Одно из «открытий» я сделал, как до сих пор считаю, довольно поздно. А именно — что в пьющей компании есть тот, кто контролирует и даже режиссирует этот туманный процесс. Прошло три десятка лет, а я как-то всё не успокоюсь.
Мои студенческие годы в Красноярском художественном институте. Студенты-художники — взрослый народ, многие семейные или была семья. Настолько взрослые, что в общественном транспорте кондуктор или контролёр не верили, что мы льготники, видя в руках у нас проездной билет студента. Меня это меньше касалось. Об этом ниже… Взрослые дядьки: у кого борода, у кого лысина, с солидной внешностью (это вчерашние директора художественных школ в районных центрах). Предъявленный в довесок к льготному проездному сам студенческий билет — тоже не всегда убеждал проверяющего…
Что может произойти, если собрать, художников (студентов-художников) вместе? Разговоры об искусстве, о художниках прошлого — это безусловно. О современных известных авторах и не совсем художниках — естественно. И о себе поведать, о своих историях. А если и за общим столом? Общий стол — нехитрый выбор алкогольных напитков советского периода страны и ещё более простая закуска: макароны или картошка, консервы какие-нибудь, хлеб. Так вот, собрала нас вместе общага в конце моего первого курса. Город построил новое девятиэтажное здание и отдал его студентам творческих направлений. Два верхних этажа оккупировали художники, ниже театралы и до первого этажа музыканты. А так мы сами искали, где пожить. Студентам-художникам было попроще, потому как стране с активной агитационной работой нужны были оформители. Вот и мы — трое первокурсников — устроились в одно из рабочих общежитий Красноярского алюминиевого завода. Опять же, вспоминая свой первый (московский технический) вуз, мне была понятна жизнь работяг-лимитчиков. Как и на московском ЗИЛе, это чаще молодые парни из далёких населённых пунктов огромного края; после армии, без рабочих специальностей. Ставят на одну из точек масштабной паутины-конвейера, три дня в учениках, и ты пролетарий. Робот! Но есть душа, есть общежитие, где рабочая тяжёлая неделя заканчивалась выпивкой.
Вечером в понедельник комендант приходила к нам в комнату и обрисовывала сюжет листка-объявления «Молния»:
— Значит, трое пьяных вдрызг алкоголика! Двое лежат обмоченные под раковинами умывальника — не дошли до унитазов, а третий открыл окно и орёт сквозь решётку на улицу, чтобы им вызвали скорую! При этом, размахивает внушительной тёмной бутылкой-гранатой ёмкостью 0,8 литра… Ширинка расстёгнута!
Или:
— Алкаш с синяком под глазом и окровавленный на вахте грозится всё тут… если его шмару не пропустят вместе с ним! Ну вы знаете его! Он всё грозится и вас за листки-молнии убить. Сучку эту подзаборную уволили за пьянки с завода и с общаги выперли — вот она и ошивается, где придётся. В деревню обратно не заманишь… Я её с малолетства знаю — с соседней улицы…
Листки-молнии были за мной. Как-то так вышло, что во мне тут открылся дар карикатуриста. Вдохновение черпал из известного и популярного в Союзе сатирического журнала «Крокодил». Там эта тема была постоянной. Я шёл за стол рисовать сюжет; сокурсник Геннадий, благодаря которому мы и нашли это приют, брал нехитрый плотницкий инструмент и уходил чинить разбитую во хмелю чью-то дверь. Возвращался и подтверждал, что «ребята злые на нас за карикатуры». Но это был мой хлеб, моя плата за проживание — так уж вышло каким-то образом… Третий из нас — Саня — «был на подхвате». Но инцидента с контингентом не случилось… Мы по весне переехали в новое здание своего общежития. Я даже год проживал один в двухместной комнате.
Не все сразу переехать стремились. Поэтому и пустовали соседние кровати. В комнату напротив не торопился заезжать Серёга Слухов. Если мы трое буквально улетели на крыльях со своей рабочей общаги, причём Гену даже 0,5 ставки столяра к студенческой стипендии не задержали, то Слухов не торопился. Он тоже нашёл себе место в рабочем общежитии, но только в женском. И тоже на 0,5 ставки, но художником-оформителем. Мы как-то с Саней взяли две бутылки портвейна и не знали, где их распить. Решили навестить Серёгу, проведать и посмотреть, как он устроился.
Слухов неподдельно обрадовался и нам, и двум бутылкам. Закуски у него — никакой! И мы без неё.
— Фигня, мужики! Щас девок позову, у них хавка есть всегда. Вы только скажите, что с Севера приехали…
— Чего вдруг — с Севера?
— Ну, значит, с деньгами вы… На хрен им бедные студенты? Они на заводе хорошо зарабатывают, женихов приличных и с квартирой волчицами рыщут. Скажите, что с Севера, пусть думают, что вы при бабках.
— Что нам это с Саней даёт?
— Доступность.
— В смысле?
— К телу…
Он выскользнул из помещения, что было мастерской художника-оформителя. В большой комнате привычный бардак; везде следы засохшей краски и масса всевозможной тары с краской или из-под неё, тряпки в той же засохшей краске. В стеклянной банке десяток убогих кистей-флейцев. Скудное освещение не позволяло разглядеть дальние уголки этого пристанища. Я встал и пошёл рассматривать. Саня остался сидеть на месте. У него за спиной школа-художка, затем художественное училище и ничего интересного для него тут не было, так как всё неново. Я же поздно решил пойти в художники и мне многое было любопытно в новом для меня мире. Санёк тупо смотрел сквозь очки на две бутылки, ожидая начала их уничтожения и заметно нервничал. Очень быстро вернулся Слухов и стал активно готовить посадочные места. Соорудив скамьи, принялся убирать на соседние площади то, что нагромождением было на столе. Шурик ухватил обе бутылки и ревностно обнял их, пока его одногруппник прыгал вокруг стола. Я наблюдал из тёмного угла на происходящее в освещении тусклой лампы с самодельным абажуром. Серёга помощи не просил, словно нас и не было вовсе…
Вошли без стука три дамы и в упор стали осматривать первого товарища с Севера — Шурика. Я им не был пока заметен. Они, видно, засомневались и стали искать второго северянина. Нашли тёмный силуэт. Не отводя с меня взора, поставили принесённую еду на пустой стол. Следом выставили тарелки, вилки, ложки…
— Садитесь, садитесь… — подбадривал кого-то Серёга.
Дам это не касалось, так как уверенность вошла вместе с ними. Я тронулся к посадочному месту. Вошёл в освещённый сектор — дамы рассмеялись:
— С Севера? Слухов! Всё время врёшь! С Севера… Ладно… Чё, зря наряжались и закуски принесли? Поехали, девочки! Открывайте, мальчики!..
Не знаю, почему крепкого телосложения Шура не потянул на человека с северными деньгами, но их реакции на меня — я не был удивлён. Я выглядел лет на двадцать в свои двадцать пять и на лице точно не отображался гонец за длинным рублём. Во времена горбачёвской борьбы с алкоголем, мне приходилось носить всегда паспорт с собою, дабы убедить продавца винного отдела, что мне исполнился необходимый двадцать один год. Но один раз это очень разочаровало полковника милиции, который был в составе трёх проверяющих пивного бара, куда мы большой компанией буквально ввалились после самого главного для студента-художника в сессии факта — просмотра в институте. Экзамены, как и в других вузах, будут, но позже. Сегодня прошёл просмотр! Смотрят твой профессиональный уровень, который оценивает большая комиссия во главе с ректором. И подготовка к нему — неописуемый в двух абзацах процесс.
В тот день мы пришли к выбранному заведению ещё до открытия. У закрытых дверей застали ещё двух желающих, но не студентов. Мы вели себя шумно и весело. Нервы отпускали… Нас было, наверное, человек двадцать.
Когда бар открылся, войдя, легко нашли угол, где все мы разместились. А кто-то из питейного заведения позвонил «куда следует». Мы и по кружке выпить не успели, как появились эти трое. Полковник недолго осматривал знакомый интерьер. Увидел нашу компанию, тряхнул погонами (команды — за мной, чёрны вороны, — лишь не хватало) и возглавил клин, что полетел к нашим сдвинутым вместе столам. Информаторы были уверены в том, что среди нас есть те, кому меньше двадцати одного года… Так-то они вправе были спросить документы и выдворить из заведения «молодых» без милиции, но каждый зарабатывает очки по-своему в жизни. В том числе и полковник, и представители краевой и городской партийной власти, что окрыляли его с двух сторон. Того же с сединой и бородатого Слухова они и не заметили. Выбрали меня и ещё одного щупловатого и молодого на вид человека из наших:
— Что отмечаем, молодые люди? — это полковник.
— Просмотр, — протянуло несколько человек.
А полковнику и не нужен был ответ. Ему хоть что можно было ответить. Он был удовлетворён звонком стукача и предвкушал быстроту победоносного финиша своего набега в пивбар. Местная высокая власть прогибалась под какой-то ещё властью, что над ними. «Бросили все дела», чтобы лично и непосредственно принять участие в антиалкогольной кампании.
— Сколько вам лет, молодой человек? — не сводя с меня глаз, услужливо-издевательски спросил он. В его ушах, видимо, давно звенел ответ, потому он тут же продолжил. — Вы знаете, что употреблять спиртные напитки лицам, которым ещё не исполнился двадцать один год — запрещено?!
Я спокойно смотрел на него, имея железобетонные двадцать пять отроду и девять месяцев сверху. И знал, почему он удавом впялился именно в меня. Он не был первым, кто скинул мне пяток лет.
— Знаете?
— Знаем, — пришлось ответить.
— И сколько вам лет, молодой человек?
— Двадцать пять.
— Ха!
Он был оторван от реалий своими накрутками в голове и мечтами о благодарностях свыше.
— Документов, конечно, нету?
— Есть… паспорт.
Тут он удивился и впервые взял паузу. Маленькую, но взял. Я не стал ждать его команды, а достал и протянул ему паспорт. Не веря своим глазам, он несколько раз посмотрел на дату моего рождения, нервно перевернул паспорт обратной стороной и на неё зачем-то взглянул. Стал ощупывать его пальцами, и видимо, вычислял в уме нехитрый арифметический пассаж, отнимая в уме от одного числа второе. Ответ у него в этой простой задачке был, но не срасталось почему-то. Какие-то цифры были навраны. Но не число же «21»?! Он же полковник! А тут юнец с паспортом…
— Что празднуем, Сергей Семёнович?
— Ничего. Зашли пивка с ребятами выпить после просмотра…
— Где работаете?
— Нигде?
— Тунеядец что ли?
— Нет. Студент.
Опять я ему «не угодил». В то время статья была за тунеядство. Могли и на зону отправить. И вновь пауза…
— И где же мы учимся?
— В институте.
— Документ есть?
Я протянул студенческий билет. Полковник стал возвращаться с небес на землю. Не терзал студенческий, как это было с паспортом — просто очень медленно вчитывался в две страницы крошечного документа.
— Ректор — Геральд Александрович?
— Да.
Опять пауза. Он принял решение и отдал мне паспорт:
— Студенческий я отдам Геральду Александровичу — пусть он разбирается с вами!
Такое же разочарование его ждало и с другим «молодым». Валёк-Валентин заикался слегка и зачем-то пустился в объяснения с властью. Его волнительное заикание не слушали эти трое и не слышали. Валёк также был лишён студенческого. Остальных проверять было бессмысленно — поняла власть. «Полный провал экспедиции!» Никто из нас не торжествовал по уходу троицы — мало что ли вокруг идиотизма? У нас вообще-то событие — просмотр прошёл!
Дней через десять я был вызван к ректору. Все эти дни шло расследование декана по поводу докладной записки коменданта нашего общежития о массовой пьянке на девятом этаже, куда она боялась даже подняться. Уверяла, что гул она слышала у себя на первом этаже до самой поздней ночи. Из пивбара наша дружная компания направилась в свою новую обитель, сделав крюк до магазина. Этаж действительно гудел: надрывались магнитофоны, под баян пели хором стройным песни с Брайтон-бич. Народ братался, верил в силу искусства; в каждой комнате гимн этому самому братству художников на свой лад… Декан требовала назвать инициаторов кутежа, чтобы выгнать с института. Кто-то предлагал «сдаться». А инициаторов и не было! Закончилось ничем…
— Ну ты чего, свердловчанин, в забегаловках пиво пьёшь? — не зло спросил меня опытный партиец. Ректор знал меня со вступительных экзаменов — там своя история у меня была. Имя моё не помнил, а в документы не заглядывал.
— Геральд Александрович, не в общежитии же пить?
Его глаза улыбались. Он всё прекрасно понимал и себя не забыл молодого.
— Как учёба?
— Всё хорошо.
— Иди, учись! — протягивая мне студенческий…
А тут у Слухова мы пили три на три. Дамы, расслабившись после «ложной тревоги» про приехавших с Севера ребят, взяли инициативу на себя. Пили наравне с нами… Мы с Саньком два раза ещё бегали в магазин за выпивкой. Деньги выделяли женщины. Что нам покупать — тоже приказывали они. Когда возвращались после второго раза, я Шурику по дороге напомнил, что нам далеко отсюда ехать до своей общаги. Саня тоже ещё соображал и сказал, что надо это принести; раз-другой выпить и потом каким угодно способом выскользнуть от Слухого и его доступных дам. «Серёг! Мы не должны быть ими изнасилованы!» — «Не должны, Шура!» Пожали друг другу руки и по-братски обнялись, как на прощание. Лучше бы Земля стояла на трёх слонах и была плоской! Так сильно чувствуешь её округлость, когда очень выпивший. Всё время соскальзываешь: то влево, то вправо…
К зиме второго нашего курса Серёга Слухов переселился в студенческое общежитие. Туда же пару лет ходила к нему одна из тех трёх женщин, что была тем вечером в мастерской. Его сосед и одногруппник Демьян выдворялся тогда из комнаты, щёлкал дверной замок, а на ручке с внешней стороны подвязывалось белое вафельное полотенце, что означало: «Не надо стучать, ироды, — пришла женщина! Возможно, секс!» Дёма слонялся по комнатам — все мы понимали его незавидную ситуацию — материл Серёгу… Моя дверь была чаще закрыта и не было снаружи никакой информации для стучавших. Я учился, так как в отличие от ребят у меня не было за спиной ни художественно школы, ни художественного училища. Учился необходимым элементарным вещам мастерового-художника, навыки прививал, техники различные осваивал, инструмент и, конечно, готовил наработки, эскизы к занятиям. Дверь была чаще в мою комнату закрыта и народ привык. Но выходишь на кухню, до тех же умывальников, чтобы кисти помыть. Так ко мне и попадал Демьян. Маленький, щуплый, но гордый хакас! Я его речь не понимал весь первый курс. Что он говорит, мне часто на совместных занятиях помогала понять староста их группы, Лариса. А говорил он «на русском». Хакасский и Лариса не знала. Его слова в своё время, видимо, не разобрал в армии и постовой.
Дёма служил, по его рассказам, в какой-то африканской Бурундии или типа того. Крайне ограниченный воинский контингент советской страны в загадочном и экзотическом уголке мира. Форму носили местной армии. В Союзе подбирали с внешностью, хоть как-то похожей на представителя какого-нибудь местного племени; смуглой кожей, что становилась темнее от жгущего солнца и редкой помывки в душе.
Рядовой советской армии Чегодаев с сослуживцами вечером отметил местной бурундийской самогонкой завершение наряда по несению караульной службы. Так все впятером и напились. Ночью Демьян пошёл до ветру и заплутал впотьмах на малой — огороженной и охраняемой ещё вчера им самим — территории. Ветер-суховей не первый день наполнял воздух пылью и песком. Часовой на балконе, заменявшем сторожевую вышку, заметил странную непонятую перемещающуюся форму-объект:
— Стой! Кто идёт?!
— БурумхушТымвротдахТымкуРРым… — обматерил его Дёма. Часовой же кое-как расслышал в донесённом звучании что-то пугающее и дикое.
— Стой, тварь! Стрелять, бл**ь, буду!
— ХулумШТтЫкдлЫквыХТехкТагДакТак! — пригрозил тем же матом салаге старослужащий Чегодаев.
Часовой передёрнул затвор и со страху забыл выстрелить предупредительный в воздух. Пальнул одиночным в блуждающий призрак африканской ночи. Дёму спас алкоголь, который активно блуждал в его пятидесяти пяти килограммах живого веса. Тело призрака этой ночи в очередной раз мотануло в сторону, и пуля попала в район локтя. Была операция, но комиссовать боялись (чёрная статистика армии), хоть рука и перестала полностью разгибаться.
Это не единственное его жизненное приключение. За кружкой чая он мне несколько подобных историй рассказал, не забывая при этом костерить выдворившего его Слухова. Демьян был открытым, эмоциональным человеком. К защите своего диплома стал отцом троих или четверых детей на родине от разных жён и женщин. У него как-то всё просто по жизни и легко было.
— Поехали летом к нам! — предлагал он мне. — По Хакасии проедем!
— Каким образом?
— Купим лошадь, телегу и поедем. У нас красиво! Швейцария…
— Что есть будем? — зачем-то спросил я.
— У пастухов купим барана. Зарежем. Дня на три нам мяса хватит…
Мы слышали щелчок замка и милое Серёгино бормотание Серёги чего-то своей пассии. Он шёл её провожать. Демьян вскакивал, чуть громче Слухова произносил какое-то африканское проклятие и выходил к себе.
А полотенце заставляла Слухова вывешивать его знакомая — так было заведено в их женском общежитии. У нас это никак не привилось.
Я, может, сам и не скоро пришёл к выводу, что в пьющей компании есть трезвая личность, если бы мне не поведал Лёха Балуев. Он, кстати, пару лет в наших разговорах об армейской службе недоверчиво и вкрадчиво говорил, что служил на флоте. Народ сыпал байками своими и чужими из армейской службы; Лёха улыбался уголками губ и раскосых глаз своих и просто молчал, продолжая слушать остальных. Это жутко не нравилось Витьку Чискунову:
— Ну и где ты плавал эти три года? — пытал его Витёк.
— На атомке… я, вообще-то, подписку пожизненную дал на неразглашение…
— А кем?
— Матросом.
— Чё? Просто матросом? Не радист, не торпедист?
— Просто матросом, — затягиваясь папиросой, повторял Лёха.
— Моря-то можешь назвать по каким плавал?
— Проще океаны перечислить по которым ходил.
Витька это просто бесило.
— И азбуку Морзе знаешь?
— Нет. Я ж не радистом был.
— Покаж военный!
— Я же говорю — пожизненная подписка о неразглашении. Военный в Якутске в военкомате хранится.
— Вместе с бушлатом и тельником?..
Но курсе на третьем подвыпивший Лёха всё же на чём-то засыпался. Виктор торжествовал и всегда его подкалывал, если народ про армию начинал говорить. Алексей только широко и откровенно улыбался в ответ.
— В стройбате ты матросом лямку тянул в Казахских степях! Аральское море твой водоём, матрос-рядовой Балуев! — отсыпал в его сторону довольный Витёк.
Когда день на третий заканчивалась выпивка и её финансирование, когда по десятому разу проговорили одни и те же вечные у художников темы и беседы; оглядев присутствующих и глубоко затянувшись «Беломором», Алексей спокойно, но чётко заявлял:
— Малевич — не художник!
— Не…
— Согласен…
— Сам ты не Малевич…
— А его ранние работы…
— Чёрные негры в тёмной комнате в драке…
— Ты пьян!..
— А я говорю, что не художник, — подтверждал Лёха.
Как-то он зашёл ко мне, и я сделал ему и себе растворимый кофе. Позади три с половиною года моего обучения в институте. «Меня приняли в стаю»: приглашали на халтуры, разговаривали на равных…
Беседу ведём:
— Лёх! Как ты так говоришь про Малевича, когда мы — промграфики — учимся на нём и всём авангарде? Вся визуальная реклама на этих китах!..
— Понимаешь, Серёга. Всё за три дня выпито, народ приуныл, а расходиться не хочется, так как во хмелю ещё. Кто хотел — тот сам ушёл. Вот я и произношу это сакраментальное у обывателя — Малевич не художник… И всё оживает вдруг. Жизнь продолжается…
Сейчас он крупный профильный чиновник. И я не уверен, что он изменился за три десятка лет.
Я думаю, что не только внизу, но и наверху слышат от него необходимое уху бодрящее и точечное словоблудное какое-нибудь изречение.