Море пестрит игривыми бликами, густой и яркий цианид тянется вязкой смолой из глубины пространства, и многократно отраженные в танце солнечные лучи скачут по шероховатой на вид поверхности воды, и орошают берег золотой россыпью, и прыгают над сутулыми и скрюченными домами, ветвистыми деревьями, и между искореженными сваями дряхлых расползающихся ржавой гнилью причалов, и жадные чайки подхватывают их своими крыльями, несут за собой над клевающим носом городом; грубые углы, резкие повороты, мигающие перекрестки путаются в тугой клубок, крыши где-то выпячивают свои квадратные спины вверх, а где-то вжимают их обратно в косые плечи и суставы улиц, и продолжаются дальше; и вот, комнату на одной из тихих, позабытых улочек внезапно заполняет матовый вечерний свет; где-то там ярколикий диск медленно клонится к горизонту, превращая стекла домов в слепящие зеркала, даря оранжевый и розовый листьям деревьев, и ветер затихает, и пальцы ветвей становятся неподвижны, и безмолвие обволакивает и погружает в себя квадратные колодцы дворов, и немеют дневные птицы, и мир словно становится на край, на парапет над обрывом и готов в любую минуту перевернуться на обратную сторону, и неведомый страх охватывает всё живое – ощущение ночи уже в крошечном полушаге, кажется, вытяни руку, и оно прилипнет к твоей ладони, и по пальцам потянется дальше, впитываясь в кожу, и вверх по венам, проникая сквозь ткани и органы, и сердечный ритм собьётся на какое-то мгновение, короткий вдох – за это время рождаются и умирают вселенные, зажигается огонь на кончике спички и превращаются в пыль тонкие паутины случайных встреч, которые вдруг возникнут между людьми, неожиданными знакомыми, возникнут и растворятся, и маленькая пауза на секунду вдруг поглотит всё вокруг, что имело когда-то значение там, за той невидимой чертой, на прошлой странице дня, а теперь забыто – и тяжёлая рука станет разливать гостям по чашкам тишину.
В полупустой крошечной комнатке не слышно стука часов, скромная простота лежит тенью на всем, что попадается взгляду, будь то ветхий комод или с покосившейся дверцей прикроватная тумбочка, невзрачные запыленные боковины книг или сутулое кресло в углу, с потертой и продавленной спинкой; и лениво угасающий закат всё хуже пробивается снаружи из-за льющихся к полу занавесок и штор, и меньше освещает бежевые стены и расстеленную на двоих кровать. День уходит. Старик едва заметно улыбается уголком рта, в морщинах его лица можно прочитать так много восходов и заходов солнца, и были хорошие дни, и становилось легко и тепло на душе, и были плохие, когда сердце щемила боль и слезы застилали глаза. Круговорот дней несся вперед, нелепо ускоряясь все ближе к неминуемой развязке, но опускать руки или унывать по этому поводу, как всегда, не хватало времени – так было вчера, когда он возвращался со двора, уставший, закончив поливать плотные, проклюнувшиеся из земли стебли цветов; и неделю назад, когда пчела билась в тронутое позолотой солнечного огня окно и заводила свою веселую песню; и месяц назад, когда сороки вили гнездо на узловатом клене и сутки напролет стрекотали на своем птичьем языке и упрямо тащили наверх обломки веток, сухие травинки, камешки и даже обрывки полиэтиленовой пленки; и год назад, когда внуки устроили бесшабашный погром, выдумав битву подушками, и носились, стуча босыми пятками по половицам, по дому, шумя и трепыхая толстое покрывало воздуха, пестреющее плывущими, словно корабли по морю, перьями; и раньше, когда они только поженились и жались молодые и такие наивные еще друг к другу, выглядывая во двор, словно пытаясь угадать, что это там за тонкой полосой облаков, где исчезает сегодня, и чего ждать завтра. Она легко постукивает спицами, словно вечерний мотылек порхает крыльями, словно волны покачивают лодки своим телом, точь-в-точь, как (будто приснилось давным-давно в далеком-далеком сне) отец поднимал ее высоко-высоко; и она боялась пошевелиться, и крепко сжимала крошечными кулачками натянутые веревки, чтобы не соскользнуть, и маленькое сердечко замирало в груди девочки, и страшно было вздохнуть; и вот он отпускал качели – они неслись вперед, и ветер шумел в ушах, и топорщилось голубое платьице, и волосы развевались, как водоросли на морском дне, и где-то вдалеке стучали по рельсам стальные колеса, когда сонный вагон нес ее в своем брюхе мимо скучных товарных станций и унылых пейзажей в города на картинках, что прилипли к старой двери холодильника, и обещали открыть новый мир и скрывали в себе неисчислимое множество тайн, еще непокоренных, но ожидаемых с большим нетерпением. И день постепенно угасает, и, чем слабее становится свет, он наблюдает исподтишка, тем больше сутулятся ее плечи и склоняется шея над сетью из узелков. Она принесла тогда серый моток шерстяных нитей (а может быть два) завернутых в газетную бумагу, и позаимствованные у добродушной соседки старенькие, чуть погнутые спицы; и так осторожно их брала в еще неопытные руки, и так внимательно следила, чтоб не упустить какой-нибудь особенно вредной петли, спустя некоторое время из клубка появлялась ткань – также их первые поцелуи и пугливые прикосновения в те короткие странные вечера их первого знакомства, промелькнувшие перед носом, как рыбий плавник, исчезающий между черными камнями. Сумерки расползаются по растекающимся улицам, а она не замечает этого, и перебирающие пальцы несут ее все дальше: туда, где она удит на рассвете рыбу в холодной илистой реке в высоких резиновых сапожищах деда и сухой камыш перешептывается за ее спиной, заглядывая в пластмассовое ведерко с большим уловом; или обнимает длинноухого зайца из вельвета и байка, того, что пылится сейчас где-то на чердаке или в кладовке, того, что с круглой коричневой пуговицей на животе и голубыми глазами с четырьмя дырочками для ниток (один из них почему-то виновато оттопырился в сторону), того, что она прижимает к себе покрепче, укладываясь в кровать, ныряя под зимнее пуховое одеяло и сладко закрывая глаза; или когда приволокла с улицы бездомного дрожащего малыша с поломанными усами и пятном на мордашке – в тот день жестокие дети таскали его за собой на веревке как игрушку и выдумывали для него новые испытания, стоило ей это увидеть, как тотчас сердито сжались ее губки и костлявые кулачки, и хоть слезы и катились по ее лицу (ведь так страшно было за этот крошечный комок шерсти, который жалобно пищал и рвался на свободу) она тоже кричала и давилась слезами, пытаясь выхватить его из толпы детишек, которые отталкивали ее и смеялись, называли глупой, дурочкой, больной, наконец, она изловчилась, вывернулась и вцепилась в маленькое тельце в руках высокой конопатой дылды, и ринулась прочь, они продолжали смеяться у нее за спиной, но, кажется, потеряли интерес, ее крики и слезы посеяли в них какую-то неясную тревогу и смятение, они бросили вдогонку пару угрожающих фраз, и уже спустя несколько минут, кажется, забыли о произошедшем и палочками разрывали муравейник или собирали цветные стеклышки от битых бутылок, которые превращались в сокровища; она остановилась только у своей двери, разжала объятия, и на нее посмотрели огромные испуганные глазища, а потом у него появилось имя и пристанище, она дарила свою любовь ему без остатка, а он платил, как мог, но чаще это были царапины и укусы. Старик устало потянул свою огрубевшую морщинистую руку вдоль стены, она шершавая, как корка глины, как тело дерева, как язык теленка, и неуверенно нащупал выключатель – щелчок – брошенный на дорогу грецкий орех впечатывается в асфальт, расколовшись на части, ворона спускается вниз и важно прыгает по земле – в это мгновение вспыхивает электричество и вытесняет из комнаты торопливо удаляющиеся шаги летнего дня. Пожилая женщина отрывает свой усталый взгляд от вязания и смотрит с укором на мужа. Зачем? Зачем он нарушил тонкое кружево воспоминаний? Этот вопрос так и просится сорваться с языка, ведь этот яркий свет, внезапно ослепивший ее и резкий щелчок выключателя бесцеремонно прервали столь дальний полет ее мысли, что манила, звала и вела за собой по тесным, загруженным переулкам прошлого все глубже и дальше, до самого детства. Полузабытый сон, старая завалившаяся за шкаф открытка, легкий скрип дверцы – и вдруг она выскакивает на перекресток, где тысячи фар автомобилей уставились на нее, она ошеломлена и на какое-то мгновение растеряна: перед ней небольшая комната, свет лампы ложится ровным слоем на тумбочку, кресло и комод, который не дает житья, так хитро всегда закрывая свою кривую пасть, кровать и тень от нее на полу – зрачки уже привыкли и кажется, что за окном уже давно ночь. Совсем темно. Так холодно утверждает он, будто не чувствует каждой клеточкой кожи этого промелькнувшего мимо зыбкого угасания столь длинного дня. Странно, как ты еще хоть пальцы-то различала. Он говорит грубо и будто бы безразлично, словно и не замечает ее поднятого наружу недовольства и нахмуренных (таких же как у девочки из прошлого) бровей, и так спокойно и неторопливо поправляет подушку, кажется, никогда он и не мог ощутить того трепета и той тонкости ее души, что вдруг вспыхивала одиноким огнем маяка, искрой в ночи, качающимся пламенем костра, вздрагивающим на ветру. Супруга тяжело и печально вздыхает, видимо, с трудом сдерживая себя, но прерванное биение спиц вновь восстанавливает свой ровный убаюкивающий ритм, заглушая все обиды и тревоги, рожденные в груди – стрелки часов делают «тик-так, тик-так», сердце кудахчет «тук-тук, тук-тук», грузные стальные колеса, набирая скорость на спуске, делают «ту-дух, ту-дух», проплывают мимо железобетонные столбы, ржавые искривленные фонари, выгнутые жестяные заборы с дырами от гвоздей и проволоки «ту-дух, ту-дух», проносятся мимо дома и голые деревья «ту-дух, ту-дух», люди и окна домов, скамейки и дворики, клумбы и урны – все проскальзывает в шорохе неровных спотыкающихся шагов, все уносится, исчезает прочь, словно закрываешь на секунду глаза, сводя вместе усталые веки, и когда открываешь их вновь, становится темно и неуютно, и голова тонет в густом дыму и туман стоит перед глазами, ноги спотыкаются и не слушаются, не желают подчиняться обычным командам, их тянет в разные стороны, глухое биение болью отдает в виски, но что больше всего раздражает, так это зловещие сумерки, что вываливаются следом из подворотни, словно труха из дырявого кармана; под ногами навязчиво шныряет бездомная хромая собака, она нервно почесывается и поскуливает тоскливо с тяжелыми грязными колтунами на брюхе, иногда останавливается посреди дорожки и взывает то ли к бессердечным прохожим, то ли к высовывающей из-за домов свой нос луне, потом спохватывается, тычет в грязный пакет у бордюра пятаком и тащит за собой, принюхиваясь; а куриная слепота стелет перед глазами полиэтиленом, пленкой, мутным стеклом, сейчас солнце влезает на край, раскачивается ошалело на одной пятке безумно и глупо и через мгновение сорвется вниз, плашмя, вдребезги, разобьется. Он двигается вперед переполненный старой обидой, неудержимой злобой и алкоголь расщепляется в его печени, и нащупывает, как слепой, руками пустоту, и черные кадры сменяются вспышками зажигающихся фонарей, и он дышит ртом, и давится, и захлебывается густым воздухом сумерек, и бормочет ругательства, и проклинает все, что его породило, и этот гнусный мир, и себя, и то, что медленно тлеет где-то внутри, и ему не хватает слюны, чтоб наплевать на все это, и жажда душит, и когда слипаются растрескавшиеся губы, и еще один черный кадр вспыхивает впереди, то мимо проносится яркий свет фар и резкий гудок, и скрип тормозов – и черное пятно перед глазами, и лицо тяжело отрывается от асфальта, и руки беспомощно болтаются и размахивают, и ноги, как никогда гибкие, и странная сила тянет вниз тело, и скручивает его в спираль, и дырявое ведро памяти, и перед лицом, как сейчас, все происходит вновь и вновь, и возвращается наваждением, и отец наотмашь бьет сына, и скулы сводит от боли, и глаза застилает соленая пелена слез, и заткнись щенок, так говорит он, когда пьян, когда все осточертело и жена ревет на кухне, собирая осколки битой посуды, говорят, к счастью, заткнись щенок, почему отец такой, да, бессердечный, слезы душат горло, становятся поперек и не дают сглотнуть, мама-мама, зовет он, что ему надо, я люблю тебя – дрянь, паршивец мелкий – я вырасту и буду тебя защищать от него, он не посмеет тебя и пальцем тронуть, я отомщу за тебя и за всех нас, за нашу затерянную в тревогах жизнь – щека покрывается пятнами и немеет, и зуб на зуб не попадает, искривляя слова в стон, заткнись щенок, и продолжается бесконечно, ночные бдения у бутылки, ругань, когда он приходит поздно, мама-мама, не плачь, звон посуды, и он бросает в стену, сына, собственного, единокровного, так становится больно, и внутри тоже – и детство давно прошло, оставив привкус пепла во рту, теперь он сам достиг того возраста, что когда-то отец, и единственный урок, что сумел вынести он через все те потраченные годы, окропленные беспамятством и пьяным забытьем, это то, что ему некого и незачем учить самому, и, может, это даже более милосердно. И он пьяно бредет через гниющий город, в котором сам гниет заживо, кивая пластмассовой головой и утирая тонкие кривые губы, и смотрит перед собой, и ничего не видит, и слепнет от мерцания огней, и мимо проплывают брезгливые лица людей, и черные пятна, и косые дорожные знаки, и маршруты автобусов, хлопающих дверями, и забегаловки, и десятки подвалов, где всегда нальют, вдоль бордюров, и рекламы, плакаты во весь рост, ищущие дурачков и огромные буквы на них, и красивые девушки манят к себе пальцем из громадного полиграфического прямоугольника на кирпичной стене, вставай же, они смеются, ты же большой мальчик, мама-мама, не плачь, когда я стану взрослым – щенок – когда я выросту, он не тронет тебя, пьяный пришел, не важно, когда я стану взрослым, и блики бьют в лицо, икают рекламы, и неоновая подсветка таращится в остекленевшие глаза, и девушки улыбаются, и зовут, помахивая ручкой из толпы.
И вот он выходит к ним, совершенно другой, молодой мужчина в строгом приталенном сером пиджаке, он выглядит довольным и успешным, и вскидывает вверх руку с бокалом шампанского, в золотисто-соломенной жидкости медленно поднимаются к поверхности пузырьки газа, и, широко улыбаясь, приближается к двум симпатичным девушкам; брюнетка в синем платье с вырезом и глубоким декольте, кажется, ждала его весь вечер и теперь становится спокойнее и увереней, она говорит что-то своей подруге блондинке в открытой блузке и короткой юбке, которая вдруг еле заметно смущается, ее щеки приобретают розоватый оттенок, она поворачивает к нему свои играющие огнем глаза и приветливо подмигивает. Сегодня на этом празднике он в центре всеобщего внимания, и фотокамеры не дают ему спуска, преследуя на каждом шагу, ведь мало кто достиг того статуса и той власти, о которой многие даже не могут мечтать в его возрасте, и так навязчиво шумит музыка вокруг и раздаются оживленные и радостные голоса коллег, что теперь будут заискивать перед ним и ловить его взгляды, подслушивать его разговоры и пытаться влезть в его мысли, и примерить его шкуру на себя. Он крепко обнимает за талию брюнетку слева и небрежно кивает блондинке рядом, они готовы растаять в его руках и лучах озаряющей его славы, и замирает дыхание у них в груди, снова вспышки камер и официанты обслуживают тайком косящихся гостей, разносят закуски и напитки, тихо и осторожно лавируя между людьми, погруженными в атмосферу роскоши и от того ожидающими от других слепого преклонения перед их персонами. К нему вальяжно подплывает человеческая туша весом в полтора центнера, он пожимает жирную волосатую руку, заплывшие глаза напротив довольно кивают и ободряюще хлопают по плечу, он с трудом сдерживает подкатившую к горлу тошноту. Да, спасибо, очень приятно, надо бы так ответить, извините, мне нужно отойти на пару минут, скоро вернусь. Он кивает, улыбается губами, но какая-то грубая неестественная черта возникает в движении мимических мышц, словно что-то перекрыло его дыхание, отводит девушек в сторону и легко ускальзает от них, натянуто улыбнувшись и подмигнув им на прощание. Он теряется в толпе, пробирается в стеклянные двери и оказывается безлюдной терассе возле отражающегося голубым бассейна в свете поникших фонарей, изображающих каких-то болотных птиц с длинными клювами, изогнутыми шеями и неуклюжими ногами (розовые фламинго), он торопливо развязывает галстук-бабочку, словно ему не хватает воздуха и откашливается. Там за стенами из стекла продолжается суета и никому ненужные разговоры, а он поворачивает с тропинки между кустов, ныряет в темноту, стук шагов, сначала быстрый, постепенно замолкает и останавливается у причала, какое-то мерзкое чувство переполняет все внутри и внезапно теряет свою прежнюю прелесть вся эта кружащаяся вокруг феерия, ни деньги, ни успех, ни власть над женщиной не могут заглушить заполнившей пустоты, хочется просто побыть в тишине, скрыться от толпы, побыть одному, он расстегивает ещё несколько пуговиц рубашки и опирается на перила, холодные прутья вжимаются в ладони, легко шелестит море о берег и битая крошка звёзд мерцает над головой. Где-то с прибрежной автострады слышится отдаленный шорох автомобильных колес по асфальту, сквозь шоколадное молоко ночи перед глазами возникает такое далёкое воспоминание из детства, так хочется вернуться туда, где всё понятней и проще, где нет этой пустой суеты, фальши, неискренности в разговорах и затаённой злобы за спиной, где существует лишь несколько весьма конкретных вещей и занятий, и где ранее утро начинается с похрустывающего под колёсами гравия.
И снова этот звук проезжающего автомобиля, мальчик отодвинул плотную штору и увидел исчезающие внизу улицы огни поворотников, было раннее утро и полутьма скрывала в себе детали и четкие линии домов и бордюров, редкие деревья насторожили свои пальцы. Он бодро встал с кровати, надел старые затертые штаны и простую широкую футболку и выскочил из комнаты. Мама, он знал, еще спала, поэтому он старался дать ей возможность отдохнуть еще немного и потихоньку пройти по коридору, под ногой натянуто скрипнула половица, он быстро перескочил ее и направился в кухню, там включил свет, приоткрыл неуклюжий, напоминающий батискаф холодильник, доставшийся от деда по наследству и, вдумчиво выбрав продукты и разложив в порядке приготовления, принялся за стряпню. Он зажег огонь на плите, чиркнув спичкой и чуть не опалив палец, капнул масла – и через несколько мгновений сковорода разогрелась и скромно зашептала свою привычную песню, воздух постепенно наполнялся вкусным и сытным запахом еды. За стеной раздалось долгое дребезжание будильника, означавшее, что утро неминуемо наступает, скоро вода в чайнике забулькала и засвистела паром из носика, и мама, сонная и едва раскрывая глаза появилась на пороге с большой пластмассовой расческой в руках и, улыбаясь, поприветствовала сына. Потом они завтракали вдвоем в своей привычной скромной обстановке, она спрашивала, как прошел вчера его день, чем занимался и что планировал на сегодня, она опять работала в две смены и просила не ждать ее к ужину, поест на работе или как там получится, еще неизвестно. Когда они закончили, мама благодарно поцеловала мальчика, он уже открыл кран и намыливал посуду, вода струилась по его рукам, захватывая пену, пузыристыми разводами блестели тарелки, погружаясь в течение, так и он погружался все глубже в свои мысли, рассматривая пальцы, тонущие в раковине. Совсем скоро он услышит звук прощания, запищит дверная петля и щелкнет замок, он останется один, домоет посуду, заправит остывшую постель в своей комнате и переоденется в футболку для выхода, джинсы с протертым коленом и кеды, проверит, что не забыл чего-то, выкатит во двор свою двухколесную гордость с цельной рамой и огромными педалями и повернёт ключ в замке. Он покатит вниз по улице, слушая, как начинается новый день и покрышки велосипеда что-то тихонько нашёптывают проскальзывающему под ногами асфальту. Он будет крутить педали и представлять, что уже совсем взрослый, спускаясь по брусчатой мостовой по узеньким улочкам, как он надевает дорогой костюм и галстук и не нужно каждый день крутить педали, развозя газеты по адресам, и устало засыпать в одежде, поджидая маму с работы, они не будут ни в чём нуждаться и смогут оставаться чаще вместе и говорить, и мечтать; внезапно велосипед подскочил на канализационном люке и руль на секундочку вырвался у мальчика из рук, потеряв координацию, он опешил, но уже почти вернул равновесие, как из-за угла вынырнул сутулый силуэт в тяжелых резиновых сапогах, велосипед вильнул чуть в сторону, слегка задев куртку прохожего, и подпрыгивая, и извиваясь умчался в сторону редакции, а где-то на следующем повороте к нему прицепился звонкий и весёлый собачий лай, потянувшийся за ним хвостом сквозь весь утренний город.
А косматый старик ошалело отмахивался рукой, точно мимо пролетела муха, а не мальчик на дребезжащем велосипеде, шаркнул ногой один раз, второй, взъерошился весь словно петух и смачно плюнул вдогонку, вознося кулачище в воздух и грозно потряхивая им будто каким-то орудием войны, впрочем, его глаза еле разлеплялись из-под тяжёлых век и он, наверное, толком и не понял, что это могло просвистеть над его ухом и исчезнуть столь молниеносно в лёгкой дымке утреннего тумана. Старик подтянул сползающие штаны, подмотанные веревкой, на пузо и вяло поплёлся, бормоча себе под нос околесицу. Вонючие сардины, хватит прыгать, вертеть своими жирными хвостами, кусаться я тоже умею, ты поглядишь у меня, и твою семейку всю, пускай потом посмеёшься, ты, вертлявый малёк, только дёрнись, смотри, я тебя живо пополам, как тростиночку, поломаю, всего, перемелю в муку, в порошок сотру. Он щёлкнул челюстью, а туманное утро становилось всё тяжелее, и пар с моря густел и двигался ему навстречу. Он шёл по городу и он был поганый, прогнивший и затхлый, словно и все люди в нём такие, он вонял, как воняет из мусорного бака, и этот смрад вместе с молочной пеной тумана окутывал его ноги, старик шёл по спутанным переулкам, наступая тяжёлыми сапогами в грязь, от чего она чавкала и хлюпала под подошвами, и запах испорченных рыбьих потрохов становился всё назойливее, так он начинал понимать, что где-то совсем рядом берег, застланный прелыми водорослями, в которых спешно копошатся эти мелкие суетливые жучки, он зацепился за наполовину истлевшую сеть и, наконец, чертыхаясь, разглядел оставленную на мокром песке лодку. Узлы на удивление легко поддались его негнущимся пальцам, и он поволок лодку к воде, по берегу разгуливали нахальные чайки, выискивая чем поживиться среди выброшенного морем мусора и объедков; со стороны доков доносились звуки, разгружаемого грузового судна, лодка оттолкнулась от берега и скользнула, покачиваясь при каждом взмахе вёсел, в белёсую пелену, похожую на густой белый дым; и он так же висел над письменным столом в комнате с кожаным диваном над пепельницей из толстого стекла, расточаемый окурками. Главный редактор сидел, склонив голову и прижимая бокал виски ко лбу. Всего пара звонков и несколько неудачных стечений обстоятельств – и всё, во что было вложено столько времени и стараний стало пеплом, банально, точно как показывают в фильмах. Молоденькая практикантка принесла на правку статью чуть позже обычного, был уже вечер и редакция почти опустела, он заметил, что верхние пуговицы её блузки были расстёгнуты, а из-под короткой юбки игриво показались кружевные трусики в отражении напротив, когда она наклонилась над столом, выкладывая ему статью и что-то лепетала невразумительное, но он уже не слышал её, она уже, кажется, всё сказала своим виноватым взглядом нерасторопной подчинённой, девушки из провинции, и после их глаза встретились, она глубоко дышала, и её ноздри раздувались, волосы манили чем-то сладким и пряным, когда он прикоснулся, дрожь пробежала по её изогнувшейся спине и тонкие пальцы скользнули под его рубашку. Он потерял контроль. Обаяние молодости победило здравый ум, вскружило голову, перевернуло весь мир вверх ногами – и, когда он вынырнул из этого сумасшествия, этой животной похоти, то лишь боковым зрением ощутил, что в комнате присутствует ещё кто-то с онемевшим на губах приветствием, длинная, застывшая пауза, точка невозврата, его тело содрогнулось несколько раз с неимоверной силой, прижимая молоденькую практикантку лицом к поверхности стола, дверной проём тихо затворился, и всё. Это было похоже на странный эротический сон, но никак не могло быть реальностью. Кто эта женщина? Устало произнесла девушка, и лишь тогда картина выстроилась на свои места. Моя жена. Так ответил он, без эмоций, словно шагнул из окна. Сейчас его пальцы разжались, выронив стакан, покатившийся по полу, золотистая жидкость пропитывала ковер, он как рыба хватал ртом воздух, и взгляд жадно искал что-то, наконец, он наткнулся на семейную фотографию, там, кажется, был один из тех самых лучших дней и весело улыбалась его дочурка, словно это было вчера.
Но мама говорит, что папа больше не живёт с нами, что он обидел её и мы больше не дружим с ним, мне становится грустно от этого, я знаю, что так иногда бывает, но мне не хочется, я помню, стоит мне закрыть глаза, и я вижу, как мы катаемся на качелях и едим мороженое, он что-то шутит и мамочка смеётся, у неё такие весёлые глаза, папа делает из меня самолёт и я кружусь высоко-высоко над ними, мы гуляем в парке и покупаем воздушные шары и сладкую вату. А теперь я его не вижу, и мы с мамой вдвоём, и мне кажется, я слышу как она тихонько плачет, когда думает, что я уже сплю. Мамочка, не плачь, пожалуйста. Я буду тебя слушаться, может папочка разлюбил меня или я ему больше не нравлюсь, мамочка, я обещаю не капризничать, я буду хорошей девочкой, послушной – и папочка обязательно вернётся. Мы опять куда-то бежим, мама поторапливает меня, мамочка, ты посмотри какая собачка, можно, я её поглажу немножко, она хочет кушать, она плачет, мамочка, давай заберём её домой, нам будет не так грустно, мамочка, собачка улыбается, она хорошая.
Я так рада, мне так хорошо, какая замечательная девочка, можно лизнуть твою ручку, у тебя красивое пёстрое платье, оно так и рябит перед моим мокрым чёрным носом, так и хочется с тобой покружиться, милая добрая девочка, куда ты спешишь, давай поиграем, куда так торопится твоя мама, ты крепко держишь её за руку, ну ладно, ещё увидимся, у меня тоже однажды была мама, нас было несколько в семье, мы целый день играли и резвились, валялись в пыли и сухих листьях где-то возле продуктового склада, таскали друг друга за уши, а мама иногда приносила нам кусочек колбаски, когда мы чуть подросли, и она не кормила из себя, а потом мы бегали по двору и весело кричали, давай на перегонки, кто быстрее, а потом появился большой человек и что-то приносил тоже покушать, мы окружали его шумной гурьбой и лизали его вкусные пальцы и в шутку покусывали за ладони, всё менялось, становилось зябко и вода падала сверху, он смастерил нам большой и тёплый домишко, чтоб мы не мокли и могли греть свои носы, когда вода становилась белой и очень холодной, мы росли и становились сильнее, но в один из последних морозных дней мама почему-то не пришла, как обычно, и человек не приходил, нам становилось не по себе, и был ещё день и ещё, а она не возвращалась, тогда те, что были посмелее ушли искать её, я больше не встречала их, надеюсь, они отыскали и маму, и дом потеплее, и живут там хорошо и весело. Хотелось кушать и живот говорил со мной, он рычал и кусался, но я хотела дождаться хоть кого-нибудь, и человек пришёл, он развернул из шуршащего пакета кусок хлеба и горсть свежих костей и потрепал меня за ухом, он удивился, что я осталась одна, наверное. Но становилось теплее, и я больше не боюсь гулять и искать себе поесть, ведь человек теперь уже какой-то другой, от него не пахнет едой, лицо заросло густой шерстью, он идёт тяжело и прихрамывая, и не смотрит в глаза, я потихоньку наблюдаю за ним, когда он не видит, сегодня утром он ходил к рыбной воде, когда воздух был ватой и прятал дома и дорогу, теперь уже снова светло, и я встретила хорошую девочку, может, мы станем дружить, поищу её завтра и попробую поиграть. Я перебегаю через пустынный парк по дорожке, люди не любят гулять, им нравится ехать в железных банках или сидеть в прозрачных коробках с серьёзными лицами, так они развлекаются, так они называют жизнь, позади квадратный двор и ещё один с мусорными баками, тут тоже живёт мой друг, белая голова, так обычно можно её узнать издалека, когда со скрипом открывается дверь подъезда и ржавая металлическая пружина растягивается, слышно частые шаркающие шаги, точно на одном месте, мелкие шаги в заношенных тапках, старуха сутуло кивает, обводит замутненным взглядом весь двор, точно ищет кого-то, она держит трясущимися руками кастрюлю и крошечными шагами продвигается к заброшенной цветочной клумбе, её вылинявший халат едва прикрывает дряхлое тело, и губы шевелятся, словно повторяя скороговорку, она выливает борщ на вкопанный в землю железный прут для подвязки цветов, которых давно нет, и кусочки варённой капусты виснут на нём, изуродованные временем пальцы дрожат, а за глазами из мутного стекла, где стрелки часов застыли, на сине-зелёных волнах качается лодка и яркое солнце искрится в солёной воде, чайки кружат в высоком голубом небе и кричат пронзительно и противно, срываясь вниз и вцепляясь жадными лапами в серебристую чешую, тупые рыбьи глаза наполняются кровью, отрываясь от поверхности моря, в них застывает нелепый косматый старик в деревянной лодке, размахивающий руками в разные стороны и орущий во всю глотку проклятья всему роду человеческому, что-то забыто, что-то утеряно, как мерцающий солнечный зайчик в спицах велосипедного колеса, выскочил и рванул по дороге за мальчишкой, и спотыкаясь между шатающихся уличных фонарей, и проносясь в плацкартном вагоне мимо железнодорожных станций, и исчезая в густых слепящих автомобильных фарах, и суетливо поднимается пузырьками в бокале шампанского, и цокая спицами, и связывая воедино тонкие шерстяные нити, и девочка на качелях, и её звонкий смех, и мальчик с ворохом газет в руках, и собака виляет хвостом, и фотографии продолжают смотреть через воздух, стекло и свет, и тонкие ножки бегут по опавшей листве к маме...
Старик открывает глаза, по-прежнему тускло светит лампа на тумбочке и сопит цикада за приоткрытым окном, он вытирает запястьем слюну, потянувшуюся изо рта пока он задремал на какое-то мгновение, он чуть робко и встревожено перебирает страницы, пытаясь нащупать взглядом знакомое место в книге, и тычет пальцем в строчки, но буквы расползаются перед ним словно кучка черных жуков – “дорогая, давай в другой раз дочитаю, что-то путаю я” – он пытается извиниться, аккуратно ощупывает кровать рядом с собой и ощущает лишь спокойное ровное дыхание, жена уже давно спит, а за окном уже немного сереет небо и совсем скоро из-за края встанет солнце, принося с собой новый день. Он кивает, словно получив одобрение, встает с кровати, которая в ответ недовольно покряхтывает, и, не включая больше света, он наощупь тащится в коридор и дальше в туалет, там, наконец, спустив ночные кальсоны, он готов с радостью освободиться от подступившего к мочевому пузырю давлению, но напротив, все его старания не приводят к результату, а натиск в паху теперь превращается в тяжелую боль, он умоляет и просит, подгибая колени, избавиться от излишка жидкости, которая продолжает приносить ему новые мучения – и вдруг он чувствует словно волшебный вентиль со скрипом открывается, и поток бесконечной силы выскакивает из рук и начинает поливать все вокруг своей камнедробильной струей, брызги летят на руки и орошают бедра и пол под ногами, старик по щиколотку в моче и не может остановиться и только повторяет: “что же это такое, что же это такое”. Внезапно он просыпается в кровати с раскрытой книгой на груди, жена все также мирно спит рядом, горит лампа на тумбочке, но он ощущает, как что-то влажное прилипает к его бедру, и мочевой пузырь напоминает о себе пульсирующим давлением в паху, старик встает, осторожно ощупывает ладонью кровать, она в порядке, затем свои подштанники, и успокаивается, пара капель, ничего страшного, но как же неприятно. Он встал и медленно поплелся в уборную, и, оказавшись на месте, вдруг испугался, что история повторится, но тихий звон по керамике его успокоил, и, закончив свое дело, он умыл руки, легко прикрыл дверь и зашел на кухню. Комнату все больше заполнял утренний свет, большой старый пушистый кот внимательно присматривал за хозяином с подоконника, мужчина подошел к умывальнику, взял стоявшую неподалеку кружку левой рукой и подставил под струю прохладной воды из отвинченного крана, хватило двух-трех секунд, чтоб наполнить ее больше, чем наполовину, и тогда он запрокинул голову и стал жадно пить, будто пытаясь затушить пожар внутри или залить глубокую бездну. Кружка опустела, он довольно зевнул, погладил мохнатую шубу питомца, который благодарно заурчал и затрещал в ответ, бережно взял на руки кота и поковылял в спальню, там он лег под одеяло, примостив животное между собой и женой, закрыл глаза и приятное чувство тепла наполнило его уставшее тело, словно лучи солнца скользили по его коже и легкое покачивание морских волн несло его в своей ласковой утренней колыбели.
Там на поверхности воды поигрывают блики оранжевого рассвета и нежно-лазурного неба, и голодные чайки проносятся над морской гладью со своим обыкновенным птичьим криком, зависая над скоплением мелкой рыбёшки; вдоль дикого и безлюдного мыса потихоньку, поблескивая на солнце плавниками и спинами, движется семья дельфинов, они легко выныривают и вновь неглубоко погружаются в толщу, словно пронизывая эту тонкую грань двух стихий ровным стежком, самец заигрывает с самкой, кружит рядом с ней, оказывает знаки внимания; чуть в стороне тяжело и вяло сбрасывает с себя покров дремоты дельфин поменьше, он выпускает воздух и слабо помахивает плавником, чтоб окончательно проснуться, он в высшей степени дезориентирован и обескуражен, и часть его сознания всё ещё остаётся где-то в дебрях промелькнувших перед ним картинок: кровать и старики с книгой и стальными иглами, бубнящие слова и выплетающие кружева из нитей в старом доме; и пьяная тень человека, бессильно плетущаяся вдоль шумной дороги с фонарями и бранящая всё и вся; и красавец-мужчина с такими грустными зоркими голубыми глазами, стоящий на причале и говорящий с луной или морем о потерянном прошлом; и мальчик, что развозит газеты по утрам на двухколёсном стальном велосипеде; и старик, волочащий краденную лодку по песчанному берегу и выходящий на ней в открытое море; и редактор, просыпающийся с похмелья в своем кресле в белёсых завитках сигаретного дыма; и девочка, бегущая с мамой по улице; и собака, что ластится и провожает прохожих на улице; и старуха из ветхого дома с кастрюлей в трясущихся руках, застрявшая в ослабевшем теле; и матрос на корабле береговой охраны; и, наконец, обмочившийся старик с урчащим котом на руках – все это проносится калейдоскопом, от этого кружится в голове, но, как всем хорошо известно, дельфины обладают превосходной координацией, потому он на секунду смыкает глаза, и будь он человеком, он бы с чувством сильнейшего раздражения плюнул в сторону, но, огорчённо понимая, что для многих прямоходящих он лишь кто-то вроде большой и умной рыбы, он с глубочайшей досадой кивает головой, стряхивая глупые бредни, и думает что-то типа: “какого хрена мне снится такая блажь?”. Он ныряет и слышно, как его мелкие зубы переламывают хребет проплывавшей мимо лоснящейся скумбрии, его плоский сильный хвост довольно помахивает по вспенивающейся воде, над ним кружат крикливые прожорливые чайки, солнечный свет покрывает море радужной сверкающей чешуей и дельфин радостно выскакивает из волны, следуя за семьёй.
12 мая 2016 – 31 августа 2018