БЕРЕЗОВАЯ ДУБИНА
В год своего 30-летия я дозвонился до известного поэта Алексея Яковлевича Маркова, и по его приглашению пришел к нему в квартиру на Ленинском проспекте. После краткого знакомства решил сразу прочитать ему свое убойное стихотворение «Поэты во дворянстве»:
Юродствуйте, поэты во дворянстве,
Перед народом сыпьте гопака!
Вам не дадут сегодня тумака
За паровозы-оды о гражданстве.
Оплачены поденно годы странствий,
И премиальна – каждая строка.
И раскормил творец в себе быка,
За заказные вирши о гражданстве.
По струнам лиры ходят топоры!
Пустуют пьедесталы до поры…
Я опасался только за строчку, намекающую на миф о Сергее Михалкове, что он получил премии за каждую строчку своих произведений.
Но Марков не вздрогнул. И сразу положил меня на лопатки ударным вопросом:
– А что вы хотите сказать миру?
И я сник, оглядывая комнату поэта. На броском месте на стене висел разрисованный лист ватмана. На нем Евгений Евтушенко, одетый в наряд Д'Артаньяна, отбивался на шпаге от замахнувшегося на него березовой дубинкой Алексея Маркова, в толстовской поддевке, туго подпоясанной ремнем.
– Да, – перехватил мой взгляд Марков, – у нас идет непримиримая борьба. И стал рассказывать, что сейчас такое время, что требуется телеграфная, краткая и четкая строка, как и во времена революции….
А я все не знал, как ответить на вопрос поэта, что я могу сказать миру. Много позже жизнь мне подсказала ответ.
Портного приговорили к сожжению на костре, как колдуна. Якобы ему нечистая сила помогала шить одежду, которой не было сносу, хотя изделия других портных быстро изнашивались. Перед тем, как запалить костер, колдуну дали возможность сказать последнее слово.
– Люди, ¬ – вскрикнул портной, – когда будете шить, вздевая нитку в иголку, делайте узелок на конце нитки.
И пламя охватило тело мастера. Но с тех пор, его совет миру, люди запомнили на всю жизнь, и делают узелок на конце нитки в иголке.
Марков, чтобы похвалиться, дал мне со стола прочитать гранки его стихов для журнала «Огонек». И тут я нанес ему ответный удар. Дело в том, что, собираясь на встречу с ним, я прочитал его поэтический сборник из серии в «Молодой гвардии» Марков А. Я. Избранная лирика. Мол. гвардия, 1967. (Б-чка избр. лирики). — 155 000 экз. И вдруг вижу, что в одном из стихотворений для «Огонька» использован один и тот же поэтический образ, который мне понравился в его книге: девочка прятала от мальчика в кулачке тайну, а открыла кулачок – ладонь пустая. Что-то в этом роде. Как ни дерзко, я сказал, но поэт расстроился, схватившись за лоб: «Уже повторяться начал». И чтобы сменить тему, показал мне правительственную телеграмму на его столе. В ней от лица Председателя Союза писателей СССР Сергея Михалкова было теплое поздравление поэта Алексея Маркова с его юбилеем – 50-летием со дня рождения. Самое интересное, ¬ в качестве подарка Сергей Михалков сообщал о снятии с юбиляра партийного выговора.
– Группа видных писателей, – сказал он, чуть ли ни шепотом, – недавно выступила на Красной площади с протестом против подавления «Пражской весны» советскими войсками весной 1968 года. Мы поддержали их выступление, и нам вынесли по строгому выговору по партийной линии.
Я замер от этого поступка. Одно дело, что я знал о восстании в Чехословакии, слушая ночные хрипы по Голосу Америки, а другое дело – передо мной предстал оставшийся в живых защитник государственных преступников. Так я тогда это воспринимал. А сейчас открыто пишут: «Демонстрация была сидячей и происходила у Лобного места. Восемь демонстрантов — Константин Бабицкий, Татьяна Баева, Лариса Богораз, Наталья Горбаневская, Вадим Делоне, Владимир Дремлюга, Павел Литвинов и Виктор Файнберг — ровно в 12 часов дня развернули плакаты с лозунгами «Мы теряем лучших друзей», «Да здравствует свободная и независимая Чехословакия!», «Позор оккупантам!», «Руки прочь от ЧССР!», «За вашу и нашу свободу!» , «Свободу Дубчеку!». В течение нескольких минут демонстранты были арестованы патрулировавшими Красную площадь сотрудниками милиции и КГБ в штатском, избиты и доставлены в отделение милиции».
Правда, там нет фамилии Маркова. Но у него есть наказание, с него сняли выговор по партийной линии. Я сам прочитал об этом в телеграмме.
Алексей Яковлевич мне очень тихо признался: «В 1968 году я выступил против ввода войск в Чехословакию, написав: «Мне впервые стыдно, что я русский, славянская кровь на наших танках».
Я смог поддержать разговор тем, что от Астраханского обкома ВЛКСМ был в делегации в 1961 году в Чехословакии, в Международном молодежном лагере в Малых Татрах. Правда, только делегация из ГДР не общалась там с нашими ребятами, лишь на прощальный немецкий праздник они пригласили меня и двух наших учительниц немецкого языка. Может, потому, что я им объяснял несколько раз: «Сивуха – это домашняя водка», И мы гоготали над этим словом, си-ву-ха.
Рассказал я Маркову и о том, что гид подарила мне книгу стихов Ивана Скалы (тогда он возглавлял Союз писателей в стране), и я перевел несколько его замечательных стихотворений.
А однажды услышал по радио о предстоящей встрече чехословацких писателей – хлебниковедов в Москве, в доме Морозова, на которую приглашаются все, кто интересуется сложным поэтическим творчеством Председателя земного шара Велимира Хлебникова. Я заинтересовался этой встречей потому, что в моей Астрахани есть дом-музей Велимира Хлебникова, и мой студенческий друг работает в этом музее. Но больше мне хотелось почитать чехословацким писателям мои переводы стихотворений чешского поэта Ивана Скалы, проверить, насколько у меня получился первый опыт поэтического перевода.
И вот, я узнал, что бывший дом купца-мецената Саввы Морозова находится напротив станции метро «Арбатская». Подошел к резному подъезду этого дома-дворца и, с трепетом нажав на массивную дверь, вошел, понимая, что меня могут дальше не пустить, не по Сеньке шапка. В фойе меня встретил пожилой лысоватый мужчина и тихо спросил, что мне нужно. Выслушав мои козыри, он, улыбнулся и попросил меня подождать, взяв листки напечатанных на машинке переводов стихотворений Ивана Скалы, и его книгу «Здравствуйте, окна!», и ушел вглубь дворца. Я замер в ожидании. Через небольшое время он вернулся, и сказал, что мне можно выступить на встрече с чехословацкими гостями, и прочитать два стихотворения. Так как меня нужно будет представлять, он предложил мне присесть на кресле в фойе и, и стал расспрашивать, давно ли я в Москве, где работаю, где печатаюсь. Я тогда работал в проектном институте Гипрохолод инженером-холодильщиком.
– На встречу придет Секретарь союза писателей СССР фронтовой поэт Михаил Луконин. Он тоже из Астраханского края родом, – вдруг сказал организатор встречи, – постараюсь вас ему представить.
На встрече я прочитал заглавное стихотворение Ивана Скалы «Здравствуйте, окна!» и, конечно, «Ленин с нами».
Но когда организатор в конце встречи подвел меня к Луконину и сказал: «Ваш земляк, Борис Рябухин, тоже пишет стихи», Луконин на ходу кивнул и сказал: «Все пишут».
– Не огорчайтесь,– подбодрил меня Марков, – Вы еще познакомитесь и с ним, и с другими поэтами.
Алексею Яковлевичу я сказал, что познакомившись с доброжелательными людьми в Чехословакии, невольно подумал, что они, наверное, уже живут при коммунизме. Только одна деталь при общении меня смущала, что они не любят нашу хоккейную команду, и открыто об этом говорят. Кстати, одна пожилая чешка дала мне – туристу очень ценный совет: подымаясь в гору, не спешить и наступать обязательно на всю ступню. Чем я и пользуюсь все время.
– Но такого восстания в Чехословакии я, конечно, не ожидал, – тихо сказал я Маркову.
«Демонстрация семерых», одна из наиболее значительных акций советских диссидентов», поэтому некоторые из них и попали в тюрьмы и психушки.
А на встрече, Марков мне сказал, что живет на Ломоносовском проспекте, потому что писал значительную поэму о Ломоносове, и боялся, что от напряжения материалом может попасть в Больницу имени Кащенко (психушку). И это не просто позерство. Я помнил потом об этом опасении поэта, когда десять лет создавал историческую хронику в стихах «Император Иван» (из моей драматической трилогии) и пытался опровергнуть официальное мнение семьи Романовых, что мой пожизненный отшельник не сумасшедший. Свергнутый с престола в младенчестве российский император Иван не лишился за четверть века в одиночной камере Шлиссельбургской тюрьмы разума и человечьего обличия.
Я доказал, что моего героя спасла Библия, которую преступная захватчица российского престола Елизавета Петровна повелела перевести на русский язык и издать для всеобщего пользования. И император Иван Антонович, наш «Шильонский узник», знал Библию чуть ли ни наизусть.
Но при встрече с Марковым я понял, что судьба меня свела с нужным мне писателем, писавшим поэмы о русской славе «Михайло Ломоносов», «Ермак», «Пугачев». А я написал первый вариант драмы в стихах «Степан Разин».
Помешало только единственное несовпадение нашего творческого пути. Оно выявилось сразу, как только я стал читать Маркову свои заумные стихи, на которые и рассчитывал, приехав в Москву. Я объявил:
СПИРАЛЬ ЖИЗНИ
Там у цветов прорезались раздумья.
Пронзителен прощальный аромат.
Из стороны лазурной эмигрант,
Я растерял цветочное безумье.
Здесь птицы онемели в клетках страха,
И фонари свергают звездный свет.
На побегушках у судьбы – скелет
Усовершенствует рецепты праха.
И солнечным сиянием агоний
Венчаются затмения души.
И гений в какофонии машин
Выуживает призрачность гармоний…
Но концентрат эмоций и познаний
На горних высях превратился в мед.
Я возвращаюсь в юность – в детство – в плод,
Я к вам вернусь вседержцем мирозданий.
Марков сразу осел. И замотал головой:
– Это почесать за левым ухом пяткой правой ноги? – показал он. – Нет, с такими стихами я не смогу тебя представить своим единомышленникам, поэтам.
Подумав, он все же предложил:
– Давай ранние стихи, «И сняться мне березовые сны», на три страницы. Подбери подборку стихов, прямо с названием «Березовые сны», и звони, приноси. Будем их представлять. Успехов!
Всю жизнь Марков отбивался своей березовой дубиной от поэзии нового времени, не замечая, что представлялся ряженым, в приросшей толстовской поддевке. Например, был ведущим литературных вечеров, проводимых обществом «Память» в первой половине 80-х.
Борис Рябухин
1 сентября 2018 г.