Крещенское утро скрипело искристыми снежинками под Федькиными валенками и приятно ослепляло белоснежьем.
Он глянул на красный шар в голубой вышине, прищурился, обнажив щербатый рот. Мамка говорила: « На солнце смотреть нельзя». А как не смотреть, ежели оно есть?
Малец недовольно пнул валенком железный столб, прижался к нему козырьком шапки, задышал часто на озябшую чернь и лизнул её.
Кончик языка ожгло больно и показалось Федьке неказистый столб обратился в чёрную махину, и потащил его за лизун в кромешную тьму.
- Ма-а, - лишь и вскрикнул.
Опомнился дома. Бабушка, вытирала слёзы, снимала с него валенки, шапку, пальтишко.
- Приморозил-таки язык, непослушник, - дедушка щелкнул блестящими щипчиками, расколол кусок пилёного, схлебнул чая из блюдца, - я, было дело, в твои годы с железкой до дома бежал от околицы. Ох и лупил меня батька.
«Лупил, - Федька смахнул слезу кулачком и побоялся закрыть рот. Глазенки его блестели тревожно, - за что лупить, когда и так больно. Не жалко дедушке меня, не жалко. Вот и маме расскажет …»
- А оше э уду, - всхлипнул мальчонка, прикрыл глаза и сквозь рыжие реснички обильно засеребрились крупные слёзы.
- Знамо дело, не будешь. Я вон, с того раза, почитай, лет шестьдесят, как не пробовал, - и хохотнул дед в пшеничные усы.
Малец мудрёно складывал губы трубочкой, вдыхал громко воздух, охлаждая распухший язык.
- Аае ее гоои, - Федька болезненно двигал подбородком, - я аам ааау.
- Как же, маме и не говорить, когда сам сказать не сумеешь, - дед глянул хитро, - язык-то твой, вона, на столбе остался.
Бабуля тряхнула в сердцах платком перед дедовым носом.
- Чего насмехаешься, старый, пожалел бы мальчонку, - и замахала часто фартуком перед лицом внука.
- Пожалеть, - буркнул дед и, утерев губы полотенцем, строго глянул, - позавчерась, Федька, упреждал я тебя? – и кивнул на икону в переднем углу.
Огонёк над стеклянной лампадкой затрепетал, как душонка Федькина, когда дед тряс пальцем у его носа и, показалось мальчонке, бледное пламя спряталось под крышкой.
***
Тем утром после завтрака, он достал скатанную из бумаги трубочку, разжевал кусок газеты и послал жёванку в раскрытую форточку, затем плюнул на цветастый настенный ковер и, вдруг, взор его остановился на углу под потолком.
В первые, там, на тёмной доске, он разглядел белобородого старичка с книжкой в левой руке и крестами на плечах.
Пальцы другой руки сложились в странную фигуру, и как не пробовал Федька повторить её, не выходило эдак.
Стеклянный пузырек перед доской мерцал еле видимым пламенем, и показалось, вот-вот оно подпалит старичку бороду.
Пацан прицелился в зыбкий огонек и, что было сил, выдохнул бумажный «снаряд». И вдруг ощутил дедовы пальцы. Сухие, колючие они крепко держали Федькино ухо, слегка раскачивая его голову, будто требовали кланяться кому-то
- Вот, паршивец, - беззлобно проворчал дедушка, - нельзя на образа плевать, нельзя. Накажет тебя боженька за эдакое, - и перекрестился.
***
Бабушка тревожено глянула на икону, на деда, затеребила пальцами край передника, приобняля внука тёплой рукой, и отвела его в спальню.
- Ба-а,- всхлипнул Федька, и указал в угол потолка.
Бабушка улыбнулась, тронула губами мальчонкин лоб: Николай Угодник это, - и улыбнулась, прикрывая одеялом внука, - сосни милый.
Радужные круги заиграли перед Федькой, разливая калейдоскопно неведомое сияние.
В ярко освещенной комнате за столом белобородый старичок повернул краник самовара, наполнил стакан чаем, улыбнулся и протянул его Федьке.
А тот опасливо глянул на густой пар.
Старец еле заметно кивнул седой головой, коснувшись мягкими пальцами Федькиной руки.
Стакан вовсе и не был горячим. Он парил прозрачным, сладким ароматом, и разливалась вокруг доброта и погружался в неё Федька, растворяясь в золотых лучах ярко-малинового, вовсе не слепящего солнца. И вдруг, восчувствовал, как Николай Угодник, осенил его крестным знамением.
Он открыл глаза. Рядом сидел дедушка, поглаживая Федькину руку. Усы его подрагивали и глаза моргали влажно.
- Я его видел, дедуля, - мальчонка улыбнулся, - он вот так сделал, - и перекрестился.