Еще когда я был в возрасте, исключавшем самостоятельное передвижение между домами и дворами (там же улица, машины ездят! — собаки бегают! — потеряется, что делать будем?! — и еще тысяча и одна причина), как-то мы с тетей Линой, мамой Гули, пошли гулять в соседнее царство аж за пять дворов — Гуля, я и еще кто-то мелкий (кто конкретно, не помню).
Мамашки с нашего двора были продвинутые, и уже в эпоху поздних 60-х, то есть точно до интернетов, сообразили, что если, например, три мамы вечером гуляют с тремя мелкими детенышами во дворе, то это значит, что где-то (в пределах осязаемости восприятия, но физической недосягаемости) трое папашек сидят, скорее всего, без ужина и ласкового женского общения. А такого допускать — никак нельзя, ибо в демографических условиях одной шестой части суши всегда найдутся — уж найдутся, будьте уверены — другие дамочки, что точно возжелают накормить сиротливых папашек; а уж если накормят, и папашкам понравится, то там и до беды недалеко. Поэтому наши мамы организовали нечто вроде вечерней коммунистической летучей системы надзора над малолетками: пока одна-две надзирают, остальные дома на хозяйстве как штык, и нет папашкиным голодным обморокам, и ноль шансов — накося, выкуси! — потенциальным разлучницам.
И вот я, Гуля и еще кто-то мелкий очутились за пять дворов от родного дома. Ну, по сути, Афанасий-Никитинское хождение за три моря, не иначе. А там… — там чудо!
Посередь двора стоял вкопанный в землю деревянный грузовик в половину натуральной величины. Те, кто его делали, дизайнерами были неважнецкими, и сходства с реальной машиной было мало. Но! — был кузов, и была кабина. В кузове народу сгрудилось не так много, а к кабине выстроилась очередь. Подойдя ближе, я моментально понял, почему я в следующую секунду сам окажусь в этой очереди, и почему вытащить меня из нее будет никак невозможно.
В кабине был настоящий руль (!) и две педали под ногами. Руль крутился, а педали нажимались. То, что руль крутился без ограничителя, было не особо важно. Важно другое — педали нажимались, как настоящие: если с них снять ногу, они возвращались в исходное положение.
Я не знал и никогда не узнаю, кто был тот искуситель, что решил приделать руль с педалями к обычной дворовой конструкции из чурок. Но, думаю, он повлиял далеко не на одну детскую судьбу. В тот вечер я отстоял в очереди четыре или пять раз. Кручение руля, нажатие на педали, звук мотора из плотно сомкнутых губ сделали меня безусловно счастливым. Вернувшись домой, где дожидались сытый отец, довольная мать и философски настроенная бабушка Конкордия с бокалом коньяка в руке, с порога я заявил:
— Я теперь водитель грузовика!
Слово «водитель» прозвучало из моих уст с той самой интонацией, какая десятилетия спустя была услышана в булгаковском «Собачьем сердце» в интерпретации Владимира Бортко:
— Я, Филипп Филиппович, на должность поступил!
Все последующие вечера теперь делились на те, когда удавалось добраться до заветного двора, и те, когда, увы, нет. Впрочем, счастье было недолгим. Руль из деревянного грузовика уперли, педали выломали, и чудо закончилось. Но начало было положено — зараза жила во мне, и требовала реванша. Шанс представился весьма нескоро, года через два или три.
Как-то мы с мамой, гуляя, неспешно шли через театральный сквер в самом центре города. Была поздняя осень. Листья облетели, птички улетели, мороженое не продавали, иными словами — неуютно. Возле фонтана мерз человек с фотоаппаратом. Рядом с ним стоял стенд с примерами готовых фотографий — это местный комбинат бытовых услуг выгнал своего сотрудника делать план — «не желаете ли карточку на память?»
Я не желал ни карточку, ни на память, но тут нежданно-негаданно получил удар, что называется, ниже пояса. Рядом с мерзлым фотографом стоял педальный автомобиль. Настоящий. Увидев мой поплывший взгляд («графиня изменившимся лицом бежит пруду…»), старый мерзавец (замерз, потому и мерзавец) сделал недопустимое. Он наклонился к машине, на что-то там нажал, и у нее засветились фары!
Фотографий было сделано много. После каждого щелчка затвором я, теряя остатки рассудка, нарезал два, а то и три круга вокруг мертвого фонтана, и не было в мире здравого смысла, что мог бы остановить меня в отчаянном perpetuum mobile.
Дома, выслушав мой сбивчивый рассказ, состоявший из междометий и тяжких вздохов, отец сказал:
— Ну а что? Давайте купим ребенку автомобиль!
Мои поджилки затряслись, а дыхание почти остановилось.
Следует сказать, что папа был человеком крайне непрактичным. Он прекрасно управлялся с руководством здоровенным металлургическим заводом, но не мог сварить кашу или пришить пуговицу. Ровно так же, он не мог и представить себе, что будет, если мне купить педальную машину ценой в тридцать рублей. Впрочем, мама ему все наглядно объяснила — у нее проблем с прозой жизни никогда не было.
— Ну, вот, выйдет он во двор с этой машиной. Во-первых, он тут же на ней куда-нибудь уедет. А за воротами улица! Во-вторых, на ней будут кататься все, кроме него, поэтому в первый же день мы точно не досчитаемся в лучшем случае пары колес. Ну и вообще, украдут ее, как пить дать…
Старая мудрость «выслушай женщину и поступи наоборот» к моему папе не относилась. Птица счастья мелькнула, да и улетела, не оставив даже перышка. Я остался беспедальным. Впрочем, ненадолго.
Весной в городском парке открыли прокат велосипедов и педальных автомобилей. Бесхитростный сервис предлагал всем желающим «педальчики» по рублю в час. Чтобы взять машину, требовалось оставить залог — пятьдесят рублей или родительский паспорт. Мне очень нравилось ходить в парк с отцом, и совсем не нравилось с мамой.
Мама была строга и ажитирована. Она требовала, чтобы я катался только в прямой видимости. Любое нарушение вызывало строгое замечание, а повторное — наказывалось прекращением сеанса и немедленным уходом домой. Я выписывал круги и восьмерки в пределах двух-трех полянок и дорожек, а совсем рядом был манящий свежим асфальтом неведомый Мир, так и остававшийся недостижимым.
Другое дело — походы в парк с отцом. Выдав мне машину, папа оккупировал лавочку, доставал книгу — и бесследно исчезал где-то в параллельной реальности. Я же, не по разу и не по два, объезжал весь парк, квакая клаксоном и светя маломощными фарами; пробовал все скоростные режимы, испытывал агрегат при спуске по длинному уклону; тащил машинку на горбу наверх, и снова уходил в кругопарковое путешествие.
Волшебству не было предела, но — согласно распорядку небесной механики — настала осень. Прокат закрылся.
Следующей весной, на крыльях желания, я вновь оказался в парке возле прокатного ларька. Но — не судьба: за полгода я здорово вырос, и просто не смог поместиться в детском педальном автомобильчике.
Горе мое было безутешным, пока в одну из суббот отец не сказал:
— Пошли.
Мы вышли на улицу. Отец посадил меня в служебную двадцать первую «Волгу», ее в этот день он пилотировал не сам. За рулем сидел шофер дядя Ваня. Дядя Ваня был в два раза шире и в полтора раза выше моего отца. Передний волжанковский диван он занимал почти полностью.
— В заводоуправление, — сказал отец.
Возле управления что-то сказал дяде Ване, вышел, хлопнул дверью и скрылся в здании.
Дядя Ваня завел мотор, и мы поехали.
— Мы куда? — спросил я.
— Увидишь, — довольно улыбнулся он.
Скоро мы приехали к загородной лесополосе, мимо нее шла длинная пыльная проселочная дорога.
Дядя Ваня передвинулся на правую половину дивана, наклонился и открыл водительскую дверь:
— Залезай.
С водительского места дорога выглядела страшно. Впереди, в полукилометре от нас, по обеим сторонам проселка стояли телеграфные столбы.
Дядя Ваня врубил первую передачу. Я рулил и газовал, едва доставая правой ногой до педали. Столбы приближались. Я понял: это конец. Сейчас мы убьемся. Когда мы подъехали к столбам, они, как по команде, расступились и пропустили нашу машину. Я держал руль обеими руками. Душа пела.
— Левой ногой выжми сцепление, — потребовал дядя Ваня и передернул рычаг переключения передач на вторую.
Волжанское двигло перестало реветь. Из приемника звучала Майя Кристалинская. Дорога вышла в поле. Светило полуденное солнце. Хотелось петь и почему-то — заплакать.
02.09.2018