Те самые выходные, в конце дивного, солнечного апреля, были обусловлены предстоящим Первомаем, который в России всё ещё празднуют. По привычке. Демьян Евлампиевич, относившийся к «Дню солидарности всех трудящихся» весьма равнодушно, накануне счелночил в город, на свою квартиру. Убедившись, что жена Галина окончательно пошла на поправку, вернулся на дачу. Не успел выгрузить в новый, объёмистый холодильник привезённый с собой запас продуктов, как у калитки послышались стуки и звонкие, зовущие его голоса. Захлопнув холодильник, заторопился на стуки-звоны.
За калиткой оказалась непривычно взволнованная Лизонька Ветрова. И… на тебе, «Лампыч»! Скрещёнными, как перед Святым Причастием, руками будущая фотомодель прижимала к себе жалобно постанывающего кота Тумана.
- Туман! – ошарашенно заорал Евлампыч, заметив однако стоящих позади Лизоньки, в каком-то молчаливом почтении, Сенюшку Скурлыгина и Игорька Соколова, с его круглыми, «гарри-поттеровскими» очками.
Увидев хозяина, услышав свою кличку, огромный, мохнатый котище, мигом оттолкнувшись от Лизоньки, вспрыгнул на правое хозяиново плечо . Развернулся на чуть согнувшемуся дедовом загорбке, с чувством лизнул Евлампыча в левое ухо и тихо, довольно заурчал.
- Лизонька, ребята, где ж вы его нашли? – обжигая подростков жаркими, мгновенно заслезившимися глазами, естественно, сразу же заинтересовался старик, а придя в себя, засмущался, забеспокоился. – Да, што же это мы у калитки! Проходите, дорогие мои, в дом! Проходите!...
Рассадив гостей за покрытым белой, узорчатой скатертью столом, хозяин поставил перед ними фарфоровую, с трещинкой и горкой шоколадных конфет тарелку. Затем водрузил – такую же, но без трещинки, тарелку со сладкими, вафельными слойками и стеклянную вазочку с черничным вареньем. Наконец, сняв с подставки забурливший электрочайник, разлил по чашкам ароматно пахнущий, заваренный добавкой из сухого чабреца чай. Тронутые таким к ним вниманием и радостью «Лампыча», ребята скромно и даже стеснительно попивали чаёк, похрустывали слойками и негромко, то перебивая, то дополняя друг дружку, рассказали Евлампычу о происшедшем по порядку.
В Первомайский день подростки, с которыми был, конечно же, и Сергуня Крестников, пошли в лес: нарезать из кустов лещины гибких прутьев. Из них получаются отличные луки. В лесу, у озера, можно было набрать и сухих камышин для стрел. Проходя мимо покосившегося, за ветхим забором, бревенчатого дома деда Кашуела, они заметили то, что сразу отвлекло их от похода. Из сумно глядящего на огород окна дома клубами валил жёлто-белый дым. А кругом – ни души. Многие приверженцы советских праздников укатили в город: на митинги и демонстрации.
Первым, толкнув плечом ветхую, из штакетин, калитку, к дому рванул Сергуня. Попробовал открыть дверь на крыльце, но та оказалась запертой изнутри. Кинулся за угол, к окну. Подбежавшие Лизонька, Сенюшка и Игорёк увидели, как грохнув попавшейся под руки лопатой по оконной раме, распахнув её створки, с осколками стёкол, Сергей кричит во внутрь наполненного дымом жилища:
- Э-э-эй! Есть ли кто в доме?
- Мя-а-у-у, - раздаётся изнутри глухо и жалобно.
А вонючий, едкий дым ещё гуще. Из чердачного же, с лопнувшими стёклами окна, с дымом вырываются багровые языки пламени. Плюс эта, уже перешедшая в жуткий, утробный вой, кошачая жалоба.
- Я за котом! – глянул на друзей Сергуня. – И дверь, может, изнутри отопру.
Подтянулся на руках, взлез на подоконник и скрылся в клубящейся мгле.
- Я тоже! – тронув пальцем очки, шагнул к подоконнику Игорёк-«Поттер».
Сенюшка меж тем пытался по «мобу» связаться с пожарными. Ну а Игорька остановил надрывный кашель и Сергунин голос из глубины дома:
- Всё! Я дверь открыл. На защёлке была.
Втроём кинулись к крыльцу. А через секунды у них глаза на лбы полезли. Из проёма двери, в клубах дыма показались Сергунины ноги, его согнутая спина, а сам он, обхватив руками ступни чужих ног, волок чьё-то обмякшее тело. В момент, когда оно оказалось на траве, посреди двора, «спасатель» и трое остальных опознали в теле деда Кашуела. В стоптанных адидасовских кроссовках, потёртых синих джинсах, в черно-белой клетчатой рубашке, со всклокоченной сивой шевелюрой и такой же бородой, он лежал, не выказывая признаков жизни. Сенюшка, мамаша которого врач-терапевт, со знанием дела пощупал пульс на жилистой дедовой руке. Усмехнувшись, приоткрыл хлипкое Кашуеловское веко. Брезгливо поморщился:
- Тьфу! Упитый в сопли. Надо «Скорую» вызывать.
- Вызывай! А я за котом! – бросил ему Сергуня, вновь кидаясь в дом, верхняя часть которого, вместе с крышей, уже гудела и трещала из-за начавшихся порывов ветра.
Было так жутко, что Игорёк теперь не норовил броситься вслед за смельчаком-товарищем. Сенюшка, тревожно поглядывая на проём двери, тщетно пытался связаться со «Скорой помощью». Лизонька, испуганная, бледная, тёрла пальцами свои виски и неслышно шептала то ли заклинание, то ли молитву. Сергуня же на этот раз показался с прижатым к груди, ошалелым и царапающим его котом. Показался в то самое мгновение, когда, рассыпая красивый веер искр, рухнул верх крыльца. Дымящаяся балка, падая, ударила подростка по согнутой в локте правой руке, которой он пытался прикрыть себя и кота. Весь в саже, непрестанно кашляющий, с ушибленной рукой, он передал кота Лизоньке и в бессилии опустился на траву. Опустился рядом с лохмато-сивой головой всё ещё бесчувственного деда Кашуела.
- Туман, - прокашлявшись, мрачно произнёс Сергуня, - метался вокруг него, деда, и мяуканьем будил его. А когда увидел меня, бросился почему-то под диван. Едва вытащил оттуда. Вот ладонь покусал!...
С этими словами юноша дёрнулся поднять правую руку, но она лежала на его коленях, будто чужая. Лишь пальцы чуть заметно шевельнулись.
Зато живо, нервно шевельнулась лохмато-сивая голова деда Кашуела. Приподнялась, повела очумело оловянными глазами, сквозь заросли бороды и усов пьяно запела:
- На-а зава-а-алинке-е си-де-е-ли, сладки речи мы ве-ли-и…
А тут во дворе нарисовался худой и сутулый парень, лет двадцати пяти – Серафим, внук деда Кашуела. По кличке «Шестикрылый». Вылупив глаза на рухнувшую, с фонтаном искр и дыма крышу, Серафим уронил наземь пакет, из которого выкатилась не раскупоренная бутылка любимой им и дедом водки, с названием «Завалинка». Потом, бросившись к совсем «ожившему» деду, начал того безумно тискать и целовать. На Лизонькин вопрос, как в их доме оказался не принадлежавший им кот Туман, дед просипел:
- С-сам прибился-прилепился.
Извещённая соседями, к вечеру, словно на крыльях, прилетела на свежее, дымящееся пепелище и костлявая, седая, как полярная сова, и очень словоохотливая дедова «супружница» Октябрина Декретовна. От неё, а также от побывавших на заключительной сцене огненной драмы пожарных, вся улица узнала, что всему предшествовало.
Сначала дед Кашуел, то есть пенсионер Степан Петрович Бабкин, и внук его Серафим пили, сидя на тверди согретой солнцем завалинки. Пили, поставив перед собой на табурете керамическую миску, с солёными огурцами и бутылку водки «Завалинки», по оценке деда – напитка «недорогого, но забористого». Подвыпив, внук, как это было уже не раз, глядя своими родниково чистыми, наивными глазами на собутыльника опять горячо, настойчиво интересовался:
- Деда, откуда у тебя такая большая пенсия?
- Заслужил! – напустив важный вид и поскребя пальцами бороду, по обыкновению ответил старик.
- Служил-то в органах?
- В них! – последовал кивок.
- Значит, в энкавэдэ?...
Не дождавшись, как всегда, ответа, Серафим, спрашивает, почему же дед закончил службу лишь в скромном звании «капитан»?
- Почему, почему, - сердится дед. – Да потому, што по приказу Хруща меня уволили. Через три года после смерти Вождя, - тухнут его глаза, сужаются, сникают худые плечи.
Вторую бутылку пили уже в доме. Если точно - на кухне, рядом со старинным, ещё советских времён холодильником «Саратов» и подключённым к плите красным газовым баллоном. Тут Серафим-"Шестикрыл" к солёным огурцам щедро добавил пару привезённых с собой сладких «Сникерсов». Расщедрился и Кашуел: предложил внуку яичницу, которую нужно было ещё приготовить. И к которой стоило бы добавить третий «пузырь». Разумеется, сбегать за ним поручалось Серафиму, на что тот нехотя, но согласился.
Оставшись один, дед Кашуел выгреб из гнёзд холодильника пяток яиц, порезал кусочек ветчины, поставил на газовую конфорку сковородку. И только теперь вспомнил, что ещё вчера в баллоне кончился газ. Матюгнувшись, полез в заваленный разным хламом чулан, за электроплитой. Попутно с ней, к неописуемой для себя радости, обнаружил когда-то припрятанный и забытый им «поллитранец», всё той же «Завалинки». Откупорил, набулькал в гранённый, стограммовый стопарь резко пахнувшего зелья. Выдохнув, хряпнул до дна. Минуты через три – повторил. Одно яйцо, вскрыв, с шумом высосал как закуску. Остальные яйца оставил целыми, вместе с ветчиной, вокруг которой, отчаянно мяукая, юлил голодный, уведённый с чужого двора кот. Включив электроплиту, Кашуел так и не поставил на неё подготовленную сковородку. Вконец разморенный, он вскоре захрапел на диване. Над раскалённой же до бела плитой пошевеливались, от сквозящего через раскрытую форточку ветерка, длинные, в красных розах шторы. Далее всё развивалось по вполне ожидаемому сценарию.
Дав Демьяну Евлампиевичу адрес поселковой больницы и номер палаты, в которую определили пострадавшего на пожаре Сергуню Крестникова, поблагодарив за угощение, подростки отправились по домам. Правда, Лизонька Ветрова, задержавшись, прикрыв длинными ресницами свои чудные, зелёные глаза, сообщила: завтра она с папой и мамой уезжают в город. И потому попросила:
- Будете у Сергея, передавайте ему привет. Лично от меня! – добавила она с понятной значимостью.
Этим Лизонька знакомо, сладостно и ярко напомнила Евлампычу его школьную подругу, кстати, тоже зеленоглазую, Валюшу. Это о ней следующая глава, воссозданная воспоминаниями Демьяна Евлампиевича и моими, писательскими, к ним дополнениями.