Из сборника "Рассказы о детях НЕ для детей".
* * * * *
– Ну и не живи… Возьми верёвку, накинь на крюк, в туалете, – отец мерзко хихикнул, – Дармоедом меньше будет.
Стоя надо мной, он застегнул ремень и вышел в прихожую. Я слышала как, надевая туфли, он замурлыкал какой-то весёленький мотивчик, потом прыснул пару раз одеколоном, лязгнул задвижкой, хлопнул дверью и повернул ключ в замочной скважине.
Мерзкий запах отцовского одеколона вполз в комнату и вывел меня из оцепенения. Я поднялась с пола, натянула трусы и пошла в прихожую. Копаясь в ящике тумбочки, заметила, что капли падают мне на руки, удивилась и подняла голову...
Из мутного зеркала на меня глянуло бледное, словно привидение, лицо, обрамленное спутанными волосами. Синеватые губы плотно сжаты, приподнятые брови сведены до боли, на щеках мокрые полоски от слёз… Странно… Вроде и не плачу… Я давно поняла, что это бесполезно! С клубком бельевой верёвки в руках, открыла дверь в туалет…
Осторожно, босыми ногами встала на стульчак и потянулась к одному из двух крюков, что придерживают сливной бочок… Накинула конец верёвки. Потянула, проверяя её крепость, и… Нога скользнула внутрь! Унитаза. А крюк, наклонившись, почти вырвался из стены!.. Я всхлипнула, представив, как мать станет на меня орать… Прихрамывая от боли в щиколотке, и, оставляя мокрый след на полу, вошла в гостиную. Вспомнила как отец вешал люстру...
Мы с мамой сидела на диване, наблюдая трепетную подготовку. Отец с гордостью распаковал большую коробку, вынул из неё металлическую рогатину и пять плафонов из матового стекла; побросав на пол упаковочную бумагу, всё бережно расставил на краю стола. И вдруг, подпрыгнув, ловко взобрался на него, рядом с люстрой! Мама ахнула, а отец весело рассмеялся… Вытянув в струну высокое крепкое тело, он легко достал крюк на потолке, накинул на него такую же верёвку, как сейчас у меня в руках, и сделал подобие петли. Потянул…
– Вырвется, – выдохнула мама.
– Не гунди! Выдержит меня – выдержит и люстру, – папа улыбнулся, глядя на нас свысока, и… Поджав ноги, качнулся!
Мама закрыла лицо ладонями, а я, кажется, раскрыла рот от удивления. Лучше бы тоже закрыла глаза! И не видела как папа, качнувшись ещё раз… Сорвался!!! Спиной – на стол, ногами – на новую люстру!.. Мама взвизгнула, а я, не знаю как, оказалась с ногами на спинке дивана, вжавшись спиной в ковёр на стене!
Через месяц, папе всё было некогда, дядя Костя, сосед по подъезду, закрепил крюк на новом месте, ближе к окнам. На крюк, вместо разбитой и раздавленной люстры он повесил наш старый, правда выстиранный мамой, абажур. Отец очень бранился и даже ударил маму по лицу, но старый абажур остался на новом месте…
Вот теперь я смотрела на его алую выцветшую пузатость, стоя возле застланного скатертью стола с хрустальной пустой вазой в центре, и думала… Нет, я ничего не думала, а просто тупо пялилась на абажур, который точно не позволит накинуть верёвку на крюк. Но и оставаться я больше не могла!..
С бельевой верёвкой вышла на балкон, конечно же не вешаться. Просто, её место было там, в тазике на табурете, что «для курения» стоял в углу. И здесь… Нет, я ничего не обдумывала, голова была на удивление пуста, всего на всего хотелось избавиться раз и навсегда!.. Сняв тазик на пол, и, поставив табурет ближе к балконной решётке, я взобралась на него и глянула вниз…
Ухоженные цветы, оранжевая настурция с кругляшами тёмно-зелёных листьев и пёстрые «анютины глазки», были на уровне моих колен. Из-за ящиков с цветами было не видно место, на которое я упаду… Над головой соседский балкон закрывал от меня полуденное солнце, напротив лица пушистые облака клубились над макушками шелестящих на ветру берёз, ласковый ветерок холодил мокрые от слёз щёки. Я лизнул слезинку, или каплю из носа, что щекотала губу… Резко вскрикнув, ласточка метнулась из-под балкона! Я отшатнулась и упала! Упала с табурета, ударившись спиной и затылком о пол, ногой – о балконную решётку, а руку оцарапав о кирпич стены. И вот теперь – разревелась! Всё равно никто не услышит, а если и услышит, то ничем не поможет моему горю… Боли, что рвала моё тело и душу!
Не помню как я оказалась на мосту. Внизу, в глубокой тенистой низине блестела река, по её берегам шелестели длинные плети серебристых ив, и клонились к воде тёмные шишки камыша. За моей спиной шуршали колёса машин, цокали и шаркали каблуки редких прохожих. А я, облокотясь грудью на перила, смотрела вниз…
Из-под ивы, что возле самой опоры моста, выскочил мальчишка в одних трусах и стремглав побежал через реку, словно святой по воде! За ним выскочили, разбрызгивая радужные капли и гоня волну под мост, такие же счастливые пацаны и, не добежав до середины реки, плюхнулись животами на мелководье. Воды хватило, лишь чтобы укрыть их загорелые спины. Купальщики визжали, как девчонки, а первый из них стал бросаться песком со дна, чем рассердил своих приятелей! И те, вскочив на ноги, припустились за обидчиком, который перебежал на другую сторону реки и с криком помчался вверх по тропинке, что сбегала от небольшой тополиной рощицы к самой воде. Мальчишки гурьбой, сталкивая друг друга с узкой тропки, сначала в осоку, а потом в крапиву, пустились за убегающим! Но тот уже скрылся в кустах…
Поорав ему вслед беззлобные ругательства и погрозив кулаками, бронзовые лоснящиеся на солнце пацаны неспешно перешли реку по колено в воде, обратно под раскидистую иву…
Вот было бы нелепо прыгнуть им на голову! – подумала я. Собиралась ли я утопиться? Мало вероятно. Что в нашей реке невозможно утопить даже котёнка, знали все. Впрочем, в прибрежных камышах ребятня регулярно находила и утопленных котят и щенков…
Я шла в городской комитет комсомола. И в каникулы он должен работать. Пусть меня заберут из дома в какой-нибудь стройотряд или пионерский лагерь. Нет, за лагерь надо платить деньги, а родители их копят… Но в стройотряде можно работать за еду и крышу над головой! А осенью… Это будет ещё не скоро! Об этом подумаю потом, главное – больше никогда не вернуться домой!
* * * * *
Я никак не могла понять, что хочет от меня этот высокий коротко стриженый парень в белоснежной рубашке с кругами пота возле коротких рукавов. И он, кажется, меня не понимал. Поэтому вышел из кабинета, оставив меня напротив жужжащего вентилятора, и вернулся минут через десять – я уже собиралась уйти – с полной женщиной в тёмном, не смотря на жару, костюме.
– Ну, голубушка, – фальшиво-ласково улыбнулась дама, – Идём со мною.
И мы пошли по прохладному длинному коридору, устланному бордовым с зелёной каймою ковру; по гулкой лестнице вдоль стены, застеклённой во все три этажа; вновь по сумрачному коридору с таким же, как на первом этаже, ковром; и вошли в просторный кабинет с парой огромных рабочих столов, на каждом из которых стопки папок с документами и листы машинописного текста россыпью полускрывали телефоны и пишущие машинки. Между высоких окон, завешанных тюлевыми шторами и наполовину заклеенных, от солнца, выцветшими газетами, из золочёной рамы строго смотрел Макаренко. Его портрет я узнала сразу, он – точно такой же, как в библиотечной книжке «Педагогическая поэма». И смотрел Антон Семёнович в угол кабинета, где покоились три глубоких кожаных кресла, вкруг низенького столика с роскошным букетом роз в мерцающем хрустале вазы. Нежный аромат цветов наполнял всю комнату и смешивался с запахом ванили – где-то стояли, или только что были съедены, бисквитные пирожные. Я вспомнила, что завтракала уже очень давно, а в обед пришёл отец… И слёзы сами потекли из моих глаз. Из-за их пелены я смутно видела, как дама подвела меня к одному из кресел, вазу с цветами переставила на рабочий стол и села в кресло рядом. В третьем кресле уже сидела старушка, с гребешком в седых волосах. Удивительно – я не могла рассмотреть её лица, но чётко видела брошь с камеей, приколотую под кружевным воротничком.
О чём мы говорили? И я и эти две женщины… Помню, что плакали все трое!.. А потом старушка сказала:
– Я возьму тебя с собой, понравится – оформим документы.
И мы втроём спустились вниз по залитой солнцем лестнице, вышли не на главное крыльцо, позади бронзовой статуи Ленина в полный рост и с кепкой в протянутой руке, а в боковую дверь, к стоянке машин в огороженном кирпичной стеной дворе.
* * * * *
Я никогда раньше не сидела в «Волге», а сейчас покачивалась на мягком заднем диване, стараясь не коснуться строгой дамы, что смотрела в сторону от меня. За окном быстро мелькали стены домов, окна со шторами и ставнями, двери закрытые и распахнутые настежь, стволы деревьев и столбы фонарей, кусты и «плывущие» назад прохожие… И вдруг, город словно отпрыгнул назад! Мир распахнулся волнистым золотом полей, разлинованным зеленью лесозащитных полос. Бархатистый рокот мотора заглушили стрёкот цикад из придорожной травы и звон жаворонков с высокого слепящего неба, а запах бензина смешался с ароматом сена и ромашек, растущих вдоль асфальта...
Но вот шоссе с плоской, как стол, равнины нырнуло в лесистую низину. У бревенчатого моста без перил машина свернула на проселок и понеслась вдоль реки; и пыльный салон моментально, через открытые окна передних дверей, наполнился запахом воды, кувшинок и, как ни странно, рыбы… Ещё немного и дорога прошмыгнула между двух украшенных вязью тумб из белого мрамора, под навес высоких ворот, объехала огромную горку-клумбу, бедно засаженную поникшими от жары цветами, и остановилась перед широкими ступенями террасы старинного особняка.
Старушка с камеей подождала пока водитель обежит капот машины и распахнёт дверцу, и лишь после этого, опираясь на его руку и кряхтя, выбралась из салона. Дама вылезла сама, сняла тёмно-синий пиджак и, оставшись в белой кружевной блузке, аккуратно положила его на сидение рядом со мною. Мне команды вылезать не было, и я сидела в оцепенении, не понимая куда и зачем меня привезли. Старушка помялась с ноги на ногу, наклонилась вправо, влево и назад, явно разминая затёкшую спину, и, словно вдруг вспомнив, сама распахнула дверцу машины и потянула меня за руку на воздух. Я неловко, ударившись головой, выбралась из салона и, ступив на гравий широкого двора, тоже почувствовала как затекли ноги. Потопала на месте и смущённо улыбнулась, почесав ушибленное место. С верхней ступени террасы, возле распахнутых настежь застекленных дверей, за нами наблюдала стайка неопрятно одетых детей...
– Ты здесь поброди, поговори с воспитанниками, а через час поедем обратно…
– Захочешь – можешь остаться! – торопливо перебила старушку дама в кружевах.
А я, совсем оробев, «деревянными» руками махнула по подолу своего светлого сарафана, словно стряхивая дорожную пыль, и, почувствовав нелепость жеста, уставилась на действительно пыльные сандали. Во рту, то ли от жары то ли от волнения, пересохло! Казалось, что песок скрипит на зубах, впрочем, так оно и было.
– А можно мне попить? – спросила так тихо, что удивилась, что меня услышали.
– Заречная! Отведи новенькую на кухню. Пусть напьётся, – распорядилась «кружевная» дама.
– Компотом? А мне можно! Нам, – звонкий голос принадлежал растрепанной девочке в застиранном платье. Она шустро сбежала со ступеней и властно взяла меня за руку.
– Ну не всем! Возьми троих. И смотри, чтобы она не потерялась. По горну будьте здесь.
И обе женщины неспеша пошли направо, вокруг когда-то великолепного, а теперь обшарпанного, особняка. А меня ватага босоногих девчонок, в выцветших платьях с закатанными рукавами, повела налево…
Внутри здание оказалось ещё ужаснее! В гулких пустых коридорах запах тлена и плесени смешивался с вонью загаженных туалетов. В неопрятной столовой, с грязными, в россыпи крошек, столами и деревянными скамейками вместо стульев, пахло подгоревшим молоком, картофельными проростками и «ржавой» селёдкой. Рыбой воняло и от подноса, на котором Заречная из-за дощатой перегородки, видимо с кухни, принесла пять стаканов с жидким компотом из сухофруктов. Я побоялась в своём «нарядном» сарафане присесть на скамью – казалось, что она покрыта слоем грязного сала. Девчонки тоже садиться не стали. Залпом, с откровенным удовольствием, выпили водянистое пойло, искоса поглядывая на меня; поставили стаканы куда попало, на разные столы, и убежали, что-то шепча друг другу и вскидывая грязные пятки босых ног. Борясь с тошнотой, я мелкими глотками пила «компот».
– Ты будешь здесь жить?.. – полушёпотом спросила Заречная.
– Нет!.. – я, кажется, вскрикнула с ужасом! Сама испугалась своего неожиданного крика, в этом гулком полутёмном зале, и больше не проронила ни слова – не сказала ни «спасибо», ни как меня зовут. Вдруг вместе с именем и я навечно застряну в этих нищенских стенах! Пустой стакан отдала, кивнув головой, своему «экскурсоводу», и мы пошли по грязным лестницам и гулким коридорам...
Огромные деревья подступали к самым стенам здания, отчего в комнатах, несмотря на солнечный день, царили потёмки. Актовый и спортивный залы, «зоо-уголок» и классные комнаты были заперты, в них можно было заглянуть через щели коридорных окон, надо было лишь подпрыгнуть… Но я, находясь в каком-то оцепенении, не хотела этого делать, а провожатая и не настаивала.
Во всём здании царила зловещая тишина. Старшие воспитанники, кроме «дежурных», работали на колхозном поле. Лишь в одной из комнат «жилого» этажа, куда мы заглянули, спали малыши. Эта комната, величиной с половину спортзала, была заставлена четырьмя рядами железных кроватей. На них, без подушек и одеял, спали дети, зарывшись в грязное тряпьё. Их одежда кучками валялась на дощатом, с щелями толщиной в палец, полу. Что же они делают по ночам, раз днём так крепко спят? Так крепко спит моя мама после снотворного… Но больше всего меня поразил запах! Мочи, кала и грязных тел… Ни за что на свете я не смогла бы переступить порог такой спальни!
Вдруг, с лестничной площадки нас окликнул высокий худой мальчик с красной повязкой дежурного на рукаве, и моя провожатая… убежала. Удивительно, но я вздохнула с облегченьем! Мне уже стало казаться, что ещё немного и я сама стану такой же облезло-замызганной, странно переходящей с запуганного шёпота на истерический смешок, тенью, которой была моя сверстница со сморщенным, как у старушки, лбом, всё время старающаяся взять меня за руку. В моей душе брезгливость и жалость боролись между собой, и побеждала первая, что заставляло меня каждый раз отдёргивать руку и отводить её за спину. Тощий и длинный, как богомол, дежурный отвёл меня к двери с табличкой «Директор» и тоже убежал. Все обитатели этого дома бегали быстро и бесшумно, как серые мыши…
В небольшой узкой комнате за пустым столом сидела старушка с камеей, на подоконник окна без штор присела кружевная дама, а я – на краешек деревянной скамьи напротив стола. Я плохо понимала, что мне говорят, лишь таращила глаза на огромный железный сейф с двуглавым орлом на дверце. Это было единственное украшение «кабинета», с облупленными голыми стенами и грязным паркетом, кое-где поблёскивающим слезами вбитых в него гвоздей. Ах, как разительно отличались два кабинета этих дам!.. И как такой огромный сейф сюда втащили? Он не мог пролезть ни в дверь, ни в окно… Из оцепенения меня вывели слова:
– Останешься, и все живущие в этом доме будут делать то, что сейчас делает только отец.
Я не поняла, о чём говорит старуха, но почувствовала в её словах что-то мерзкое, и плечи мои поползли к ушам, а пальцы ног сжались «в кулак».
– Может быть лучше потерпеть? А вот когда окончишь школу… – голос со стороны кружев перебил старуху, но она продолжила:
– Посмотри на своё платье, больше такого у тебя не будет никогда. А ведь его купил папа, он кормит и одевает тебя. Больше ты ни кому не нужна…
Слова летели с другой планеты: тонкие губы говорящей шевелились, но звук до моих ушей доходил не сразу, а смысл, казалось, где-то по дороге искажался... И причём здесь платье?.. Я нужна бабушке!
– Хочу к бабушке…
– Так у тебя есть и бабушка? Ну так что же ты нам голову морочишь! Сюда всегда успеешь. Отвезти?
Я перевела взгляд с одной тётки на другую и наконец-то поняла, что речь идёт о бабушке, а не о том, куда «всегда успею», и, беззвучно заплакав, кивнула головой.
Не понимаю, как я смогла самостоятельно найти выход из лабиринта коридоров! Наверно по запаху свежести, что тянул из распахнутых на террасу дверей. Через ступеньку сбежала вниз по лестнице, и… столкнулась с двумя дежурными! Девчонок уже не было. Стриженый налысо сутулый парень, преградил дорогу! Протянул руку и поправил сползшую с моего плеча лямку…
– У неё ещё и сиськи не выросли, – насмешливо хихикнул веснушчатый пацан у него за спиной.
– Отрастим. Понюхай как пахнет… – грязно ухмыльнувшись, сутулый дылда подхватил подол моего сарафана и потянул его в разные стороны, как я сама делала на уроках танца… Кожей почувствовав опасность, как с отцом наедине, я внутренне привычно сжалась в комок… Звук горна, из громкоговорителя над головой, сбил меня с ног!
Вероятно, я лишь на секунду потеряла сознание, потому что, качнувшись, не упала, но, услышав издевательский смех и шлёпанье босых ног, не заметила, куда скрылись парни. К счастью, порог был совсем рядом! Невероятным усилием я рванула вперёд своё тело и, выскочив на террасу, не сбежала, а слетела вниз, к машине...
* * * * *
Обратно в город водитель, за всю дорогу не сказавший ни слова, вёз меня одну. Я вновь покачивалась на просторном заднем сидении, за окном мелькали пасторальные картины, и звуки угасающего дня заглушали рокот мотора… Но я не видела и не слышала ничего! Крепко, словно утопающий за соломину, держась за дверную ручку одной рукой, ладонью второй я до боли сжимала рот, чтобы старик, впереди меня, не слышал сдавленных рыданий. Ах, как хотелось ехать и ехать долго-долго… так и не приехав никуда! Но… Машина притормозила по названному адресу, водитель кивнул головой на моё сдавленное «Спасибо!»; и, обдав облаком выхлопного газа и пыли, «Волга» рванул прочь, оставив мня одну возле знакомой калитки под раскидистой черёмухой, осыпающей утоптанную тропинку чёрными каплями спелых ягод.
На родном крыльце стояло ведро со свежесобранными розовыми помидорами. Как ни странно, но их знакомый аромат меня успокоил, и, ещё раз отерев ладонями мокрые от слёз щёки, я вошла в сумрак сеней. Дверь в дом была закрыта на внутренний крючок. Это ничуть не смутило меня – бабушка закрывалась изнутри, когда днём ложилась отдохнуть. Я кулаком поколотила в дверь, обитую дермантином, из-под которого там и тут торчало старое ватное одеяло… Услышала шаги и торопливо позвала: «Бабуууль!» Но дверь не открылась!.. Постучала вновь и вновь позвала! Постояла в удивлении… И вернулась на крыльцо.
Кроме мерзкого «компота», которым меня угощали в Детском доме, во рту с самого утра макового зёрнышка не было. Сглотнув голодную слюну, я уже потянулась к розовым остро пахнущим плодам в ведре, как вспомнила аромат ванильных пирожных, в прохладном кабинете с букетом роз, и заторопилась в сад.
Солнце уже запуталось в макушках яблонь, и длинные их тени накрыли полянку с разомлевшими от дневной жары кустиками клубники. Поникшие резные листья оголили спелые ароматные ягоды. Позабыв о гигиене, я торопливо рвала грязными руками немытые ягоды и запихивала, сразу по несколько штук, в рот! Жадно, грозя захлебнуться приторным соком, глотала их, почти не жуя. И вдруг вспомнила, с какой жадностью пили несчастные девчонки странную жидкость, называемую «компотом»… Вспомнила и слова старушки с камеей, что «даром ничего не бывает, даже проживание в этих стенах». В тех стенах! А мне всё – даром, просто за то, что я есть! Ведь я – ребёнок! Но и они – дети… Вспомнились чумазые, неопрятные фигуры босиком и без лиц… Я не запомнила ни одного лица! Или их и не было?..
То ли тягостное воспоминание, то ли сытность сладких ягод… Но есть я больше не могла! Выпрямилась, и спелое яблоко белого налива ударило меня по голове. Машинально сорвала его и пошла вокруг дома.
Аккуратно раздвигая высоченные кусты георгинов и стебли пышных флоксов, автоматически кусая пресную хрустящую мякоть яблока, я осторожно пробралась сквозь разросшийся цветник под окном бабушкиной спальни. Вечернее солнце, отражаясь в стекле, мешало разглядеть аквариум комнаты; и, бросив огрызок с шоколадными косточками, я прижала ладони, пахнущие ягодами, к вискам и стеклу, стараясь рассмотреть постель в углу нарядной спальни...
Чётко увидела вязаное крючком кружево подзора, свисающего почти до полосатого домотканого половичка, блестящие шишечки никелированной спинки высокой кровати, белоснежную пухлость пуховой подушки и край пёстрого лоскутного одеяла. Но увидеть бабушку не смогла! Осторожно, словно боясь разбудить, постучала... Стекло мелодично задребезжало, но на постели никто не шелохнулся. Огромные лапы-листья монстеры, что росла в горшке под окном, мешали мне видеть кровать полностью… Но! Показалось, что мелькнула тень в дверях кухни… И я стремглав, ломая и топча цветы на роскошной клумбе, рванула обратно, за угол дома, к крыльцу!
Дверь в сени… оказалась закрыта!.. Я, как баран на новые ворота, смотрела на только что открытую дверь и не могла понять, почему теперь она заперта… Может быть, пока я жрала клубнику, бабушка ушла из дома?.. Но замка на двери нет! Сени закрыты на засов изнутри. И, топча клумбу с пёстрыми астрами, я бросилась к окну кухни! Словно в опасности, забарабанила кулаками в стекло, рискуя его разбить! Тень бабушки метнулась в спальню... Захотелось закричать!!! Я даже открыла рот, но… дыхание перехватило, и, как всегда с отцом, я не смогла издать ни звука… Вспомнила ремень!..
* * * * *
Бабушка обещала взять меня к себе. И я даже тайком собрала кое-какие пожитки: альбом для рисования, краски, смену белья, пару платьев и тёплую кофту для прохладных вечеров… И она не обманула! Пришла через несколько дней с двумя банками варенья и заговорщицки кивнула мне от дверей. Понимая важность предстоящего разговора и страшась его, я ушла в свою комнату.
Слов, на кухне, мне было не разобрать… И, вдруг, разговор перешёл на крик! Я поняла, что сейчас… решается моя судьба! Без меня!!! Перебежав гостиную, распахнула дверь… И получила удар кулаком в грудь!.. Дверь захлопнулась передо мной, а я, сбитая с ног, сидела на полу и пыталась понять кто, за что и почему меня ударил!.. Кажется, это был отец! Его злобный шёпот доносился из-под двери: «Не дам ни копейки! Будете голодать – на карачках приползёте…» Ничего не понимая, я заревела, но не в голос, а молча, задыхаясь, стараясь подслушать, что всё таки творится на кухне… Но вышла мать и, подняв меня за шиворот халата, почти волоком оттащила обратно в мою комнату. «Выйдешь – убью!» – прошипела, как отец.
Сквозь судорожные всхлипывания я старательно прислушивалась, вытирая мокрое лицо оконной шторой, как, вдруг, услышала крик отца рядом, на балконе: «И варенье забери! Чтоб ноги твоей не было!» А следом – треск об асфальт разлетевшегося стекла двух трёхлитровых банок вишнёвого варенья без косточек, что бабушка принесла, придя за мною! Я перестала реветь, поражённая не словами отца, значение их я не поняла, а тем, что он забыл о «приличии», которое всегда ставил превыше всего.
Привстав на цыпочки, увидела в окно как бабушка, сгорбившись больше обычного, семенит по дорожке, а соседки на лавочке, задрав головы смотрят на наш балкон… А вот и мама, в халате и тапочках, бежит следом за бабушкой, хватает её за руку! А та отмахивается! А соседки смотрят им вслед… Но здесь в комнату ворвался отец и…
Ухватив за косу... Пригнув к полу… Он лупил меня ремнём!.. По спине, ногам, плечам!!! И, задыхаясь, шипел: «Ещё кому скажешь… Ещё кому… Чтоб к бабке… Ещё раз к бабке…» Я, кажется, потеряла сознание, потому что не помню, когда пришла мама. И отец сам остановился или мама меня защитила. Очнулась, когда она полотенце, смоченное водкой, прикладывала к полыхающим рубцам на моём теле...
Я не осмелилась спросить у родителей, что случилось; итак поняла – жить у бабушки мне запрещено!
И вот теперь, обессиленная я сидела на ступеньке крыльца и не плакала, хотя очень хотелось. Видно, сегодняшняя норма слёз уже выплакана. Значит это – правда, что я никому не нужна! Я сидела долго. Ждала ли чего? Нет. Думала ли о чём? Нет. Тупое оцепенение охватило и разум и тело, но вот прохлада позднего вечера наполнилась ароматом звёзд «душистого табака» и тяжелым запахом колоколов белых лилий. И я поднялась, пнула ногой ведро с помидорами, и они покатились с крыльца в пыль! Некоторые были, словно огромные кровавые капли, некоторые, словно окровавленные сердца… И я не смогла наступить ни на одно из них, обойдя утоптанную тропинку по уже влажной от росы мураве и, не закрыв вдруг опостылевшую калитку, пошла, не понимая куда и зачем, в набирающих лиловую густоту сумерках.
* * * * *
Как вновь оказалась у реки – не знаю! Жажда заставила очнуться, словно до этого я была в тяжёлом забытьи или во сне на ходу. Туман волнами поднимался от воды, журчавшей где-то рядом, огибал уже тёмные деревья и кусты, рваными клубами вползал на взгорок, к огородам, что тянулись по задам частных подворий. Ничуть не заботясь хорошо ли делаю, я переступила через неглубокую сухую канаву, что отделяла тропинку от ровных гряд с высокими томатными кустами, подвязанными к колышкам. Наощупь сорвала крупный плод, не надкусив его сорвала ещё пару и, положив их в подол сарафана, вернулась на тропу. Уставшая до такой степени, что ноги не держали, уже не страшась испачкать подол, села на огромные лежащие на краю тропинки листья репейника и стала жадно есть помидоры, брызгавшие соком на платье. В сгустившихся сумерках не заметила, что репейник простёр свои жирные ветки над самой головой, и почувствовала, что колючие шарики вцепились в волосы, лишь когда стала вставать. Обессиленная не смогла оторвать от репейника колючки и стала рвать волосы, стремясь вырваться из западни. Часть волос оставив на кусте, часть колючек – в волосах, вновь двинулась по тропинке, по колено в холодном липком тумане.
Ноги сами вели к дому, хотя голова дороги не знала. В ней крутилась, как заезженная пластинка, одна и та же фраза – «Я никому не нужна!». Тропинка поднялась на взгорок к задним стенам гаражей, заросшим кустами жимолости и одичавшей смородины. Запах её листьев поманил напоминанием о малосольных огурцах. Ужасно захотелось жареной картошки с этими самыми малосольными огурцами! Но до дома ещё далеко, а сил уже нет, да и не нужна я там никому… Вновь села в траву, прижавшись спиной к ещё тёплому, нагретому за день металлу и… услышала возню и поскуливание. Осторожно, стоя на коленях, заглянула за металлический угол в кромешную темноту, разбавленную бледным светом луны…
В метровой щели, между двух гаражей, укрытой с тропинки ветвями жимолости, кто-то застлал землю картоном и ветошью. В этом «гнезде» лежала собака с щенками, которых в темноте уже было не видно, но они попискивали ища соски. Сука, вероятно, завиляв хвостом, мерно застучала им о металлическую стену и ласково заскулила, словно позвала. И я заползла в её дом... От нагретого за день металла шло уютное тепло, а дыхание ласкового существа успокаивало. Вытянувшись на пахнущем псиной картоне, я прижалась к бездомной собаке, как к родному человеку, а она, слегка подвинувшись и потревожив своих детей, начала лизать, чтобы успокоить, их… и мня тоже. И я стала проваливаться в сон – ласка чужой матери заглушила горькие слова «Никому не нужна!».
* * * * *
Проснулась я резко, как от удара ремнём, от лая собаки! Где-то на площадке, перед гаражами, кто-то грязно матерился, и собака в ответ заливалась злобным лаем! Я почувствовала неприятный вкус во рту, боль в теле от жёсткого ложа и чесотку от укусов блох. С трудом поднялась на ноги и, стараясь не наступить на скулящих щенков, вышла на утренний свет. Вероятно, вид у меня был дикий! Мужик, что бранился только что с собакой, замолчал на полуслове, а потом плюнул в мою сторону и, погрозив кулаком, прошипел: « У шшшалава!». И я бросилась бежать!!!
Улица, на которую выходили ворота гаражей, на свету оказалась знакомой. Встречные редкие прохожие замедляли шаг и, вероятно, оборачивались мне в след. От стыда я зажмурилась, и, лишь чтоб не свалиться в какую-нибудь канаву, сквозь ресницы смотрела под ноги! Куда они меня несли? Домой! Не потому, что я туда хотела, а потому, что больше некуда... Солнце было ещё низко, и холодный ветер, даже набегу, заставлял дрожать так, что зуб на зуб не попадал! А может быть, я дрожала и не от ветра!..
Уходя из дома, свой ключ, чтобы не потерять, я всегда клала в почтовый ящик, дверца которого открывалась без ключа – достаточно было её чуть приподнять. Вот и вчера я автоматически сделала это, а сегодня, так же автоматически, взяла ключ из ящика. В квартире никого не было… Куранты в гостиной пробили девять раз. Отец с матерью на работе.
Шлёпая по ковру грязными ногами, я прошла на почти стерильную кухню, к холодильнику, достала ледяную бутылку молока и залпом выпила всё до самого дна. И лишь на последних глотках поняла, что оно прокисло. Рвота всё молоко вернула здесь же, на нежно-салатовый линолеум кухни! Пошла в ванную за тряпкой и увидела себя в зеркале!..
Брезговала прикоснуться к несчастной девочке… А сама-то! Сейчас во сто крат хуже, грязнее, отвратительнее неё! Новые позывы рвоты, показалось, вывернули меня наизнанку! Измученная я пошла в свою комнату и легла, не раздеваясь, поверх одеяла. Полежу чуть-чуть и потом всё приберу и помоюсь…
Очнулась от голоса родителей на кухне... Захотелось вскочить и побежать! Уткнуться в мамины колени и разрыдаться – выплеснуть боль и страх последних суток! Чтобы она, наконец-то, поняла и защитила…
– Её не было сутки… – интонация мамы мне не понятна...
– И что! Будешь кудахтать – станет всё время убегать! – отец зол.
– Так что, делать вид, что ничего не произошло?
– Так ничего и не произошло, проспится и всё будет по старому!
– Блевотину ей оставить или убрать?
И я вновь вспомнила слова седой «камеи»… И чужую мать – собаку, что лизала меня, как своего щенка, чтобы я не скулила – не плакала… И я не заплакала – в груди моей сжался комок и я… умерла. Навсегда умерла для этих… людей.