- Пристал наш карбас к Нерпичьему берегу, - отпив из кружки крепко заваренного «кежа», Василий Едемский оглядел собравшуюся родню, соседей и товарищей по ромше. – Мы с Пашкой, - он кивнул на сидевшего поодаль, в окружении жены и отпрысков, братца, - отправились за пресной водицей. Взяли ведерки кожаные, я еще лукошко прихватил, чтоб морошки насобирать, у нас запасы уже кончались, а еще плыть и плыть обратно. Думал, за два-три часика наполню до краев, не с пустыми руками на корабль вернемся. Идем себе, каменья прибрежные кончились, скоро мхи зыбкие пошли, землица под ногами пружинит, сапоги в мох по щиколотку погружаются, а из-под бахил куропти выпархивают. Прохладно – лето уж к концу идет, чайки, кайры, кричат, голосят, над самой головой проносятся…
- Мне на цебак нагадили, - вставил Павел, вот ведь ироды!
- Следы ошкуя приметили, но не свежие. За плечами ружьеца, так что если хозяин Матки пожалует – встретим его честь по чести. Не встретили… Топаем мы – то болотина, то камни, я нагибаюсь, морошку срываю, она уж переспелая, в пальцах лопается, только сок облизывай.
Тут и горы перед нами, невысокие такие. Море уж вдали узенькой серой тесемкой, карбас не видать. Мы в горах проход сыскали, двинули туда. Под ногами камни, на склонах мох рыжий. Песца спугнули: увидел нас – тявкнул только и припустил бежать. Видно, с людьми зверь знаком, хоть и в места эти наши поморы редко заглядывают. Вот кончилось ущелье это – и вышли мы на равнину, посреди нее озерки блестят, на них гуси гогочут, гагары плачут, утицы крякают. Морошки – будто кто бусы рассыпал, тысячи бусинок. Так и манят, зовут: подойди, наклонись и сорви. Быстро лукошко мое плетеное наполняется.
Позади – горы, впереди – тундра, под ногами кочки, кустарник стелется, в иных местах ноги почти по колено во влажный, колышущийся мох погружаются, только успевая выдергивать.
Идем мы так – и, чувствую, воздух стал какой-то другой: колеблется, но не от ветра, сгущается, дышать стало трудно, идешь – и руками как будто преграду какую от себя отодвигаешь. Под ногами болотная жижа хлюпает, того и гляди провалишься, хорошо, слеги с собой захватили. Пашка-то заныл: мол, назад надо поворачивать, не к добру, блазнит, заблудимся в тундре-то, а я ему: погоди, немного уж осталось, скоро ключ будет, водица там чистая. Еще немного пройти. Тут с земли дымка начала подниматься, клубится, извивается вся, сначала по пояс, потом ты весь в нее погрузился. В трех шагах ничего уж не видать, только слышно, как птицы кричат где-то рядом и крыльями бьют – тоже, видать, напугались.
Но мы мужики упрямые, идем вперед, под ногами вроде землица тверже стала, только кустарник за ноги цепляется, я об него споткнулся, чуть не упал, слегу сломал. Братец опять начал: повернем назад, неладное что-то творится. Я уж сам хотел вернуться, а тут вдруг дымка стала рассеиваться, как туман поутру в полое. Ветра нет, а она быстренько так улетучилась. Вот стоим мы посреди большого луга…
- Тундры, - поправил бывалый мореход Артемий Попов, слушавший байку с иронической ухмылкой. – Какие луга, вы ж не на острове посреди Двины, а на Матке.
- Говорю тебе – луг вокруг! – Василий даже прихлопнул ладонью по столу. – Луг, а на нем вместо тундровых чахлых колокольчиков – во-от такие полевые, чуть не с ладонь, такие же ромашки, васильки, всяческое разнотравье, шмели да пчелы гудят, пташки свистят. Небо уже не серое, хмурое, а голубое, по небу облачка плывут, как пенные барашки по морю. А самое удивительное – жарко вдруг стало, Мы в меховой-то одёже все взопрели, цебаки сняли, пот утираем. Будто и не на Матке – а и правда, где-нибудь на заливном лужке под Архангельском, лето красное на дворе, а не осень промозглая на носу. Огляделись. Пашка-то вперед указывает: смотри, говорит, что за диво здесь. Я гляжу – а там, на пригорке стеклянная башня стоит. Мы тут и прежде бывали, в прошлом году еще промышляли у Нерпичьего берега, тоже за водой в тундру ходили – никакой башни не было. Видно, одним годом поставили – вот чудо! Может, маяк? Нет, далековато от моря, из-за гор его не видать.
По земле к той башне длинные черные веревки тянутся. Нет, не веревки… - на мгновение Василий замолчал, рыща по сусекам своего сознания в поисках нужного слова.
- Проводки электрические, - подсказал Артемий.
-Да, только толще, некоторые с руку мою, - Павел потряс внушительной дланью. – Они эдак вьются в траве, я поначалу-то испугался, думал – змеи. Хотя откуда на Матке змеям взяться?
- Ну, так вот пошли мы к башне, вдоль этих «змей», боязливо через них перешагиваем. Над башней флаг ненашенский вьется, это Пашка заметил, когда мы уж близко были. Я и говорю: - Может, нам скорей назад, к морю? А вдруг там военные люди, иноземцы какие, нас в плен возьмут, а то и пристрелят. Хоть и ружья у нас за плечами – на случай, если на ошкуя нарвемся – а все ж один в поле не воин, там небось бывалые солдаты, а я кто, простой промышленник-мореход?
Хотел Пашка назад повернуть и меня за собой поволок. К тому ж, башню заприметив, мы про пресную воду как-то позабыли, а источник – вот он, слева от нас, промеж камней бьет т ручеек бежит. Только почему-то из трубы, раньше ее тут не было.
- Я брату говорю: волков бояться – в лес не ходить, бури бояться – моря не бороздить, а лихих людей страшиться – на берег не ступать. Иди, давай, не бойся, или ты не помор?
Подошли мы к башне. Она оказалась не вся стеклянна, а только окна большие, сами стены каменные. За теми стеклами видать, как люди прохаживаются. И дверь стеклянная. Вот мы подошли к ней, а оттуда – человек, одежа на нем странная, мундир – не мундир, куртка какая-то, картуз с козырьком и ушками загнутыми, на поясе – пистолет. Говорит сурово: кто, мол, вы такие, и зачем сюда пожаловали? И есть ли при себе пашпорты? По-русски говорит, чисто так, не как швед там, асей или другой какой гость из-за моря. Вроде наш, русский, а одет чудно. Ну, пашпортов у нас с собой не было, но мы судно наше назвали, кто кормщиком на нем, и свои фамилии тоже, Едемские мы, Василий да Павел, архангельские поморы.
Человек тот присвистнул, из кармана трубку вынул, но не ту, которую курят, а вроде телефонной, к уху приложил и говорит. Дескать, так вот, начальник, приплыли вторые уже за этот месяц, на прошлой неделе какие-то новгородцы тут шастали вокруг башни, мы их спугнули, а теперь вот поморы из Архангельска, одеты, говорит, по-старинному, похожи на реконсруков. Я ему: поморы мы, а не реконсруки, из Архангельского города приплыли. Он и отвечает: сейчас пограничников позову, пусть они с вами разбираются, ходят тут. А я ему: с каких это пор на Матке пограничная стража? Тот странно смотрит на меня: откуда ты?
Помор, говорю, архангельский житель. Родился в одна тысяча восемьсот… У него глаза на лоб от удивления: какой, повтори, год? Я повторил. Он внимательно на меня глядит, будто на помешанного. Я еще раз повторил. Он опять так странно посмотрел, вдруг в лице изменился и говорит мне и Пашке:
- Да быть такого не может! На дворе нынче – две тыщи сорок шестой год, а не одна тыща восемьсот, забыл какой.
- Восемьсот девяносто пятый, – говорю ему. – Истинный крест!
Он пот со лба вытер и, медленно так, с расстановкой:
- Да знаете ли вы, ребята, что на той неделе тут новгородцы были из семь тысяч черт знает какого года от Сотворения Мира?! Из пятнадцатого веку приплыли – и обратно уплыли. Тут, говорит, амамалия во времени. Так и сказал: амамалия или аманалия. Он тогда тоже сначала думал – реконстурки эти коч сшили да приплыли, ан нет, и, правда, из стародавнего Новгорода, с мечами да луками.
- Байки сказываешь? – рассмеялся старик Серафим Нифантьев. – Не бывает так, чтоб человек сразу на сто или больше лет вперед попал, а потом назад вернулся. И новгородцы твои…
- Сам слышал, сам видел, святые угодники не дадут соврать! – разгорячился Василий. – Вот как с тобой с этим будущим человеком речи вел, ей-богу!
- Не божись – грех! – осадил старовер Ульян Микулин. – Это бесы тебя смущали, за нос водили, а ты и поверил.
- Фома ты неверный, - махнул на него рукой Василий Едемский. – Что с тобой спорить? А вы слушайте. Поманил этот человек нас идти по лестнице, чтоб чудеса свои показать. Прошли мы два етажа, завел он нас в комнату. Стены у ней стеклянные, тундру на три версты видать и горы, кругом столы расставлены, а на столах – то ли оконца, то ли зеркала стоят, а подле них – буковки, как на пишущей машинке в конторе. Подошел человек (он Сергеем назвался) к одному такому оконцу, по буквицам пощелкал – и оконце засветилось, в нем – море, и на море – кораблик наш у берега и братцы-мореходцы на нем. «Наши!» - Пашка не сдержался. А Сергей этот и говорит: я вам этак что хошь могу показать – хоть Питер, хоть Москву, хоть Норвегу, хоть Америку, любой уголок в мире. Я так и присвистнул, а он только улыбается.
- Вы, - говорит он, - наверное, обратили уже внимание свое, что осень на носу, а в тундре теплынь стоит. Это оттого, что в нашем веке потепление наступило, льды растаяли, мишек белых совсем мало осталось, зато можно летом с Камчатки в Архангельский город и обратно обернуться. Вот только беда – берега затапливать стало. Так мы дамбой море Белое загородили, в самом горле ее построили, чтобы Архангельск и прибрежные деревни совсем-то не потонули. В дамбе для рыбы проходы сделали, иначе без семужки остались бы. Хотя красную рыбу теперь на заводах выращивают и в реки молодь спускают. Вот только тюлени теперь в Белом море редкие гости.
А Павел тут и спросил: это что ж за флаг над вами полощется? Ты ж русский вроде, говоришь по-нашему чисто и складно, а флаг-то не наш? А он так хитро прищурился и ответил: это, мол, флаг Арктической, как он так сказал забавно, припомни, Пашка? - повернулся Василий Едемский к брату.
- Хидирации какой-то, - ответил тот, недолго подумав. – Белый с голубым да посередке звезда со многими лучами, это я припомнил, и еще чего-то.
- А чего ж не русский флаг? – это Павел спросил. А тот опять хитро прищурился и говорит: свернули мы этот пруект, нификтивный оказался. Теперь в другой стране живем.
Я так и подпрыгнул на месте, а Павел остолбенел аж.
- Что ж такое получается, говорю? Была Россия-матушка – и нет ее! Упразднили совсем….
- Да не упразднили, говорит он и опять ухмыляется, а перефурмутировали – так, Пашка? Ты ж у нас горазд всякие ученые словечки запоминать.
Павел кивнул: да, именно так и сказал тот Сергей. Он еще поглядел на нас хитро и говорит: вам, наверно, водица нужна? – и показывает на большую прозрачную бутыль в углу. – Так это я мигом.
- Нетушки, - говорю, - спасибо. Не обессудь, добрый человек, но мы, поморы, без России-то никуда и никак.
- Так что вы поторапливайтесь, - отвечает он. – А то скоро уж портал закрывается. Счас опять туманом тундру затянет. Поспешайте к товарищам своим, к семьям, жонкам, а то останетесь в послезавтрашнем веке. А там когда еще портал этот откроется. Мы, сказал, Матку теперь обживаем помаленьку, на южном острове свинец да медь добываем, город вот строить будем.
Ну, мы попрощались с ним и припустили назад. Чуть было про источник с чистой водицей не забыли, хорошо, Павел напомнил. А над тундрой опять туман клубиться начал, скоро уж ни зги не видать. Мы шли строго прямо, не сворачивая – все одно к бережку непременно выйдем, а берег-то мы знаем, и до губы, где наши ждут, все равно добредем.
Идем мы, значит, а я по дороге вспомнил старинную байку: как новгородцы, предки наши, на Матке побывали, видели там башню стеклянную и город на горе, где колокола звенят. И точно: пока мы через туман обратно шли, издалека, как будто, звон слышался.
Вышли мы к морю где-то в полверсты севернее той губы, в которой нас братья-промышленники ждали. Берегом до них дотопали. Жаль, морошки собрал только пол-лукошка, хотя кругом ягод полным-полно – после всего увиденного да услышанного не до ягод уже было. Я как рассказал товарищам про это, долго смеялись: говорят, пригрезилось вам в тумане-то, на Матке, бывает, блазнит, нечистая сила тут водится, берегись лукавого!
- Чего только на той Матке не бывало, - задумчиво произнес Нифантьев. – Случилось как-то, староверы Вайгачевы из Пустозерска там поселились: рыбу ловили, зверя били, мороху ту же собирали. К ним однажды наши архангельские поморы наведались, они пристали недалече, решили навестить. А осень уж, темнеет рано. Они в промысловой избушке на берегу заночевали. И вот посреди ночи грохот страшный раздался, земля-то вся задрожала, изба ходуном ходит. Трус земной – это не шутка! А еще полыхнуло как! Ставни закрыты, в избе темно, так сквозь щели блеснуло, глазам больно. До утра глаз сомкнуть мореходы не могли.
А утром, как рассвело, решили Вайгачевых проведать, как-то они там. А они в шести верстах к северу от избы. Идут – а по дороге камни попадаются, будто обугленные, олешки мертвые, два ошкуя лежат, из белых черными стали. Избушку Вайгачевых как ветром сдуло, а сами они среди черных камней валяются и тоже черным-черны, как обгорелые. Навстречу идет старший Вайгачев, Поликарп, мычит, руками машет, будто слепой. А он и вправду ослеп: среди ночи вышел до ветру, а тут как сверкнуло – ну и очи-то ему, видать, и опалило. Вихрь тут страшный поднялся, его на много саженей отбросил. Хорошо, что на моховую подушку упал, а не на голые камни, не то б расшибся насмерть. Но он все равно потом вскорости помер: захворал, тело язвами покрылось – и угас быстро, до Пустозерска родного не довезли его. И несколько мореходов наших тоже занедужили и невесть отчего умерли тогда. Даже доктор понять не мог: почему вдруг здоровые мужики так быстро зачахли и в землю сошли.