Победитель, часть 4, окончание

Влад Колд
П О Б Е Д И Т Е Л Ь

Часть четвёртая, заключительная.

8.

2002 год, Германия, г. Любек.

Промозглым февральским днём, в  гостиной уютного двухэтажного коттеджа на окраине Любека, у излучавшего приятное тепло камина, сидели двое мужчин.
 
Одному из мужчин на вид было лет сорок , второй выглядел намного старше.
Мужчины сидели в мягких креслах; на низеньком столике перед стариком стояла большая чашка с ароматным чаем, а  молодой держал в руке бокал с глинтвейном, из которого время от времени делал маленькие глоточки.

- Спасибо Вам, конечно, за визит, господин Абрамс, говорил молодой старику, но не стоило себя так утруждать в вашем возрасте – пешком топать до моего дома аж два километра, да ещё после недавней операции!

- Ничего страшного, дорогой Петер, у меня есть помощница, - улыбнулся Абрамс, при этом один его глаз, который был стеклянным, даже не дрогнул, и  приподнял над столиком красивую трость с набалдашником в виде головы льва, – да и ходить мне полезно, даже в этом возрасте.
Да со дня операции прошло уже больше месяца, так что – ничего страшного.
А посетить вас, уважаемый доктор, я решил, чтобы выразить искреннюю вам благодарность и за себя, что вы рекомендовали мне такого замечательного хирурга, и за большую помощь моим родственникам.
Моя дочь – Анна никак не нахвалит вас. Она говорит, что вы – лучший семейный доктор в Любеке и его окрестностях.
 
- Ну что вы, что вы, господин Абрамс; есть много врачей в наших краях и поопытнее меня, - заскромничал Петер, - кстати, долго ли продлилась операция по извлечению пули из вашей ноги?
И как получилось, что вы столько лет жили с этой пулей?
 
- А вы знаете, Петер, я как-то, не засёк время, а, находясь во время операции под наркозом, вообще времени не ощутил; мне показалось, что прошло, лишь, мгновенье.
А жил я долго с пулей, потому, как в госпитале, в Иркутске, куда  попал после ранения - а у меня кроме этой пули ещё были в теле пробоины, правый глаз, вот, к примеру выбит...-   эту пулю тогда  не рискнули вытаскивать, сказали что там, под коленкой какое-то сплетение то ли нервов, то ли сосудов...,

Другими словами, во время операции, если она пройдёт неудачно, то я вообще мог бы ноги лишиться, ну и решили пока с пулей в ноге меня выписать; я и так пол-года в госпитале провалялся. Тем более, не особо она меня и беспокоила; ныла нога, правда, порой, да прихрамывать я стал. В последнее время, только перед операцией стала она меня доставать; видимо, мой преклонный возраст сказываться начал... .

- А, может быть, господин Абрамс, с вами просто не захотели возиться, как с военнопленным?

- Каким военнопленным? Да вы что! Я был советским человеком и бойцом Красной армии, потому и пуля и осколки во мне сидели немецкие!

- Ой, ну да, конечно, я забыл, что вы репатриант!  А как же вы туда попали, на фронт? Я же слышал, что советских немцев в армию не брали!

- Это правда. Но приказ  «немцев не брать» вышел уже во время войны, а я-то призван был на срочную в сороковом году!

- Да, не повезло вам, господин Герман, - вздохнул Петер, - будь вы на какой год помоложе, то, глядишь, и не попали бы на фронт и не получили бы этих страшных увечий.

- Нет худа без добра, доктор, - улыбнулся Герман, - зато в «Трудфронт» не попал.
- Да, наслышан я от репатриантов об ужасах того «Трудфронта»: говорят, что это был настоящий концлагерь и  советские немцы призывного возраста, вместе с военнопленными,  вкалывали на тяжёлых работах, как каторжане! Разве это справедливо? – спросил Петер.

- То, что вкалывали вместе с пленными – это, конечно неправильно, - отвечал Абрамс, - но в ту пору весь Союз тяжело работал на фронт за кусок хлеба, - вы об этом не задумывались?
И не задумывались ли вы о том, что если бы Сталин отправил всех наших мужчин воевать с фашистами, сохранились бы немцы в Советском Союзе,  как народность? – Хитро прищурился Герман.

- Теперь я понял, почему ваша соседка Барбара называет вас чудаковатым стариком и сталинистом.

- Ха-ха-ха! – Рассмеялся Герман, - нашли кого слушать! Насчёт своей чудаковатости спорить не буду, а кто в моём возрасте не чудаковат? Мне-то, ведь, уже девятый десяток пошёл!  А вот по-поводу того, что я сталинист, то тут она глубоко заблуждается. Просто, я стараюсь всё «пропускать через голову», как советовал господин Энгельс. Слышали о таком?  Сталин, в моём понятии, не был ангелом и я не верю тому, как некоторые историки в России пытаются его полностью  оправдать, то есть, якобы, вначале он не мог остановить массовые репрессии в стране из-за неполноты власти в своих руках, а затем, когда эту власть обрёл, то начал проводить справедливые репрессии, то есть, казнить уже палачей и заказчиков вкупе с предателями.  Но сравнивать его с Гитлером или заявлять, что он хуже Гитлера  - это глупость!
Да разумный человек, сравнив любое выступление Сталина и истерические вопли Гитлера, уже сообразил бы, что власть в Германии захватил псих, которого надо держать в дурдоме в смирительной рубашке!          
Да, время было жестокое, что там говорить... .  В Союзе были, так называемые, «репрессированные народы», а что, в Америке их не было? Кто загнал японцев, граждан США, в концлагеря во время войны? Почему об этом все молчат?

А эта глупая курица, Барбара, мне заявляет, мол, Сталин был хуже Гитлера, потому, что уничтожал свой народ, а Гитлер – чужой!
А я ей и отвечаю: а кто угробил, уничтожая чужой народ, миллионы своих людей?
Но, по-моему, до неё так ничего и не дошло.
А чему удивляться? Я как-то, промывая свой стеклянный глаз, который мне ещё в Союзе сделали, случайно уронил его на кафель и небольшой кусочек от него откололся.
После этого стал он мне царапать глазницу, то есть, доставлять дискомфорт.
Ну, дочь заказала мне здесь, в Германии, новый и, если старый глаз выглядел, как родной,то новый отличается немного по цвету от живого, глядите сами.

В общем, сидят наши за столом и обсуждают эту тему, а эта Барбара – она была в гостях - и заявляет, вдруг:
- Не беда, что цветом отличается, главное, чтобы видел хорошо!
После этого я с ней ни в какие дискуссии больше не вступаю, - усмехнулся Абрамс.

- Господин Абрамс, так, раз, пулю из вас извлекли немецкую,  и если провести экспертизу и доказать, что это так, то вы могли бы получить от германских властей приличную компенсацию! Ведь существует такой у нас закон по выплате компенсаций пострадавшим от нацистского режима. Разве вы не слышали об этом?

 - Слышал я об этом, доктор, да зачем она мне, эта компенсация? Я и так хорошее пособие от государства получаю, зачем ещё наглеть? Да и сколько той жизни осталось... .
- Ну, вашим родственникам она бы не помешала, а впрочем – дело ваше.
А скажите, пожалуйста, не мучает ли вас ностальгия по родным краям? Ведь в Германии-то вы, относительно, недавно, а практически всю свою жизнь провели там, в России.

- Не в России, дорогой, а в Киргизии. Город Талас там такой есть, не слыхали?

- Нет, не слыхал; да и вообще о Киргизии у меня смутное представление, отвечал Петер.

- А по-поводу ностальгии... . Дочь Анна с зятем уехали, практически сразу, после развала Союза: зять, как и я прекрасно говорил на киргизском и поэтому пользовался уважением у титульных и поэтому ему один приятель – киргиз, как бы по-секрету, по-дружбе, посоветовал сваливать оттуда пока не поздно: смутные времена, мол, намечаются и с распадом Союза всем не киргизам будет в это  стране очень, мягко говоря, неуютно. Вот они и дёрнули оттуда с двумя детьми, оставив хороший дом и всё нажитое, поскольку условие было такое: хочешь эмигрировать, - ради Бога, но -  с пустыми руками! Даже деньги со своего счёта в банке не разрешалось снять. Вот так.
Ну, а меня забрали к себе, через пол-года, когда там полностью обустроились и нашли работу...; один я оставался, Мария моя рано преставилась, не дожила до того, девяносто первого года.

Лет через пять, стала нас с Анной мучить ностальгия. Вот и отправились мы проведать свои родные киргизские края. Приехали на родину в Талас и не узнали его, настолько всё изменилось к худшему.
Немцев  там вообще не осталось – уехали все, а было раньше в Таласе немало немецких семей... .
Мрак, одним словом.
После той поездки ностальгия наша излечилась.

- А вы знаете, - сказал Петер, что мой дедушка тоже воевал, но, к сожалению, по другую сторону фронта... .

- А меня это не удивляет, - спокойно  пожал плечами Герман, - ведь этому бесноватому удалось весь германский народ, как сейчас говорят, зазомбировать. Кто знает, если бы я тут в то время находился, то, может, тоже пошёл бы, как баран на заклание... .

- А вы в каком звании были? – Спросил Петер.
- Я-то? В самом ужасном – рядовым! – Ответил Абрамс.

- А мой дедушка был кадровым офицером, причём потомственным, в звании майора, воевал во Франции и на восточном фронте; за французскую кампанию получил рыцарский крест, хотите покажу фотографию?

- Вот этого – не надо! – Поморщился Герман.
- А почему? – Спросил Петер.

- А потому, что эти их кресты для меня – оценка их подлости и ничего не значат, поскольку Победитель – я, а не ваш дедушка! Вы, уж не обижайтесь. И мне не совсем понятно зачем вы храните эту фотографию, это что предмет вашей гордости за дедушку – «героя» второй мировой?

 А где, кстати, сам оригинал? У дедушки? Или у вашего папы? – С сарказмом в голосе спросил Герман, - а за восточный фронт ваш дед чем награждён? Русской пулей?
 
- Ну зачем вы так? – Как-то, даже, смущённо отвечал Петер. – Где орден я не знаю, может быть у отца – он в Гамбурге живёт, а дедушка умер двенадцать лет назад... .  А фотографию сделал для меня когда-то папа, гордясь что дед был боевым офицером. По-моему ни он, да и я до сего момента не задумывались за какие заслуги он его получил... . Но, с другой стороны, он ведь был военным по-профессии, принимал присягу... .
Герман только хмыкнул, прикрыв живой глаз. Стеклянный же пристально уставился на Петера.

- А за восточный фронт дед наград не имел, не успел, пожалуй, так, как был взят в плен в сорок первом под Курском...,- добавил Петер.

- Что, под Курском? - Встрепенулся Абрамс, - а вот это, уже интересно!
- А что это вы так заинтересовались моим дедом, господин Абрамс?

- Ну как же, я ведь тоже там в это  время, так сказать, крутился. Может, ваш дедушка и вышиб, мне там правый глаз, работая по своей почётной специальности.

- Да нет, что вы, он в то время в штабе полка служил и ни в кого не стрелял лично, - по своему понял сарказм Германа Петер. - Был он в то время заместителем начальника штаба полка, Дитрих фон Крюгель, не слышали такое имя?

Старик в изумлении вытаращил свой здоровый глаз и какое-то время не мог произнести ни слова.
«Так вот оно что! Вот почему меня как-то цепляло, когда я слышал эту фамилию доктора: «Крюгель»!

В его памяти вдруг всплыла картина: полумрак блиндажа, керосиновая «летучая мышь» на столе, связанный немец в углу, капитан Зимин с перебинтованной серым бинтом головой, штабист с переводчиком и  он сам, Герман, с пеньковой верёвкой в руках... .
- Что случилось? – Заволновался Петер Крюгель, - вы там дедушку встречали?
Но Герман уже взял себя в руки и, как мог, спокойно ответил:
- А вы знаете, слышал я о таком от разведчиков, слышал. Но видеть не приходилось. Случаются, ведь в жизни совпадения! А вы не могли бы рассказать мне , уважаемый доктор о том, как сложилась судьба вашего деда в дальнейшем... . Ведь в одних местах воевали, - криво усмехнулся старик.

- Ну, дед попал в лагерь военнопленных под какой-то Елабугой, сидел там, - начал Петер, - лагерные власти занимались «перевоспитанием» пленных, убеждая их, что воевали они не за правое дело и внушая, что после войны надо будет строить новую, социалистическую Германию, короче проводили уже там, так называемую, денацификацию... . Кто-то перевоспитывался, а кто-то прикидывался, поскольку «перековавшимся» полагались некие льготы и послабления... .

- Ну и как, «перековали» деда? –Прервал доктора Герман.
- Не думаю, - ответил Петер, - он всегда был антикоммунистом, им и остался.
Но тут произошло вот что: в лагере возникла эпидемия тифа и много пленных умерло. Дедушка тоже заболел, но его всё же спасла женщина - доктор, очень она старалась деда выходить – приглянулся он ей... .

Короче дед выжил, возникла любовь между ним и той врачихой. Она уговорила деда и тот сделал вид, что перевоспитался. За это его отправили в спецлагерь в Подмосковье: в нём готовили из перековавшихся офицеров вермахта администрацию новой, демократической Германии. За это их раньше освобождали.

После войны сразу эти люди уехали во вновь созданную ГДР, в то время, как обычных военнопленных отпустили в Германию только после смерти Сталина.

А дед в Германию не вернулся. Он женился на той врачихе, работал главным бухгалтером в каком-то совхозе и жили они, как говорится, долго и счастливо.

- Ну и история! – Восхитился Герман, - так он что, на русской женился? А вы говорите не «перековался»!
И как вы узнали всё о нём, неужели переписывались?

- Эта женщина была башкирка, причём, очень красивая; а узнали мы эту историю, после смерти бабушки Марты – его первой жены, к которой дед не вернулся.

Каким-то образом, он разнюхал, что бабушка умерла и приехал сюда, чтобы проведать сына – моего отца и внука, то есть, меня. Тогда, вот и поведал он нам о своей жизни, - закончил свой рассказ Петер.

- Интересно, интересно..., вот тогда-то и привёз, видимо, благочестивый главбух орденок на память родному сыну. Чтоб гордился дедушкой-героем, - домыслил Герман.

- Да что вы всё ёрничаете? – Надулся Петер. Люди, вон, хранят в коллекциях нацистские награды и никто их за это не преследует! А у вас, кстати, есть награды? Вы же, хоть и недолго, но воевали!
Или, когда армия отступала, награды не полагались?
- Есть награда одна, - сказал Герман, вытащил из внутреннего кармана пиджака коробочку из- под духов и достал из неё жёлтую медаль с профилем Сталина.   
- Что на ней написано? – Спросил Петер, разглядывая медаль.
- На ней написано: «Наше дело правое, мы победили!», а с другой стороны «За Победу над Германией», - перевёл Абрамс.

- А почему всего одна медаль-то? - С ехидцей спросил Петер,  - у нас тут сосед жил, из эмигрантов, Фридман, так он тоже не очень долго воевал, зато всю грудь медалями обвешивал на 9 мая.
- Да вручили мне эту в сорок шестом, вспомнили; ну, а потом военком поменялся, да и забыли про меня, юбилейных –то и не давали. Видимо, никому в голову не приходило, что киргизский немец может быть советским ветераном. Зато я могу носить её смело, не то, что ваш дедушка, потому, что я – Победитель!
- Так что же не носите, а прячете в кармане? – Ухмыльнулся Петер.
- А, вот, сейчас и прицеплю! – Заявил Герман и приколол медаль на пиджак, - тем более знаете какой сегодня день? 23 февраля, День Советской армии!
Ну всё, уважаемый доктор, пора и откланяться, дочка, поди, волнуется уже, а я телефон дома забыл, а вам ещё раз большое наше спасибо за вашу доброту и заботу - Абрамс поднялся и, опираясь на свою красивую трость, захромал к вешалке, где висело его клетчатое пальто.
 
Петер внимательно наблюдал за гостем, а когда тот напялил на себя пальто, заметил:
- А медаль-то под пальто спрятали!
- Ах да, ну конечно! Склероз, понимаете ли.
Герман распахнул пальто, перецепил медаль на его лацкан, помахал шляпой хозяину дома и вышел в сырой февральский день.
«А он и впрямь – чудаковат», -  подумал Петер.

9

Абрамс задумчиво переходил улицу, «переваривая» услышанное от Петера, как вдруг услышал резкий скрип тормозов: На него чуть не наехал внедорожник, мчащийся справа: правый-то стекленный глаз был незрячим и Герман, пересекая улицу не по пешеходному переходу, естественно, не заметил помеху справа!

Он, чуть ли не из-под колёс автомобиля выскочил на тротуар.
- Эй, старик! – Услышал Герман сердитый крик водителя, - куда прёшь? У тебя, что, глаз во лбу нету, что ли? – Он был не на шутку напуган тем, что чуть не сбил странного старика в тирольской шляпе, с клюшкой и клетчатом пальто, со сверкающей на лацкане, как ему показалось, золотой медалью.
 
- Почему нет? Есть! И Герман достал из правой глазницы стеклянный глаз и показал водителю.

Перепуганный немец «ударил по газам».