Без малого восемьдесят лет я делил свою жизнь между Москвою и Дачей, находящейся в окрестностях станции Луговая, о чем мною уже было написано немало. Между ними пролегли тридцать два километра Савеловской железной дороги, впечатления от поездок по которой все это время накладывались друг на друга, создав многослойный палимпсест, где поселилась мифическая жизнь, вместившая ряд исторических эпох.
Однажды меня посетила мысль: совершить путешествие по маршруту «Луговая – Москва», сравнивая то, что предстояло моему взору, в картинами, самопроизвольно всплывавшими то из одного, то из другого слоя моей памяти.
Это путешествие я совершил, и вот мой отчет о нем.
Луговая
Платформа Луговая расположена в том месте, где железная дорога, петляя, по выемкам и насыпям пересекает водораздел двух речек. Единственное место, где она, едва сойдя с насыпи, еще не вошла в выемку, оказавшись вровень с окружающей местностью, пришлось на крутой поворот, на котором и сделали остановку, что противоречит правилам, так как затрудняет работу машиниста, которому состав в момент отправления поезда целиком не виден. Поэтому на Луговой пошли на следующее ухищрение: от платформы в ее середине сделали ответвление, заканчивающееся тупиком; на него выходит помощник машиниста, которому с этой позиции виден весь состав; когда посадка и высадка закончены, он делает знак машинисту, - тот закрывает двери, и ждет, пока помощник добежит до головного вагона. Но это – проблемы для профессионалов, а для пассажиров расположение платформы на повороте придает станции неповторимость и своеобразный шарм: изогнутая линия путей, как кажется, искривляет вокруг себя и само пространство.
Впрочем, закругленность путей является проблемой лишь в нынешнее время, когда поезда – длинные, и электричка, стартуя, набирает скорость за какую-то минуту, но 70 лет назад никто на кривизну внимания не обращал: пригородный поезд состоял из десятка двухосных вагончиков с паровозом во главе, который разгонялся так медленно, что после того, как он трогался с места, можно было с низкой платформы по лесенке, хватаясь за перила, успеть взобраться в тамбур целому семейству с выводком детишек, втащив за собой многочисленные сумки, свертки и чемоданы, а то и престарелую бабку в придачу.
Станция, бывшая центром экономической и культурной жизни, всегда была окружена постройками. Ее просторный дощатый павильон, помимо билетной кассы и зала ожидания, включал буфет, где в розлив торговали водкой, и где всегда возбужденно гудела толпа, состоявшая как из приезших, так и из местного люда. Справа от станции, за огородами, стоял двухэтажный деревянный барак, где жили железнодорожники; к нему с противоположной стороны подступал скотный двор, окруженный целым сонмом прилегавших друг к другу мелких построек – сараев, курятников, коровников, сенников. В самой глубине моей памяти остались едва различимые следы моего посещения этого барака: там жила билетная кассирша, у которой мать покупала молоко. Я поднялся на второй этаж узкой темной лестницей с очень высокими ступенями (еще бы: мне было три или четыре года), чтобы войти в жарко натопленную комнату (была поздняя осень); мне запомнилась теснота, жуткая даже по тем временам.
Самое удивительное, что этот барак сохранился до сих пор вместе со всеми надворными постройками; хотя, на первый взгляд, все жильцы из него давно выселены; его деревянные стены продолжают стоять, придавая ему вид памятника – если не архитектуры, то истории, ибо другие постройки, которые я помню с раннего детства, - не сохранились. В семидесятых годах деревянный станционный павильон был снесен, и заменен на кирпичную будку с билетной кассой, над которой раскинулся обширный навес, сооруженный из бетонных блоков (обильно протекающий), но он, конечно же, не заменил зала ожидания, не говоря уж о буфете, который для многих был главной отрадой.
Не сохранилась и керосиновая лавка, наполовину врытая в землю по левую сторону от станции, где в мои ранние детские годы, кроме керосина, продавался самый широкий ассортимент товаров: от сахара и круп до гвоздей, лопат и кос. В конце пятидесятых на ее месте возвели капитальную одноэтажную кирпичную постройку. Над ее входом висела унылая вывеска «Продмаг», которая, казалось, пребудет вечно, но однажды она сменилась на надпись «Вольновъ», выведенную на фронтоне изысканной вязью, потом вместо нее появилась веселенькая афиша с кокетливым слоганом «Мерри фэйр», а ныне этот магазин снова называется «Продукты».
Справа, в полукилометре, за обширным селекционным полем, располагается поселок «Луговой институт» - Всероссийского научно-исследовательского института кормов (ВНИИК) имени Вильямса. Он всегда был местным островком цивилизации: здесь находилась местная власть (поссовет), регулировавшая местную экономическую жизнь. Например, как-то, в пятидесятых годах всех жителей нашего дачного поселка обложили оброком в два десятка яиц, хотя кур у нас никто не держал. Но местная власть, кроме вредных, иногда выдвигала и приятные инициативы; например, председатель поссовета уже в восьмидесятых годах организовывал сельскохозяйственные выставки, на которых каждый мог выставить все, что произвел, и моя мать получила грамоту за выращенные ею помидоры. Здесь же располагался центр культурной жизни: в начале пятидесятых в местном доме культуры я отсмотрел первую серию американского фильма «Тарзан»; в зрительном зале, как помню, народу было, что людей!
Архитектура поселка тоже примечательна: в центре его стоит гиперболоидная водонапорная башня конструкции Шухова. А здание ВНИИК имеет благообразный фасад, так как это - постройка 1914 года, когда был основан Луговой институт; перед ним стоит монумент – бюст основателя – Василия Робертовича Вильямса, - бритоголового мужчины в профессорском пенсне, - между прочим, кавалера орденов Святого Владимира, Святого Станислава, и Святой Анны. К сожалению, в тридцатые годы Вильямс себя запятнал участием в создании «мичуринской биологии», но у него был племянник, Петр Владимирович Вильямс, который был правильный человек - он не стал социалистическим реалистом, а сложился, как художник – модернист. На этой комплиментарной ноте я завершаю рассказ о Луговой, и отправляюсь на поезде направлением на Москву.
Депо
Преодолев выемку, электричка вылетела на насыпь, пересекающую поле, по короткому мосту пересекла лесную речушку, разлившуюся от дождей, и въехала в редкий лесок.
На противоположном сидении, заложив ногу на ногу, и обнажив соблазнительную коленку, сидела девушка в милицейской форме. К ней клеился мужичок провинциального вида, прямо-таки евший ее глазами, и это милиционерше, очевидно, нравилось. Она важно разглагольствовала:
- Я хорошо стреляю: десять из десяти – в десятку! Сначала я собиралась пойти в киллеры, а потом передумала, и пошла в милицию.
Во времена моего раннего детства платформы «Депо» не было; ее открыли после того, как была проведена электрификация Савеловской железной дороги, и в поле, рядом с Рогачевским шоссе, построили депо электричек «Лобня». Вот для их машинистов тут и сделали остановку. Рядом с нею нет ничего примечательного, кроме электричек, скучающих на нескольких параллельных путях.
Но в каком-то километре отсюда – на Рогачевском шоссе стоит село Красная Поляна, от которого в ноябре 1941 года, 20-я армия под командованием генерала Андрея Власова, отбросив немцев, начала контрнаступление под Москвой. Власову удалось собрать мощный кулак за счет того, что он присоединял к своей армии отдельные части разбитых советских войск, обращенные в бегство. В газетах того времени Власова именовали «спасителем Москвы».
Этого эпизода биографии, конечно же, недостаточно для реабилитации Власова, позже ставшего главнокомандующим предательской Русской освободительной армии (РОН), но мне все же приятно, что он имел место.
Лобня
Электричка, одна за другою минуя стрелки, въезжает в пространство, исчерченное рельсами; на некоторых путях стоят длинные товарные составы; за ними просматривается бетонный забор, отделяющий станцию от города; город обнаруживает себя выстроившимися в ряды советскими девятиэтажками, выглядывающими из-за забора, и современными многоэтажными башнями, исчертившими лобненское небо. Спереди приближается, наезжая на поезд, пешеходный переход, пересекающий станцию поперек на всю ее многопутную ширину, - монументальный, как античный акведук.
В Лобню я зачастил лишь в последние лет двадцать, после того, как в нее вошел поселок Луговая. Местную географию я изучил, посещая самые разнообразные учреждения: полицию, муниципальный архив, кадастровую и регистрационную палаты, Энергосбыт, и Водоканал.
До этого я довольствовался лишь видом Лобни, открывавшимся из поезда: одноэтажный вокзал под часами, трехэтажная башенка диспетчерской службы управления движением, (в которой моему отцу сообщили, что маму насмерть сбила электричка, и дали адрес больницы, куда ее отвезли), да стройная и вечно грустная церковь Спаса Нерукотворного 1769 года, показывающаяся над деревьями по правую сторону при выезде из Лобни в направлении от Москвы. Я с детства привык любоваться этой церковью, но мне было невдомек, что она стоит на берегу озера Киово, откуда родом все подмосковные чайки. И вот, совсем недавно, несколько лет назад, я отправился на окраину Лобни, и вышел к озеру, берега которого оказались настолько заболочены, настолько заросли тростником и кустарником, что озерной воды почти не видно. «Ну и что ж, что мне озеро не понравилось» - сказал я себе – «главное, чтобы оно нравилось чайкам!». Зато я от берега озера смог без помех насладиться великолепным видом храма, гордо стоящего на пригорке посреди древнего села Киово.
Шереметьевская
Приближаясь к станции Шереметьевская, поезд въезжает обширное пространство, которое давно, еще до войны, было застроено дачами. По обе стороны железной дороги тянутся заборы из штакетника, за которыми расположены многочисленные участки, заросшие смешанным лесом, из которого тут и там выступают двускатные крыши деревянных домов. Их архитектура – очень простая, но дачи просторны и добротны. С раннего детства, всякий раз, когда поезд отходил от Шереметьевской в сторону от Москвы, по правую сторону от дороги я высматривал большой дом с мезонином, который стоял не среди деревьев, как другие дачи, а выступал из леса. Перед ним был разбит цветник, в котором алели пионы. Этот дом сохранился до сих пор, за 70 лет почти не изменившись, только теперь между ним и мной встала эстакада железнодорожного пути Аэроэкспресса Шереметьево, под которой я только что проехал, и сквозь ее пилоны трудно рассмотреть, что там сейчас цветет в цветнике.
В это время в салоне вагона раздался детский голосок, исполнявший простенькую мелодию, которую мне уже доводилось слышать в здешней электричке лет десять-пятнадцать тому назад. То была цыганская девочка лет восьми, которая постоянно ездила одна по нашей дороге, зарабатывая исполнением одной и той же песенки. Песня была простенькая и непритязательная, но ее мотив был привязчив, а наивный и слащавый текст, завершавшийся словами: «только мама!», идеально подходил к писклявому детскому голоску. Этот «номер» нельзя было не заметить. Потом девочка надолго исчезла, и вот теперь исполнение знакомой песенки возобновилось. Я оглянулся. Пела маленькая цыганская девочка лет семи, сопровождаемая ее матерью, женщиной лет двадцати пяти, державшейся гордо и с достоинством. Видимо, она себя ощущает, как солидную бизнес-вуман, основавшую семейный бизнес на использовании интеллектуальной собственности, унаследованной от предков. Капитализм, однако: что раньше считалось нищенством, теперь - частное предпринимательство в сфере услуг под рубрикой «досуг и развлечения».
Хлебниково
Станция Хлебникова расположена на высокой насыпи, по которой Савеловская дорога собралась переправиться через канал имени Москвы – до него от нее осталось около одного километра. По правую сторону железной дороги от самой Шереметьевской продолжается дачный поселок; по левую простирается поселок Хлебниково, видимый с насыпи целиком, вплоть до линии горизонта, на которой голубеет Клязьминское водохранилище,
С детства для меня слово «Хлебниково» ассоциировалось с самым заметным местным предметом – высоченной кирпичной трубой кирпичного же завода, подпирающей небо в самом центре поселка.
Между прочим, кирпичные заводы по Савеловской дороге – не редкость (они есть в Бескудниково, Лобне, и Катуаре). Это объясняется тем, что она проложена по ледниковой морене – грандиозному пласту материковой глины, и здесь в любом месте можно превращать землю в первосортный красный кирпич.
Так довольно долго Хлебниково ассоциировалось у меня с кирпичами, пока я не занялся парусным спортом. С этого времени каждое воскресенье я выходил в Хлебниково из поезда, и по крутой деревянной лестнице спускался на шоссе, пересекавшее поселок. Около километра я проходил по его обочине навстречу непрерывному потоку автоцистерн, везших керосин в аэропорт Шереметьево. Наконец, я выходил на Дмитровское шоссе, и его пересекал, вступая на узкий мыс Клязьминского водохранилища, где располагался яхтклуб «МГУ»: там имелись: два причальных бона, выбегавших в воду на двадцать метров, между которыми были расчалены яхты, маленькая сторожка, и большой сарай с гордым названием «эллинг», где зимовали наши лодки.
В этой точке брали начало мои блуждания по водным путям, которые выходят за пределы данного рассказа, поэтому я возвращаюсь на станцию Хлебниково, и сажусь на электричку, следующую на Москву.
Вскоре после отправления поезд въезжает под фермы моста, перекинутого через канал имени Москвы. Вправо канал, с его мощеными камнем берегами, стремится уйти за горизонт вдоль прямой, перпендикулярной к железной дороге, пока ему по пути не попадается старое русло реки Клязьмы, после чего он поворачивает на Юг, и пропадает из виду. Влево канал, пройдя какую-то сотню метров, пересекает Хлебниковский затон, вечно заставленный разнообразными речными судами – пациентами судоремонтного завода, и, миновав его, впадает в Клязьминское водохранилище в том месте, где его по длинному мосту, к которому ведет высокая насыпь, пересекает Дмитровское шоссе. Вид этой местности, во всех направлениях иссеченной водными протоками, заполненными белыми кораблями, над которой в отдаленной перспективе раньше доминировала ажурная ферма автодорожного моста (современный мост не подвешен, как старый, на арке, а на арку взбегает, и поэтому много теряет в декоративности), всегда вызывал у меня сильнейшее возбуждение: я вскакивал, и прижимался носом к оконному стеклу, чтобы ничего не пропустить из открывавшейся передо мною картины, но кульминационный момент наступал, когда поезд въезжал на мост, и стук колес о рельсы отдавался гулом в мостовых фермах; я скашивал взгляд вниз, на канал, и меня завораживал вид зеленоватой волнующейся воды, казавшейся глубокой и очень опасной.
Именно эти детские воспоминания послужили причиной множества очень похожих снов. Будто поезда в Москву больше не ходят, и я с Луговой туда отправился пешком; все шло великолепно, пока я не дошел до канала, который мне надо перейти по железнодорожному мосту, но я боюсь, так как идти приходится, переступая по шпалам над пустотой а, если оступишься, то проскользнешь между шпалами, и упадешь с большой высоты в канал, что гарантирует утопление. Дальше все сны сводились к поискам альтернативных способом форсирования канала: или вплавь, или на плоту, или на яхте яхтклуба «МГУ». Так, или иначе, переправа мне всегда удавалась, но после этого я терял дорогу, и ни в одном из снов добраться до Москвы так и не смог.
Водники
Миновав мост через канал, поезд въехал на остров, образованный старым руслом Клязьмы, участком канала, и Хлебниковским затоном, который тянется слева от железной дороги до его впадения в русло Клязьмы, обозначенное извилистой линией ее высокого берега, а также железнодорожным мостом постройки 1900 года (он теперь стал пешеходным). По мере того, как поезд приближается к мосту через старое русло Клязьмы, справа открывается красивый вид на обширный плес, южный берег которого крут и зелен. Миновав мост, электричка делает остановку на платформе Водники. Я здесь в годы моей юности по дороге из Москвы на дачу, неоднократно сходил с поезда, чтобы искупаться на пляже водниковского плеса.
Тихий июльский вечер; вода теплая и ласковая; на дне и на берегу – мелкий песочек; пляж купается в солнечном свете; воздух неподвижен и свеж; может быть, все это было и не так, но мне запомнилось таким.
Но с этим местом у меня связано и более раннее воспоминание. Я ехал в тамбуре битком набитого вагона с кем-то из родителей, конечно, ибо было мне лет пять, или шесть. С нами ехал рослый мужчина, одетый очень плохо; его лица я не помню; он пел песню, каких я никогда не слышал по радио, да и не только по радио – вообще раньше не слышал; она была протяжной, и заунывной: это была песня про тюрьму. Хотя людей в тамбуре скопилось очень много, они хранили молчание; здесь, под аккомпанемент ударов колес о стыки рельсов, лязга буферов и скрежета сцепки, раздавалась только эта поразившая меня песня.
Долгопрудная
По левую сторону станции Долгопрудная – березовая роща; по правую – унылые городские дома. Так она выглядела всегда, сколько ее помню; так же она выглядит и сейчас. Мой интерес к этой станции в детские годы определялся тем, что здесь стояли два огромных дирижабельных ангара, постоянно пустовавших, но я их связывал с образом огромного воздушного корабля, однажды, когда мне было пять лет, медленно проплывшего над нашей дачей. Я долго мечтал о том, чтобы увидеть его снова, но это фантастическое зрелище больше ни разу не повторилось, и я восполнял отсутствие вожделенных дирижаблей созерцанием ангаров: это были высокие строения, заметные с большого расстояния; у ангара были гладкие стены с единственным ленточным окном, обегавшим его по всему периметру поверху, и металлические ворота в торце на всю высоту; мобилизовав воображение, можно было себе представить, как дирижабль выводят из ангара.
Позже я узнал, что Догопрудный своим появлением обязан научно-производственному предприятию «Дирижаблестрой», построенному в 1931 году, где работал итальянский инженер Умберто Нобиле (помните фильм Калатозова «Красная палатка»?). Выходит, что те здания, что я принимал за ангары, на самом деле были сборочными цехами этого завода.
Потом Догопрудный стал очень популярен, как место размещения престижного Московского физико-технического института (МФТИ), расположенного справа от станции, но я там никогда не бывал, зато в начале 90-х совершил экскурсию в левом направлении от станции - в усадьбу Виноградово, памятник архитектуры XVIII века, расположенный на Долгом пруде (давшим название здешним местам), а заодно осмотрел шедевр Казакова - Владимирскую церковь.
На станции Долгопрудная свел счеты с жизнью, бросившись под электричку, наш преподаватель Истории КПСС Владимир Ефимович Смирнов, (он преподавал, также, и в МФТИ). Он был идейный коммунист, и потому глубоко пережил негативные последствия критики культа личности Сталина для мирового коммунистического движения, и это его вконец доконало.
Когда поезд остановился, и в него зашла местная публика, я, извинившись, обратился к мужчине, которому было на вид лет пятьдесят; - не помнит ли он, когда были снесены два цеха для сборки дирижаблей. «О!» - сказал он – «Это было, когда меня еще не было на свете. Я застал единственную память о заводе в виде названия улицы: «Дирижабельная»». «Ну, вот» - подумал я с грустью – «пожилой человек их уже не застал, а у меня они до сих пор стоят перед глазами, как будто это было вчера; о чем это говорит?»
Новодачная
По правую сторону от дороги раньше тянулся поселок Новые дачи, относившийся к Долгопрудному; в отличие от больших участков в районе Шереметьевской, здесь преобладали наделы в шесть соток, и застройка получилась плотная и ничем не примечательная. Затем с правой стороны дачи прекращались, и на целый километр тянулись уродливые постройки, среди которых было расставлено промышленное оборудование какого-то мне не ведомого завода.
Во времена моего детства платформы Новодачная не было, и между Долгопрудной и станцией Марк был долгий и скучный перегон, на котором поезд разгонялся до максимальной скорости. Маленькие двухосные вагончики вздрагивали и стонали на стыках изношенных рельс, раскачиваясь из стороны в сторону; пассажиры, вцепившись двумя руками в спинки сидений, стояли в проходе вплотную друг к другу, между ними протискивался железнодорожный ревизор в черном мундире, проверявший и компостировавший узкие коричневые картонные билетики с дыркою посередине, подслеповато разглядывая их в слабом свете фонаря – остекленного ящичка с оплывшей свечой внутри. Кроме того, через вагон как-то умудрялись пробираться калеки – нищие, громко и тщетно взывавшие народ к милости. Звонко, на разные голоса, заходились в плаче маленькие дети. Пахло паровозным дымом и русским духом.
Сейчас на участке от Долгопрудной до Новодачной дачи повывелись; здесь расположена пригородная зона неприглядного вида с какими-то сараями, и другими одно- двухэтажными обшарпанными постройками, а от Новодачной до Марка с правой стороны тянется все тот же самый завод, вид которого за минувшие 70 лет совершенно не изменился.
Марк
Станция Марк ничем не выделялась, кроме своего необычного имени. Все изменилось в девяностые, когда слева от железной дороги разместился огромный вещевой рынок. Часть его была огорожена; там стояли ряды прилавков, за которыми торговали «профессионалы», но самая интересная его часть находилась снаружи, на обширном пустыре, где сейчас располагается мебельный центр «Империя». Товар был выставлен либо в разинутых багажниках легковушек, либо был просто выложен на землю. Чего здесь только не было! Больше всего народу привлекала огромная куча одежды (по большей части, не ношенной), в которой с большим интересом копались прилично одетые молодые женщины; найдя платье, или кофточку, быстро прикидывали их на себе, и продолжали поиски. Какой-то кавказец выставил на продажу полсотни пар мужской обуви по смешным ценам; рядом благообразный старичок торговал старым инструментом, среди которого я заметил тиски, очень похожие на те, что несколько лет назад были украдены у нас на даче. Больше всего меня восхитили своею дешевизной китайские будильники: их продавали по десять рублей за пару; я со смехом спросил, можно ли купить один за пять рублей, но продавец отрицательно замотал головою. Восхитившись зрелищем этого праздника народного капитализма, я тогда ушел, ничего не купив.
Лианозово
На подъезде к станции Лианозово железная дорога пересекала Дмитровское шоссе (сейчас она проходит под ним), и можно было наблюдать, как перед закрытым черно-белым шлагбаумом с недовольными физиономиями ждут проезда автомашины; с правой стороны к шоссе примыкало большое заводское здание, около которого стоял указатель с надписью «Вагоноремонт». Я ее принимал за чистую монету, но оказалось, что я был введен в заблуждение: много позже я узнал, что это был «Почтовый ящик» по моей специализации.
Когда поезд останавливался на станции, то справа оказывались какие-то невзрачные строения, а слева простирался большой парк с лиственными деревьями, а на его опушке стоял пункт обмена газовых баллонов – пустых – на полные, куда я наведывался в течение многих лет. Торговля газом шла довольно бойко, иногда баллоны кончались, и нужно было поджидать их подвоза, а потом приходилось участвовать в разгрузке машины, так, что Лианозово мне хорошо запомнилось.
Когда я увлекся современным искусством, то узнал про Лианозовскую школу – творческий союз поэтов и художников, живших в Лианозово, в которую входили: Евгений и Лев Кропивницкие, Генрих Сапгир, Игорь Холин, Всеволод Некрасов, Оскар Рабин, Николай Вечтомов, Лидия Мастеркова, Владимир Немухин. Особенно большое впечатление на меня произвело творчество художника Оскара Рабина, и когда теперь я слышу слово «Лианозово», то представляю себе Лианозово его «городских» пейзажей. Побывать в самом поселке мне не довелось, а зря: это ведь, почитай, – наш Ворпсведе.
Бескудниково
Бескудниково является большой товарной станцией; здесь всегда на боковых путях стоит несколько составов из цистерн или бортовых вагонов, и она имеет деловой, рабочий вид; мне совершенно непонятно, почему многие пассажиры переименовали ее в «Паскудниково»; я считаю, что это – форменное безобразие!
По обе стороны от железной дороги сейчас расположен одноименный жилой район, а во времена моего детства справа располагалась неприглядная пригородная зона. Слева же на километры тянулся огромный лагерь заключенных, обнесенный бетонной стеной, осененной конструкцией из колючей проволоки, над которой возвышались деревянные вышки под четырехскатной кровлей, на которых стояли часовые с автоматами. За заборами с поезда ничего не просматривалось, кроме двускатных крыш многочисленных бараков. Унылое однообразие сплошного забора лишь в одном месте было прервано воротами: это были два столба, похожих на обелиски, сложенных из белого кирпича, и увенчанных пятиконечными звездами; их соединяли две высокие металлические створки, которые, сколько я себя помню, были всегда закрыты. На полосе земли, отделявшей железную дорогу от забора, никогда не было ни души.
В Бескудниковском лагере политические не содержались – слишком близко от москвы; здесь сидели «классово близкие» уголовники, не раз совершавшие групповые побеги, после чего никто не ходил в лес, но эта предосторожность помогала мало: беглые заключенные врывались в дома, чтобы, совершив жестокие убийства и изнасилования, завладеть едой и гражданской одеждой, и все окрестное население целыми месяцами трепетало от страха.
Сейчас на территории бывшего лагеря за бетонным забором размещаются многочисленные склады.
Дегунино
Платформа Дегунино появилась сравнительно недавно; ее построили для жителей одноименного нового жилого района, который подошел к железной дороге с обеих сторон. Раньше здесь все было застроено сельскими домишками, и открывался простор. А сейчас прямо на станцию наехало красное здание, украшенное башенками, - с претензией на архитектурность, но оно загородило небо.
Открылась дверь, вошла женщина, занимающаяся торговлей вразнос; используя аудиоаппаратуру, она на весь вагон рекламировала парфюмерию, и мешала мне читать книгу. Спросить, что ли, есть ли у нее духи «Новичок»? Меня выводят из себя эти коробейники, особенно, когда они злоупотребляют вниманием пассажиров, произнося длинные и навязчивые речи. Иногда, под настроение, я над ними издеваюсь. Например, особе, долго расписывавшей качества продаваемых ею колготок, я посоветовал продемонстрировать их в деле на самой себе. А у особенно громогласной продавщицы я как-то справился, нет ли у нее в продаже берушей. Нет, с этим ничего не поделаешь: приходится привыкать к чтению под осточертевший аккомпанемент.
Привычка читать в электричке, не всегда была безобидной.
Как-то мне на один вечер дали почитать самиздатовский экземпляр «Собачьего сердца» Булгакова. Электричка была полна, и, примостившись в тамбуре, я открыл машинописную папочку в любительском переплете. Уже на первой станице я наткнулся на фразу: «Ведь известно, что в «Правде» ничего, кроме чепухи, не пишут» (цитирую по памяти). Воровски оглянувшись по сторонам, я папочку закрыл, и по-быстрому, от греха подальше, убрал.
Окружная
При подъезде к станции Окружная Савеловская дорога, выходит на длинную насыпь, чтобы пересечь долину реки Лихоборки, и я всегда скашивал глаза, чтобы увидеть, как быстрая речка выбегает из туннеля овального сечения, проложенного сквозь железнодорожную насыпь. Затем эта насыпь выводит пути на вершину холма, где они пересекают Окружную дорогу (сейчас – МЦК), и электричка останавливается на Окружной. Слева от станции – целый квартал одинаковых красных пятиэтажных зданий; это – гостиницы для сельских жителей – участников Всесоюзной сельскохозяйственной выставки – ВСХВ (после войны ее переименовали в Выставку достижений народного хозяйства – ВДНХ; она находится неподалеку отсюда). Именно по этой причине здания гостиниц имеют несколько «колхозный» вид. Справа от платформы в длинном трехэтажном здании, облицованном желтой плиткой, где располагался НИИ строительной техники, в течение 40 лет работал мой отец. Отсюда ему было добраться до дачи удобнее и быстрее, чем до московской квартиры.
Когда я еще учился в средней школе, мать мне купила летний костюм из…мешковины, правда, немного облагороженной. Как-то я в нем поехал на дачу, и в электричке, при проезде мимо станции Окружная, группа высокоидейных граждан дружно меня осудили за то, что я, видите ли, – стиляга. Я уж не знал, куда деваться!
Тимирязевская
Вскоре по выезде с Окружной, Савеловская дорога по мосту пересекает железнодорожную трассу на Санкт-Петербург, в перспективе которой угадывается станция Петровское-Разумовское, и выезжает на ровную местность, где справа располагается Сельскохозяйственная академия, а по левую сторону раньше простирались поля, заставленные мачтами высоковольтных линий, между которыми тут и там громоздились свалки городского мусора. Теперь мусор убрали, но все застроили многоэтажками, на фоне которых металлические каркасы столбов и провода линий электропередачи стали почти не заметны, и пейзаж изменился до неузнаваемости. Раньше здесь была станция «Тимирязево», но, так как на ней никто не выходил (и, соответственно, не входил), ее в 50-е ликвидировали, но тридцать лет спустя поблизости открыли платформу «Тимирязевская» с ее удобной пересадкой на метро.
Начиная с 90-х, вплоть до собянинского повсеместного изгнания торговцев, огромную площадь между железной дорогой и Дмитровским шоссе занимали рынки: продовольственный, вещевой и строительный. Раз в неделю, по возвращению с дачи, я закупал всю необходимую мне еду, здесь я одевался, здесь приобретал все предметы быта, и весь инструмент. Поэтому, когда рынок закрыли, это для меня стало настоящей катастрофой: я не знал ни одного магазина, куда можно было бы сходить за нужной вещью – нигде не было привычных товаров (все они относились к ценовой нише «товары для народа»). По Тимирязевскому рынку я тоскую до сих пор.
Москва
В наше время Москва начинается уже с платформы Марк, где железная дорога пересекается с МКАД, но во времена моего детства Москва начиналась где-то между платформой «Тимирязево» и Савеловским вокзалом, - возможно, там, где сейчас доминирует над местностью Останкинская телебашня; (когда я на нее сморю, мне вспоминается пожар 2000 года – шлейф коричневого дыма, тянущийся от ее середины в северном направлении).
Я же в детстве границей Москвы считал место, где Савеловскую дорогу по мосту наискосок пересекает Рижская (Виндавская) железная дорога. Здесь же стоит, (и всегда стояло) серое строение конструктивистской архитектуры – электроподстанция, от которой и берут начало все высоковольтные линии, о которых я говорил раньше. От этого, места рельсовые пути двинулись веером в разбежку - начинается Савеловский вокзал.
С левой стороны, вслед за тремя «вафельными» небоскребами, тянется пространство, застроенное вокзальными пакгаузами; судя по их выщербленным кирпичным стенам, они были сооружены в 1900 году, когда строилась Савеловская дорога, или даже раньше, но я никогда на них не обращал внимания, так как всегда смотрел в противоположную сторону, где располагалось паровозное депо, стоявшее под острым углом к путям. Рядом возвышалась круглая кирпичная водонапорная башня, а рельсы проходили через поворотный круг. Но наибольший интерес, конечно, вызывали морды паровозов, выглядывавшие из выездных ворот депо. Пассажирский локомотив «Су» был строен и элегантен; его цилиндрический котел был приподнят над ходовой частью, которая имела одноосную тележку на маленьких колесах, выдвинутую вперед, как лапки дюреровского зайца. Устремленность паровоза вперед, также, подчеркивалась тем, что его прожектор, снабженный щегольским козырьком, был закреплен на верхнем краю торца котла на вынесенной вперед консоли. На торец котла была нанесена соосная красная звезда,.
Совсем по-другому выглядел товарный паровоз ОВ. Массивный котел и ходовая часть были скомпонованы компактно, так, что он выглядел, как металлическая глыба; передней тележки у него не было, и прожектор был поставлен на котел сверху, то есть паровоз спереди был как бы круто обрублен, что подчеркивало его монументальность. Короче говоря, паровоз ОВ ассоциировался с грубым мужиком, а локомотив Су – с изящною легконогой дамой.
Не знаю, нужно ли говорить, что от поворотного круга, водонапорной башни, и паровозного депо сейчас не осталось никаких следов.
Между тем поезд остановился у перрона; я вышел из вагона, и направился к выходным турникетам, едя глазами здание вокзала, которое полностью сохранило свой благородный внешний вид, свойственный постройкам начала минувшего века.
Но когда я вышел на привокзальную площадь, меня болезненно ошеломила мешанина бетонных эстакад, на разных уровнях, и под разными углами нависших над нею; мне было не за что уцепиться взглядом. Но тут в поле моего зрения попал семиэтажный дом сталинской постройки, фасад которого украшен толстыми колоннами с капителями коринфского ордера – для меня это здание существовало всегда, а сейчас изменилось лишь немного – его надстроили, и перекрасили; опираясь на него, я мысленно отогнал апокалипсическое видение многоуровневой развязки, и передо мной возникла площадь Савеловского вокзала моего детства; здание вокзала стояло у подножья небольшого холма, на котором находился трамвайный поворотный круг – это было какое-то трамвайное царство, куда сходилось множество маршрутов – трамваи здесь сгрудились тесной компанией, и чувствовали себя непринужденно, отчаянно звеня, и громыхая колесами.
Справа, под горкой, была автобусная остановка. В то время, которое я сейчас вспомнил (сразу после войны), в Москве появились первые автобусы типа «коробочка» - с мотором, убранным внутрь корпуса (до этого он был вынесен вперед). У них были дизельные двигатели, которые громко тарахтели и отчаянно дымили. Сев на автобус номер пять, я доехал до площади Пушкина, откуда без проблем по Палашевскому переулку, потом по Южинскому, затем, свернув на Трехпрудный, я дошел до Малого Козихинского, 12, и вошел в квартиру 22. Как, однако, приятно после долгого путешествия, наконец, вернуться домой!
Август 2018 г.