я тебя давно похоронила, прерывающимся голосом причитала Бетка, а слёзы так и катились по её щекам, а она и не думала их вытирать…
– Ну, хватит, коза дикошарая, живой я, как видишь, и умирать не собираюсь…
Игорь наконец-то поверил, что это действительно Бетка.
– Сколько же это лет мы не видались?... Да хватит слёзы лить, это, вроде, на тебя не похоже, – несколько оторопев от вида слёз, сказал Игорь.
Он действительно впервые видел Бетку плачущей. В школе она была из тех девчонок, которые не ревут. Даже Андрей, который знал Бетку поближе, тоже видел её в слезах лишь в третий раз: первый был тогда в сороковом, когда она провожала его на войну, второй – это тогда в Ленинграде, когда они стояли, обнявшись, в полутёмном, обшарпанном и холодном коридоре общежития где-то на Московском шоссе и вот – третий…
– Ну, сюрприз, – только и выговорил Игорь, – и – Андрею с Леночкой:
– Вы бы хоть предупредили. А то ведь так, и инфаркт хватить может.
Андрей только виновато улыбнулся и ничего не ответил, а Леночка, на глазах которой тоже блестели слёзы, проговорила только:
– Так кто же знал…
Действительно, кто же знал, что Бетка окажется у Андрея с Леночкой всего за полчаса до прихода Игоря. Они и сами были ошеломлены, растеряны, разговор ещё не наладился, а предупредить Игоря о приходе Бетки и не подумали, как, впрочем, и не сказали Бетке, что Игорь нашёлся и работает с ними в одном институте. Для них он был давно живой, а то, что тогда в сорок шестом они его считали погибшим, забылось.
Леночка-младшая – та вообще ничего не знала о Бетке. Помнить её она не могла, когда та приезжала в Ленинград, её еще не было в проекте. Но детским умом поняла, что этот приезд незнакомой тёти внёс какую-то сумятицу. Что-то с ней связано такое, о чём вслух при ней не говорят, и позвонила Игорю. Сели за стол. Разговор, однако, так и не налаживался. Андрей отмалчивался, Леночка иногда вставляла два-три слова. И рюмки пустели медленно, хотя Андрей старался быть усердным виночерпием. Говорили больше Бетка с Леночкой, но и тут чувствовалась неловкость. И та и другая старались ничего не спрашивать друг о друге, а вспоминали какие-то давние-давние школьные события. Волей неволей, подсмеивался им в тон и Игорь, хотя ему очень хотелось расспросить Бетку о том, что же с ней было за эти двадцать с лишним лет, которые они не виделись. Было бы это, однако, бестактностью. И чтобы повернуть беседу в другое русло он, видя, что рюмки пустеют медленно, прибегнул к избитому средству.
– Перекур, что ли? А, мужики, а может быть и женщины,– он посмотрел на Бетку. Вместо ответа та порылась в сумке и вытащила пачку «Беломора».
– Ну и вкусы у тебя, Беатриче, чисто мужские. – Сам Игорь с некото-рых пор предпочитал сигареты, а Андрей вообще курил мало. – Возьми лучше моих, дамских.
– Ах, Игорёша, я ведь геологиня, целое лето в тайге, а там, знаешь, иной раз и махорочке рад.
Курили молча. Леночка с дочерью хлопотали около стола: что-то уносили на кухню, ставили новые блюда. Обычно в таких паузах Игорь потихонечку наигрывал чего-нибудь. Вот и сейчас, он открыл крышку рояля, пробежал пальцами по клавишам. И, помявшись:
– Тряхнём что ли стариной, а, Одарка?
Та лишь невесело усмехнулась в ответ:
– Всё, отпелась твоя Одарка…
– Не шути! – Игорь удивлённо посмотрел на Бетку.
– Нет, серьёзно. Сибирь она, знаешь, не балует. Особенно, если иску-паться, когда кругом уже снег лежит. Кончился мой голос, давно уже. Вначале жалко было, теперь – привыкла. Да и годы не те, слава Богу, сорок скоро, а сорок лет – бабий век.
– Брось, Бетка. Сорока тебе не дашь. Да и вообще, мало ты измени-лась.
– Не лей сало на пуп, Игорёша, ты вроде на комплименты не щедроват был… А это? – и она указала на волосы.
Игорь и не думал кривить душой, говоря, что Бетка мало изменилась. Та же упругая походка, та же девичья фигура, так же гордо держала она голову, была непривычной лишь короткая стрижка и седые нити, такие заметные в чёрных цвета воронового крыла волосах.
– Андрюха вон тоже сиветь начал, особенно в бороде. То-то он скоблит её дважды в сутки. Меня вот никакая холера не берёт, – полушутя, полусерьёзно пожаловался Игорь, показывая на свою шевелюру, чернею только, скоро брюнетом буду.
– Ты сыграй что-нибудь. Я ведь тебя давно не слышала – считай, с того выпускного вечера. Что ты там играл? 
– Представь себе, не помню. Что-нибудь из репертуара тех лет, а скорее всего плям-плям, чтобы танцевать можно было. Да, помнится, песен мы перепели не мало… А сыграть я сыграю, только не один, у меня тут напарница имеется.
– Леночка, ты тут, да нет, не ты, а штрихованная которая.
Бетка удивлённо подняла брови.
– А это мы так младшую зовём – Леночка-штрих, первая производная от Леночки старшей.
Бетка рассмеялась:
– Ну, братцы-физики, сразу видно.
Подошедшая тем временем Леночка-младшая уже поставила к роялю второй стул.
При первых же аккордах Бетка, присевшая рядом со старшей Леночкой на диван, вздрогнула. Это был знаменитый «Ракоци-марш» Берлиоза, переложенный для исполнения в четыре руки. Осуществил, наконец, Игорь своё давнее, ещё довоенное желание, исполнить это, так полюбившееся ему ещё в юности произведение, и ученица ему досталась способная. Было это исполнение давно задуманным подарком к этому дню. Ни Андрей, ни Леночкастаршая об этом не знали: младшей было строго-настрого запрещено разыгрывать свою партию дома при родителях. Репетировали у Игоря, и теперь Леночка-штрих вела её с особенным старанием. Сидела, не двигаясь, Леночка-старшая, замер в проёме двери с тарелкой в руках Андрей, и невдомёк было Игорю, что именно этот марш рвался из включённого во всю мощь репродуктора тогда, в сорок шестом…
Бетка в тот год, будучи в Ленинграде, как всегда неожиданно нагрянула к Андрею с Леночкой. Они как раз только въехали и обустраивались в  комнате общежития, которую им выделило руководство университета, как семейной паре. Здесь, конечно, нужно отдать должное пробивным способностям Андрея, умел он убеждать людей.
Комнатка была невелика, помещались в ней кровать, стол, пара стульев и шкаф, вернее, полки для белья. Но и этому они были рады. Всё-таки свой, отдельный уголок.
– А с милым рай и в шалаше, – обнимая и целуя Андрея, сказала Ле-ночка, – хоть не будем стеснять брата.
Появление Бетки только добавило радости в этот праздник новоселья, который, правда, вскоре сменился скорбным молчанием после Беткиного вопроса:
– Есть ли что от Игоря?
– Нет. Он ведь пропал без вести ещё в сорок четвёртом, – ответил Андрей.
Бетка отвернулась, и было видно только, как вздрагивали её плечи от беззвучных рыданий. Несколько минут стояло молчание. А что скажешь в данном случае. Леночка с Андреем очень хорошо понимали её состояние. Они уже пережили это известие. Чтобы как-то развеять эту затянувшуюся паузу, Леночка обратилась к Андрею:
– Андрей, а где у нас тарелки? Я не помню, в каком узле они упакованы.
Пока искали посуду, пока накрывали на стол, Бетка немного отошла от трагического известия. Сели за стол, выпили за помин души Игоря. Разговор как-то не клеился. И вскоре Бетка засобиралась, ей, якобы, надо было успеть на поезд. Леночка осталась дома, а Андрей пошёл проводить её. Они ещё долго разговаривали, стоя у окна в коридоре общежития, прощались, не зная встретятся ли ещё, прощались друг с другом и с юностью, и с несостоявшейся любовью…
Игорь вспоминал ещё более далёкий сороковой, «Пропагандист» и Лида, сидевшая рядом, и он сам, неуверенно разбирающий ноты, соединяя на ходу две партии в одну. Не было воспоминаний лишь у двух Леночек – для них это была просто музыка сентиментального в своём романтическом неистовстве француза…
Обычно в такой день засиживались за полночь, но на этот раз всё получилось не так. Уже в  одиннадцатом часу Бетка стала прощаться:
– Устала я до не могу, больше суток не спала, да и время у вас почти на шесть часов назад…
В прихожей Андрей уже было потянулся к своему пальто, но Бетка отстранила его руку:   
– Не надо, Андрей, пусть хоть раз меня Игорь проводит.
И улыбнулась, но какой-то чужой улыбкой.
 – Я завтра зайду с Леночкой посплетничать, день выходной. А теперь – пойду отсыпаться, гостиница у вас шикарная, и чудо-номер – отдельный.
– Пойдём, Декарт!
– Надо же, вспомнила моё школьное прозвище, – с улыбкой сказал Игорь.
Попрощались. И на лестнице, и дальше по дороге Бетка молчала.
Она действительно устала, и ей было не до разговоров. Она не притворялась, это было видно. Игорь же думал – зачем она всё-таки приехала? О том давнем приезде Бетки в Ленинград он не знал. Андрей об этом никогда не говорил, и в эту встречу о том приезде никто не вспомнил.
То, что между Андреем и Беткой всё кончено давно уже, Игорь знал и раньше. Прямо об этом не говорили ни Андрей, ни Леночка, но это чувствовалось потому, как старательно они обходили те случаи из прошлого, в которых, так или иначе, участвовала Бетка. И Игорь, подстраиваясь под это негласное правило, о таких событиях не вспоминал тоже. Никогда он не слышал Игорь от друзей осуждающих слов в Беткин адрес, и эта встреча прошла так, как будто они расстались совсем недавно. И всё же было что-то такое, что заставило Бетку так нежданно приехать, несмотря на то, что она, казалось, делала всё, чтобы о ней и не вспоминали. Жила она где-то в Сибири, могла бы и адрес на открытках написать, так нет же. И вот – приехала!
– А вот и мой дом, – кивнул головой Игорь и это были первые слова за всю дорогу.
 – Может, зайдёшь, посмотришь, как я живу?
Игорь не рассчитывал на немедленное согласие, сказал, чтобы не молчать, а то какое-то смиренное получалось провожание. Но Бетка неожиданно оживилась…
– А что, зайдём. Посмотрю, каков ты хозяин. Чаем-то хоть напоишь?
– Чего-чего, а чай в моём хозяйстве – первое дело,– рассмеялся Игорь, – чай не пил – какая сила, чай попил – совсем ослаб, так говорят, кажется.
– Пошли!
В крошечной прихожей, помогая Бетке раздеться, Игорь наконец-то рассмотрел её вблизи: права была она, говоря, что годы не те. Нет, она не постарела в том обычном, обыденном смысле. Не поплыла фигурой, не было и морщин на лице, и красива она была по-прежнему, но какая-то печать отрешённости от мира сего чувствовалась в её взгляде. Что-то иконописное появилось в облике – и уже никак не шло к ней старое детское прозвище «коза дикошарая», хотя глаза и стали казаться ещё больше, чем в прежние времена.
Пока Игорь возился с чайником, Бетка успела познакомиться с его обиталищем.
– Бобылём живёшь, Декарт, пора бы и хозяйкой обзавестись.
– Невеста не выросла ещё, – пробовал отшутиться Игорь, чувствуя, однако, что шутка получилась глупая.
–Тебе б на Леночке жениться надо было, – продолжала Бетка, не обращая внимания на Игоря и думая о чём-то  своём. – Ты ведь с нею… – она остановилась, подыскивая подходящие слова. – Дружили, не знаю, как и сказать. Хотя все мы в то время «дружили»… Тогда и слов-то других не знали, кажется, а жаль. И писал ты ей потом часто, чаще, чем другим, я знаю. Я ведь твои письма читала, она их так ждала, бывало.
– Ерунду плетёшь, Беатриче!
Игорь жёстко надавил на последнее слово.
– Болтаешь чёрт-те что. Идём-ка лучше чай пить. Он у меня – фирменный.
Сели за стол. Бетка зябко поёживалась, хотя в квартире было тепло.
– Слушай, Игорёша… – Игорь сразу насторожился, услышав это обращение. – А нет ли у тебя водки, замёрзла я что-то…
– Найдётся, усмехнулся Игорь, успокоенный концом фразы, не таящей вроде никакого подвоха… Я это добро, обычно, на целый месяц запасаю, благо в наших магазинах расфасовка подходящая имеется.
С этими словами он поставил на стол трёхлитровую «гусыню».
– Надеюсь, хватит?
Бетка расхохоталась – и на какое-то время стала опять той довоенной взбалмошной девчонкой. Но утих смех, и опять появилась иконопись на лице.
– Ты что, посуду ищешь? Не надо. Мы и так.
Она взяла свой стакан и налила в него примерно половину.      
– Что смотришь? Наливай и себе, не мне же тебя угощать. Как-никак, а я всё-таки гостья.
Выпили молча, не чокаясь, лишь приподняв стаканы. Беткино лицо передёрнуло гримасой отвращения:
– Кажется, всему научилась, а вот пить – никак не получается. Не терплю запаха, но, к сожалению, приходится. У нас ведь знаешь народ какой, пробы ставить негде. С ними не выпьешь – работы не будет, а я всё-таки баба. Иной и посмеяться хочет, а как у них на глазах стакан дёрнешь – глаза вылупит! Были и такие, что споить пытались, но уж дудки! Профессия у меня, к сожалению, не совсем женская, да что поделаешь.
Игорь молча пил чай, не находя что сказать, непредсказуемым оказалось Беткино поведение, и не просто было поддерживать разговор.   
«Ушла бы скорее», – подумал он с неприязнью.
– Налей-ка чайку, да погорячей.
Бетка протянула ему стакан и, принимая его, он коснулся её руки, холодной, как ледышка. Видимо и в самом деле замёрзла, не притворяется, – промелькнуло в сознании. Начало фразы он не расслышал:
– … у тебя переночую. Не очень удобно в гостиницу в таком виде яв-ляться за полночь, да и устала я – сил моих нет. Не бойся, я тебя не скомпрометирую, – сказано это было серьёзно и без всякой игры.
Неожиданность просьбы превратила и так беспорядочно скакавшие мысли в полный хаос. Игорь засуетился и, пробормотав на ходу что-то вроде «о чём разговор», – выскочил из кухни. За время, пока он возился с бельём и застилал диван, на котором спал сам, мысли вроде упорядочились, и просьба Бетки уже не казалась странной.
«Действительно, куда ей на ночь глядя тащитья, – думал он, – пере-сплю у себя в кабинете на раскладном кресле».
Он уже обернулся, чтобы позвать гостью, да так и остался стоять с открытым ртом: Бетка в одной нижней сорочке расчёсывала волосы перед зеркалом.
– Ты бы хоть предупредила, что телесами поблистать хошь, – сказал он почти зло, чувствуя, как даже уши у него стали красными.
Ответ он ждал тоже соответствующий. Чего-чего, а огрызаться Бетка раньше умела. Но услышал совсем другое:
– Тебя ли мне стесняться, Игорёша. Вместе купались когда-то, и сейчас я не более раздетая.
Голос Бетки звучал до бесконечности устало.
– В общем, пяль глаза, коль нравится, а лучше давай спать.
Она уснула сразу, едва коснувшись подушки щекой. Игорь посмотрел не её сразу ставшее спокойным лицо, и тихо пошёл в свой «кабинетик». Долго ворочался на своём непривычно жёстком ложе, пока, наконец, не уснул, так и не ответив на вопрос – зачем Бетка приехала.
В выходные дни Игорь любил поспать подольше, но в это вос-кресенье проснулся от тихого позвякивания посуды и шагов за стеной раньше обычного. Бетка, уже одетая, причёсанная, успела навести порядок в кухне и встретила его, улыбаясь:
– Ты, смотрю, любишь поспать, как и раньше… А я – жаворонок, пташка ранняя…
– Значит я, наоборот, сова, ночной житель. Встать не тороплюсь, но и спать ложиться тоже.
– Ладно, птица хищная. Приводи в порядок свои пёрышки, да набрасывайся на добычу, – отпарировала Бетка, – извини, но запасы твои я отревизировала без спросу.
Позавтракали, говоря о пустяках. О приезде, о вчерашнкм вечере – ни слова. И только перед уходом, когда Бетка уже застёгивала пальто, Игорь спросил:
– Ты надолго? Мы же так и не поговорили.
– Успеем ещё, Декарт. А я к Леночке. Не прощаюсь. Телефон твой я запомнила, ты из дому никуда не исчезнешь?
– Ненадолго исчезну, но возьми-ка ты это на всякий случай.
Он протянул ей запасной ключ от квартиры
– Я записку оставлю, если куда-нибудь утянусь. Впрочем, куда, – разве только в ресторацию, пожрать. Дома мне лень что-то заниматься этой прозой, особливо в выходной.
– Вижу, вижу. Женить тебя надо, чёрта, давно надо. Глядишь, может и откормила бы тебя супружница…
– Меня откормишь, – хохотнул Игорь, – я как фараонова корова. Впрочем, и ты тоже из этой же породы… Не в коня корм.
Бетка ушла, а Игорь постоял, постоял в опустевшей прихожей и вдруг, как бы уязвлённый последними Беткиными словами, решил в ресторан не ходить, а заняться кухонными делами. Ходьба по магазинам, да возня с обедом затянулись до полудня, а когда обед был готов, оказалось, что и кушатьь не хочется. Недаром говорят: повар и духом сыт.
Игорь сам себе не признавался в том, что всё-таки ждал Беткиного звонка. И возню с обедом из-за этого затеял, но телефон молчал. Игорь ходил по квартире, отчаянно дымя, начало уже смеркаться, когда он, наконец, устав ждать, сел за стол.
«Ну и чёрт с ней, – думал он, – я и один пообедаю, не привыкать… После еды, говорят, люди добреют».
Так это или не так, но из-за стола Игорь встал в относительно мирном настроении.
«Поспать что-ли? Не стоит, потом ночью маяться, ещё хуже», – и по-шёл к пианино.
Безгранична всё же власть музыки. Первым побуждением Игоря было скоротать время – и всё. Но чем дольше он играл, тем дальше он уходил из этой комнаты, стрелки часов в этом ином пространстве уже двигались по другим законам. Стало темно, а Игорь всё играл и играл, импровизируя и не думая о том, что играет. Пальцы сами находили нужные клавиши, подчиняясь подсознательным сигналам, в мире уже не было ничего, кроме звуков.
Вспыхнувший в прихожей свет оборвал небытие, но не сразу вернул Игоря в действительность. Кто знает, сколько прошло времени, пока он осо-
знал, что не кто иной, как Бетка, стоит в прихожей. Стоит, сама на себя непохожая, –  мелового цвета лицо, а глаза… казалось, одни глаза и были на нём. Игорь опять вспомнил рублёвские фрески. И – чемодан у ног.
– Прости, Игорёша, но я опять к тебе, – голос Бетки был чуть слышен.
– Спасибо за ключ. Ты знаешь, я совсем было улетела. Андрей отвёз меня до аэропорта, взял билет, расцеловались мы с ним по братски, уже регистрацию объявили, отправила я его домой. Иду, и вдруг чувствую – не могу уехать отсюда. Не могу – и всё. Кажется, сейчас упаду, умру, в общем, Бог знает что… Лезу за платком – твой ключ… Сдаю билет, в такси… и вот я у тебя. Дай прийти в себя, не гони… Постели мне хоть под этой лампочкой, только не выгоняй, – и она заплакала, уткнувшись в Игорёво плечо.
Игорь неумело успокаивал её, говоря какие-то совсем не те слова, а в голове всё неслось кувырком:
«Эта Бетка не та гордая Бетка, которая никогда не плакала, никогда ни о чём не просила…»
Мало-помалу она успокоилась, да и Игорь стал приходить в себя.
«Всё-таки не зря я с обедом возился», – подумал он про себя.
– Раздевайся-ка, пойдём, пожрём. Ты, наверное, голодная, а у меня целый обед гостей ждёт…
– А поем, – Бетка улыбнулась, хоть слёзы ещё не высохли. – И выпью даже, если ты предложишь. Плохо у меня на душе, Декарт, ох, как плохо, ты даже не представляешь, – и улыбка исчезла с её лица.
На кухне Игорь, пытаясь рассеять Беткино настроение пока разогревается обед, болтал о разных пустяках. Бетка же, никак не реагируя на это, сидела в уголке, съёжившись, положив руки на радиатор и, кажется, даже ростом стала меньше. И лишь тогда, когда стол уже был накрыт, проговорила:
– А что ты играл? Я долго слушала, всё думала войти или не войти?
– Да так, пустяки, изобретал. Сам не знаю что, не мучься ты гамлетовскими вопросами: войти, не войти? Я ведь тоже могу спросить – пить или не пить, например. Давай-ка по полной за твой приезд. Верь, я искренне рад, что ты нашлась.
Игорь не кривил душой.
– И я тоже. Я ведь всех потеряла. Никого от прошлого не осталось, только мы четверо. Тебе повезло, вас тут трое… а я … – И она замолчала.
– Что?
– Обожди, дай поесть. Я и вправду голодная. У Андрея мы, правда, обедали, но это было часов в двенадцать, а теперь уже ночь. Наливай ещё.
Она усмехнулась.
– Нарушим спортивный режим. Кстати, как у тебя завтра с работой? Беды не будет, если засидимся? Поговорить хочется. Исповедаться.
– Не будет. В институте я не каждый день появляюсь: во-первых, в теоретики переквалифицировался, а башкой можно и лёжа на диване рабо-тать; во-вторых, директор как-никак друг детства.
– Тогда, за тебя! Рада видеть тебя воскресшим из мёртвых, будь же жив и… счастлив!
– Спасибо.
– А ты оказывается и кулинарить мастер, когда научился?
– Жизнь всему научит. А если серьёзно, то уже после войны. Было время научиться, всё течёт, всё изменяется, вот и мы новые качества приобретаем.
– Не спорю. Но ты, по-моему, в значительной степени при старых качествах остался. Я к тому, что изменился ты мало… Ну, меньше, чем Андрей. Так же, как и Леночка, она тоже прежняя.
– Как сказать, – протянул Игорь неопределённо, – ты, что имеешь в виду –  внешность?
– Нет. Всем нам не семнадцать лет, и тут уже ничего не поделать; ма-неру поведения, характер имею в виду.
– Так уж ты мой характер успела прощупать за полтора вечера… Хотя, чёрт его знает, может ты в чём-то и права. Относительно Андрея, например. Меня это не удивляет, я всё-таки с ним воевал и видел, что там, на войне, он уже не прежним, довоенным был. И здесь он тоже не такой, как там…
– Что? Хуже – лучше?
Бетка посмотрела на Игоря так, как будто важнее оценки ничего не было.
«Ведь любит она его по-прежнему», – подумал Игорь и ответил как можно мягче:
– Не в этом смысле лучше, хуже… Просто у Андрея есть врождённое качество: быстро схватывать ситуацию и принимать разумное решение. На войне это ой как важно было, да и не только на войне… У меня вот этого нет, я тугодум, пока разберусь… А если потороплюсь, дров наломаю, –  рассмеялся Игорь.
 – А вот Андрей – нет. А коль скоро ситуации разные, до войны – одно, война – другое, теперь – третье, так и Андрей разный. Не всё мне в нём нравится, но одно у него неизменно – порядочность и честность. Я с ним ходил в разведку и теперь пойду, если надо. Так говорят для красного словца, а я в самом деле ходил и теперь знаю – не продаст.
Игорь решил передохнуть после долгого монолога. Закурил, молча предложил Бетке. Оба окутались дымом, и только после нескольких минут молчания продолжил:
– Тут, правда, опасность есть определённая. У некоторых людей спо-собность чувствовать ситуацию разрастается до уродливости, из таких вот  и получаются конъюнктурщики, да хамелеоны, что, по-моему, одно и то же. Андрею это вроде не грозит. А в нынешней обстановке ему нелегко. Он ведь в директорах без году неделя, до него тут такой зубр был, не приведи господь. Не привык ещё, не в своей тарелке. Да ещё ты свалилась на голову невесть откуда…  Давай-ка лучше ещё по одной, а то заболтался я. Ты лучше про себя расскажи.
– Никак ты меня споить собираешься, – пошутила Бетка, но как-то невесело, – не выйдет, не такие асы старались, так что давай, и я исповедаться буду.
Выпили молча. Бетка оперлась подбородком о сцепленные ладони и начала, не торопясь, с трудом подбирая слова, не обращая внимания на то, что иной раз пауза между ними становилась настерпимо тягостной.
– Никому я об этом не рассказывала. Тебе вот… Ну, Ленка… Она так и произнесла «Ленка» – и это необычное звучание Леночкиного имени резануло ухо, – та кое-чего знает, при ней всё начиналось. О чём-то догадывается…
– А Андрей?
– Тому знать это вообще ни к чему. Чем он хуже обо мне будет думать, тем лучше для него. Да и для меня тоже.
– Мудришь ты…
– Да, какое там… Просто на душе наболело. Я же сказала: исповедаться хочу. Тебе можно, ты всё же свой, хотя и из прошлого, plusquamperfekt* (сложное /предпрошедшее/прошедшее время, одно из шести времён немецкого языка), так сказать. Ведь от тех времён мы с тобой, наверное, вот такими бобылями остались. А иных и нет… Может просто с годами человек болтливее становится.
– И сентиментальней…
– Не язви. Хотя, это тоже – правда. И не перебивай, пожалуйста. Начну с самого, как говорят, начала. Помнишь, ты уезжал в субботу двадцать четвёртого августа к дяде в Ленинград, а я как раз с Андреем поссорилась и тебя провожать не пришла. Впрочем, ты меня в то время тоже не очень обожал… А во вторник, двадцать седьмого, на той же самой пристани провожала я Андрея. Ох, и выла я тогда, как самая настоящая баба. И на шею ему вешалась и всякое такое среди белого дня… Как будто знала куда идёт – на войну… Наверное где-то в подсознании уже тогда была мысль: навсегда он уходит от меня, навсегда, если даже живым останется… Дальше не очень интересно. Писал он мне часто. Тем и жила. К концу года ребят в заводе, считай, никого не осталось. Я работать пошла. Отец на пароход вернулся. Пришлось – ушла в армию молодёжь. В начале сорок второго госпиталь у нас появился. С концертами стали выступать. Ничего, хвалили, хоть, по правде, при тебе – лучше пели. Летом сорок второго Леночка в институт уехала, и осталась я совсем одна. Мать уже тогда прихварывала, не знали только, что это рак. А осенью отец погиб там, на Сталинградской переправе... подробностей не знаю, снаряд попал в машину, и из вахты не уцелел никто… так и затонул вместе с пароходом.
Бетка остановилась, посмотрела на потухший окурок, вытащила из пачки новую папиросу и, закурив, продолжила:
– Весной я и мать схоронила… и от Андрея – ни строчки. Такая тоска напала – вспомнить страшно. Домой идти не хочется: пустота и холод, как на улице – весна тогда была не тёплая. Топить некогда – по двенадцать часов работали, – да  и нечем, с дровами плохо было. Иной раз «буржуйку» на кухне разожжёшь, чайник вскипятишь, так там и тепло, в комнату даже заходить не хотелось, страшно. Но, в общем, держалась. Придёшь, бывало, с работы, переоденешься и – в клуб. На людях как-то легче было, хотя собирались почти одни девчата. Захаживали иной раз выздоравливающие из госпиталя, но не часто, да и не много их было. Концерты, однако, готовили, и танцы тоже устраивали, правда, только под радиолу, помнишь, та – из нашего клуба, на котором ещё в тридцать девятом ты крутил пластинки.
– Да, помню, СВГ-К, громоздкая была штука, не то, что сейчас, помещается на тумбочке.
– Музыкантов не было. Концерты мы репетировали с одной эвакуированной пианисткой, но рояль в фойе не потащишь, да и старушка она была. Кино, конечно, тоже было, только картины больше старые, довоенные ещё. А если новые, то глупые: такие там немцы дураки-идиотики, что не поймёшь, как это они у Сталинграда оказались. Впрочем, это я, наверное, только сейчас так думаю, а тогда, - нет - смеялись только и всё. Летом молодёжи прибавилось, кое-кто из студентов на каникулы приехал. Леночка тоже, от Андрея сразу кучу писем получила, писал он, кстати, что тебя встретил… Всё, вроде бы, налаживаться началось, но…
– Что. Но?
– Он появился… Ты знаешь, может быть тебе это и странным покажется, но за мной никто до этого не ухаживал «по-взрослому». Школьные товарищи – не в счёт – мы же, по сути, детьми были, хотя и играли во взрослых вовсю.
– А Андрей?
– Сперва я его не видела, росли-то все вместе, но оказалось у него одно качество – постоянство и терпимость ко всяким моим «закидонам». Ссорились мы с ним часто, ты скажешь? Так ведь это всё я, а не он… Иной раз нарочно дразнишь, так нет же, его не спровоцируешь…Ну обозлишься на себя, фых-пых, и не разговариваешь несколько дней. А потом… потом, наверное, и любовь пришла… целое лето вместе на «Пропагандисте» – твоя затея. Помнишь? После этого вояжа мне назад пятиться уже поздно было. Чего уставился на меня? Не знал?... Да-а, в разведчики ты, Игорёша, явно не годишься. А мне казалось, что весь мир об этом знает. Тебя я особенно боялась – язык у тебя, сам знаешь, – ради красного словца и себя не пожалеешь…
– Ты тоже не лучше была, – только и сказал Игорь.
– Ай, хватит препираться лучше – хуже… Короче, было мне тогда и радостно и невесело. К счастью, хор к нам подсел, а внимание твоё на новую солисточку переключилось, как её… Лида, кажется. Кстати, где она, не знаешь? Голос у неё был богатый.
– Погибла там же, где и твой отец, на Сталинградской переправе… Ты разве не знала? Впрочем, я и сам-то об этом узнал только тогда, когда с Андреем повстречался здесь.
Уже второй раз за эти дни обстоятельства возвращали мысли Игоря назад – туда в довоенное время. Рассказать Бетке, что было когда-то? Зачем? Для неё Лида всего-навсего малознакомая «солисточка» с богатым голосом… Нет. О мёртвых или хорошо или ничего…
– О чём это я? – продолжала Бетка, так и не дождавшись ответа Игоря.
– Да. При всём том, что у нас с Андреем было, он был всё-таки свой, ещё из детства. Взрослым, а тем более мужем, я его и представить не могла. Может быть лишь тогда, когда пришла пора его провожать, поняла – не всё так просто и не такие мы маленькие. Наверное, и выла, поэтому по-бабьи.
Бетка пошарила по столу, нашла спички, зажгла давно потухшую па-пиросу и, поднявшись, прошла несколько раз по тесной кухоньке, оставляя за собой дымное облако. Видимо не очень просто давался ей рассказ о давних, уже казалось забытых годах. Она ходила так, покуда папироса не начала трещать, и не запахло жжёной бумагой. Лишь после этого она выбросила окурок и заговорила вновь.
– На чём я остановилась? Да, вот на чём. Появляется вдруг человек, собой красавец, грудь в орденах, с палочкой – у него нога плохо сгибалась в колене, – но при погонах, и оказывает некоей Бетке опре-делённое внимание.
– Ну, вниманием тебя и раньше не обделяли.
– Пойми, Игорь, – Бетка сменила наигранный тон рассказа на обыч-ный,
 – то раньше, а тогда – в сорок третьем... Раньше все свои были, а тут явился рыцарь, откуда незнаемо. Не пристаёт, иногда и не замечает, а я злюсь; и другим меня вроде бы предпочитает, а я вижу – я ему нужна, не кто-нибудь,
а я.
– Фантазируешь ты…
– Нет! Просто он старше меня был, семь лет в этом возрасте – время! Понимаешь? Я ещё из детства не ушла, а он уже взрослый… давно. Я же говорила, за мной по–взрослому ещё никто не ухаживал. Андрей был как нечто само собой разумеющееся. На эту удочку и попалась. Глупая же всё-таки была. Кстати, Леночка его сразу разглядела, – дело-то летом было, а мы как обычно вместе, не расставались и при нём… Вот ведь парадокс, – ей ли, Ленке – о таких вещах думать, дурочке нецелованной. А, на тебе – дальше моего видела. Может быть, за это и нет у меня обиды на неё – жениха, мол, отбила. Нет, просто она умела любить про себя и ждать, а у меня такое не получалось. Не дождалась.
Бетка облизнула пересохшие губы и вдруг, усмехнувшись такой знакомой по довоенным годам усмешкой, сказала:
– А может и в том дело, что с девочкой, как говорил один мой знако-мый, надо обращаться так же, примерно, как с бутылкой хорошего вина: распечатал – употреби до дна, во благовремении – сиречь непрерывно. Не допил – говорят, возможны два варианта: либо кто-нибудь другой допьёт, либо – прокиснет…вот и получилось, что распечатал меня Андрей, – да не допил…
– Наговариваешь ты на себя.
– Нет, Игорёша! Не наговариваю. Всё так и было. Не в словах тут дело. Ловлю себя на мысли, что рассказываю о ком-то другом, не о себе. Правда, та Бетка, которую ты знал когда-то, умерла давно. Нет той Бетки. Впрочем, оставим эту философию, перейдём к фактам – они вещь упрямая, тут уж что было – то было.
Бетка умолкла и принялась разминать очередную папиросу. Игорь, стараясь не отвлекать её, бесшумно, как только мог, долил рюмки, поставил подогреваться чайник. Бетка смотрела все эти манипуляции отсутствующим взглядом, так же машинально подняла рюмку, выпила, не чокаясь, и продолжила чуть слышно. Игорь даже вперёд подался.
– Лето сорок третьего мы все втроём были: я, Леночка и он – Алексей. Тогда ещё ничего не было, я даже поцеловать себя не позволяла. И Ленка рядом была. Но странное дело, мне она не мешала, третьей лишней не была; для него – да, наверное. Однако,  вежлив был, собачий сын, а я как чувствовала, что без Ленки мне плохо будет – и её от себя не отпускала…
В августе Леночка уехала. И осталась я одна, совсем одна. Тогда и произошло то, чего и следовало ожидать, чего я, честно говоря, и хотела и не хотела. Получилось всё глупо и тривиально, как у нас, интеллигентных людей, говорят. Не в пьяном угаре. Не бойся, оправдываться не хочу. Пыталась я быть честной до конца, как можно быть «честной» в такой ситуации. В общем, обольщённую невинность не корчила. Сказала сразу, что я не девочка  нецелованная. Похоже, это его ошарашило, но держался – ничего внешне не заметно было. Удовольствия от него, как от мужчины, в ту ночь я не получила. Всё вспоминался Андрей, и по-честному сказать, противно было. Но сказал «а», говори и «б». Короче, стали мы с ним встречаться у меня. Просился ко мне переехать… В ЗАГС звал – отказалась. Почему, сама не знаю. Намерения у него серьёзные были… вроде, но в чём-то я сомневалась, чем-то мучилась, не знаю,…то ли тем, что потом Андрею скажу, – а когда это потом будет? И будет ли? То ли тем, о чём себя спрошу? Не могу ответить до сих пор. Скверно всё вышло…
– Почему?
– Почему, почему…? Спроси что-нибудь попроще… Видимо не любила я его – и всё тут, или, скорее любила, но чувствовала интуитивно, не тот он, каким себя показывает. Так оно и было, вскоре я его в другом свете увидела. Хотя, в этом ли дело? Впрочем, чего я тебя философией мучаю. Слушай лучше, что было. Уже в конце сорок третьего получил он «добро» от начальства на перевод в Свердловск, пришёл ко мне – и говорит:
– Собирайся, Бетка, срок – сорок восемь часов.
Я спрашиваю:
– Как с работой?
Говорит:
– Ерунда – давай паспорт. – Дала. Через шесть часов всё было сдела-но: я уволена, штампы поставлены, справки, прописка – всё на руках. Че-го-чего, а делать дело он умел. Мне бы попрощаться с заводом, со знакомыми – нет, стыдно было. Так и уехала тайком, считай, убежала. Квартиру бросила, благо там к этому времени эвакуированные жили. Так и очутилась я в Свердловске. Зима уже началась, конец ноября. Мать у него была, добрая старушка, богомольная только. Мне сперва дико было… Домик свой, так, ничего особенного… фисгармония старенькая. Я уже играть пробовала, хотя ты-то знаешь, какая я музыканша. Встретили нас радушно. Неделю гости, гости, гости. У меня даже голова кругом пошла и, главное, чего не пойму, кругом война, на рынке хлеба буханка пятьсот рублей, а тут приходит народ весёлый, не истощавший. Пьют, веселятся – правда, умеренно все, и стол каждый день полный. Чудо!
– Он что же?...
– Нет, нет, никакой не уголовщины. Родственников у него действи-тельно много было. Но и сам он, Алексей, тут не последнюю роль играл. Я ведь до сих пор не знаю, кем он был…  По погонам – капитан, что-то вроде военпреда. Иногда в штатском целую неделю ходил. А скорее, просто снабженец с большим талантом и всё. Это, впрочем, я сейчас так думаю. А тогда, ой, как меня это мучило. Хотела на работу куда-нибудь устроиться, так он не хотел. Ты, говорит, мне дома нужна. А учиться – так куда, зима уже. Да и война же… В общем, короче, прожила я с ним до весны, а потом вижу, больше не могу… Ты пойми, сам посуди – ни дела, ни работы. И, главное, посоветоваться не с кем, все корабли сожжены. Одно единственное письмо я всё же решилась потом написать, и верь не верь, а тебе.
– Когда?
Игорь не удивился, хотя слышал это впервые.
– В феврале, кажется, или в марте. Да, в марте, в конце.
– Ранило меня в апреле, так что не дошло твоё письмо…
– Не беспокойся. Я знаю. Ты бы ответил, если бы получил. Да и ждать ответа долго я уже не могла. Решилась опять бежать, только на сей раз, – уже подумав. Спасибо. Добрые люди помогли. Всё-таки их больше на свете, чем плохих. А перед одним я в долгу неоплатном…и не рассчитаюсь уже никогда. Налей-ка чаю погорячее, что-то у меня в горле пересохло, да и с мыслями не соберусь никак. Прыгают. Не соображу, что главное. Как я говорила, была у них старенькая фисгармония. Через некоторое время Алексей привёз пианино, чтобы я играла, но какой из меня пианист. Вот приходил к ним в гости один, с бородой и, по странному совпадению, Андреем его звали тоже. Пианист – отличный, не тебе чета. В компании этой он чувствовал себя тоже чужим. Но пели мы с ним много. Ноты ему не нужны были – играл по памяти всё, что я могла исполнить. И вот тут-то я и заметила, что Алексей меня к нему ревнует. Да и как! Он, этот свердловский Отелло, был страшнее шекспировского. А тут-то как раз и не было ничего.
У Андрея жена была и дочка такая маленькая, ужас, в чём жизнь держалась. Она балерина из Мариинки, только на сцену вышла, а тут – война, дочка маленькая…в общем, жили хреново. На карточки не разъешься. Мне с его женой было, как с Леночкой, легче. Алексей не знал, что я у них бываю. В общем, она-то мне и помогла потом. К весне решила я бежать куда угодно, хоть на фронт. И вот тут-то и познакомила меня Оля (жена Андрея) с ним.
– С ним?
– С ним. Большой был человек – геолог. Старше меня на тридцать лет. В общем, он взял меня в экспедицию. И попала я в Сибирь, да так там и застряла.
 – Что же?
– А-а…, Игорёша, всё было, но это потом. Я сама к нему пришла, и не знаю, кем я ему была – любовницей или дочерью. Боюсь, что дочерью. После войны учиться послал, настоял. Закончила благодаря ему. Сейчас вот сама на его должности.
– А он?
– Хоронили его в прошлом году всем посёлком, в излучине реки – в тайге считай, как он хотел. Инфаркт. А всего-то было шестьдесят семь, – сгорел. Это действительно был человек с большой буквы. Мне до него да-леко.
Была уже глубокая ночь, когда Бетка закончила свою исповедь. Молчали оба долго. Бетка устала, да и прожить снова эти двадцать с лишним лет для неё было не просто. Игорь же думал не столь о событиях Беткиной жизни (хотя слушал её внимательно), сколько о том, насколько ошибочным может оказаться устоявшееся, казалось, мнение о ней. Он-то Бетку сумасбродной, без царя в голове знал, а как умницу не представлял. И тут же с грустью подумал – так, когда же это было? Он не мог думать о Бетке, представлять её в своём сознании иной, не такой, какой она была тогда в сорок первом. Иною он её не видел. А может, не было той старой Бетки, может, и вправду она умерла давно?
– Все мы меняемся. Права ты, Беатриче. Прости, что называю так, но сие не от насмешки, а от уважения.
Игорь назвал Бетку её полным именем, которое она раньше терпеть не могла, и уже не в первый раз отметил, что ответной реакции не было.
– Прости. Как тебя хоть зовут-то. Мы – ты и я – уже не мальчишки-девчонки…
– А просто. Неожиданно просто. Ты знаешь, я – Беата Александров-на, – зовут неплохо. Всё-таки мой отец был поэтом. Это я, к несчастью, поняла поздно. Я ведь его не очень любила. Мама казалась ближе, хотя и делать ничего не умела. Вот только сейчас сознаюсь, что все домашние де-ла я у отца научилась делать.
– Спасибо, Беата Александровна, но, наверное, и спать пора, – устало усмехнулся Игорь, открывая шкаф с бельём для Бетки.
Взяв в руки матрас, две подушки и прочее, он только краем глаза мог видеть, как Бетка прошла за ним в гостиную. Наученный опытом прошлого дня, он уже не удивился, когда обернувшись, увидел Бетку перед зеркалом и слов язвительных не заготовил. А надо бы. То, что сказала Бетка, чуть не сбило Игоря с ног.
– Ну как. Всё?
Это спросила Бетка, обернувшись к Игорю уже в полуобнажённом состоянии, как и прежде
 – Слушай-ка, Игорёшка! Что ты будешь делать там, на своём кресле-кровати. Оно же тебе коротко. Ложись-ка лучше, Игорёша, со мной. И не думай обо мне плохо. Если ты не захочешь, я, ты думаешь, захочу? Глупый ты.
Игорь ожидал что угодно, но представить себя с Беткой, – это никак не укладывалось в его сознании. По-видимому, и Бетка это поняла, если сразу, не дожидаясь ответа Игоря, произнесла:
– Ладно, Декарт, пошутила я. Ты ложись на диван, а я в твоём кресле. Всё и точка. Спокойной ночи!
Бетка удалилась в кабинет, а Игорь долго ещё лежал с открытыми глазами, перебирая в памяти события той довоенной поры.





ДЕВУШКИ ИЗ « СТАРОГО БАРАКА»

Память человеческая – избирательна. Из многих событий двух предвоенных лет лишь несколько эпизодов Игорь мог представить зримо, стоило только закрыть глаза. Даже спустя двадцать с лишком лет, они помнились в деталях, хотя всё остальное забылось. В этих кадрах, как на обрывках кинолент, которые он долгое время собирал и хранил, многое оказалось связанным с этой девочкой из «старого барака», жизнь которой ненадолго и неожиданно соприкоснулась с его жизнью с тем, чтобы больше уже никогда не встретиться.
Был конец июня. Как обычно, ближе к вечеру собрались на стадионе: думали попинать мяч в ворота. Не получилось. Кто не пришёл, кому-то играть расхотелось. Очень уж душно было; ни ветерка, как в бане. Часть ребят осталась на футбольном поле, лениво перебрасывая мяч, кое-кто просто валялся на траве. Небольшая группа, в которой оказался и Игорь, направилась к волейбольной площадке. Игры не получилось и там. На две команды народу не набралось – всего одиннадцать человек, да и настроения не было. В надежде, что недостающий игрок подойдёт всё-таки начали партию, однако лениво, нехотя.
Игорь стоял на подаче, когда заспорили, был аут или нет (играли как обычно без судьи). Но, видя, что стороны не могут быстро прийти к согла-шению, он решил, что, пожалуй, лучше всего поплавать. Поддав мяч но-гой, и крикнув:
– Считайте, меня не было, – он направился к затону.
Невысокий заборчик, ограждавший стадион, перепрыгнул с ходу, к великому удовлетворению и зависти сидевших на нём пацанов. Не останавливаясь, на бегу стянул майку. На мостках, тянувшихся вдоль берега, разделся окончательно и, сунув в последний момент очки в карман брюк, нырнул в тёплую, как парное молоко, воду.
Отфыркиваясь почти на середине неширокого в этом месте затона, Игорь оглянулся и увидел на мостках девчонку, пытавшуюся что-то достать из воды. Без очков он не мог рассмотреть, до чего она пытается дотянуться, по-видимому, это что-то было как-то связано с его неожиданным появлением. Подплыв ближе, Игорь увидел, что так оно и есть. Волна, поднявшаяся от прыжка с мостков, подхватила тазик с бельишком, он отплыл метра на два, и теперь девчонка напрасно пыталась зацепить его, попавшейся под руку палкой.
Несколько взмахов руками, и Игорь оказался около тазика, толкнул его – тазик медленно поплыл к мосткам. Смущённое «спасибо» донеслось с берега. Игорь удивился: не в обычае его сверстниц было благодарить за такие пустяки, скорее можно было ожидать противного. Как-никак виновником случившегося оказался он, а в таких ситуациях заводские девчонки особенной вежливостью не отличались.
Прищурившись, он пытался рассмотреть, кто же это сказал ему «спасибо». Точно. Это была какая-то незнакомая «новенькая», своих заводских он знал, если не по имени, то хотя бы в лицо (школа в заводе была одна единственная).
Кому на пороге семнадцати лет не хочется показать свою ловкость! Игорь не был исключением, и тут он был в своей стихии: плавал он действительно хорошо. Быстрым «кролем» поплыл он вдоль затона, не забывая при вдохе взглянуть на берег.
Девчонка уже поднималась по узенькой тропинке, но так и не оглянулась. А Игорю подумалось:
«Не может не оглянуться, наверное, я просто этого не заметил».
Так возможно и было. К сожалению, «кроль» такой стиль плавания, когда лицо почти всё время в воде. Игорь, конечно, мог бы плыть обычными «саженками» – почти тот же кроль. Но отказаться от того, чтобы не продемонстрировать своё умение плавать таким «правильным» способом, которым, кстати, не многие из заводских ребят владели, он не мог…
Если бы не это неожиданное «спасибо», вряд ли бы Игорь заинтересовался «новенькой», правда мысль эта пришла к нему много позже – видимо с чем-то ассоциировалось это слово? Но с чем? Лишь потеряв отца, когда многое уже забылось, Игорь, кажется, нашёл ответ.
Спасибо! Это слово он привык слышать с детства, но вероятно чаще, чем другие. Его никогда не забывал отец, а ещё чаще Игорь слышал это в обращении к отцу: «Спасибо, доктор!» Так в его детском, а потом уже и в юношеском сознании слово стёрлось как старый пятак, утратило свой первоначальный смысл:
«Спаси бог тебя от всяких бед и напастей… Спаси… бо».
И немало нужно было прожить, немало передумать лишь для того, чтобы стала видна подлинная, изначальная ценность этого простого слова.
В течение лета Игорь встречал «новенькую» много раз и успел рас-смотреть её. Ничего особенного не было в её облике: примерно его лет, с коротко стрижеными волосами и чуть скуластым лицом. Одета она была обычно: в застиранное платьишко неопределённого цвета, которое было ей уже тесновато и коротковато. Более нарядной одеждой, в которой её можно было увидеть иногда по вечерам, была белая кофточка и чёрная сатиновая юбка. Ни видом, ни одеждой она не отличалась от Игоревых одноклассниц. В те годы все одевались небогато, но, тем не менее, «новенькая» никак не вписывалась в круг знакомых заводских девчонок. Во-первых, она редко появлялась на людях, а если и показывалась в местах, где обычно собиралась молодёжь её возраста, то всегда с подружкой, также «новенькой» и тоже ничем не приметной. И ни к одной из многочисленных девчачьих кампаний она не примыкала. Вдвоём стояли, смотрели и молча уходили.
Во-вторых, Игорь ни разу не видел, чтобы кто-либо из его товарищей заговорил или хотя бы поздоровался с этими девушками. Более того, он заметил, кое-кто из знакомых девчонок бросают на эту пару какие-то непонятные взгляды и потом таинственно перешёптываются.
Знакомых у «новенькой» кроме подружки не было. Где она жила, Игорь тоже не знал, а расспрашивать постеснялся, и никто из его друзей на эту тему не заговаривал. Непонятно было, где «новенькие» проводят большую часть времени. Работать они нигде не могли – не тот возраст, но их редко видели в посёлке днём. На песчаной косе, что была недалеко от пристани и являлась излюбленным местом купания молодёжи, где с утра то тут, то там жарились на горячем речном песке загорелые до черноты тела, их тоже не было видно.
Последняя загадка разрешилась вскоре и совершенно случайно. И хотя от этого не стало яснее, чем вызвано такое странное поведение подружек. Игорь запомнил события этого далёкого дня до мелочей.

В середине августа пораньше, по холодку, с Генкой, который давно сидел с Игорем за одной партой, отправились они не лодке вверх по реке километров за шесть-семь. В этом месте, около лугового берега, река разбивалась на несколько рукавов. Летом они пересыхали почти нацело, образуя местами болотца, и с островка не островок можно было перейти, не замочив брюк. Здесь удобно было гнездоваться уткам, и с этой-то, чисто практической целью, друзья затеяли экспедицию. Открытие охоты было не за горами, хотелось знать, где обосновались выводки, сколько их. Как все истые охотники Игорь разрешал себе появиться в своих угодьях лишь к тому времени, когда птица уже поднялась на крыло. Правило не пугать дичь раньше времени он усвоил от отца уже давно.
Пока друзья выгребали против течения, пока обошли все интересую-щие их уголки, время подошло к полудню. Раскалённый песок обжигал ноги, даже в лодке, на воде, и то было жарко. Выгребли на середину реки и, предоставив лодку плыть по течению, решили перекусить. В один присест уничтожили незатейливую еду: несколько огурцов, луковицу и чёрный хлеб. Сразу потянуло ко сну, – встали рано, да и на жаре набродились досыта. Долго возились в лодке, пытаясь улечься. Долблёный челночок был такой, что только одному впору ноги вытянуть. Наконец кое-как устроились, Игорь головой в нос, Генка – к корме.
Поднявшийся лёгкий ветерок приносил приятную прохладу, и сон пришёл быстро и незаметно. Лодка потихоньку двигалась по течению, – оно в этом месте было слабое, да и ветерок был чуть встречный. Прошло, вероятно, около часа. Игорь проснулся: спал бы, наверное, и дольше, но солнце стало светить прямо в лицо.
Протирая глаза и отыскивая завалившиеся куда-то очки, он не мог понять, где они находятся: правый гористый берег исчез и по обе стороны лодки виднелись отороченные сверкающей песчаной кромкой невысокие зелёные кусты. Лодка стояла, сев днищем на песок, и развернулась кормой к солнцу.
– Куда это нас занесло?
Генка тоже проснулся, и недоумённо оглядывался вокруг.
– Никак за Зелёный остров? Ну да, точно! Помнишь ещё весной сюда по лугам заезжали. Вода тогда во-о-н до того дубка доходила.
Теперь и Игорь сообразил, где они находятся: лодку лёгким ветерком снесло к левому берегу в протоку, отделявшую один из самых крупных островов «архипелага» Зелёный. Называли его так, наверное, за рощу молодых дубков; на остальных островках росли только ивовые кусты. Протока, отделявшая остров от берега, многоводная весной настолько, что иной раз по ней спрямляли ход порожние буксиры, теперь обмелела до такой степени, что сел на мель даже лёгкий челнок.
– А, ерунда, не тащиться же назад. Не совсем ещё пересохла. Поехали «раков давить»! – сказал Игорь, поплевал на руки и взялся за вёсла.
Лодка, однако, не думала двигаться. Пришлось вылезть – воды было всего ничего, по щиколотку – и отбуксировать челнок туда, где было глубже, и только после этого «давить раков», проталкиваясь, упираясь веслами в дно и постоянно задевая за песок.
Наконец протока стала глубже. Можно было по-настоящему сесть на вёсла. Но только Игорь сделал несколько взмахов вёслами, как его окликнул Генка:
– Смотри-ка! Кто это там?
Игорь оглянулся. На кромке раскалённого песка, опоясывавшего остров, в неясном мареве струившегося горячего воздуха выделялись две человеческих фигурки.
– Пацаны какие-то.
– Протри очки! Какие тебе пацаны, девки! И в чём мать родила, вот потеха. Возьми бинокль, если не видишь!
Генка протянул Игореву драгоценность, предмет зависти ребят – дядькин подарок – Карл Цейс Иена. Отрегулировав бинокль по глазам, Игорь убедился – Генка прав. Действительно, это были девчонки, загоревшие, голышом в этом безлюдном месте. Они и разделись на берегу – рядом с ними не было видно никаких следов одежды.
– Во сейчас цирк будет!
Генка, не обращая внимания на Игоря, убиравшего бинокль в футляр, встал и закричал во весь голос:
– А кто это разлёгся на моём месте!
Игорь напрягся, чтобы не вздрогнуть от естественно ожидаемой реакции на Генкин окрик: истошного визга и потока весьма нелестных слов. В общем-то, не в диковинку было, что девчонки загорали где-нибудь подальше от людских глаз голышом, а выследившие их мальчишки появлялись в самый неподходящий момент. Кончалось это обычно тем, что девчонки с визгом бросались в воду, начиналась перебранка, после которой пацаны, обычно, удалялись восвояси, гордые своим подвигом. Игорь не раз участвовал в таких операциях, но было это года два назад – по его временным масштабам очень давно. Не закричи Генка, Игорь предпочёл бы проехать мимо, как бы, не заметив никого. Но было уже поздно. Фигурки на песке подняли головы. Ну, сейчас начнётся, подумал Игорь и мысленно зажал уши…
Однако дальнейшее оказалось неожиданным настолько, что Игорь чуть не уронил бинокль, а Генка так и остался стоять столбом, даже рот забыл закрыть, и лицо у него было глупое-глупое. Не было ни визга, ни крика, ни ругани. Просто девчонки встали и пошли, не побежали, а пошли, не ускоряя шага к воде, наперерез лодке. Держась за руки и не пытаясь даже хоть чуть-чуть укрыться в воде, не торопясь, пересекли протоку и исчезли за кустами на берегу. Они прошли так близко от лодки, что Игорю показалось, что от их загорелых тел повеяло жаром – глаза вдруг стал заливать горячий пот, даже очки стали мокрые. Он сдёрнул их – фигуры сразу расплылись – и стал яростно протирать стёкла рубашкой. Это были «новенькие». Было в этом что-то такое, отчего стало вдруг нестерпимо стыдно, во рту пересохло, и язык стал непомерно большим и неповоротливым. Видимо, подобное испытал и Генка, ибо дар речи вернулся к нему только после того, как он неуклюже плюхнувшись в воду и влезая обратно в лодку, приговаривал:
– Ну, жара! Во - дают!
Это уже о девчонках. 
– Видал, это же, как её, Лидка из старого барака. Тоже мне, королева…
Больше слов у него не нашлось. Молчали всю дорогу до дому. И потом, как сговорившись, ни тот, ни другой об этом не вспоминали.

Пришёл сентябрь с его привычными школьными заботами. Не-понятная это всё-таки штука – класс. Кажется, и летом были вместе (все же заводские), а собрались к началу занятий в одну комнату – и появилось ка-кое-то новое качество в коллективе. Никто из ребят не знал, да и не пытался узнать, в чём это качество проявляется. Однако, всем был дорог этот день, когда вот так собираются все вместе и памятным он становился больше других тоже. Поэтому, наверное, первое сентября в школу приходили все, даже отпетые двоечники (их, правда, в то время таким именем ещё не называли), которым учёба была, как сейчас говорят, «до фени».
Ни Лиды, ни её подружки в школе не оказалось. Игорь специально прошёл по всем классам, начиная с шестых. В гости к кому-нибудь на лето приезжали? Эта версия отпала через пару дней, когда он встретил подру-жек около клуба. Тут-то Игорь вспомнил Генкины слова насчёт старого барака. Они жили в этом «старом бараке», как он раньше не догадался. А в старый барак гости не приезжали. Там могли жить и жили, Игорь это знал, но люди эти были людьми с дурной репутацией.
Зданий барачного типа, как теперь говорят, в посёлке было много. Это был даже преобладающий архитектурный стиль заводских зданий, но «старый барак» был один единственный: длинное одноэтажное здание с прогнутой крышей и окнами, стёкла в которых переливались всеми цветами радуги. Не такой уж он был старый, были здания и более древние, просто его давно не ремонтировали, поэтому к нему и прилипло это прозвище, наверное.
Отличие «старого барака» от других зданий было не во внешности. Все обстояло сложнее. Например, несмотря на то, что с жильём в заводе было плоховато, в «старом бараке», даже зимой были пустующие комнаты, а летом жили лишь две древние старухи. Никто не хотел почему-то селиться в этом бараке надолго, и служил он в основном местом, куда можно было поселить приезжавших на завод по делам людей. Что-то вроде гостиницы, только без обслуживающего персонала. Игорь не знал, почему это здание имеет такую дурную славу, ничего определённого не могли сказать и его сверстники. Это многие считали естественным, как некая аксиома. Вероятно, кто-либо из старожилов и мог рассказать, откуда всё это пошло, не с булычовских ли времён, но молодёжь этим уже не интересовалась. Прошлое исчезло, растворилось в небытии, а ярлык остался.
Вдруг в этом старом бараке неизвестно откуда появляется девчушка и ведёт она себя странновато: подруг в посёлке у неё нет, никто с ней не разговаривает. Почему? Не потому ли, что «старый барак» огрязнил девчушку, прилепил ей ярлык – «плохо»?
Так, наверное, и было, но задумался об этом Игорь лишь  много лет спустя. А в то время его больше интересовали детали, чем обобщения. Слышал от кого-то, что, дескать, «Лидка гуляет с парнями с больших буксиров». Тогда он не обратил внимания на эту фразу, мало ли о какой Лиде шла речь, а теперь вот вспомнилось. Вспомнилось и то, что он как-то вечером на пристани видел подружек в компании незнакомых парней, видимо, они и были с тех больших буксиров из другого пароходства, которые изредка заходили в затон на ремонт. И в этом было нарушение некоего, неписаного заводского кодекса: на гуляние девчонок с парнями с больших буксиров накладывалось табу. Преступившие этот закон подвергались немедленному остракизму. Были, конечно, в посёлке девчата, которые на этот запрет плевали и держались друг друга в своей «отпетой» компании. Но те уже были постарше, где-то работали, а Лида? Она была не старше Игоря, с отпетыми компаниями не водилась. Нет, тут было что-то не так…

Впрочем, не в том ещё возрасте был Игорь, чтобы всерьёз заинтересоваться загадкой девчушки из старого барака, да и времени на это не оставалось. Началось ученье, а с ним и новые заботы.
Школьные занятия отнимали пять-шесть часов, а кроме того, ещё нужно было успеть и на репетиции духового оркестра, который с закрытием навигации собрался в полном составе. Не изменил он и первой любви – роялю, играя помногу и всерьёз, чему были рады отец и его первая учительница, Нина Владимировна. Незаметно он стал её первым помощником на репетициях с хором в качестве аккомпаниатора, а иногда и дирижёра. Именно в эту осень у Игоря родилась мысль поставить на школьной сцене «Запорожец за Дунаем», хотя бы в концертном исполнении. Толчком к этому послужила только что появившийся на экране киновариант оперы, сразу полюбившийся Игорю музыкальностью и вместе с тем безыскусностью мелодий.
Роясь в нотах, оставшихся от матери, он нашёл клавир с разговорным текстом, и таким образом основная проблема была решена. Быстро нашлись и солисты: партию Одарки поручили Бетке, которая с её активным характером и отменным голосом великолепно подходила к этой роли. Оксану пела одна из одноклассниц Андрея, а на роль Карася уговорили самого Андрея. Его баритончик, конечно, был не то, что бас Паторжинского. Однако Игорь быстро странспонировал партию по его возможностям, а по внешности он был лучше не надо. Несколько хуже было с тенором, однако всё обошлось и здесь. Нина Владимировна, поначалу скептически относившаяся к Игоревой затее, сдалась после того, как прослушала все основные арии и дуэты и, оставив за Игорем подготовку солистов, начала разучивать массовые сцены с хором.
Репетиции отнимали почти всё свободное время, а нужно было и в кино сходить, тем более, что ещё в прошлом году Игорь с Андреем неза-метно взяли на себя функции помощника киномеханика в клубе, по началу - лишь из-за возможности посмотреть кино бесплатно, а потом, когда выяснилось, что претендентов на эту должность нет, и за плату. Деньги, хоть и небольшие, были кстати, и тот и другой увлекались фотографией, а это требовало расходов. Отцы обоих ребят ничего против этого не имели. Глеб Игоревич даже говорил:
– Пусть работает, я в его годы уже себя содержал полностью, да и ты, Семён, не сидел на шее у бати.
За всеми этими заботами все летние события, связанные с девочкой из «старого барака», совсем забылись и если бы не трагическая история с отцом, то дороги Лиды и Игоря разошлись бы окончательно, не оставив в памяти ни следа.

Арест Глеба Игоревича весной сорокового был как гром среди ясного неба не только для Игоря, но и для всего завода, которому доктор отдал больше тридцати лет. Не верилось, что человек с тридцатилетним стажем (а таких в заводе и было всего два – доктор и отец Андрея), вся жизнь которого была на виду, мог быть замешан в чём-либо дурном и уж, тем более, оказаться врагом народа. Но такие были времена.
Возможно, доктору удалось бы доказать нелепость выдвинутых против него обвинений, но, к несчастью, Глеб Игоревич скончался во время первого допроса – сдало усталое сердце. Эту печальную весть привёз в завод Семён Петрович, ринувшийся в область, как только узнал об аресте старого товарища.
Вначале случившееся казалось Игорю страшным сном, затем он надеялся, что всё обойдётся, но когда он узнал о смерти отца, то, как ни странно, почувствовал облегчение, словно что-то оборвалось внутри, закончилось нечеловеческое напряжение, в котором он жил эти несколько недель, появилась способность думать о реальных земных делах.
А думать волей-неволей было надо. Деньги, оставшиеся от отца, под-ходили к концу, почти ничего не осталось и от собственного заработка, да и невелик он был. Нужно было что-то предпринимать, но что?
Домик, в котором жил Игорь с отцом, был их собственный, вопроса, где жить, не возникало, но на что? Бросать школу, пойти работать – не хотелось. Доучиться оставалось всего год с небольшим. Продать что-нибудь из имущества, например рояль, который стоял в гостиной, или библиотеку отца, – эта мысль казалась Игорю кощунственной. Рояль был единственной вещью, связанной с памятью матери, которую он знал только по стоявшей на этом рояле фотографии, представлявшей в его памяти нечто единое с инструментом.

Этот старенький «Беккер», кем только он ни был в его детских фанта-зиях: и огромным великаном с чёрно-белыми зубами, и слоном на толстых ногах, и пещерой. Он с трудом открывал крышку, и одним пальчиком нажимал то на белую, то на чёрную клавишу. И слушал, слушал,  как поёт этот великан, – то жалобно, то нежно, то грубо, то громко, то тихо. А годам к пяти уже самостоятельно без всяких учителей, научился извлекать простенькие мелодии, которые копошились в его белокурой головке. За это хвалили его отец и мать, а тётка приговаривала:
– Весь в матушку!
Тогда в детстве он не придавал значения этим тётушкиным словам, лишь позже, годам к двенадцати, Глеб Игоревич с женой поведали ему тайну его рождения. Но, несмотря на это, Игорь всегда считал их своим отцом и матерью. И вот только сейчас до него дошло с полной остротой, что он остался совсем один. Жена Глеба Игоревича (его приёмная мама) умерла три года назад, и Игорь вспомнил, как тяжело переживал эту утрату отец.
«Вот когда он первый раз посадил своё сердце», – мелькнуло в голове у Игоря.
Подойдя к роялю, Игорь взял в руки фотографию родной матери, и стал внимательно её рассматривать, чего никогда ранее не делал, хоть и знал уже, что он в семье Глеба Игоревича – приёмный.
На него смотрела молодая женщина лет двадцати пяти, в строгом чёрном платье с белой кружевной отделкой по воротнику-стоечке, на голове – маленькая шляпка, надетая чуть на бок, из-под которой выбивались локоны чёрных волос.
 «Наверное, у неё были карие глаза? – вдруг подумал Игорь, – а у меня – серые, видимо, в отца? В отца. Нет, нет! Мой папа Глеб Игоревич, и никого другого я знать не знаю и знать не хочу».
Он сел за рояль, руки его машинально коснулись клавиш, и он начал играть какую-то очень красивую и печальную музыку, музыку его души, музыку утраты. Он весь ушёл в эту какофонию звуков, и слёзы текли и текли по его щекам…
Через некоторое время Игорь пришёл в себя. После выплаканных слёз наступило некое облегчение, и он прошёл в кабинет отца. Знакомая с детства тишина кабинета, заставленного шкафами с книгами, приняла его в свои объятия. Он молча перебирал корешки книг и вспоминал, как радовался отец каждой новой книге, которую удавалось купить, как сам он, с детства пристрастившийся к чтению, отыскивал полюбившиеся ему книги, где только мог. Читать, и довольно бегло, Игорь научился уже к пяти годам – постарались старшие сёстры. И так остро вдруг встала перед глазами картина: он, маленький, встаёт на табуретку, достаёт с верхней полки «Справочник ветеринара» и начинает внимательно изучать эту книгу. Прочитав её от корки до корки, он заявил взрослым:
– Теперь я знаю, что корова не срыгивает телят, а р-р-ожает!
Это вызвало дружный смех всех домочадцев. Так что, пришёл Игорь к выводу – вариант с продажей библиотеки тоже исключается.
Решение так и не приходило, слишком неопытен был ещё Игорь в житейских делах, он думал-думал, стараясь не показать никому своей растерянности, стыдясь спросить, а время шло.

Но ещё раньше о его судьбе задумались другие, и в первую очередь Семён Петрович. Самое простое было взять Игоря в свою семью, на этом настаивала и мать Андрея, да и сам Андрей был того же мнения. Самый простой путь не казался Семёну Петровичу лучшим, от чего отдавало привкусом благотворительности и, зная Игорев характер, понимал Семён Петрович, что нелегко будет тому принять это предложение, а скорее он от него вообще откажется полностью. Не искушённый в педагогике, чувствовал отец Андрея, что лучшим вариантом будет помочь Игорю встать на свои ноги и помочь не назойливо. Обдумав всё, он тут же написал в Ленинград дяде Игоря, которого знал ещё по гражданской войне, и вскоре получил от того телеграмму, сообщавшую, что Борис Игоревич во всём с ним согласен. А тут и Игорю пришло письмо и перевод от дяди. Письмо было очень коротким, и показалось Игорю каким-то излишне деловым. Лишь позднее понял он, что пережить всё случившееся дяде, заслуженному генералу, было непросто, и иначе он писать просто не мог. Дядя писал: «…не думай бросать школу, заканчивай её там на месте. Я помогу. Приезжай в Ленинград, – здесь будем думать о дальнейшем. А теперь иди к Семёну Петровичу, он знает, что надо сделать».
В растерянности шёл Игорь к Семёну Петровичу. Тот прочитал письмо (Игорю показалось, что он знает его содержание) и сказал:
– Ну, вот что. Дядя, конечно, дядя. Но считай, лучше его нет. У него забот и так хватает, наверное. Давай-ка, подумай, как тебе без дяди жить, слава Богу, уже семнадцать скоро – ноги, руки на месте, голова вроде тоже. Так что, не вешай нос, хватишь ещё горячего в жизни.
Обстоятельства, к счастью, сложились так, что осуществить план Се-мёна Петровича было просто. Игорь уже работал помощником киномеханика в клубе, а тут как раз ушёл в армию киномеханик с «Пропагандиста». Был такой агитпароход, сновавший всю навигацию то вверх, то вниз по реке, от брандвахты к дебаркадеру, от дебаркадера к земснаряду. На пароходе был кинозал со стационарной установкой и, в основном, функция парохода сводилась к тому, чтобы давать киносеансы в каких-либо забытых богом местах. Ездили с ним и лекторы, иногда выезжала самодеятельность.
Навигация уже начиналась, место киномеханика оставалось вакантным, и Семёну Петровичу было нетрудно договорится с политотделом пароходства, чтобы взяли Игоря на эту нехитрую должность.
– Лето проплаваешь, – говорил Семён Петрович, – сыт будешь и деньжонок на зиму подзаработаешь, а зимой опять за старое дело в клубе. Серёга-киномеханик осенью в армию уйдёт, так что крутить тебе киношку до скончания школы. Деньги не ахти какие, но на одного хватит, да и учиться не помешает.
Игорь согласился, не думая. Лучшего было невозможно придумать. Правда, нужно было немедля приступать к работе, а учебный год ещё не кончился, но директор школы, тоже давний друг отца, отпустил Игоря без лишних расспросов, благо с успеваемостью у него проблем не было.

Так Игорь оказался на «Пропагандисте». К этому времени он посте-пенно обрёл душевное равновесие, и жизнь уже не казалась ему беспросветной. Помогло и то, что в школе и в заводе к нему отнеслись по-доброму, не докучали излишними расспросами, не унижали жалостью. Не-смотря на то, что арест доктора долго был предметом разговоров, завидев Игоря, люди тактично умолкали. Но главное было даже не в этом, из обрывков таких разговоров понял он, что мало кто верит в то, что его отец в чём-то виноват. И то, что верили в его невиновность – помогало жить.

С командой парохода он сошёлся быстро, многих он знал, и была это в основном молодёжь, немногим старше его. Знакомясь с пароходом, Игорь подошёл к роялю, стоявшему в зале, пробежался пальцами по клавишам и поморщился – инструмент был расстроен до безобразия. Начальник клуба (была такая должность на пароходе) только вздохнул:
– Никто на нём не играет. Были как-то артисты из филармонии, так сраму было с этой машиной.
– Настроить надо, только и дела!
– А ты можёшь?
– Был бы ключ. А остальное ерунда!
Игорь тут же набросал эскиз ключа, слесарить команда умела, ключ был сделан на следующий день. Все свободные от вахты собрались погля-деть, как этот долговязый парнишка собирается настраивать такую громоздкую машину.
Провозился Игорь с инструментом целый день – всё-таки не профес-сиональный настройщик, а знающий, как это делать, лишь теоретически. Однако к вечеру рояль зазвучал во всём блеске, и после того, как Игорь, вкладывая в игру всю душу, исполнил несколько пьес, в том числе и люби-мый им  вальс Шопена, авторитет его сразу вырос, а когда выяснилось, что он ещё и баянист, то команда стала смотреть на него с восторгом.
В первый рейс работы было немного. Кино да танцы под радиолу, иногда Игорь брал баян, но играл обычно не в зале, а перед микрофоном, так, что не все догадывались, под какую музыку танцуют. Примерно через месяц вернулись в затон. К этому времени в политотделе обычно укомплектовывали небольшую концертную группу и отправляли её на всё лето. Состояла она в основном из старшеклассников, их-то не нужно было освобождать от работы. Дело было только за руководителем.
На этот раз ни у кого не вызывала возражения кандидатура Игоря, ему же и поручили подобрать исполнителей. Задание было простым. Не зря Игорь всю предыдущую зиму занимался с солистами. Во-первых, Бетка – с её голосом и репертуаром можно было выступать и на профессиональной эстраде.
«Она, конечно, покочевряжится, – подумал Игорь, – но если поедет Андрей, то и она не останется на берегу».
Во-вторых, – Андрей. Этого уговаривать не пришлось. Школа была закончена, оставалось ждать повестку о призыве, но это ближе к осени, а летом он был свободен. Наконец, – сам Игорь. Эта троица могла обеспечить концерт на час – полтора. Репертуар был наигран ещё на школьных вечерах (вот когда пригодился «Запорожец за Дунаем»).
Когда Игорь выложил свои соображения начальнику клуба, тот поднял брови:
– Трое? Да вы что, вас и на пятнадцать минут не хватит. Не дури, па-рень!
Игорь, однако, был упрям. Он тут же набросал возможную программу концерта и «начальство» заколебалось. Окончательно оно капитулировало после того, как все трое, без всяких репетиций дали импровизированный концерт у него на глазах:
– Ну, вы и артисты! – только и вымолвил начальник клуба.
Будучи человеком прагматичным, он сообразил, что чем меньше народа, тем мобильней группа. Значит, можно будет организовывать выступления в таких точках, где раньше и не бывали. А это уж его, начальства, забота.
Действительно, в Беткином сольном репертуаре были и современные песни и народные, и классика, вплоть до таких не простых партий, как ария Лизы из «Пиковой дамы» и  «Соловей» Алябьева.  Андрей как солист не выступал, но не зря Игорь возился с «Запорожцем». Сцены из него были сколлажированы в трёх вариантах: традиционном, когда дуэт Одарки и Карася начинался с «Звидкиля же ты узявся…», в клавирном – начинался с арии Карася: «Ой, щось дуже загулявся…» и удлинённом, когда после ариозо следовало: «Ой, казала мэнэ мати» – Одарки. То, что последняя ария в клавире стояла совсем не там, Игоря мало беспокоило. По опыту уже данных концертов он знал, что эти сцены принимались на «ура»!
Как солист Андрей выступал уже в другом качестве – труба. Игорь аккомпанировал ему либо на рояле, либо на баяне, смотря по обстоя-тельствам. Далее – баян. Здесь Игорь не мог соперничать с Андреем. Был ещё дуэт баянистов Андрей – Игорь или баян – рояль. Оказавшаяся у кого-то из команды балалайка, также была пущена в дело. И Андрей, и Игорь неплохо обращались с этим нехитрым инструментом. Было от чего прийти в восторг «начальству». Несколько хуже было с разговорным жанром. Коронным номером был михалковский «Дядя Стёпа» в исполнении Андрея, – при его почти двухметровом росте он всегда срывал аплодисменты. Читал Андрей и другие стихи, но получались они хуже. Бетка, с её недюженным вокальным талантом, читать с эстрады не могла, а сам Игорь в этом жанре был не силён.
Так или иначе, но вопрос о концертной группе был решён так, как этого хотел Игорь. Добрую службу сослужили ему его увлечения. Руко-водство такой «бригадой» давало дополнительный заработок, а он был кстати.
И ещё источник дохода выявился в рейсе – фотография. Свой «Фото-кор» Игорь взял с собой так, на всякий случай, а тут оказалось, что на каждой стоянке находились желающие сфотографироваться. Хотя, в сущности, этот заработок был незаконным, никто не чинил ему препятствий, – за работу он брал дешевле, чем в фотографии, а делал на совесть.
Таким образом, решилась основная проблема – на что жить. Питание на пароходе стоило не дорого, других расходов практически не было, лишь папиросы, – только баловавшийся табаком, после смерти отца Игорь стал курить всерьёз. Тем не менее «на потом» оставалось достаточно, и Игорь, подсчитав свои ресурсы, даже написал дяде, что он сможет прожить и без его помощи.
В середине лета на пароход подсел клубный хор, вернее всё, что от него осталось – человек двадцать. Группа была в основном женская, и среди них была и Лида с подружкой, которые стали петь в хоре ещё зимой. Уже тогда Игорь обратил внимание на Лидин голос: низкий довольно сильный альт. Заметил это, разумеется, и руководитель хора. За несколько месяцев репетиций сумел он кое-чему научить девушку, так что она уже неплохо справлялась с ролью запевалы.
Видимо, перед поездкой хор давно не выступал, ибо на первой же репетиции дело не заладилось. И тут руководитель хора, знавший, что Игорь достаточно грамотный музыкант, попросил его сесть за рояль, а сам встал на место дирижёра. Вдвоём дело пошло лучше, и если раньше хор выступал без дирижёра, то теперь после первого же концерта они уже работали вместе. Получалось гораздо профессиональнее. Конферансье, обычно Андрей, объявлял:
– Выступает хоровой коллектив завода под управлением… у рояля Игорь Голобов.
Это производило впечатление, да и хор, пополненный уже на пароходе мужскими голосами за счёт команды, в конце концов «спелся».
После нескольких концертов руководителя хора вдруг свалил приступ застарелой малярии. Пришлось ему при встрече с рейсовым пароходом отправиться домой в завод, а хор оставить на попечение Игоря. От этого, впрочем, мало что изменилось – просто место дирижёра занял Андрей. Репертуар хора Игорь разнообразить не собирался, для месячной поездки этого не стоило делать, а вот солисты – Андрей и Бетка занимались ежедневно. Не столько ради выступлений, сколько для собственного удовольствия, благо, что все ноты, какие у него были, Игорь захватил с собой. Тут-то у него и мелькнула мысль соединить Беткино сопрано с контральто Лиды, – можно исполнить несколько классических дуэтов, которых пока в репертуаре не было. Бетка поморщилась, но отказываться не стала, любовь к искусству оказалась сильнее непонятной неприязни к девочке из «старого барака». Поддержал эту идею и Андрей, тоже знавший толк в голосах.
Трудней было уговорить Лиду. Она по-прежнему держалась особняком от всех, кроме своей подружки. Дипломатическую миссию взял на себя Андрей, и с успехом с ней справился. Он привёл в зал порядком смущённую Лиду с её подружкой, без которой она никак не соглашалась репетировать, предварительно заверив, что кроме них пятерых в зале не будет никого. Последнее требование – при занятиях с солистами выгонять всех любопытных – Игорь соблюдал неукоснительно, это было правило, а не исключение для новенькой. Даже сам начальник клуба допускался до прослушивания, когда номер был уже готов.
Можно было начинать, и тут Игорь растерялся: с Беткой и Андреем было просто, те пели с листа, а Лида нот не знала, не имела представления даже о терминологии. Петь же партию второго голоса труднее, чем первого, её нужно либо запомнить, либо читать. Раньше Игорь об этом не думал – с друзьями можно было не церемониться, и, если ему казалось, что либо Андрей, либо Бетка где-то ошибались, он с остервенением хлопал пятернёй по клавишам и орал:
– Разуй глаза – куда лезешь!… Те и не обижались – привыкли. А с Лидой нужно было как-то иначе.
Однако долго раздумывать было некогда. Игорь, поставив Бетку и Лиду слева и справа от себя, кивнул Бетке (та свою партию знала) и, играя вторую партию одним пальцем, начал подпевать своим невзрачным, как он называл, «козлетоном». Лида слушала. Далее попросил Лиду повторить её партию в одиночку, по-прежнему наигрывая мелодию. Память у девочки была отличной, она ни разу не сбилась, схватившая мотив на ходу. Игорь подмигнул Бетке, та вступила вполголоса, Игорь почувствовал, как задрожал от волнения Лидин голос, однако получилось и это. Следуя за Игорем, она безошибочно допела до конца. Решив, что на этом предварительный этап можно закончить, Игорь сказал:
– Ну, всё – поём вместе, – и начал вступление. В нужный момент за-звучал Беткин голос, но Лида, не узнавая в аккомпанементе, кажется уже заученную мелодию своей партии, растерялась, на какую-то долю секунды запоздала и тут-то Игорь, по привычке, хватил пятернёй по клавиатуре. Сказать он ничего не успел, так как Лида вдруг опрометью бросилась к выходу. Спас положение Андрей. Он схватил девчушку, из глаз которой градом катились слёзы, за руку и рявкнул во всю мощь своего голоса:
– Балда, ты, Декарт несчастный! Так и с ума человека свести недол-го!
Игорь опешил. Он не помнил, чтобы Андрей, обычно всегда уравновешенный, так выходил из себя. Свою выходку Игорь уразумел сразу же. Только что было делать? Выход подсказал тот же Андрей. С трудом успокоил плачущую Лиду, в чём ему помогла Бетка, и чему Игорь немало удивился, Андрей повернулся и сказал:
– Сходи-ка, принеси мне баян, да проветрись немного…
Игорь, не говоря ни слова, вышел, постоял на палубе, покурил, взял баян и, когда вернулся, все мирно сидели рядом, и Лида даже улыбалась. Андрей взял баян – и Лиде:
– Теперь слушай только меня, а не этого дурака.
Он кивнул на Игоря.
 – И пой вместе со мной, верней, с моим баяном. Поняла?
Лида кивнула. Андрей сел чуть позади Игоря, поставил Лиду справа от себя, и, уже усмехаясь, толкнул Игоря в бок.
– Давай, Декарт, только не торопись.
Игорь проиграл вступление, привычно начала Бетка и, как раз в нужный момент, повинуясь кивку Андрея, вступила Лида. Андрей одними пальцами играл её партию на баяне, играл чуть слышно, но этого было достаточно, чтобы Лида, чувствуя поддержку, не сбивалась с такта. К концу дуэта её голос окреп, исчезло прерывистое дрожание, а последние фразы она допевала уже без помощи Андрея, он только касался клавиш, но совсем не трогал мехов.
– Вот видишь, как просто, а ты боялась.
Андрей подмигнул Лиде. Даже Бетка счастливо улыбалась, лишь Игорь был мрачнее мрачного: ведь действительно всё просто, а он и не догадался.
Так нашёлся способ репетировать. Вскоре Лида совсем освоилась, хотя Игоря всё-таки побаивалась, и каждый раз оглядывалась, а где же Андрей. Волновалась она перед первым публичным выступлением страшно, не хотела даже идти на сцену и лишь после того, как Андрей сказал, что будет стоять за кулисами и подавать ей знаки, согласилась. Концерт, однако, прошёл успешно, и дальнейшие репетиции шли уже как по маслу. Андреева помощь почти не требовалась, да и Игорь перестал стучать по клавишам, даже когда ошибалась Бетка.

Казалось, многочасовое общение около рояля должно было бы вот-вот перейти в более тесную дружбу. Ничего как будто этому не мешало, и всё-таки этого не произошло. Что-то отделяло девочку из «старого барака» от того круга, к которому принадлежали Игорь и Андрей, была какая-то черта, которую Лида хотела, но боялась переступить. Последнее оказалось сильнее. Она с огромным желанием училась петь, было видно, что это радость для неё, но только разговор уходил в сторону от музыки, она замолкала, а то и вовсе исчезала из зала.
Что-то таила от посторонних эта девушка. Видимо это что-то можно было доверить только самому близкому. Обострённое недавними со-бытиями восприятие Игоря подсказывало ему, что он, именно он, а никто другой мог бы оказаться таким человеком. Возможно, что так думала и Лида, – оба неосознанно тянулись друг к другу, но непонятная робость мешала и тому, и другому. Заметила это и Бетка, или ей просто хотелось позлословить, но как-то оставшись с Игорем наедине, она сказала с усмешечкой этакой:
– Игорёша, ты в новую солистку случайно не влюбился? Что-то ты такой вежливый стал. Смотри, Леночке скажу!
Игорь вспыхнул. Уже по одному обращению, – Игорёша, он понял, что Бетка вряд ли скажет приятное. Не находя ответа, он зло буркнул:
– Ну, ты, коза дикошарая, – вспомнилось старое детское прозвище, лучше за своим женихом присматривай…
– Мой женишок никуда от меня не денется, – отпарировала Бетка и, видимо решив, что не стоит злить Игоря, добавила:
– Уж и пошутить нельзя.
А пока Игорь собирался с ответом, выбежала.
– Чушь какая-то, – бормотал Игорь, – и чего она Леночку приплела.
Никакой мысли о любви с Леночкой у него не было. Это была просто хороший друг, с ней можно было говорить обо всём, с ней было хорошо. А Лида, что она? Чем-то заинтересовала Игоря эта девочка, не внешностью, не голосом, нет. Видимо, дело было в её нестандартности поведения, хотелось узнать, откуда оно. Он шёл и бормотал что-то себе под нос для самооправдания. Бетка заметила, то, что он тщательно скрывал даже от самого себя. Никому бы он не признался, что после того школьного вечера, незадолго до несчастья с отцом, Леночка показалась ему совсем не такой, как раньше. А было-то несколько мгновений, когда глаза в глаза… И ни слова ни тогда, ни потом. Что это?
А тут Лида, с которой он познакомился при таких неожиданных об-стоятельствах, и острое любопытство к этой «чужой» девушке из «старого барака». Все эти слухи… Как это всё назвать? Почему всё получается не так, как в книгах?...

Во время двухсуточной стоянки около дебаркадера, в небольшом городишке на реке на имя Андрея пришла телеграмма – призывали в армию. Уезжал Андрей, вместе с ним уезжала и Бетка, – это было естественно, как сама жизнь. Игорь оставался один, ибо хор также отправлялся в завод. Решили, что проще всего отправиться дальше по графику, а встретив в пути рейсовый пароход, отправлявшийся в затон, распрощаться.
Узнав о призыве, Андрей, никому ничего не говоря, обрился наголо. Бетка аж ахнула, увидев его таким, с головой, блестевшей как бильярдный шар, а Игорь, да и вся команда лежали на полу от смеха – до того он пере-стал походить сам на себя. Отсмеявшись, Игорь выдавил:
– Раньше, тебя, чёрта, обрить надо было, глянь в зеркало, вылитый Карась, и парик ни к чему!
Андрей последовал его совету, и с хохотом:
– А что, у тебя постижи* (парик, усы и пр.) где?
Сказано, сделано. Через несколько минут Андрей, переодетый Карасём, с наклеенными чупрынёй и усами, важно появился на палубе, напевая:
«Теперь я турок, не козак, здаеться добрэ одягнувся».
– Бери баян, пойдём наверх, всё равно в зале темнота, динамка не работает.
Пока Игорь бегал за баяном, Бетка нарядилась в Одарку. И тут же на палубе к удовольствию всех свободных от вахты, начался импровизированный концерт.
Никогда ещё маленький коллектив не пел с таким желанием, с такой страстью. Подошло время отхода, и на прощание под восторженные крики провожавшей публики и рёв гудка запел хор. И долго ещё пение под аккомпанемент пароходных плиц слышался над рекой. Колобродили и не спали всю ночь, а утром встретили рейсовый пароход. Всё!

После беспокойной ночи Игорь проспал до полудня. Проснувшись, по привычке направился было в зал, но тут вспомнил – ни к чему. Уехали все.
Поднявшись на пустынную палубу и оглядевшись, он заметил одино-кую женскую фигурку на скамье. Кто бы это мог быть? Женщин на па-роходе – одна повариха, так та у себя, он только что её видел. Подойдя поближе и всмотревшись, он почувствовал, как забилось его сердце, даже в висках застучало:
– Лида, ты? Ты что, не уехала?
– Нет. Мне ещё к маме надо, завтра сойду…
На палубе было свежо, и Игорь, выскочивший в одной рубашке, начал ёжиться. Эта мелочь помогла ему обратиться к Лиде вполне  естест-венно:
– Слушай, я замёрз. Пойдём-ка в зал.
Лида встала и, как тень, двинулась за Игорем. В зале, однако, было тоже не жарко, и Лида осталась в пальтишке. Игорь сел за рояль, начал копаться в нотах, но вдруг услышал:
– Не ищи. Я петь не буду. Зачем. Ты лучше сыграй что-нибудь.
Игорь подумал и начал с берлиозовского «Ракоци-марша». Он нико-гда не играл его на концертах, просто не очень хорошо знал. И теперь он, разбирая ноты, спотыкался на каждом шагу. Ноты были старые, ещё дореволюционные и написано было там «Ракочи-марш». Попались случайно в каком-то городишке во время стоянки. Жаль, что в четыре руки не с кем сыграть.
Слышал эту вещь он по радио. Странно, но мелодия казалась неуловимой, не помнилось ни одного такта. Начал разбирать, пытаясь на ходу приспособить четырёхручное переложение для одного. Получалось плохо, Игорь морщился. Начинал снова, и как будто тема стала понятной даже для постороннего уха. Это было заметно по тому, с каким вниманием, подавшись вперёд, слушала мелодию Лида. Эту манеру Игорь подметил ещё раньше.
Прошло, наверное, около часа, пока удалось с грехом пополам добраться до финала, долго никак не получались триоли в левой руке.
– Сыграй ещё вот это. Лида осторожно напела мелодию.
– Вот там, – она указала пальцем на клавиши контроктавы, – ну как волны накатываются на берег, а ветер шумит и шумит…
Игорь убрал пальцы с клавиш. Никогда ему не приходила в голову такая интерпретация этой музыки. Он её любил, любил просто просматривать ноты, а в голове в это время звучала мелодия, но зрительных образов – не возникало. А тут такое…
– Интересно, – только и смог проговорить Игорь.
Лида, смутившись, сразу замолчала. Казалось вот-вот и она уйдёт совсем. Шестым чувством Игорь уловил это и положил свою ладонь на её руку. Лидина рука чуть вздрогнула, но осталась на месте.
«Странно, – подумал Игорь, – мне показалось это совсем другое, а ведь верно».
– Ты этот марш выучишь?
– Не знаю. Тут вдвоём надо, а с кем? Переделывать – боюсь, не полу-чится. Попробую, конечно…
Так и не переделал тогда Игорь эту музыку для сольного исполнения. Уже потом, возвратившись домой, он проиграл её вдвоём со своей учительницей, проиграл и решил, что переделывать – значит всё испортить. Слишком камерно, не по берлиозовски стало бы звучать. И отложил ноты до лучших дней, а наступили они не скоро…

Рейсы «Пропагандиста» заканчивались с закрытием навигации, однако Игорю удалось освободиться. Опоздал он к началу учебного года последнего, десятого всего на неделю лишь потому, что в последнюю неделю августа решил съездить к дяде в Ленинград, обсудить дальнейшие перспективы с учёбой в ВУЗе после окончания школы, благо денег подзаработал и мог себе позволить это путешествие.
К осени работы стало меньше – только кино, а за лето он подучил этому нехитрому искусству одного паренька из пароходной команды. Так что, найдя себе заместителя, можно было уезжать со спокойной совестью, к тому же и скучать он стал по заводу, по ребятам уже не на шутку. До конца августа, пока были Андрей с Беткой, было весело, хотя и тут он был третий лишний. Но пришла Андрею повестка в армию, и пришлось им расстаться.
Класс с восторгом встретил Игоря, показался ему после долгой разлуки родней родного. Несколько дней разговоров с ребятами, так или иначе, возвращали к подробностям Игорева путешествия на «Пропаганди-сте», но мало-помалу их вытеснили обычные школьные будни, такие знакомые и вместе с тем каждый год какие-то не такие, как раньше.
Игорь заметно посерьёзнел за это лето, да и времени на пустую бол-товню у него оставалось мало. В клубе он вернулся к работе в должности киномеханика. И хотя класс занимался с утра, и не надо сбегать с последних уроков, только на дневные сеансы, которые были раз в неделю, не считая воскресенья, вторая половина дня всё равно кончалась не раньше полуночи. Последний сеанс заканчивался в одиннадцать часов вечера, а нужно было ещё прибраться, подготовить фильм к отправке, да и до начала сеансов находилось немало работы по мелкому ремонту аппаратуры, тем более, что работал он один и за себя и за помощника.
К счастью сеансы были не каждый день, редко больше четырёх в неделю. Оставалось бы какое-то время и на занятия, если бы не самодеятельность. После летней поездки Игорь, сам того не заметив, оказался штатным аккомпаниатором у вокалистов, заменив окончательно Нину Владимировну, которая уже давно вела эти занятия через силу. Она и до школы-то добиралась с трудом, хотя жила совсем рядом. Игорь, разумеется, не знал, что именно она посоветовала сделать так, понимая, что для его материального положения эта, хоть и небольшая, добавка не будет лишней.
Домашние дела также наладились. Обедал он в столовой, благо была она рядом. Что же касается завтраков и ужинов, то кое-какое немудрёное варево он и раньше мог сготовить. Но, по правде сказать, вместо завтрака обычно был чай с куском хлеба, да и то если Игорь успевал вовремя про-снуться, чтобы вскипятить чайник. А поскольку ложился он поздно, то чаще всего и на это времени не хватало. В таком случае – стакан воды, кусок сахару, ломоть хлеба и всё это на ходу. По молодости, к счастью, эта неустроенность бытия мало волновала Игоря. Гораздо более сложной проблемой оказалась стирка белья. Как это делается, он в принципе знал. Но одно дело знать в «теории», другое сделать всё это на практике. К тому же в доме не оказалось никакого «инструмента» для этой процедуры: при отце это кто-то делал, а в детали Игорь не вникал. К счастью, когда он с унылым видом сидел над грудой грязного белья, раздумывая, что же с ним делать, открылась дверь и вошла немолодая женщина. Лицо её было знакомо, но имя он так и не мог вспомнить.
– Ты что, милок, уже который раз захожу, а тебя всё дома нет. Бельё-то собрал, или никак стирать сам собрался? Не морочь, парень, голову.
Тут только Игорь вспомнил, почему ему знакома эта женщина. Ну, конечно, она дважды в месяц забирала у них грязное бельё и приносила чистое. Так было заведено ещё при родителях, того же правила придерживался и отец после смерти матери, и вот она пришла опять, хотя отца уже не было. Пришла сама, движимая заботой теперь уже о нём, а он даже её имени не знает. Кровь бросилась Игорю в голову, даже в висках застучало, так было стыдно. Женщина, как будто угадав его состояние, улыбнулась ободряюще:
– Тётя Дуня я, ай забыл? Да и не мудрено, я сколько раз ни приходила, ты всё где-нибудь свищешь.
Так решилась ещё одна бытовая проблема. Что же касается уборки комнат, то к этому Игорь был приучен с детства. Не гнушался этого занятия и отец, считая, что с его брюшком это весьма полезно. Лишь оберегая руки хирурга, прежде чем взять в руки тряпку, надевал перчатки.

Как-то в конце сентября или в начале октября Игорь обычно собирался в клуб. Было около шести, первый сеанс начинался в семь, но нужно было ещё «распечатать» картину, подготовить всё к сеансу, – час обычно на это уходил целиком. Игорь уже вышел из дому, как вдруг вспомнил, что забыл ноты, которые нужно было срочно отдать ребятам из духового оркестра. Пришлось вернуться и, как назло, они куда-то пропали. Пока он отыскал их, а лежали-то они на самом видном месте – на рояле, прошло минут пятнадцать. Уже выскакивая из дверей, Игорь вспомнил, что не грех надеть и пальто, без которого он до сих пор обходился, становилось уже холодновато, особенно ночами. Ушло ещё несколько минут и, взглянув на настенные часы, Игорь понял; надо бегом, иначе не успеть. Впрочем, последнее было в привычке. Как всегда в таких случаях самым прямым был путь через стадион. Правда, там был забор, но это не служило препятствием, так как невысокую из штакетника ограду он преодолевал на ходу.
Но уж если не повезёт, так не повезёт. Игорь совсем забыл про пальто, полы которого развевались сзади. Прыжок, треск разрываемой материи, и он увидел, что хотя стоит по другую сторону забора, но одна пола его пальто, насквозь пропоротая штакетиной, держит его на месте.
– Вот не было печали – черти накачали! – ворчал он про себя.
Лихорадочно соображая как быть, бежать ли домой и зашивать пальто или явиться в клуб со здоровенной дырищей сзади, Игорь со злостью начал снимать злополучную полу со штакетины, так и не приняв никакого решения. И тут его негромко окликнули. Он обернулся на голос, и на крыльце того самого «старого барака» увидел Лиду, которая, несомненно, была свидетельницей его конфузного прыжка.
Этого ещё не хватало. Игорь дёрнул теперь за штакетину с таким ос-тервенением, что та, хрястнув, сломалась.
– Чего тебе?
Он даже не проговорил, а выдавил с хрипом эти слова. Ему показалось, что вот сейчас она засмеётся и обязательно скажет что-нибудь дразнящее, обидное. Случись бы такое с кем-либо из его товарищей, он бы вероятно так и сделал. Лида действительно улыбалась, хотя улыбки по близорукости он не видел. А слова, которые он услышал, были совсем не те, которые он ожидал.
– Чего ты топчешься? Лезь обратно. Я зашью.
– Некогда мне, не видишь сеанс скоро!
– Я быстро. Не копайся. Давай пальто.
Игорь перекинул пальто подошедшей к забору девушке и, перемахнув через него обратно, пошёл следом за ней. Ему ещё ни разу не приходилось бывать в этом «старом бараке», да и мёрзнуть, стоя на крыльце, не хотелось.
Дверь в Лидину комнату была первая, направо от входа. Игорь неловко потоптался перед порогом и вслед за Лидой протиснулся в комнату. Комната была как многие в таких зданиях: перед окном стол, две железные кровати, плита, тумбочка, какое-то подобие шкафа. Иной мебели для сиденья, кроме табуретки перед столом, не было. В комнате было чисто, на полу лежали домотканые половики, но бедность так и глядела из всех углов. В те времена мало кто в заводе мог похвастаться вещами или обстановкой. Сам Игорь, происходя из обеспеченного семейства, и то не мог похвастаться особо богатой мебелью. Что отличало докторский домик от других, так это рояль и книжные шкафы. Но тут, в этой комнатке, так и было видно, что хозяйка её пытается создать уют, но получается всё равно по казённому.
Пока Игорь рассматривал комнатушку, Лида, усевшись на табуретку, орудовала иголкой. Игорь присел на край кровати, заправленной лоскутным одеялом. Прошла минута, другая и, радостно улыбаясь, Лида подала ему пальто.
– Вот и всё, смотри даже не заметно, отпарить бы надо, тогда совсем бы хорошо стало.
Она отдала ему пальто. Игорь уже хотел встать, но она вдруг остановила его.
– Обожди, у тебя пуговицы нету.
– А, ерунда, я на неё всё равно не застёгиваю…
Игорь уже встал, но пока надевал пальто, Лида успела найти пуговицу, сменить нитку и, не обращая внимания на его протесты, начала пришивать пуговицу к рубашке прямо на нём. Игорь ждал. Терпение его уже было на пределе, и тут Лида сказала:
– Ну, вот и всё.
И наклонилась к нему, чтобы откусить нитку. Головы их соприкосну-лись, Игорь почувствовал на своём лице её тёплое дыхание, а глаза его по-мимо воли упёрлись в разрез Лидкиной кофточки. Краска бросилась ему в лицо, но тут Лида отстранилась, и он, пытаясь скрыть свою неловкость, проговорил нарочито грубо:
– В кино-то пойдёшь?
Ответ Лиды был обескураживающе прост.
– Денег нет…
Игорю, как-то не пришло в голову, что по этой причине можно не пойти в кино – сам он уже давно билетов не покупал. Не подумал он также о том, что Лида могла бы спокойно взять контрамарку, которую ей, как запевале в хоре, конечно бы дали. Вероятно, она об этом и не знала. Всё это Игорь мог ей объяснить, но времени для этого не было. И он только пробормотал:
– Приходи к началу второго сеанса в кинобудку. Знаешь?
– Знаю.
– Ну и ладно. Спасибо! Побежал.
И Игорь действительно побежал, ибо времени у него было – нуль.
Пока шёл первый сеанс, Игорь успел обдумать, как ему поступить:
«Только бы не забрёл ко мне кто-нибудь из одноклассников», – мелькнула мысль.
В общем-то, всё было просто. Под кинобудкой, где гудел умформер, была дверка прямо в зрительный зал. Как ни странно, но по заводским обычаям даже киномеханик не имел права проводить этим путём своих знакомых. Исключение делалось либо для его девушки, либо для его жены. Что ни город, то свой норов. В заводе были такие парадоксы. И старый барак, например, и кинобудка. У Игоря не было девушки, и он никогда никого не впускал в зал через эту дверку. Он мог бы провести Лиду прямо через вход, как он часто водил одноклассниц, ему это разрешалось, мог бы открыть запасной выход под сценой, которым пользовались все участники самодеятельности. Но он так не сделал. Ему не хотелось, чтобы об этом кто-нибудь знал. Клеймо «старого барака» и «плохой девочки» всё-таки что-нибудь да значило.
Лида пришла точно к назначенному времени. Игорь, выглянув из кинобудки, видел, как она подходила к зданию и, скрыв это от неё, посмеялся:
– Не надо опаздывать.
А Лида ответила просто:
– Я не опоздала.
У неё, видимо, ещё не развилось чувство юмора на мелочи.
В кинобудке Лиду обступила электроника – шипела дуга, потре-скивали реостаты, а она была любопытна, и Игорю пришлось читать лекцию о том, о сём. Лида смотрела на него, как на бога. Время, однако, шло.
– Пойдём, – сказал Игорь и, взяв Лиду за руку, повёл её в подвал по спиральной лестнице.
Лида не удивилась, не возражала, только сказала:
– Ты смотри, как на «Пропагандисте».
Удивительного в этом ничего не было, ибо такие лесенки завод делал и для всех пароходов. Игорь открыл дверку в зрительный зал и, выталкивая Лиду туда, сказал:
– Садись, где свободно – тут мест хватит.
И бегом по лестнице обратно, – уже кончалась лента.

Много в этой девушке было непохожего, непонятного.  Школьные знакомые были не такими, никак не укладывались Лидины качества в привычный стереотип. Была она ужасающе безграмотна при прямо-таки каллиграфическом письме. Правда, и окончила-то она всего семилетку, но семь классов – это всё-таки семь! Любила читать, хотя начитанность была весьма своеобразной. Любила, например, сказки, а для Игоря это было давно ушедшее детство. Любимых Игорем «Трёх мушкетёров» так и не дочитала, показалось скучно, но пришла в восторг от гончаровского «Обломова». Игорю же Гончаров казался нестерпимо занудным. Тогда Игорь дал ей Шерлока Холмса, и тут-то случилось самое интересное. Прочитать она прочитала, но в ответ на вопрос:
 – Ну как? - протянула Игорю пачку тоненьких книжечек с ярко рас-крашенными обложками: приложение к газете «Копейка», – то были знаменитые выпуски Ната Пинкертона. Оказывается, их у неё была целая библиотека.
– Это интереснее, - сказала она.
Крепко закрученный сюжет с массой ужасов увлёк Игоря, а в школе, куда он захватывал эти книжки, они были нарасхват. Началась целая эпидемия. Игорь боялся одного, – как бы не стали расспрашивать, откуда он достаёт это чтиво, но к счастью интересовались не этим, а тем, как скоро дойдёт очередь на следующий выпуск.
Уже потом Игорю стало ясно, отчего такое пристрастие к подобной литературе, тут и секрета-то никакого не было. Кто ей мог что посоветовать. Мать, безграмотная женщина, у неё были другие заботы, – надо поднимать на ноги младших детей, а отца Лида не знала. Встречи же с Игорем были не долги и часто они проходили без связного разговора. Сближала их музыка, Лида часами могла слушать негромкую игру Игоря, перемежавшуюся рассказами о той или иной пьесе. Иногда, правда, Лида пыталась сама выразить впечатление, но неумение говорить мешало, и она замолкала после двух-трёх фраз
Но однажды случилось непредвиденное. Было это уже поздней осенью, на улице лил проливной дождь, и Игорь, дожидаясь хоть какого-нибудь просветления в природе, задержался у Лиды допоздна. И когда он уже собирался уходить, Лида обняла его и настойчиво повела к кровати:
– Не уходи, останься со мной до утра,– попросила она шёпотом.
Игорь, разомлевший от тепла и горячего чая, действительно не очень хотел выходить в промозглую темень, и он, поддавшийся какому-то ранее ему незнакомому чувству, остался…


Рано утром, когда только чуть забрезжило, Игорь, убрав с груди Лидину руку, соскочил с постели и начал собираться домой. Лида, раскинулась на кровати и сквозь сон произнесла:
– Прости меня, Игорь, но я люблю тебя…
Только дома, уже засыпая, Игорь как-то подвёл итоги произошедше-го:
Лида ждала его, более того, она его хотела; и он у неё не первый. Она   просила его простить за что-то? Видимо за то, что он у неё не первый.
Всех этих вещей было достаточно для того, чтобы на следующий день похвастаться перед товарищами. Победа, как-никак, да ещё коли сказать, что и труда-то не было. Это ценилось. Как ни странно, но хвастаться Игорю не хотелось. Более того, думалось, – не узнал бы кто.
Лида была первая женщина в жизни Игоря, и не она ли научила его бережному, целомудренному отношению к лицам противоположного пола, причём на всю жизнь. Тут парадокс – она и в самом деле была не лучшей девчонкой, но вот любовь её к Игорю была настоящей, хотя и очень ранней…

Долго ещё сидел Игорь на кухне, и воспоминания, как запущенный задом наперёд фильм, одно за другим сменяли друг друга. Пепельница уже была полна окурков, а сна как не бывало. Тряхнув головой, отгоняя навязчивые картины прошлого, Игорь пошёл, умылся холодной водой. Стало легче, лишь немного щемило сердце. Но Игорь, махнул рукой:
«Пройдёт, перекурил малость. Надо же, как будто вчера всё это было, а прошла уже целая жизнь. Прав старик Эйнштейн – время субстанция относительная. Да, все мы, по сути, были ещё дети в то довоенное время, хоть и мнили себя взрослыми, а настоящая взрослость пришла к нам уже с началом войны: 
В общем – детство – это детство,
Тут не добавить, не отнять.
Вернуться в детство – нету средства,
И тем трудней его понять».

1960 – 2018 гг.