ЧЕРЕЗ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ
Г Л А В А 5
Ну, а в армию я все равно ушла. В нашем городе много было эвакуированных частей, училищ и военных школ. Горком комсомола работал с ними в контакте, готовили кадры для фронта. Я договорилась с батальонным комиссаром Тюпиным из Московской школы радиоспециалистов, и он с радостью согласился помочь мне уйти в Армию. Так я попала в эту школу. Как секретарю горкома комсомола мне выдали гимнастерку со звездой на рукаве, а в петлицах гимнастерки четыре треугольника. Я стала замполитом. Сестричка моя еще раньше меня подала заявление в военкомат. И все это втайне от мамы с папой. И мы волею судьбы ушли в один день в школу радиоспециалистов.
Бедная мама, как ей было тяжело! Ей ведь все завидовали, что у нее две дочери, что никого не заберут на фронт: сыновей-то нат. А мы, две дочери, в один день ушли в Армию совершать «героические подвиги». Промаршировали через весь город под звуки оркестра, окруженные множеством матерей и отцов, льющих слезы.
На вокзале было очень грустное расставание с родными, но мы были «именинниками», и это немного отвлекало от тяжести события. Вокруг нас канителились комсомольцы, вручали подарки, шутили, смеялись, желали скорейшего возвращения с Победой.
В первый же день у меня как-то сами собой родились стихотворные строчки:
Засвистел паровоз, выпуская пары,
Как по сердцу ножом ударил,
Отозвались вагоны лязгом колес,
Я ушла в неизвестные дали…
Все стихотворение я послала маме в письме. И она хранила его до моего возвращения как что-то очень дорогое.
Шла весна 1942 года, наш эшелон двигался с запланированными и незапланированными остановками к месту дислокации школы в Москву. В дороге шла активная боевая и политическая подготовка. Батальонный комиссар ежедневно собирал замполитов и учил нас работать с людьми. Я работала замполитом, и была зачислена курсантом на отделение радистов. Путь нашего эшелона проходил, в основном, спокойно, лишь иногда прерывался воздушными тревогами. Тогда паровоз резко тормозил, подавая душераздирающие гудки, почти человеческим голосом, все выскакивали из вагонов, рассредотачивались на местности, используя малейшую неровность земли, прижимались к ней, как к родной матери, в вагонах оставались дежурные. Но, в основном, не мы были главной целью немецких бомбардировщиков. До нас доходили лишь отголоски взрывных волн, как редкие порывы шального ветра, тащившего пыль, непонятные запахи и какие-то предметы.
Однажды во время тревоги дежурила я, все выскочили, упали на землю, укрылись кто как мог. Было раннее утро. Вдруг вагон сильно тряхнуло, все заскрежетало, попадало, а дальше я ничего не помню. Очнулась в медпункте, около меня врач, медсестра, на лице что-то холодное, мокрое. Я открыла глаза, и все обрадовано заговорили Слава Богу. Оказывается от близкого взрыва вагон сильно тряхнуло, внутри все попадало. Чем-то тяжелым, металлическим, меня ударило в лоб, ближе к носу, и придавило ногу. Врач беспокоилась, нет ли у меня перелома или трещины на лице, глаза заплыли, нос распух. Но, слава Богу, все обошлось. Через несколько дней опухоль стала спадать. «Первое боевое крещение», сказал врач. Легко отделалась. А следы бомбежки и до сих пор заметны и на лице и особенно на ноге.
В Москву мы прибыли в мае. Было тепло. Разместили нас не в самой Москве, а на станции Перловская по Северной дороге в здании кооперативного техникума. Сразу началась учеба. Каждые два месяца – выпуск. Школа готовила и выпускала радистов и электромехаников. В конце июля или в начале августа мы с сестрой закончили школу и готовились к отправке на фронт. Но нам пришлось разлучиться. Меня оставили в школе работать замполитом, а сестричку я проводила на фронт. Помню, как под звуки духового оркестра мы танцевали прощальный вальс на платформе перед электричкой. Солнце грело по-летнему, мы кружились в вальсе, ожидая нового поворота в нашей судьбе. Потом поплакали расставаясь, и каждый пошел своей дорогой. Мы очень любили друг друга. С ранних лет она как старшая смотрела за мной, я была ее «нагрузкой», и сестричка несла этот «крест» терпеливо. Я же была в нее просто влюблена, меня в ней все восхищало. Она прекрасно каталась на коньках, участвовала во многих соревнованиях, немного пела. Ее волосы цвета хлебной соломы падали мягким потоком, хотелось их потрогать, побултыхаться в них руками. Моя любовь к ней сохранилась по сей день, хотя, будучи взрослыми, мы понимали, что на многие вещи в мире смотрим по-разному.
После проводов сестрички я возвратилась в школу, а тут не соскучишься. Ритм будних дней такой напряженный, что не до собственных переживаний, да и наш батальонный комиссар не даст. У него главное = забота о курсантах. С нами, замполитами, он встречался обычно вечером, иногда после отбоя. Надо знать все о каждом курсанте в своем подразделении: как он учится, получает ли письма, кто остался у него дома, как дела дома, пишет ли он письма, почему у него плохое настроение и почему кто-то плакал. И еще сто почему, на которые замполит должен знать ответ, а если не знаешь, комиссар не ругал, не говорил, что ты плохо работаешь, он ждал ответа. И сам видишь, как много не доделал, как много допустил ошибок, как много не сделал того, что должен. Мы все у комиссара учились жить и работать.
Однажды подходит ко мне курсантка Люся, фамилию уже не помню. Я видела, что она иногда плачет, но это так понятно: ей грустно, мне тоже иногда хочется плакать. Я спросила ее, « почему плачешь?» В ответ она на меня набросилась. Говорит: «Эх ты, комиссар, знала бы, почему я плачу». И начала рассказывать, что любит парня, который остался в Уральске. Он работает на электростанции. Этот парень немецкий шпион, у него есть передатчик. Он восхищается Гитлером. Этот парень и ее привлекал к работе. Вот и плачу, говорит она, отец на фронте воюет с Гитлером, а я люблю парня – гитлеровца, сама ненавижу Гитлера. Прибавила себе год и ушла в армию. Вот и скажи, что мне делать. Мы с ней долго говорили. Поплакали от безысходности ее положения и договорились, что она сама пойдет в СМЕРШ, была такая организация, к капитану Мужских и сама все ему расскажет, а что мне сказала, говорить не будет. Порешив так, пошли спать.
Утром проснулась, а на душе тревожно, правильно ли я поступила. Пошла искать Люсю, но ее нигде не было, и на завтрак она не пришла. Мной тоже никто не интересовался. Я пошла на занятия. С занятий меня вызвал капитан Мужских. Капитан спросил, где курсантка, а я ответила, что, видимо, у него, так как он меня спрашивает. Капитан ответил, что она действительно у него, но как я могла довериться ей, она могла уйти, что я даже не представляю, что было бы со мной. Капитан долго еще доказывал, что так поступать нельзя, а потом отпустил работать.
Летом 1942 года после знаменитого приказа 277, в котором звучали слова «Велика Россия, а отступать дальше некуда»… Страшный приказ, но, видимо, необходимый. По этому приказу вводились штрафные роты и батальоны. В эти подразделения будут отправляться трусы, отступившие без приказа. За цепями штрафников – автоматчики. Какой ужас! Из приказа я узнала, что у Гитлера такие меры действуют давно. У него понятно, но у нас! На душе было горько, очень горько – суровый приказ! Упразднился институт комиссаров. Вводилось единоначалие, вместо комиссаров – заместители командиров по политчасти.
После этого приказа я стала зам. Командира роты по политчасти. Из-за ноги, что пострадала во время бомбежки и болезнь которой иногда обострялась, меня положили в госпиталь. По выписке из госпиталя мне предложили учебу в спецучилище, куда подбирались девушки-радисты. И готовили их для работы в тылу противника в партизанских отрядах. Требовалось высшее или незаконченное высшее образование и знание немецкого языка. Я, конечно, хотела получить такую подготовку. И меня направили в Куйбышевское военное училище связи имени Меньжинского, которое тогда дислоцировалось в городе Саратове.
Училище располагалось на улице Чернышевского, почти напротив Саратовской ГРЭС. Все административные здания училища фасадом выходили на улицу, а учебные корпуса были внутри двора, и, как я потом узнала, все здания имели между собой внутреннюю связь. На проходной у меня проверили документы и повели в штаб. Шли мы долго, через все казармы, и я про себя думала, как плохо расположен штаб: чтобы попасть в него надо все казармы пройти, а я едва держалась на ногах после госпиталя. Когда вышли из казарм, оказались опять возле проходной, по другую сторону проходной – штаб. Невдомек мне было сразу, что шутники из проходной устроили мне смотр и провели через все казармы, училище-то мужское. В штабе меня принял начальник штаба училища. Занятия шли уже более месяца, но начальник штаба поговорил со мной очень доброжелательно, просмотрев мое личное дело, посчитал опоздание вполне оправданным и направил в роту. В нашу роту было зачислено 90 человек. Казарма большая, светлая, на втором этаже, оборудованная двухярусными нарами. Ко мне все были внимательны, помогали, советовали. Потом вышли во двор училища и там от усталости, скорее, от слабости я потеряла сознание. Ребята отнесли меня, положили на нары и каждый день приходили справляться, как я себя чувствую. Среди курсантов нашей роты была дочь академика Йоффе. Он не использовал свое влияние, чтобы оставить родную дочь дома. Командовала нашей ротой женщина - капитан Албулова Юлия Фридриховна, единственная женщина-командир в училище. Все командиры взводов и преподаватели – мужчины. Занятия были напряженные, много теоретических, а еще больше практических. Уходили в поле на несколько дней, как говорили, что занятия приближенные к фронтовым. Когда жили в казармах, занимались и строевой, особенно перед праздниками. Все училище выводили на площадь, и мы маршировали и пели до одури. А нашу маленькую роту начальник училища ставил всегда впереди колонны, улыбаясь, называл «патефоном» за хорошее пение.
Во время учебы были и курьезы и смешные истории. Так, наш преподаватель тактики относился к нам иронично. Как только выходили на полевые занятия, он с первых шагов начинал причитать – ну зачем вам тактика, что он каждое утро встает с молитвой, славит всевышнего, что не родил его женщиной. Мы смеялись, но, пожалуй, ни на одном занятии не стремились так показать свои слабости, как на его. Нам все тяжело было нести, мы бесконечно уставали и еще больше жаловались, а он все поднимал очи в гору и благодарил Бога, что он не женщина. А мы ему мстили за неуважение. Он не очень расстраивался, как и мы, хотя тактику из всез предметов мы знали хуже всего.
Нашим воспитанием постоянно занимались. И не только, так сказать, на потребу фронта. Часто демонстрировались кинофильмы, устраивались выходы в театр, и коллективные, и индивидуальные, личные беседы. Но занимались и другие моменты.
Один период учеба прерывалась постоянными бомбежками, и период этот был длительный, больше месяца. Каждый день ровно в двадцать три часа раздавался вой сирены воздушная тревога! Гитлер после разгрома под Сталинградом, видимо, хотел показать, как он еще силен, и бомбил, демонстрируя свою пунктуальность, всегда точно в строго установленное время, хотел воздействовать на нашу психику. И это в какой-то степени ему удавалось. На случай бомбежки у всех были определены места и задачи. Каждый шел на свое место. Наша рота, в основном, была задействована на крышах зданий, а ребята уходили туда, где опасней, где непосредственно бомбят объекты: нефтехранилища, мост через Волгу, тракторный, САРГРЕС и другие крупные объекты. САРГРЕС располагалась близко к нашему училищу. На гидростанции стояла зенитная батарея, ее обслуживали девчата. Нам с крыш было здорово видно их. Как крутят они свои зенитки, направляя на самолеты, посылая очередь за очередью, как фашистские самолеты поливали их свинцом, пикировали прямо на них. В какой-то момент девчата по винтовой лестнице прямо сыпались, как горох, вниз, в укрытие, но только самолет отвернет, они уже опять бегут вверх и стреляют. Ой, девчата, девчата, сколько же вас погибло! Вечная вам слава! Нам тоже доводилось побывать в этом аду бомбежек. Ставили нас чаще всего в оцепление вокруг объектов с задачей не пропустить никого ни к объекту, ни оттуда – всех задерживать. Стояли довольно густой цепью, шагов через пять – семь друг от друга. В руках винтовка. И все. Бывали случаи, когда пытались подавать сигналы с земли, ориентируя самолеты. Вот мы должны были всех задерживать, кто появлялся у нас в поле зрения. Когда самолет сбрасывал бомбу, казалось, что она летит именно на твою голову с завывающим свистом. А ты стоишь один на один с этой бесчувственной, завывающей громадиной, вжимая голову в плечи, и смотришь, смотришь, и тянутся эти мгновения очень долго. Немцы еще сбрасывали осветительные ракеты. Они горят каким-то всепроникающим, мертвенным светом. Этот свет пронизывал, вызывая ощущение полной незащищенности. Стоишь, как голый, перед всем миром, и уйти нельзя, и спрятаться невозможно. В душе рождается даже не страх, а чувство беспомощности и униженности.
После таких дежурств придешь в казарму, как в родной дом, можно согреться, немного поспать. Но бывали еще худшие дни, когда днем после дежурства хоронили тех, кто погиб ночью. Вечная им память!
Иногда все училище просыпалось от какого-то неясного шума, тревожного движения за пределами казармы. Выходить никому не разрешалось. А утром узнавали, что досрочно выпустили, обмундировали, присвоили звания курсантам какого-то подразделения. И сходу на фронт. Фронт-то был не очень далеко. Мы уже были не такими наивными «героинями», как уходили в армию, но все же очень хотелось скорее на фронт! Когда бомбежки прекратились, еще долго все были в нервном напряжении, ожидая воя сирен, и долго не могли уснуть в эти часы.
Но время летело, приближались экзамены, вот и они прошли. Я получила диплом с отличием. Состоялся выпуск, нам присвоили офицерские звания «младший лейтенант». Такие звания присваивались всем выпускникам, не только девчатам. Училише-то одногодичное. Выпустили нас из 90 человек только 60. Остальные были отчислены по различным причинам. Для нас специально шили форму. Мы в форме с блестящими погонами неплохо смотрелись: подтянутые, с тонкими талиями, в хромовых сапогах. Нам казалось, что все на нас обращают внимание.
За назначениями поехали в Москву вместе со своим командиром. В Москве решали целую неделю, куда нас направить. Что греха таить, знания языка у нас было слабое для заброски в тыл, и нас направили по фронтам командирами взводов связи войск НКВД. Среди нас была только одна Валентина Творогова, она свободно говорила по-немецки. Красивая блондинка с пышной гривой кудрявых волос. Мать у нее была немка. В первый же день ее куда-то увели, и больше мы ее не видели. Я и еще одна девушка Рыкалина Мария получили назначение в 16 отдельный полк войск правительственной связи НКВД СССР на 2-й Украинский фронт. Нам вручили удостоверения личности, проездные документы, аттестаты: продовольственный, вещевой, денежный, и, как говорят, с Богом. Никто нам не мог сказать, куда ехать и на чем, дислокация частей менялась ежедневно. Указали лишь общее направление и что надо искать «хозяйство Литвинова».