ЧЕРЕЗ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ
Г Л А В А 2
1930 год был поворотным не только в государстве, но и в нашей семье. Папу направили работать в деревню создавать колхоз, он ведь из крестьян. Деревня была в шестидесяти километрах от города. На первое время папа поехал один, а мы приезжали к нему на лето.
У нас в семье было шутливое распределение: Лидочка была маминой дочкой, а я – папиной. В раннем возрасте папа иногда брал меня с собой в командировки, учил свистеть. А когда уехал в деревню, сначала шутя звал меня с собой, а потом, когда я закончила второй класс, решили, что я поживу с папой и буду там учиться. Я была очень довольна. Когда папа при6ехал за мной, в школе уже давно шли занятия. На дворе было по-зимнему холодно. Ехать надо было на лошадях. Меня закутали в тулуп, завязали большим платком. И мы отправились в путь. Наверное, часов через пять-шесть, уже под вечер, добрались до места. Папа завел меня в какую-то большую комнату, где пахло свежим молоком. Нас встретила высокая дородная женщина, звали ее тетя Настя. Она работала заведующей фермой. Папа сказал, что ему срочно куда-то надо, попросил присмотреть за мной и уехал. Тетя Настя тоже заспешила по делам на ферму.
Я осталась в чужой, незнакомой и совершенно пустой и темной комнате одна одинешенька, никому не нужная. И было так тоскливо и горько в этом тулупе и платке, которые с меня никто не снял, а я была не в состоянии снять их самостоятельно. Меня охватило отчаяние, тоска за мамой, за домом. От безысходного одиночества и тоски я упала на пол и горько заплакала. Эти чувства отчаяния и одиночества иногда приходили ко мне и позже, в более зрелые годы, и всегда ассоциировались с этим безутешным детским воспоминанием. Долго ли я плакала, не знаю, только пришла тетя Настя, зажгла лампу, пожалела меня, приласкала словами « не плачь, донечка» и дала мне целую кружку ароматных сливок. От добрых слов я оттаяла душой, всхлипывая, приложилась к кружке и понемногу успокоилась.
Постепенно я привыкла оставаться одна и на день и на два. Когда папа уезжал, я самостоятельно распоряжалась своим временем и даже беспокоилась о своем пропитании. Выручала школа: там всех школьников кормили, по-моему, два раза в день. На обед обязательно была молочная затируха. Наши дети таких слов, наверное, и не слышали, а я ее запах и до сих пор помню. Иногда мы себя сами подкармливали. Ходили с ребятами в степь. Степи в нашем колхозе были бескрайние, как сама бесконечность, где-то далеко – далеко степь переходила в небо. Степь всегда разная, но всегда величественная. Иногда похожа на море. И волновалась, как море, ковылем травой, то становилась золотой от зрелых хлебов, а по весне раскинется необъятным ковром из тюльпанов, а они разных цветов: красные, голубые, желтые с различными каемочками, даже в крапинку. И все с широкими листьями на яркой зеленой траве. А в ненастье степь хмурится, кажется суровой, чужой, и бегут по ее просторам бездомные, гонимые ветром перекати – поле.
В степи было много сусликов, и мы ходили их ловить. Наберем с собой воды кто во что может и в степь. Там просторно, лишь ветер шуршит травой, да высоко в небе кругами парит беркут, выискивая добычу. Остановишься, посвистишь, как суслик, отрывистыми «фи, фи, фи» и следишь, где откликнется на свист суслик, откуда появится его фигурка, стоящая на задних лапках, и скорее туда искать норку. Норка у суслика прямая, вертикально уходит вниз сантиметров на тридцать, Надо налить туда воды, суслик воду не переносит и обязательно вылезет. Присядешь у норки и ждешь, когда появится его мокрая голова. Тут уж не зевай. Хватай его за загривок и и об землю. Жестоко, конечно, но так было. Потом соберемся все вместе, разведем костерок или пойдем к кому-нибудь домой варить сусликов и обедаем вместе. Делали мы иногда походы в брошенный хутор Соловьевку. Там, в старых конюшнях под крышами, тьма птичьих гнезд. Лезешь вверх, а птицы вьются над головой, тревожно кричат, стремятся сбить тебя крылом. Мы насобираем яиц в шапки, за пазуху, и вниз. Яйца маленькие, разные: и белые, и коричневатые, и голубоватые, попадаются в крапинку. Мы их пекли в костре или ели сырыми.
На учебу времени оставалось мало, совсем мало. Я и уроки пропускала и с уроков убегала по своим делам. Видимо, учителя относились ко мне снисходительно, но двойки ставили беспощадно. А у меня было какое-то, неизвестно на чем державшееся убеждение, что я вот возьмусь и все выучу. Бедный папа, наверное, не один раз готов был от стыда за меня провалиться сквозь землю при встрече с учительницей. А я скромно опускала глаза и продолжала свое. Третий класс я все же закончила, на одни тройки, но закончила.
Летом мы опять собирались все вместе, приезжала мама с Лидой. Лето проходило быстро в забавах, в работе на току. Мы там крутили веялку, уставали ужасно. После работы все вместе шли на ставок купаться. Разгоряченные, пыльные, усталые, но веселые. С разбега – в воду, и такое блаженство разольется по всему телу, легкость, кажется подпрыгнуть можно до самого неба.
К осени мама с сестричкой уехали, а я осталась с папой. Было очень грустно, не хотелось расставаться. Приближалась осень, и погода плакала вместе со мной.
Папу я видела мало. Забот много. Все заняты на полях. После окончания уборки ученики тоже работали в поле: собирали колоски. И не дай Бог, чтобы кто-нибудь отнес колоски домой. Мы сами следили, чтобы все колоски попали на ток. Время было такое: хлебом не разбрасывались. Собирали и берегли каждый колосок.
В колхозе уже с осени начинали готовиться к посевной. В мартовский день по установившейся традиции был назначен «пробный выезд». Сейчас, наверное, сказали бы, что выезжали на «линейку готовности». Перед правлением колхоза выстраивались все колхозники, как на парад, с закрепленной за ними скотиной и техникой – все: люди с быками, лошадьми, с плугами, боронами, сеялками и со всем другим, что требовалось для посевной. Все было вычищено, смазано, покрашено – все сверкало. К смотру готовились как к празднику. Девчата даже быкам вплетали ленточки. Не знаю, как быкам, а нам, девчатам, нравилось. Быки же стояли, отрешенные от мирской суеты и мирских забот. Жили где-то внутри себя и лишь настороженно поворачивали своими сливовидными глазами, жуя бесконечную жвачку. Лошади же наоборот – проявляли нетерпение, ржали, били копытами. В колхозе было много лошадей. Папа с детства любил их. И в колхозе часто ходил на конюшню, иногда брал меня с собой. В его кармане всегда находилась корочка хлеба, а кони при виде папы всхрапывали, тянули губы к его рукам, он с ними разговаривал, поглаживал. Помню одного жеребчика, его звали Огненный, у него и масть была рыжеогненная. Всегда он был нетерпелив, видно, мечтал о свободной жизни, о степи. Папа брал меня на руки и разрешал его погладить, но предупреждал, чтобы я одна к нему не подходила.
День пробного выезда был по настоящему весенний, по мартовски солнечный, яркий. Под солнечными лучами с крыш лили слезы сосульки. Везде суетились птицы. Из города к нам приехал начальник политотдела МТС ( я и сейчас помню его фамилию – Клоноз). Он был общительный, разговорчивый, рассказывал, что в этом году колхоз получит комбайн, трактор и другую технику. Колхоз наш назывался «Тринадцать лет Октября». Вечером в большом школьном классе состоялся общеколхозный праздник, посвященный Дню 8-го марта. Всем женщинам начальник политотдела вручил кумачевые шелковые косынки. Они казались такими красивыми.
В классе были расставлены столы, среди нехитрых деревенских закусок выделялся хлеб, он стоял на каждом столе, посередине, как теперь ставят торты. Буханочки хлеба были высокие, ароматные, со светлокоричневой корочкой. Они вызывали улыбку на лице и вселяли в душу покой и умиротворение. Хлеб был украшением стола, Когда расселись, отец взял в руки хлеб. Полюбовался им, потом сжал его сверху вниз своими ладонями и отпустил. Хлеб тат же распрямился. А отец, не отводя взгляда от хлеба, сказал: Спасибо всем: и тем, что пекли хлеб, и тем, кто его вырастил. И вспомните, дорогие колхозники, всегда ли мы ели весной хлеб, да еще такой белый, вкусный, ароматный и такой красивый. Низкий поклон вам дорогие хлеборобы!
Все окна помещения, где проходил праздник, были заполнены ребячьими головами, среди которых была и моя. Хотя мы были по другую сторону, сы все слышали, вполне ощущали настроение праздника и шумно реагировали на его проявления. Остался этот праздник в глубине души как что-то светлое и красивое.