Чёрт знает что

2018.
Евгений Бриммерберг.
Чёрт знает что.

Город Янц, в котором Люси закончила Лунную Академию, славился присутствием в нем Максима Бутина. Оный философ не только не обращал на нее внимание, но и упорствовал в своем нежелании видеть в ней остров, на котором его благозловредные труды обрели бы ясность понимания и благосклонное признание, ибо Люси из Янца уже покорила мир своим благовоспитанным поведением и побила все рекорды благопристойности. Максим Бутин, между тем, слонялся по миру в своем колпаке и поражал дев невинностью, со всей очевидностью противоречащей его скверному характеру, который заключался в поглаживании оттопыренных женских задов, до которых он был любитель, но предпочитал об этом умалчивать.

Местный Бодрель, который заменял в Янце Миланскую оперу и потерявшего рассудок Ницше, был местом паломничества любителей невинности со всего света, но на пути их стояла неумолимая Галина Аполлоновна, которая, скучая от своих совершенств, повелела Максиму Бутину грозно сказать: “От сих и до сих”, что он и сделал в угоду ей, ибо страдает он пристрастием к покровительствующим ему женщинам. Подобно сторожащему свободную Флоренцию Медичи, он сторожил Бодрель от проникновения туда Люси, которая извелась от столь удручающего нежелания считаться с ее интересами. А интересы ее заключались в том, чтобы превратить Бодрель в Храм Святой Женевьевы, дабы звучали колокола, написанные Мареном Маре вместо миланских опер и римских Колизеев. Так что Галина Аполлоновна, выйдя однажды на балкон в надежде увидеть поющего ей серенаду кавалера, обнаружила постыдную девку, лежащую на траве возле ее дома и восхваляющую Люси за превосходство и чистоту ее нравов. В недоумении и негодовании Галина Аполлоновна захлопнула балконную дверь, но тут образ Максима Бутина возник перед ее глазами, хотя Максим Бутин пребывал в это время в келье, куда заключила его Люси, дабы скрыть его страсть к пожаротушению. После его заключения пожары в Янце совсем прекратились, так что возникло подозрение, что Максим Бутин сам и поджигал, чтобы было что тушить. На невнятные оправдания его Люси не обращала внимание и вообще вела себя как инквизитор, дорвавшийся до мужского тела. Но Максим стойко выдержал ее дерзновенные посягательства, так что был прижизненно реабилитирован, обвинения в поджогах были с него сняты, а сама Люси посрамлена.

В отличие от основателей Рима, основатели Янца были людьми просвещенными. Люси, вобравшая в себя все лучшие качества Вольтеровской Девственницы, была неземного происхождения и выдавала себя за дочь богов, что, не без оснований, вызывало сомнение, поскольку противоречило ее излишнему пристрастию к земным мужчинам, ко мне, в частности. Максим же нес печать эйдоса Янца, был ее хранителем и навигатором. Где бы он ни появлялся, эта печать явственно проступала на его лбу, отпугивая несведущих и притягивая умудренных. Эйдос выступал из всех его карманов и даже из рюкзака торчало какое-то к нему дополнение в виде курицы, томагавка или спиритической сингулярности. Сингулярность вообще была второй душой Максима Бутина, поскольку первую он проиграл в карты, когда, будучи пожарным, поспорил, что первым потушит дом, который он поджег. Люси же пела и танцевала на облаках, которые специально для нее поместили в Янце на Пожарной площади, которая так была названа в честь покинувшего пожарную должность Максима Бутина. Ибо знакомство его с Люси отвратило его от пожаротушения: страсть, которой он воспылал, стала отрадой его жизни, так что он теперь обходил стороной все попадавшиеся ему средства пожаротушения и даже, подобно Абадонне, надел черные очки, чтобы невзначай не потушить что-нибудь вспыхнувшее. Люси же с дипломатической осторожностью щадила его чувство, пресекая своим восхищением его распущенность, которую он не знал к кому применить, поскольку эйдоса распущенности у него не было. Распущенность же без эйдоса была недействительна, так что в горестном возвышении чувств пребывал он. Галина же Аполлоновна цитировала в это время классиков мировой литературы, дабы привить культуру Янцу и сдержать распущенность Максима Бутина, который уготовил всем судьбу невыносимую, критикуя Маркса и желая быть услышанным. Так что Люси стремилась при первой же возможности затащить его в Бодрель, чтобы он не сожалел об отсутствии Миланских опер и потерявшего рассудок Ницше. Однажды вечером Максим засиделся в Бодреле до такой степени, что возомнил себя Тулуз-Лотреком, вследствие чего создал афишу, на которой был изображен он на коленях Люси. После этого Люси расцеловала его и убежала купаться на пляж.

Вскорости появилась в Янце Неистовая Елизавета, суровая нравственность которой посягнула не неприкосновенность олигарха коммунизма Максима Бутина. Так что Максим, дабы не навлечь на себя ее гнев, читал цитаты Галины Аполлоновны и отдыхал при этом душой, как и я, когда на меня обращает внимание эта замечательная женщина. Хотя и привнесена она в Янц для его блага, Бодрель для нее недосягаем, так что усилия ее не пропадут даром для будущих поколений, а сейчас в качестве Немезиды она она лишь украшает ландшафт неподвластного ей Янца. Елизавета же, в отличие от Елизаветы из Листовской Оратории, больше походит на воительницу, хотя ее добрый нрав и проступает сквозь ее ненасытные речи. Поедая людоедство сарказмом, она довела Янц до полного безлюдия, так что тех, кто в нем остался, можно с полным основанием причислить к Святым.

Философию Максим Бутин представлял себе в виде сапог, которые он любил надевать по примеру Якоба Бёме, который любил их шить. Однажды он их даже одел, после чего Галина Аполлоновна совершенно справедливо спросила, во что? Одеванием сапог в Янце до Максима Бутина никто не занимался и его эксперимент признан был бы удачным, если бы не скептическое отношение Галины Аполлоновны. Галина Аполлоновна была источником знаний для Янца, сегодня она встала румяная и побритая (если бы была мужчиной), но, поскольку бриться ей было не надо, она отвесила оплеуху чучелу Максима Бутина, которое всегда стояло для нее наготове для выражения ненависти к мужчине, поскольку любовь к нему приносит ей страдание и она поклялась любить только себя. Максим Бутин был олицетворением для нее мужчины, поэтому она изготовила чучело, придав ему его облик. Так что Максим несправедливо страдал от излишеств ее любви и, отвечая на вопрос, во что он одел свой сапог, смутился и произнес что-то невразумительное, ибо всегда терялся, когда речь шла не о мировом эйдосе и Люси, в которой этот мировой эйдос напрочь отсутствовал, хотя она и признавала себя богиней. Безэйдосных богов Максим не признавал, так что Люси была для него объектом невыразимого сострадания, несмотря на ее веселый нрав и легкомысленное отношение к его вниманию. Поразительно то, что Люси любила его, несмотря на множественность его попыток высказать свое отвращение к женщинам, которые посягали на его плоть без его не это согласие. Его восхищение собой могло соперничать только с восхищением Галины Аполлоновны, которая, глядя на себя в зеркало, представляла далекие миры, в которых она вращалась в виде планетарной звезды без всякого отношения к сапогам Максима Бутина и Якоба Бёме. Она не только любовалась собой, но и любовалась зеркалом, в котором собой любовалась. Будучи знатоком диалектики, она не раз указывала мне на мои пустомыслительные философемы как на образец философского творчества, за что я ей благодарен, хотя и думаю, что это продиктовано ее личной ко мне симпатией, в отличие от чучела Максима Бутина. Елизавета же Неистовая отправилась в Салоники, дабы - по примеру присутствующей на заседании у Виргинских студентки Достоевского - организовать там бунт против российского телевидения, известного необъективностью передачи информации и сокрытием истинных мотивов поведения политиков, многие из которых, будучи в нетрезвом состоянии ума, взывают к нелепому пониманию жизни. Салоники же ее усмирили, так что после крестового похода по Янцу она впала в состояние летаргического бездействия, чем и воспользовалось российское телевидение, чтобы запускать ракеты и топить флот НАТО в Чёрном море.

В Янце же родилась и фехцестерианская философия, которую Максим Бутин всеми силами старается извести, а Галина Аполлоновна восхищается ее создателем, то есть - мной. Люси же вследствие своего легкомыслия вообще не придает ей значения.

Подобно Челлини, который во время осады Рима стрелял с башни замка Святого Ангела по французам, Максим, поскольку французов поблизости не было, стрелял по чему попало. В основном он стрелял по окнам, так что множество стекол было разбито, а Максим был урезонен Галиной Аполлоновной, которая специально для этого надела парадное платье и выставила красный диплом Ломоносовского университета, и поглаживаниями Люси, прикосновения которой он терпел, не выказывая своих диких наклонностей. Настолько ему Люси была безразлична. После этого он занялся изучением возможности сочетать фатальную апологетику бытия Достоевского с карнавальной культурой Бахтина. Но поскольку такого сочетательного эйдоса в его голове не было, он оставил это занятие и задумал построить подводную лодку в центре Вселенной. Поскольку же такого центра не было, он решил его открыть, несмотря на насмешки Галины Аполлоновны, для чего купил телескоп и покинул Бодрель, оставив в слезах Люси и прочих заинтересованных в его присутствии лиц. Также он покинул келью, в которой долгое время притворялся анахоретом, чтобы не нести ответственность за битие стекол. На вопрос, зачем ему нужна подводная лодка в центре Вселенной, он отвечал молчанием, так что вызван был из Норвежских стран веропопиратель и атеист Григорий. Этот Веропопиратель Григорий был диалектическим материалистом, так что ему, подобно Сократу, ничего не стоило вывести оного Максима на чистую воду. Оный Григорий верил во Второе Пришествие, поэтому заранее стал рыбаком, чтобы в момент появления Мессии тут же стать его учеником. Но зная насколько рыбы нечувствительны к проповедям, он решил извести их посредством ловли на крючок, что и делал самоотверженно до тех пор, пока не был востребован в Янц для излечения Максима Бутина. Но по прибытии вынужден был признать, что сие эйдотическое чудо ему не по силам, так что, скорее, сам стал жертвой, заподозрив в неприступном Максиме скрытого Мессию. Углядев это, Максим Бутин продолжал молчать, дабы укрепить Григория в его подозрении.

Но все тайное становится явным. И замысел Максима Бутина потопить Америку подводной лодкой из центра Вселенной открылся внезапно и неопровержимо. То ли Григорий Веропопирательный выполнил свою миссию, то ли Люси выпытала у него тайну, только всем вдруг стало известно, что Максим Бутин - главный герой современности, ибо он посягнул на святое и непотопляемое. Как крейсер Бумбараш он бороздил просторы мысли, натыкаясь время от времени на останки великих людей, чтобы растоптать их своими интерпретациями. Так, он долгое время ругал Хайдеггера и Сартра, указуя им в пример Плотина и Прокла. В чем именно заключалась эта указуемость, он не пояснял, но ясно было, что движет им бескорыстная любовь к истине и непредвзятое отношение к предмету. Лишь абстрактная живопись доводила его до неистовства, поскольку искушала его чем-то таким, о наличии чего в себе он не подозревал. Он даже занялся изучением женского белья, полагая, что оно имело какое-то отношение к абстрактной живописи. Но не преуспев в этом, он объявил абстрактное искусство дьявольским искушением и извращением умов, чтобы, подобно Гвардии Камбронна сквозь пушки Веллингтона, пробиться к истокам своего колыбельного сознания, лелеемого Люси и опекаемого Галиной Аполлоновной. Григорий же притащил рыбину из Скандинавии, чтобы угрожать ею Максиму Бутину, когда он вновь начнет ругать абстрактное искусство.

Перипатетические просторы, которые окружали Янц, были Максиму ведомы. Он часто затаскивал туда простаков, чтобы платонические дискурсы совмещать с топтанием дорожек, помятием травы и отсутствием коньяка и женских тел. На траве в перипатетических просторах заниматься любовью отрадно, что я испытал не раз, а Максим ни разу. Да и кто позарится на толстяка, который для того, чтобы не раздеваться, носит одежду из большого количества пуговиц и замков, замаскировав свое лицо бородой, вздорной шапкой и очками? Кроме умного взгляда в его внешности нет ничего, что вызывало бы желание у женских тел расположиться рядом с ним в перипатетических просторах. Разве только Люси является исключением, но и ее Максим сторонится, оставляя наедине со своей божественностью. Так что ни разу не видел я чтобы, подобно Брейгелевскому пьянице Максим завалился на траву рядом с торчащими из-под юбок женскими ногами. Поэтому его перипатетические бдения разочаровали: не было сказано ни одного вольного слова и не было совершено ни одного необдуманного поступка. Люди рассуждали о том, что такое феномен и чем он отличается от сознания. Так и не выяснив - чем, смущенные аристотелианцы разбредались в разные стороны, а платоник Максим провожал их грустным взглядом. Но как и герой Гоголя, утешивший себя после оскорбления заходом в кондитерскую, так и Максим утешил себя созерцанием эйдоса, недоступного для других людей, чтобы лучше чувствовать себя на земле, которая, кроме пирожков с капустой, ничего ему не предлагала. Ласковая Люси терлась о него головой, но он думал, что это сыр под видом луны мешает ему жить и искать центр Вселенной для подводной лодки. И не думал он, что центр этой Вселенной находится рядом с ним и нет в нем места подводной лодке, а есть место ему.

Галина Аполлоновна все недвусмысленнее рассуждала о своей любви, давая понять, что она на нее способна, но, мудро решив что время ее еще не настало, ждала, когда оно совсем пройдет. Так что ничего удивительного не было в том, что она вставала в пять часов утра, бегала по стадиону, гуляла в парках и уклонялась от каких-либо отношений с теми, кто мог вывести ее из состояния летаргического равновесия. Ее равновесие было настолько блестяще, что даже не с чем было сравнить его по эффективности применения к собственному пребыванию в мире. Ведь кто-то бил чашки, а Галина Аполлоновна смирно сидела за компьютером и следила за ходом мировых событий в пределах личной симпатии к себе. При этом она раздавала оплеухи тем, кто попадал ей под руку, не в смысле, конечно, рукоприкладства: руки у нее были хрупкими и нежными, созданными для объятий инструментами, которыми она не пользовалась давно, не найдя им применения. Скорбное выражение ее лица, которое она выдавала за веселое, было отнесено мной к излишествам ее натуры, богатство которой было настолько очевидно, что страдало от недостатка применения. Так что сколько бы ни измышляла она осторожные способы жизни, ничто не могло удержать ее в пределах возвышенных чувств к себе: мои низости она принимала с негодующей благодарностью, поскольку они освещали ее осиротевший мир трепетным светом желания и наслаждения.

Завязала переписку с Галиной Аполлоновной и Надежда Ясновидящая. Она свято верила, что у нее три глаза и что все они принадлежат ей, хотя один их них явно принадлежал живущему в ней Циклопу. Этот Астраханский Вольтер писал пьесы, которые Галина Аполлоновна с несгибаемой толерантностью заучивала наизусть, чтобы не уподобиться Павлу Васильичу, который зверски убил Мурашкину. Этот Астраханский Вольтер, Надежда Ясновидящая, написала книгу “Критика любви”, в которой доказывала, что женское тело для любви непригодно, а мужское всякими хитрыми способами старается эту непригодность обойти, чтобы воспользоваться им для своих целей. Галина Аполлоновна безуспешно пыталась ее в этом разубедить, но поскольку не смогла применить свое тело для доказательства, Надежда Ясновидящая не была посрамлена.

Максим же, проявив солидарность с тенями прошлого, отбрыкивался статьями об угнетении русского народа иноземцами. Впав в ярость, он изложил это в одном тезисе: русское меньшинство в России имеет право на самоопределение. Кроме Люси, которая от восхищения его решимостью, бросилась ему на шею, никто его не поддержал. Максим же после этого написал рецензию на “Критику любви” Надежды Ясновидящей, опровергая ее шарлатанские рассуждения, заявив, что для любви непригодно только тело Люси, все же остальные тела пригодны. Все это стало актуально на фоне нападения на воинский состав десяти вооруженных ножами людей, каждый из которых был завербован в боевые пятерки последователями Петра Верховенского. Но даже это событие не затмило исчезновение в морской пучине ракеты с атомным двигателем, которой еще недавно Президент Великий собирался обогнуть земной шар, чтобы не допустить американцев стрелять из Персидкого и других заливов и морей по сирийским пустыням. На место Танка, который должен был устрашить весь мир, но тихо исчез с мировой арены презентабельных военных достижений, поставили голову Максима Бутина в виде бюста, который должен был обозревать окрестности и оберегать от сглаза.

Мысль о вечном возвращении одного и того же сводит с ума кого угдно, кроме Максима Бутина. Вот представьте, что вы умираете, возрождаетесь, кидаетесь из стороны в сторону, хотите избавиться от чего-то, а оно вечно возвращается и возвращается, настигая вас, как ни стараетесь вы его покинуть. Вот не хочет Максим Бутин носить шапку, а она возвращается на его голову и возвращается. Что это - одно и то же? Что угодно. Однообразие беспредельного бытия в своих пределах. Ничем его не пошатнешь. Оно будет и будет, будет вечно одним и тем же - бытием. И никак от него не избавиться. А чем оно будет - все равно. Бытию все равно чем быть. Даже если ничем, все равно оно бытие. Так что это вечное возвращение одного и того же в нежелании быть бытия. Бытие - это то, что вы помните, забыв все. Но не сойти от этой мысли с ума - значит, стать на здравую точку зрения, прожить жизнь и умереть. В полной ясности ума созерцать реальность, быть ею, удивляться ей, думать о истине, наслаждаться совершенством мира, верить в вечность смертного существа - все это так до последнего вздоха. И нет здесь никакого вечного возвращения одного и того же. Ничего не вернется. Все безвозвратно. Не от чего сходить с ума.

И нет ничего, кроме бытия, что я помнил бы, воскреснув от своей смерти. Ведь ничто становится бытием и становится мной. И я вдруг помню всё предшествующее мне бытие, потому что оно слилось с собой во мне, соединилось, проявив ничто в сознании меня, которое и есть бытие. Так что я стал не как противоположность всему на свете, а как нашедшее себя во мне бытие ничто. Ведь ничто и есть бытие, без меня-бытия ушедшее от своего бытия, я есть факт возвращения бытия к одному и тому же - к самому себе. Я есть самовозвращение бытия. Указание на ничто посредством бытия - это и есть бесконечно вечное я, которое распростерлось поверх своего бытия и ничто, поверх себя и своих смертей и воскрешений. Это есть вечное я, которое, забывая себя, никогда себя не забудет, поскольку носит в себе и собой свое бытие и ничто на вечные времена.

И что же тогда акт творения как ни становление я в переходе ничто в бытие? И что же тогда смерть как ни возвращение бытия в ничто? Но в чем смысл возвращения? Его нет, если нет объяснения акта творения. Что побуждает бытие покинуть ничто, сотворить меня и стать мной? Впервые не было ни ничто, ни бытия. Так что первый, абсолютный акт творения сотворил не бытие и ничто, а именно предшествующего им меня. Ведь не было бы без меня ни бытия, ни ничто, поскольку надо множество я, чтобы на протяжении их сформировалось ничто, открывающее себя в бытии. Так что акт творения воспроизводится над творением и сотворенным. И ничто не помешает ему быть помимо меня неизвестным мне мной.

Покинул я город, охладев к ветвистым рогам его конечностей. Отупел от общения с ним. Забыл о нем. Туманом накрылось его изображение, непреодолимой стеной преградились подступы к нему, прощай город, тебя не было. И хотя жгут душу оставленные там люди, они упокоились навеки в просторах будущего мироздания, им нет места там, где их нет. Им быть там, где они себя помнят и знают, и лишь на большом расстоянии видно, как они незаметны в красоте своей души, в тщетности надежд и в вере в бессмертие.