Широко трепещет туманная нива,
Вороны спускаются с гор.
И два тракториста, напившихся пива,
Идут отдыхать на бугор.
Один Жан-Поль Сартра лелеет в кармане,
И этим сознанием горд;
Другой же играет порой на баяне
Сантану и «Weather Report».
Борис Гребенщиков.
Достойно справившись с партийным заданием по проведению «левой» выставки в ДК им. Газа, подтвердив своей позицией звание члена Бюро Обкома КПСС, действительный член АХ СССР, ректор института им. И.Е. Репина Борис Угаров 25 января 1981 года разразился статьёй в «Ленинградской правде» под названием — «Думами и делами со своим народом».
«Что говорят уму и сердцу нашего современника абстрактные композиции, подчёркнуто небрежные фигуры людей без лиц, а то и просто всполохи красок на полотнах с интригующими названиями…» Бедный Борис Сергеевич, движение, которое он так ловко задвинул в погреб социализма, не хотело подыхать. У кормушки, где все свои, где всё было так хорошо, свободно и весело, стало вдруг тесно от конкурентов. Ещё совсем недавно Управление культуры могло вызвать директора музыкальной школы Кировского района И.А. Ратнера и вручить ему 20 000 (двадцать тысяч) рублей, десятилетнюю зарплату среднего советского гражданина, на приобретение картин Угарова. Деньги целевого назначения директор Ратнер не имел права потратить ни на что другое. Отдав 20 тысяч Угарову, директор сложил картины на чердаке своей музыкальной школы, ибо Управление культуры не выделило средств, чтобы их повесить на стены…
За последующие годы утекло много воды. Андроповская инициатива сделать «левое» искусство управляемым в некотором смысле была достигнута. Но для этого пришлось испортить жизнь многим участникам вставки в ДК им. Газа. Первой жертвой стал лидер и вождь движения Юрий Жарких.
После зрительского успеха он с удвоенной энергией взялся за начатое дело. Укладываться в рамки, предложенные КГБ, он не желал. Начав наступление на Министерство культуры, он завязал тесные отношения с московским авангардом с целью организации всесоюзной выставки. Идея создания ТЭВ покоя ему не давала. Не давала она покоя и КГБ. Летом 75-го года, проснувшись утром в вагоне поезда Москва — Ленинград, Юра надел ботинки и вышел на перрон родного Московского вокзала. С вокзала он прямёхонько угодил в больницу им. Эрисмана с сильным ожогом ног ипритом. Не смертельно, конечно. Как-никак, а Жарких не Пеньковский. Просто предупредили, на что способны. В больнице врачи долго пытали Юру, кто он по профессии, не связан ли он с полигонами, где испытывают БОВ. Юра в подробности не ударялся, настойчиво утверждал, что он художник и где подцепил эту заразу не знает. Врачи тоже не стали копать глубже. Знали, в какой стране живут. Юра не остыл и с забинтованными ногами и с палкой приезжал иногда на собрания. Один раз я подвёз его на своём «Запорожце», по поводу чего Алек Рапопорт ехидно заметил: «Всё начальство катаешь».
Организовать ТЭВ Юре так и не позволили. Андроповская идея требовала для контакта иных людей. Своих, управляемых. А их было предостаточно. Не случайно же Олег Калугин в упомянутой уже передаче «Многоликий Андропов» заявил, что в среде «левого» искусства каждый третий был их человек. Выбор огромный. И те, кто пошел с ними на контакт, активно помогая ввести авангард в «рамки», внакладе не остались, процветают, выставляясь время от времени в престижных галереях и разъезжая по заграницам. С «авангардом» у них, правда, дело застопорилось. Рисуют всё одно и тоже, фактически производя большое количество репродукций с собственных работ. Но, может быть, в этом и заключается суть творчества, чтобы всю жизнь лезть на постамент, благо продукция пользуется спросом и платят хорошие деньги… Получается как-то очень странно: Угаров уже умер, а дело его живёт. Раньше этим делом занимались соцреалисты. Теперь — абстракционисты, символисты, экспрессионисты и прочие «исты». О, Госоди! Не соскучишься…
Юру Жарких из Советского Союза выставили. Сманили вначале в Москву, а там дали понять, что есть выбор между кладбищем и заграницей. Он выбрал последнее.
В новом 1975 году у администрации ЛФ ВНИИТЭ появилась и новая головная боль. Какой ужас! Л. Болмат не просто «левый» художник он ещё и диссидент… Этого только не хватало! Прекрасные отношения с заместителем директора Виктором Мельцером приказали долго жить. Мельцер перестал с Болматом здороваться. Однажды, заходя в кабинет зама Л. Болмат сильно ударился плечом о дверной косяк. Поморщился от боли. Мельцер ехидно заметил, — «Жаль, что не головой!» Сам же директор лишь иногда холодно и надменно кивал, и то исключительно в силу своего служебного положения. Начальник отдела, будучи членом Парткома КПСС, просто не видел своего подчинённого в упор. Отношение общественности к болматовским художествам резко изменилось, и администрация через доверенных партийных лиц стала «воспитывать» незадачливого «авангардиста».
23 февраля — День Красной Армии. Принято поздравлять мужчин. Г.П., член парткома и график отдела, преподнесла Л. Болмату стихи собственного сочинения.
В авангард подался Лёня,
Пишет всё изыски:
Из кишечника глядят,
Очи одалиски.
Образ сложный, не простой,
Вместо жопы — уши.
Лёня весь модерный мир
Творчеством задушит.
Но это всё — цветочки. На очередном собрании ТЭВ Саша Окунь сообщил, что директор детской художественной школы Смольнинского района, где Саша преподавал живопись, попросила его подать заявление об увольнении по собственному желанию. Её вызвали в Обком КПСС, членом бюро которого был Б.С. Угаров, где объяснили, что поручать обучение советских детей таким, как Окунь, не следует.
Саша начал энергично готовиться к эмиграции в Израиль. Первый звоночек прозвенел. Второй прозвенел у меня на работе:
— Алло! Леонид Яковлевич?
— Я у телефона.
— Вы совершенно неуловимы! Когда вы бываете на работе?
Наглость тона меня возмутила. Но, думая , что это звонит очередной заказчик, сдержался
— Странно. Я всё время на работе, что вы желаете.
— Я хотел бы с вами встретиться.
— Пожалуйста! В любое время, где вам будет угодно.
— Мне было бы угодно сегодня в 4 часа в Смольнинском райотделе милиции в
комнате №20.
— Кто это говорит?!
— С вами говорит майор Иванов…
Моё лицо, видать, здорово посерело, что не ускользнуло от бдительного ока прелестной художницы, красавицы Т.С. Она была завсегдатаем «Дома Дружбы», что на Фонтанке, и у неё был намётанный глаз: «Ну что? Влип!!» — сказала она ехидно. А затем грустно замолчала, сочувственно глядя на меня. Я кисло ухмыльнулся. Дальнейшие мои действия были предельно глупы. Примчавшись домой, я запихал свой злополучный мемуарный опус, который недавно начал сочинять, «ГНИЛОЕ И ДУМЫ», в канцелярскую папку с ботиночными шнурками и помчался на 6-ю Советскую улицу к жене моего школьного друга архитектора Ореста Б., осваивавшего в этот момент новую работу в Воркуте. Увидев меня его жена изумилась: «Что с тобой?!» «Что случилось?». Я объяснил, папку попросил не открывать, ничего не читать и спрятать куда подальше так, чтобы никто не нашел…
Но — продолжим путь к майору Иванову. Придя в Смольнинский райотдел УВД, я разыскал в следственной части комнату №20, вошел и обнаружил высокого, средних лет мужчину в штатском костюме с иезуитской, как мне показалось, улыбочкой на лице.
Говорили мы больше часа. И, судя по всему, он должен был остаться недоволен нашей беседой, моей беспросветной глупостью и наивностью. Так однажды он бросил мне: «Да что вы всё время боитесь?!» Беседуя с ним, никакого страха я не ощущал. Мне было не до страха. Мой мозг работал словно прекрасно отлаженные часы. Всю энергию тратил я на поддержание его надёжности. Но следует учесть мой образ мыслей, мою психологию. Я действительно был инфантильно наивен и в полемике, а тем более официальной, всегда стремился к достижению справедливости. Опытного кагэбешного следователя это несколько сбивало с толку — нарвался на наивного дурака. Реликтовый собеседник — такого не часто сыщешь. Помню, что он стал прокачивать меня по поводу самиздатовской «Хроники текущих событий». Я никогда не читал этой «хроники» и вообще ничего о ней не слыхал. Об этом самиздате впервые узнал я из уст майора Иванова. Он не поверил. И продолжал мне что-то втюхивать, ссылаясь на «Би-би-си». Он был в полной уверенности, что эту-то радиостанцию я слушаю, и новость свежая, так что я должен знать, о чём он говорит. Но я сказал ему, что ни о чём таком не слыхивал, потому что не слушаю радио. Иванов (якобы Иванов) разозлился: «Перестаньте бояться! У нас не запрещено слушать английские радиостанции!» Я объяснил ему, что дело не в страхе, просто у моего приёмника испорчен коротковолновый диапазон. Он изумился и всё равно не поверил. А я говорил чистую правду. Лучше бы я лгал, тогда, может быть, он остался бы мной доволен.
В конце разговора Иванов стал подводить меня незаметно к мысли о доносе на Синявина. Рассказывая про него разные сплетни, он давал понять, что не худо бы мне помочь КГБ водворить Игоря в психбольницу, так как он явно человек ненормальный. При этом он походя интересовался моими жилищными условиями и положением на работе. Было ясно, что КГБ в случае успеха переговоров в долгу не останется. Но оказывать сомнительные услуге этой конторе у меня не было ни малейшего желания. Тем временем майор повернул дело так, будто поведение Синявина вредит делу развития искусства авангарда. Вот здесь-то я и сел на своего любимого конька и стал давать Иванову советы, совершенно бесплатно, как мерами общественного воздействия повлиять на неуживчивость Игоря. Не зря же я был членом месткома! В частности, я предложил обсудить поведение Игоря на собрании художников. Иванов согласился, что всё это прекрасно, но будет лучше, если свои соображения по поводу поведения Игоря я изложу письменно. Скрывать стало нечего. Иванов потерял ко мне всякий интерес. Что-либо писать я категорически отказался. На прощанье развернул он передо мной список фамилий художников, и уже чистосердечно, почти по-дружески, спросил, кто бы, по моему мнению, из перечисленных мог бы ему помочь. Так же чистосердечно я объяснил ему, что людей этих почти не знаю. На том и расстались. А я, взяв такси, помчался к Вениамину Леонову домой, вытащил его для конспирации на улицу и там по каким-то деревом тихо сообщил, что КГБ собирается упрятать Синявина в психушку…
Эта история сыграла со мной злую шутку.
Полгода спустя после выставки в ДК «Невский» ко мне домой в моё отсутствие позвонил майор Иванов и попросил срочно зайти в комнату №20. Разговаривал с майором сын Серёжка. Из какой организации звонили и в какую приходить, он запамятовал. Совпадение чина, фамилии и номера комнаты сыграло роковую роль, и я отправился в Смольнинский Райотдел УВД, но комната 20 оказалась запертой на ключ. Я пошел к начальнику. Объяснил. Он сказал, что никакого майора Иванова у них нет и в помине. «Может вам нужно в ОБХСС?» — посоветовал он с подозрением. Я пошел в ОБХСС. Начальник ОБХСС тоже ни о каком Иванове и комнате №20 ничего не знал. У них и комнаты с таким номером отродясь и не было.
Хотя начальник отдела с хищением соц. собственности и рекомендовал мне спокойно идти домой, мол, — «Чего вы волнуетесь? Если надо — вас найдут!» — приятные воспоминания об интересной беседе с сотрудником КГБ будоражили моё воображение. Я решительно направился на Невский-176, где размещался райотдел КГБ. На здании красовалась заветная вывеска. Дежурившая в вестибюле старушка указала этаж. Поднявшись, я попал в полутёмный холл и оказался перед наглухо закрытой новёхонькой ореховой дверью матовой полировки. Никаких вывесок. Никакой информации. Кругом обшарпанные стены, а дверь — с иголочки. Я понял, это и есть КГБ. Подёргал ручку. Признаков жизни дверь не подавала. Робея в раздумье, я обнаружил справа от двери кнопку звонка. Осторожно нажал. Мерзкое жужжанье частотой 50 герц вонзилось мне в голову, раздался щелчок. Ба-а-а!! Да это же электрический замок! Открыв дверь, я упёрся в сумеречную пустоту какого-то бесконечно длинного, как мне показалось, коридора. Слева за столом, освещённым настольной лампой под зелёным абажуром сидела толстушка с лицом заслуженной доярки СССР: «Вы по какому делу?» Я объяснил. И опять всё тоже: нет у них никаких майоров Ивановых и комнаты со злополучным, почти мистическим двадцатым номером тоже нет. Я жалобно смотрел на свою собеседницу. Но толстушка была доброй и не зря работала в КГБ. Она пожалела меня: «По-моему вы всё перепутали, — сказала она ласково. — Вам наверно в военкомат нужно. Сходите здесь во дворе рядом». Где располагался военкомат я знал прекрасно. Действительно! В комнате №20 сидел майор Иванов. Достав папку с моим личным делом, он, улыбаясь, поздравил меня с присвоением очередного звания лейтенанта запаса.
В психушку оказывается пора было мне, а они Синявина пытались отправить. Дурдом!…
Тем временем на фронте создания ТЭВ шла тихая позиционная война. Управление культуры Ленгорисполкома собрало участников выставки в ДК им. Газа, чтобы обсудить создавшееся положение. Собрание вёл начальник Управления тов. Скворцов. Было много пустых разговоров, пустой полемики. Тов. Скворцов не сдавался и настойчиво отказывал ТЭВ в праве на существование. Закапывая идею товарищества, он навязывал паллиатив-подачку: редкие выставки по 10-12 человек, не более. В аргументации тов. Скворцов не был изобретателен. Всё больше он нажимал на то, что ТЭВ, мол, будет НЕУПРАВЛЯЕМОЙ организацией, а в СССР ничего неуправляемого быть не должно!! Эта аргументация меня, помню, очень удивила. Может потому и застряла…
Впрочем, «удивительной» скворцовская аргументация была лишь для меня. Сам автор искренне удивлялся любой другой.
Тяга к тотальной управляемости — краеугольный камень фашистской власти. Впервые эта подсознательная тяга россиян, столетиями выращиваемая имперской, барско-холопской социологией была извлечена из недр рабской разноголосой ментальности и обобщена на «научной» базе псевдомарксизма Самим Вождём мирового пролетариата Владимиром Лениным. Получилась формула: «Превращение всего государственного экономического механизма в единую крупную машину, в хозяйственный организм, работающий так, чтобы сотни миллионов людей руководились одним планом, — вот та гигантская организационная задача, которая легла на наши плечи».
Ленинская идея, оказавшаяся впоследствии фашистской, материализовалась, и эта материализация была зафиксирована в экстравагантном подобии юридического закона, в Программе КПСС: «Государственно-монополистический капитализм есть полнейшая материальная подготовка социализма» («Политиздат», М.,1968, с. 27).
Объяснять начальнику Управления культуры Ленгориспокома тов. Скворцову подлинный смысл тотальной управляемости, очевидно, столь же бессмысленно, как объяснять тигру на китайском языке смысл десяти библейских заповедей… Что и говорит! Только россияне способны перепутать дорогу в ад с дорогой к храму. Только у них термин "пи...ец" мужского рода, а "х...ня" женского.
Разумеется, в человеческом обществе всё действительно должно быть управляемым. Вопрос не в управляемости, вопрос в стиле и методах, от имени какой власти осуществляется управление?
«Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божьему установлению. Ибо НАЧАЛЬНИК есть Божий слуга тебе на добро» (Послание к римлянам Святого Апостола Павла, глава 13, стихи с 1-го по 4-ый).
Итак, начальник Управления культуры Скворцов — божий слуга… Ерунда какая-то. Ну какой тов. Скворцов «божий слуга»? Он слуга КПСС, личный слуга, притом слуга преданный первого секретаря Ленинградского Обкома КПСС, богохульника Гришки Романова. Вот и вся загадка с разгадкой…
Неугомонный оргкомитет ТЭВ, несмотря на уговоры тов. Скворцова, не сдавался и довёл-таки дело до новой выставки во Дворце Культуры Невского машиностроительного завода «НЕВСКИЙ».
ПРИГЛАСИТЕЛЬНЫЙ БИЛЕТ.
Уважаемый товарищ,
Приглашаем вас на выставку
живописи, графики и скульптуры.
Выставка открыта
с 10 по 20 сентября 1975 года
во Дворце Культуры «НЕВСКИЙ»
с 10 до 18 часов.
Адрес: пр. Обуховской Обороны 32
Оргкомитет.
До победы далеко, но успех налицо: вместо 4-х дней — 10, вместо 7-ми часов — 8! И в одном из лучших в городе дворцов культуры, в который Управление культуры без конца возит иностранных гостей, чтобы похвастаться своей материнской заботой о повышении цивилизованности рабочего класса. И билетов пригласительных было отпечатано не 500, как в ДК им. Газа, а целая 1000!
Стояла середина сентября. Бабье лето. Тёплая, солнечная погода. Длиннющая очередь желающих попасть на выставку. Ограничений по времени для просмотра решили на этот раз не делать. Запускали партиями по мере освобождения зала.
Юра Жарких гордо ходил с перебинтованной ногой, в одном ботинке, прихрамывая, опираясь на палку. Нога после поражения ипритом в купе скорого поезда Москва — Ленинград ещё не зажила. Юра решил перебраться в Москву, и это была его последняя выставка в рамках созданного им ТЭВ в Ленинграде.
Игорь же Синявин был лишен властями «дипломатического» иммунитета. Управление культуры поставило ультиматум: в случае участия Синявина выставка открыта не будет. Ради 90 участников решили пожертвовать одним-единственным Синявиным.
Выставка открылась. Полукилометровая змейка очереди зашевелилась под мерцающей тенью высоченных тополей, которыми обсажен проспект.
Прохлаждаясь у служебного входа, я внезапно увидел, как панель нагло въехала, казалось бы, ничем не примечательная «Волга». Старая модель «Газ-21». Ба-а-а! Знакомые всё лица! Майор Иванов, с которым я так мило побеседовал в злополучной 20-ой комнате райотдела милиции. Я сделал в сторону старого знакомого какое-то конвульсивное движение. Он заметил, узнал меня и всем своим видом, холодно надменным, дал понять, что какое бы то ни было общение не желательно и неуместно. Я обиделся. К чему бы это…
Невдалеке с женой и ребёнком стоял Синявин, оживлённо беседуя с Игорем Ивановым, Овчинниковым и Сашей Арефьевым. Внезапно кампания распалась, и семейство Синявиных, перейдя улицу, быстро скрылось за небольшим домом напротив ДК. Тотчас, откуда ни возьмись, за левый угол дома заехала машина ПМГ, желтая с синей полосой. С правой же стороны дом заблокировали два сержанта милиции. Через пару минут сержанты появились из-за дома, эскортируя Синявина с женой и ребёнком. Запихнули арестованных в другую машину ПМГ, включили сирену и помчались в сторону Литейного-4, в так называемый «Большой дом», где размещалось управление КГБ по Ленинграду и области. Сквозь зарешеченное окно задней двери я увидел улыбающееся лицо Игоря. Он заметил меня и помахал ручкой.
Войдя со служебного входа в ДК, я столкнулся с Вениамином Леоновым, демонстрировавшим на вставке новую, хитроумную, деревянную концептуальную скульптуру. Я рассказал ему об увиденном. Оказывается , он всё знал, предупреждал Игоря о возможной акции. Докапываться до деталей и причин я не стал. И так всё ясно: очередной руководящий бред властей. Беззаконие — да и только…
Вторая выставка по художественному уровню и широте направлений превосходила первую. Но массовый, неискушенный зритель по-прежнему смотрел на необычное для него искусство с недоумением. «Если мой сын нарисовал такой «Портрет отца», я бы его высек» — заявил мне заместитель главного конструктора Невского машиностроительного завода Жаркой, с которым я разработал гамму спортивных детских велосипедов. Решив его успокоить, я стал объяснять ему суть «Портрета». В многофигурной композиции совсем не обязательно искать фотографическое портретное сходство. Это вовсе не портрет в его привычном, стереотипном понимании, а рассказ о характере героя и его жизни. Жаркой слушал меня внимательно, не спорил и не перебивал, и под конец короткой лекции я ощутил настоящую радость, увидя, что он всё понял и уже смотрел на картину совсем иным взглядом…
Огромной серией великолепных еврейских портретов и картин из еврейской лубочной жизни блеснул Евгений Абезгауз. И сам автор был под стать своим портретам: достоинство на лице и магендовид на обнажённой груди. Этот магендовид многих смущал. Смутил он и профессора Иосифа Александровича Вакса, у которого Абезгауз тоже учился на отделении промышленного искусства.
— Болмат! — налетел на меня Вакс на выставке. — Абезгауз что? А? — и заведующий кафедрой покрутил у виска пальцем.
— Иосиф Александрович, ну зачем уж так, — примирительно возразил я, — что тут особенного. Вон, Гуменюк выставил чисто хохлацкую живопись и никто не в претензии. Еврейские портреты, по-моему, очень хорошо написаны. Не евреи — короли!
Но Вакса я, кажется, не успокоил. Нервничал он не зря. В конце концов, все эти выставки, на которых половина, если не две трети участников — его выпускники, вышли ему боком. Ректор Лукин попёр его с должности заведующего кафедрой.
Как бы в подтверждении моих слов, что еврейская живопись ничуть не хуже хохлацкой, откуда-то из недр выставочного зала вынырнул очень шустрый, старый аид. Спиралью закручиваясь промеж стендов с картинами, он спрашивал на ходу у всех зазевавшихся: «А где тут еврейские художники?! Где портрет евреев? Где?! Где?!»
Выставка прошла без эксцессов (если не считать истории с Синявиным, который смотался в США, где работал маляром, пристроив ребёнка в частную школу. Заработал на хороший прикид и снова вернулся в Россию почему-то уже ярм антисемитом).
Впервые в жизни я продал небольшую картину за 100 рублей. Радости не было конца. Не ахти сколько! 60% месячной зарплаты. Но рисованье картинок я не считал за труд. 100 рублей! В жизни таких премий на работе я не получал. Картинка называлась «Импровизация №12». Купил её Гуревич Герман Иосифович…
Выставка закрылась 20 сентября. А уже через пять месяцев я был «выдавлен» из Лен Филиала ВНИИТЭ. После выставки в ДК «Невский» я в соответствии с решением аттестационной комиссии (приказ по институту от 9 февраля 1976 года, исходящий №11-к) был понижен в должности с ведущего до старшего художника-конструктора с сохранением оклада.
Да-а-а… Майор Иванов не зря получал зарплату…
После второй «левой» выставки судьба заколыхала меня. Для начала Абезгауз предложил мне участвовать в квартирной выставке у него на квартире в Автово. Он организовал небольшую группу художников евреев под броским названием «АЛЕФ». Алеф — первая буква еврейского алфавита. Я поинтересовался, по какому принципу комплектуется группа: если по принципу национальности участников, то этот принцип малоинтересен, а если по жанровым принципам, то я — абстракционист. Что еврейского может быть в абстрактном искусстве? Видимо, у Абезгауза были какие-то иные, мне неведомые планы, его реакция показалась мне несерьёзной: «Оставь это искусствоведам, пусть они разбираются, есть в твоей живописи еврейские мотивы или нет». Не очень охотно, но я согласился. Принёс работы, а когда надо было принести фотопортрет для включения в каталог, который предполагалось издать в США, разразился семейный скандал. Каталог так и вышел без моей фотографии. Фото я всё же вручил Абезгаузу позже, когда вся группа собралась со всех концов света в США, в Луисвилле в 1989 году на фестивале советского искусства под девизом «Творчество под прессом».
Квартирной выставкой в Автово с последующим широкомасштабным показом репродукций в натуральную величину Абезгауз, Рапопорт, Окунь, Басин, Симка Островский, Татьяна Корнфельд, Оля Шмуйлович, Календарёв готовили себе почву для эмиграции в Израиль. Я же дурака валял. КГБ это усёк и натравил на меня советское бесплатное медобслуживание.
* * *
Рвусь из сил и из всех сухожилий,
Но сегодня - опять, как вчера,-
Обложили меня, обложили,
Гонят весело на номера.
Владимир Высоцкий
Когда выставка на квартире у Абезгауза подходила к концу, я простудился и заболел. Аллочка Михальченкова, наш участковый врач, неравнодушная к моей семье и особенно внимательная к бабе Фире, моей маме, обнаружила у меня на шее лимфоузлы. Заподозрив неладное, направила в НИИ крови на консультацию. Институтский кровяной эскулап, кандидат медицинских наук, полная, дородная женщина с круглым лицом потомственной доярки, не будучи онкологом, лишь по анализу крови определила у меня серьёзное заболевание – лимфогранулематоз! Болезнь Ходжкина, — злокачественное заболевание лимфоидной ткани.
Онколог в поликлинике, шустрый, весёлый, средних лет еврей, поставил меня на учёт и выдал направление для консультации в один из лучших в стране Онкоцентров в посёлке Песочный под Ленинградом. Я запряг «Запорожец» и поехал.
В Онкологическом Институте с ходу угодил к «большому» специалисту – кандидату мед. наук молоденькой привлекательной женщине. «Будем делать биопсию», – самоуверенно проверещала она, ощупав маленький узелок на шее, и послала к дежурному хирургу. Уж не знаю, был ли молодой, здоровенный парень очередным кандидатом наук, но то, что он был ЕВРЕЕМ, понял я с первого взгляда.
Хирург внимательно и долго изучал при помощи пальцев маленький шарик на шее, затем уверенно, хотя и с некоторой едва уловимой интонацией смущения объявил: «Биопсию делать не будем. Заморозишь, потом этот шарик и не найдёшь. А тут рядом – сонная артерия. И вообще, мне кажется, у вас ничего нет. Обычный лимфоузел после простуды». И потащил меня, обрадованного обратно к кадидату мед. наук.
Радоваться раньше времени никогда не следует. Кандидат наук расшиперила перья. Я стал свидетелем глупой сцены, которую давно в своих «Записных книжках» отметил Илья Ильф: «А за стеной внезапно поссорились врачи». Пререкания специалистов возмутили меня. От биопсии я наотрез отказался и потребовал вмешательства в спор зав. отделением, известного в стране онколога М.Л. Гершановича, ещё одного еврея. Втроём пошли в кабинет шефа. Доктор мед. наук посмотрел и тоже ничего не нашел.
Кандидат наук раскраснелась, раскудахталась, разъярилась не на шутку. Два еврея на одну русскую бабу!!! Это – слишком!
Гершанович оказался не только хорошим специалистом, но и джентльменом. Принял сторону женщины. Дескать, стоит ли волноваться! Биопсия – пустяк! Операция проводится амбулаторно: отщипнут, забинтуют и, как говорится, гуляй, Вася, ешь опилки... И я согласился. Снова занял очередь к хирургу.
В ожидании своей очереди, смутное беспокойство, ощущение чего-то непонятного не покидало меня. Мысль о сонной артерии трепетала, словно овца на заклании. Внезапно импульс к действию породила пожилая парочка, тащившаяся медленно мимо. Я услышал, как ОН говорил ЕЙ: «Биопсия – гиблое дело! Все, кому делают биопсию, потом умирают от рака...» Я встрепенулся, решительно возвратился к онкологическому шефу и поставил Ультиматум: биопсию – только стационарно! Амбулаторно – нет! Как быть?! Онкоцентр на запрос поликлиники должен дать однозначный ответ. А я на АМБУЛАТОРНЫЙ вариант процедуры не согласен!...
Гершанович ещё раз внимательно осмотрел мой узелок, пришел к выводу, что у меня нет ничего злокачественного, и попытался в этом убедить врача. Но баба попалась крепкая, упёрлась рогами! Тогда шеф разрубил Гордиев узел: написал справку, что у меня лимфогранулематоз под вопросом, дескать от биопсии я отказался.
Расстроенный сел я в машину и помчался обратно в Питер. На душе – муторно. В городе завернул к Петропавловке на заправку. С заправки выезжаю без помех направо по знаку «Выезд на главную дорогу». Движение слева по Кировскому проспекту закрыто светофором. Въезжаю на Кировский мост. Скорость чуть больше 50 км/час. Еду в правой полосе в двухрядном плотном потоке машин. Внезапно ощущаю на себе чьё-то отвратно пристальное внимание. Боковым зрением обнаруживаю «ЖИГУЛИ» по прозвищу «копейка». Едут со мной «нос в нос», расстояние между бортами критическое – палец едва просунешь. Но я, почуя неладное, виду не подаю, смотрю прямо перед собой. Странное, наглое поведение шофёра машины смутило меня. Уж не КаГеБешники ли хотят устроить мне какую-то гнусность? С них станет.
По натуре я – оптимист. Ни мнительностью, ни манией преследования не страдаю. Необъяснимая тревога возникла невесть откуда сразу же после первых минут разговора с молоденькой кандидатом мед. наук. Теперь уже я могу с уверенностью сказать: провокация КГБ планировалась заранее. Суть планирования – осуществить операцию так, чтобы прокурор по надзору за деятельностью КГБ не усмотрел в действиях шпаны СС ничего противозаконного. После Хрущёвской «оттепели» возникла такая прокурорская служба, выход на которую у Оргкомитета ТЭВ был налажен. Все мои перемещения были под контролем. Моего возвращения в Ленинград из Онкоцентра в Песочной уже поджидала опергруппа в «Жигулях». Ей-то в нужный момент я и был передан «по этапу». Кроме того, не исключаю, что результат анализа крови, как и нелепая настойчивость кандидата мед. наук – банальная инсинуация «майора Иванова», чтобы травмировать мою психику, «попортить кровь». За период совковой власти „SS”, созданная железным Феликсом, только и научилась, что издеваться над гражданами страны. Её сотрудники и сейчас, уже при «Большом Воване», ведут себя, как обыновенное хулиганьё 50-х годов с Баскова переулка, школьной «родины» Путина. Демонстративное убийство Бориса Немцова у стен Кремля — их рыло явно в пушку.
По характеру я – интроверт. Принадлежу к тому типу людей, которые с наступлением холодов не включают в доме отопление, а одевают шубу. Съезжая с моста в сторону Марсова поля, захотелось мне укрыться в тихой улочке. Хоть мне и надо было поворачивать налево, к дому, но «спасительная» улочка находилась справа от Марсова поля, там, где расположено здание Ленэнерго. Не торопясь, заехал на неё, объезжая по трамвайным путям грузовик, стоявший у поребрика. «Копейка» лихо обогнала меня, резко тормозя, встала поперёк, четыре дверцы разом распахнулись, и из машины выскочило четверо парней.
Один из них, сидевший за рулём, рослый, плотный мужик в спортивном тренировочном костюме, подошел к моей машине с левой стороны, второй, щупленький, низкорослый – с правой, третий встал спереди, четвёртый сзади. ОКРУЖИЛИ. Заблокировали. Я приспустил стекло: «В чём дело? Освободите дорогу!» Но «спортсмен» приказал мне вылезать из машины, а щупленький остервенело стал дёргать правую дверь, пытаясь её открыть. Она стояла на предохранителе и не открывалась. Видя безуспешные усилия напарника, «спортсмен», не торопясь, открыл мою дверцу и молниеносно, с ловкостью фокусника вынул из замка ключи зажигания. Мотор заглох.
«Это хулиганство! Прекратите безобразничать! – возмутился я, – Немедленно верните ключи!»
В эмоциональном отношении мой протест не отличался энергией. Я уже понял, с кем имею дело. Старался не вести себя вызывающе. Завладев ключами «спортсмен» произнёс грозным командирским тоном: «Вылезайте! Отгоните машину! Вы мешаете проезду трамвая».
Сзади действительно стоял трамвай, но не сигналил, требуя освободить дорогу, а с интересом наблюдал за происходящим. Я не растерялся и спокойно ответил «спортсмену»: «Если вам надо – вы и отгоняйте».
Люди попались не гордые. Вчетвером упёрлись в борта машины и покатили к поребрику. «Спортсмен», просунув руку в окно, рулил. Мелькнувшую в мозгу хулиганскую мысль нажать ногой на тормоз я, разумеется, тут же пресёк. Делать нечего – пришлось вылезать из машины. «Немедленно верните мне ключи! – обратился я к «спортсмену», – Это хулиганство!» Но парень отреагировал спокойно:
– Предъявите ваши документы. Вы нарушили правила дорожного движения.
– Никаких документов предъявлять я вам не буду. Не обязан. Нарушил я или
нет – не вам судить. Кто вы такой?!
– Я заместитель начальника Гор. ГАИ. Немедленно предъявите документы!
Рядом на панели тем временем собралась небольшая молчаливая толпа зевак. Эти зеваки явно портили КаГеБешной шпане всю игру. Ненужные свидетели мешали им действовать с позиции силы. Я же со своей стороны не стремился эту позицию провоцировать. Наглое же враньё, что «спортсмен» – зам. начальника Гор. ГАИ, вообще – ПОДАРОК СУДЬБЫ.
Этот мышиный козёл и не подозревал, что не только начальника, всех его замов в Гор. ГАИ я знал в лицо. Проектируя В ЛФ ВНИИТЭ по заказу Гор. ГАИ детские спортивные автомобили, часто навещал в этой конторе прекрасного пожилого интеллигента, зав. Научного Совета ГАИ майора Гусева. Будучи официальным консультантом проекта, он иногда водил меня к начальнику ГАИ и его замам для оперативного решения возникавших проблем.
– Если вы зам.начальника Гор. ГАИ, то извольте предъявить свои документы, – воспользовался я своим преимуществом, – вы не в служебной форме. Пока вы не предъявите свои документы, я вам свои не покажу. И во всех случаях будьте любезны, верните ключи от машины.
Мы стали тихо препираться. Толпа зевак не расходилась и продолжала с интересом наблюдать, всё больше увеличиваясь.
Так уж устроен мой паршивый характер, что, ощущая победу, я начинаю противнику сочувствовать. Парень в спортивном костюме был, по-видимому, излишне глуп и не мог отыскать достойный выход из создавшегося тупика. Я поспешил ему на помощь, (разумеется, и себе тоже!): «Я готов предъявить свои документы ТОЛЬКО инспектору ГАИ в форме». «Спортсмен» обрадовался, суетливо прихватил напарника и умчался с ним на потрёпанной «копейке» за инспектором ГАИ. Двое его агентов остались караулить меня.
Минут через 10-15 предо мной предстал старшина ГАИ, плотный, среднего роста деревенский мужичок. Хоть он и старался выражению лица придать непроницаемость, но было видно, как он что-то лихорадочно смекает своим хитрым крестьянским умом.
– Вот это другое дело!!!! – завопил я, – Это – инспектор! А вы для меня НИКТО!
На последнем слове сделал я сильный акцент и шибко польстил старшине. Как и подобает служивому человеку, старшина лести моей не поддался, эмоции сдержал, взял у «спортсмена» ключи от машины, а у меня документы и стал их внимательно изучать.
Не дожидаясь результатов экспертизы, «спортсмен» решительно приступил к финалу театрального скетча: «Заберите документы и завтра к 10-ти ко мне, на профессора Попова!» (На улице им. проф. Попова располагалось здание Гор. ГАИ). Четвёрка оперов стала неторопливо усаживаться в свои «Жигули». Однако, хитрый старшина смекал не зря! Вернув мне ключи от машины, достал толстый блокнот и начал в него записывать гос. номер «Жигулей». «Спортсмен» заметил это. Тихим, увесистым тоном, не предвещавшим ничего хорошего, пресёк ретивого старшину: «Номер не записывайте. Машина комитетская, номер – другой»... И банда умчалась, оставив меня на едине с ментом. «Что за люди?» – спросил я его. «Из КГБ, ловят угонщика». «Разве КГБ занимается угонами машин?» – снаивничал я. «Они всем занимаются», – облегчённо вздохнул старшина, вынул компостер и, как я не умалял его, даже 3 рубля предлагал, проколол талон предупреждений. Тоже КГБ боялся.
Старшина попросил отвезти его обратно на пост. Хоть он и не пошел мне навстречу, я, обрадованный, что не позволил кагебешной шпане завладеть моими правами (как бы я их потом вернул?!), любезно согласился.
Мне повезло! Члену ТЭИИ Филимонову меньше. На очередном собрании художников у него на квартире, хозяин, обритый операми наголо, рассказал, как на Петроградской стороне около ДК Промкооперации его, проходя мимо, толкнула женщина, прицепилась, потребовав извинений. Удивлённый её наглостью, он стал возражать. Двое в штатском, возникшие ни весть откуда, вступились за неё. Филимонов – в бутылку. Штатские затолкали его в машину, отвезли в КПЗ, где ему влепили 15 суток за мелкое хулиганство. В камеру для острастки подсадили алкаша, который избил его. Когда бил ногами, приговаривал: «Так ты против советской власти, сука!»
На этом провокаторском поприще Кошелев (он же Коршунов) заработал чин полковника. А уже в перестроечное время, ещё при Собчаке, стал главой администрации Петроградского района. Сходить что ли к нему на приём? Как-никак, а он мой должник. Может посодействует ознакомлению с моим личным делом. Уж очень хочется разузнать подоплёку моего исключения из школы за месяц до выпускных экзаменов в 1949 году...
История же с лимфогранулематозом закончилась вообще анекдотично. Отказ Онкоцентра поставить точный диагноз вызвал у жены лёгкую панику, и она принялась тормошить подруг. У одной из них оказался приятелем еврей-рентгенолог, когда-то работавший на Песочной. Прихватив коньяк «Наполеон» поехали к нему в гости. Он меня щупал, щупал, но так ничего предосудительного и не нашел. Наваждение какое-то: русские смотрят и находят, евреи же не видят ничего! Жидовская солидарность.
В конце концов, всё прошло само собой. Я успокоился и полностью забыл про свой «рак». Но не забыл онколог поликлиники, поставивший меня на учёт. Через 4 года этот еврей вызвал меня к себе. Вытащив из ящичка учётную карточку, не осмотрев пришедшего к нему пациента, изумлённо воскликнул: «Рак?! 4 года прошло и вы ещё живы?!!!» Весело взмахнув авторучкой аид перечеркнул карточку, пришлёпнув крест синим штампом «С УЧЁТА СНЯТ».
31 августа 2018 г.