Повесть моих лет Главы 1 - 3

Виктор Мотовилов
 
 ИСПОВЕДЬ ХОМО СОВЕТИКУС
(Автобиографический опыт глубинной психологии.)
                Сокращённый вариант

                Моей внучке Софии Веронике посвящаю.



               

 Я родом оттуда, где серп опирался на молот,
а разум на чудо, а вождь на бездумие стай,
где старых и малых по селам выкашивал голод,
где стала евангельем «Как закалялася сталь»,
                БОРИС ЧИЧИБАБИН



   Вокзалы. Перроны. Пассажирские вагоны… Раннее утро.
Ленинградский вокзал. Поезд на втором пути. Мы сидим в чет-
вёртом вагоне. Я провожаю жену в Санкт-Петербург. Заболела
её старшая сестра Нина. Надо срочно ехать. Предположительно,
дней на десять. Жена очень любит свою старшую сестру. Когда
осиротели, та ей была как мать. Хорошо, что сейчас каникулы.
Моя педагогиня свободна.

В купе кроме нас ещё три пассажирки и молодой мужчина.
Такой же провожающий, как и я. У моей жены нижняя полка. Её
косметичка удобно лежит на откидной полочке под зеркалом, ря-
дом с дорожным полотенцем. Плащ висит на плечиках у двери.
Её книга, уже раскрытая, лежит рядом на столике. Умеют женщины быстро обживаться. Словно она уже давно едет, а я посетил её на промежуточной
станции. Сижу на краешке её полки, аккуратным валиком сдвинув матрас, обернутый белой простынёй.Жена сидит рядом за столиком, выдаёт мне свои последние наставления.

– Я прошу тебя. Я умоляю тебя. Будь собранным, внимательным, пока я отсутствую!- Говорит она профессиональным тоном педагога. Я слушаю жену с детской покорностью, держа руки на коленях.
– Не уходи из кухни, пока не убедишься, что газ выключен. Ты такой рассеянный. Нельзя себя так распускать.

Она ещё что-то говорит в том же роде. Опять воспитывает,
вздыхаю я про себя. Вдруг, умоляюще скрестив руки на груди с гримасой, как
от зубной боли выдыхаю свистящим шепотом.

– Не женитесь на учителках.
Ворчу себе под нос ещё что-то не членораздельное.
– Поздно, дед, спохватился, -сочувственно говорит молодой мужчина. Его спутница не обидно смеётся.
 Минута молчания.
 Двое мужчин, спешно покидают купе под красноречивым
взглядом   женщины с книгой.   

… И вот прошло три часа, как я проводил жену. Колёса её
поезда всё удлиняют между нами стальную нитку километров. Я
в квартире один. Обвожу взглядом комнату. Зашторенное окно. На подоконнике любимая жены орхидея с нежными белыми цветами – бабочками. Не забыть бы полить её через три дня, обязательно отстоянной водой. Как мало я занимаю места, когда один. Радоваться мне или печалиться? Повод есть и для того и для другого.

С одной стороны, меня ждет печальная перспектива встре-
тить свой очередной день рождения в одиночестве. А с
другой – появилась возможность какое-то время побыть одному.
Собраться с мыслями. Спокойно поразмышлять об уже прожитых
моих годах. Да и текущих хозяйственных дел, отложенных на потом, уже
столько набралось, что сидеть мне без дела не придется.

 Сначала надо отремонтировать кран-буксы в смесителях на кухне и в ванне. Потом устранить течь в унитазе. Заплатить за квартиру, свет и телефон.
Пора, наконец, посетить врача-ушника, выяснить, что у меня
со слухом, Может, потребуется слуховой аппарат? А уже потом
разыскать в моем письменном столе или шкафу папку самых ран-
них моих литературных опусов, черновиков и набросков. Пере-
смотреть все. Пора уже кое-что предать огню.
И другие отложенные дела стали уже неотложными, напо-
минают о себе, требуют и их записать.

- Ладно, будь, по-вашему. Соглашаюсь! - Сажусь за свой письменный стол. Беру тетрадь. Черчу во всю ширину страницы схему дел на первые пять дней вперед, начиная с завтрашнего дня. Заполняю клеточки этими неотложными делами.
Решаю запись каждого прожитого мною до приезда жены
дня подавать не датами: число, месяц, год, а только одной цифрой
количества прожитых от рождения дней. Каждый день – это шаг,
пройденной мной жизни. Я подсчитал: с учетом високосных лет
на сегодняшний день я прошел 24789 шагов-дней.

…За плечами жизнь-мешок, почти доверху наполненная
всякой всячиной. Всего понемногу. Конечно, хлеб, сахар, посу-
да, белье, мука, картошка, книги. Из документов: брачное свиде-
тельство, диплом, трудовая книжка, куча всяких удостоверений.
Потом семья: жена – одна, дочь – одна, любовница – …, внучки!
Никакого порядка. Все так перепутано. Кроме меня в этом мешке
никто не разберется.
Со всех сторон мешок обклеен этикетками: «Не знаю!», «Не
могу!», «Не хочу!», «Не умею!». В общем, отстаньте от меня!
Как-нибудь без вас разберусь!

Разбирался – когда жизнь брала за горло. Брал бумагу, ручку
и строчил. Словно кому-то жаловался. Плакал. Обещал. В общем,
выпускал пар, чтоб самому не взорваться. Таких черновиков,
моих бессловесных бумажных друзей, в этом мешке, вперемешку
с картошкой и сахаром, множество. Вот только живых друзей
нет. А кто будет дружить с таким?
Хоть бы раз посмотрел на себя в зеркало…

Но таким я был не всегда. В молодости в своих неудачах об-
винял только себя, свое несовершенство. Жил, стиснув зубы так,
что желваки выпирали. Не человек – комок нервов. Кто будет дру-
жить с таким? Только жена, если любит. Она меня любила.
Потом устал и не заметил, как впал в другую крайность. Не я
виноват – это другие. Это все они. Словно кто-то тайно подселил
в мою комнату очень похожего на меня человека. Он выдавал себя
за меня. Подглядывал за моей перепиской, моими делами. Даже
мысли мои старался себе присвоить. Обкрадывал. Шпионил.
– Ведь мы живем в полицейском государстве, - внушал он мне.
В общем, запутался я. А раз так, туда мне и дорога. Пить и
ждать, когда костлявая заберет.
Да, грустные получились мысли о прожитой жизни…

24790-й шаг-день.
Весь день читал Павла Флоренского. Письма из ссылки сво-
им детям. Эти письма – духовное завещание детям. Какое само-
обладание! Какая сила воли! «Какой светильник разума угас»
трагически, преждевременно. Вся жизнь на одном дыхании. При
полном сознании. Гигант! В сорок лет он написал «Детям моим»
– подробное свое жизнеописание. Сейчас я старше его более чем на четверть века. Но только-только начинаю задавать себе вопросы:
– Кто я? Что я? Какова моя сущность?

  … Вспомнились чьи-то слова, мол, любят люди рассуждать
о тонких материях, о вопросах мироздания. А вот попробовали
бы они прожить хоть один только день, сначала его и до конца, в
полном сознании. В смысле – самоосознании. Каждый шаг, каж-
дый поступок, каждое слово – делать осознанно. Где-то глубо-
ко во мне давно сидела эта фраза, и только сейчас дошел весь
ее смысл. Теперь я хочу следующие десять шагов-дней прожить
осознанно. Самостоятельно. Ведь мне никто не мешает.
Смогу ли? Буду знать чего я стою…

А вот и первый оппонент появился: кто-то хихикает внутри
меня утробными звуками кишечного тракта.
– Ишь, задурил в такие-то годы. Добро бы, юноша был. Не
поздно ли?
– Ну и хихикай, а я не буду обращать внимания!

  Это моя не первая попытка жить осознанно. Возможно, и не
последняя. Человек от рождения до своей смерти плывёт по реке
Жизни вместе с современниками. Население этого корабля делит-
ся на активных и пассивных. На команду во главе с капитаном и
пассажиров. Наверное, на эти две категории люди делятся от рож-
дения. Но попробовать плыть по жизни осознанно, рулить, чтоб
избегнуть опасностей разных подводных рифов, может каждый
на этом корабле. Это зависит от человека.

   Я представлял себе это так: захотел управлять своим кора-
блём – иди на капитанский мостик. Бери свою судьбу в свои руки.
Стой там. Бди, пока есть силы. Устал, выдохся – иди в свою каю-
ту. Отдыхай с книгой или телевизором. Или пиши мемуары. Кста-
ти, мемуары чаще всего пишет активная часть населения нашего
корабля.

   В молодости я несколько раз взбирался на капитанский
мостик, чтоб порулить. Но это было скорее от моей неугомон-
ности, чем осознанно. Уж очень я был натурой увлекающейся,
художнической, что ли... Каждая такая моя попытка «поруково-
дить» добром для меня не кончалась. Как говорится, не в свои
сани не садись.

   А кто знает, где они, эти мои сани? В том-то всё и дело. Ищу
их всю жизнь. Только недавно начал понимать, дело не в санях, а
во мне. Надо научиться руководить собой. Вот я и кинулся внутрь
себя. Нырнул, что называется, без руля и без ветрил. Самозабвен-
но самопознанием занялся.

   – Начинающий эзотерик? – Спросил меня продавец оккультно-духовной литературы, когда я неуверенно перебирал книги на его прилавке. Он стал ре-
комендовать одну книгу за другой. Я покупал их и читал все под-
ряд…
   
    Итак, завтра подъём в 7-оо. Завтрак – 9-оо.
Нет! Эту ночь я спать не буду. На работу? – Не пойду. За-
втрак совмещу с обедом. Ужин? – Подарю врагу!
Как видите, с юмором у меня всё в порядке.

   В этот вечер я долго возился с кран-буксой горячей воды.
Не держит сальник. Придется завтра покупать новую кран-буксу.
Лег поздно.

  …Засыпая, чувствовал, что я не просто так набросал список
своих дел. Именно в этом есть предчувствие еще не родившихся
мыслей, дальнейших поступков и переживаний. Они уже сдвину-
ли меня с привычной точки бытия. Надо ли было это все записы-
вать? Или подождать? Могу забыть.
С тем и уснул…

  Проснулся примерно через час. Состояние было далеко не
сонливое. Я знал, что теперь долго не усну. Энергия шла по всему
моему телу. От самой макушки через шею в сердце и ниже, ниже.
Скапливалась в ногах, до самых пяток – у меня горели подошвы.
Уснуть в таком мучительном состоянии невозможно. Я не знал,
как остановить эту энергию. Словно меня дергали, тянули в раз-
ные стороны. Шел час за часом. Я вертелся на постели. Но никак
не мог найти удобного положения.
Через окно в комнату уже сочился утренний свет, когда вко-
нец измученный, я все же уснул.

      И снится сон.

   24791-й шаг-день.

      И снится сон.

     …Я собрал свой оркестр. Я хочу иметь свой оркестр. Собрал
нужных мне оркестрантов. Я – дирижер оркестра, который не из-
влек еще ни одной ноты. Все оркестранты на большой сцене или
в большой комнате сидят передо мной, уже собраны вместе на
первую репетицию.

   Я не вижу ни одного музыкального инструмента. Я вижу только людей. Они разбились почему-то на три больших группы. Все-все о чем-то своем оживленно разговаривают. Многие даже повернулись ко мне спиной.

   Я своим взглядом пролетел над ними всеми. Мгновенно оглядел этисгруппиро-
вавшихся, увлеченно болтающих между собой людей. И где-то на
авансцене увидел место, где находился я, в которого я тотчас во-
шел. И с того места обозревал всю эту массу людей.

   Передо мной стояла задача подчинить себе этих людей первым же сказанным
мной словом. Все дело было в этой первой команде. Какой силы должна быть эта фраза, чтобы эти люди замолчали и повернулись ко мне? Этого я не знал. Я был в растерянности.

     С тем и проснулся…. 

   – Хватит ли у меня силы подать эту команду? – Спросил я
себя уже наяву.

   Всё утро был под впечатлением этого сна. Удручало меня
еще и то, что если оркестранты – это мои чувства, то как далек
мой разум от владения ими. Если я не подчиню свои чувства раз-
уму, то сознательная жизнь невозможна.

   …Сон мне показал: сознательно человек живет не только
днем. Но и ночью. Ночь продолжает прожитый день. Значит, шаг-
день, то есть сутки, делятся на свою белую и черную половины.
Белые – совершают поступки, чувства, мысли. Черные - сны – иллюстрируют нам, порой безотчетно, прожитый нами день. В дальнейшем я буду уделять внимание и черным и белым частям прожитого шага-дня…

   Какое счастье, что есть сны. В сновидениях наше подсознание показывает нам готовую ситуацию старых переживаний с новым их пониманием.

    …Меня по-прежнему мучают вопросы, почему я такой? Как
я стал таким? Почему я так, а не иначе, спотыкаясь, шел по жизни? Какова моя истинная сущность, которая жила во мне все эти шестьдесят с лишним лет?

   Не припомню в моей жизни эпизода, который бы один вместил в себя сразу все недостатки моей натуры. Думаю, мало найдётся людей, что бы в одном фрагменте своей жизни имели сразу всё несовершенство своей личности. Разумеется, если напрячь извилины серого вещества, можно перечислить всё что не нравится в себе самом. Но кому это интересно? И что изменится во
мне от простого перечисления моих негативных факторов?

  Если миров множество, то я – один из них. Не предлагаю
человечеству глобальный рецепт всеобщего просветления. Это
касается только меня.

   Например, почему я ушел из мединститута? – Задаю я себе
первый вопрос.

    – Хорошо это или плохо? – Это уже второй вопрос.

   На первый вопрос я отвечал своим друзьям:
   
 – Не хочу занимать не своё место.

   Все думали, что я отшучиваюсь. Но это правда.


   Я поступал в мед. по настоянию родителей. Когда сообщил
им, что зачислен в студенты, мама проговорилась. Оказывается,
она использовала свои связи. Я прошел в институт «по блату».

   Тогда я устроил дома большой скандал. И… ушел из института.
Написал заявление, забрал документы.

   Был абитуриент, успешно сдавал экзамены.  Зачислен на первый курс и... превратился в невидимку. А где он теперь? Бедные мои милые родители…

    Иже с ними Чернышевский, Тургенев, Достоевский: всего сто лет назад, их литературные герои, голодные студенты, снимали дешевые углы в бедных семьях, бегали по грошовым урокам. А я вот,просто, взял и ушёл из института.


  На второй вопрос я отвечал всегда так:

   – Хорошо для тех, кого я не стал лечить, кто не стал моими
пациентами. И хорошо для меня – я избежал узкой специализации.

   ...Теперь я понимаю, много лет все было наоборот. Я
постоянно был пациентом. Меня постоянно все время «лечили»
очень и очень многие люди. По жизни я плыл, как бревно, натыкаясь то на один берег, то на другой. Шагал по жизни, как по булыжной мостовой. Чуть не на каждом шагу спотыкался. Порой,падал. Так больно ушибался, что выхаживали врачи уже в прямом смысле. Почему?   

   Не было элементарной боязни, опасения за самого себя. Было много сил – справлюсь! Но мало ума – соизмерять свои силы. Впрягался не в свои сани. Почему?

   Наверное, был один я такой «экземпляр» в районе. Смелый или отчаянный?
Восторженно смелый и отчаянно глупый…

   И это было движущей силой всей моей общественной деятельности?!
Я имею ввиду мою КОМСОМОЛЬСКУЮ МОЛОДОСТЬ.


              СТРАННЫЙ ВРАЧ.

     24793-й шаг-день.

       У меня зазвонил телефон. /Фраза не самая свежая. А виноват детский поэт/
   – Алло! Кто говорит?
   – Ваш доктор-Айболит. Узнали? Жду вас завтра у себя. В два часа. До встречи.

    Повесив трубку, я чертыхнулся! Совсем забыл. Жена, уезжая, несколько раз повторяла, чтоб я в очередной раз сходил к врачу. Этим удовольствием я обязан какому-то Зигмонту Фрейду. Говорят, сексуально озабоченный был господин. С его лёгкой руки, бывшие маги, звездочёты, алхимики и всякие там шарлатаны  теперь – психоаналитики. Они все перекочевали в медицину. Вот и мой врач: гомеопат, психотерапевт и поэт. Всё в одном лице. И всё на мою голову. Моя жена мне его навязала. Она от него в восторге. Придётся продолжить душеспасительные беседы. Деньги заплачены не малые…

               НА ПРИЁМЕ У ВРАЧА.

– Итак, врачом вы не стали по собственной дурости. А от ар-
мии вас освободили по состоянию здоровья. Так?

 Врач лысый, усатый. Таращит свои выпуклые глаза на меня. На грани циниз-
ма. Я сижу в его кабинетике на втором этаже здания, напичканно-
го дорогой медицинской аппаратурой. Киваю в такт его словам.

   – Однако, не из бревна же сделал вас папа Карло. И не из
инкубатора вывелись вы.Это я к тому, что роль отца и матери в воспитании ребенка молчанием не обойдешь. Продолжайте!

   – Моими законными, любящими друг друга и меня родителями был произведен на свет я, - парирую наглую выходку врача.

   – Хорошо помню, чем больше я подрастал, тем чаще давал маме повод своими проделками сокрушенно вздыхать, качать головой, повторять: «Ну, вылитый отец!».

   Врач с плотоядной улыбкой кивает мне и что-то торопливо
отмечает в своём компьютере.

   – Мой отец родился в семье железнодорожника. Его отец русский, мать
– украинка, так что он наполовину хохол.
Но не настойчивость и твердость в достижении цели, а только мягкость и мечтательность взял он у своей матери. Красивый молодой человек, был членом Коммунистического Интернационала Молодёжи. Легко сходился с людьми.
Не чурался общественных поручений. С его пролетарским проис-
хождением мог сделать завидную карьеру. В жены ему прочили
такую же КИМовскую активистку, «выдвиженку» на должность
директора банка.

   В нашем семейном альбоме сохранилась ее фотография.
Уверенная в себе девушка стоит на палубе парохода. На голове
короткая стрижка и модный тогда берет. На руке часы. Иметь их
могли тогда очень не многие девушки.

   Не девушка – мечта. Проплыла мимо отца, как Азорские
острова. Потому что встретилась другая. Очень скромно, если не
бедно, одетая. Худенькая, с голубыми глазами и русой косой.

   Только через два года удалось им пожениться. А еще через
год родился я. Не ко двору пришлась сноха.
Больше всех переживал дед. Рухнули все его планы. Не та-
кое будущее хотел для своего сына.

   – В кого он уродился такой беспардонный? – Ворчал старик.

   Стали молодые жить отдельно. И сразу выпал отец из обоймы перспективных. Зато у супругов были любовь и уважение друг к другу.

   – Позвольте! – Вдруг сердито перебивает меня лысый. – Сейчас у меня на приёме вы, а не ваш отец. Каждый отвечает за себя.

   – Сегодня я пришёл к вам в двух лицах. Со мной мой отец. Я
говорю и от его имени. Я общаюсь с ним на равных. Я тоже отец
и дед. Мой главный вопрос к вам, к себе, к нему:

    – Почему я ничего не довожу до конца?  Я разрушаю то, что создал. Работаю до определённого момента. Успешно делаю то, что требуется. В меня верят, мне доверяют. Вдруг, словно бес вселяется в  меня. Своими же руками всё рушу, ухожу без сожаления. Никогда не возвращаюсь.

   Почему? Даже брак наш пытался порушить. Сохранился только благодаря супруги…

   – Индивид с неустойчивой нервной системой, - сказал врач и развёл руками. Словно хотел сказать: – А что ещё можно ожидать?

   – Это может быть следствием психической травмы в детстве.
Хотите сеанс гипноза? Я не буду вас погружать в транс полностью. Сегодняшний багаж знаний останется с вами. Если согласны, ложитесь на эту кушетку.

   – Я легко внушаемый индивид, доктор.

   Это последнее, что успел сказать, удобно расположившись на его кушетке.


          Я – СПЕРМАТОЗОИД.

… Я не кино смотрел. Я переживал себя. В своей глубинной памяти...

   Но почему кругом так много белого? Откуда эта усатая морда? Ах, да. Это же белая ширма и врач в белом халате и белой шапочке. В правой руке он держит мою руку. А его левая – с часами фирмы «Сони» – на уровне его глаз. Он считает мой пульс.

   – Вот вы и поднырнули в себя почти до самого дна. Что ж вы
там увидели страшного? Рассказывайте.

   – По-моему, доктор, я прошёл путь от сперматозоида до летающе-плавающей рептилии. Так быстро я ещё никогда не летал во сне. Чьи-то невидимые, добрые руки предохраняли меня во время моих головокружительных кульбитов. Легко и солнечно в том бульоне. Было ещё много чего – забыл…

   – Расскажите самое последнее из того что было.
   – Ох, так много было…
   – Самое последнее!
   – Был Голос…
   – Что он вам сказал?
   – Ты не пуп Земли… Тебе никто ничего не должен… Ты ни-
кому ничего не обязан. Кажется, так, - неуверенно произнёс я, старательно припоминая свой сон.
   – Запоминайте последние слова. Они самые ценные. Потом
будет еще.

   – Доктор, а кто же я теперь?
   – Вы – молекула.

   Мне стало обидно. Я молекула во Вселенной? Плыви по течению? Ни Богу свечка, ни Чёрту кочерга? Мир – хаос? Мир - порядок? Свобода – это что? А Воля? А Спасение – это что?

   – А вы - тоже молекула?
   – Кажется, нет. Надо подумать…

    – Потом – тёмная комната, - продолжаю рассказывать сон,– в углу розовый свет. Как от настольной лампы. Там два человека. Они в темноте. Их взгляды и голос ласкают меня. Я часть этих взглядов и голоса. Бегут мои ножки. Я упираюсь в стену. И мне хорошо. Но вдруг, яркий свет, громкие голоса. Смех. Очень страшный взгляд. Может, был взрыв? Я умер? Мне и сейчас ещё
плохо.

    Я глубоко вздыхаю, чтобы унять сердцебиение. Вспоминаю
мамин рассказ. Наверное, про это самое.

   – Два года тебе было. У нас были гости. А ты ложку
держал в левой руке. Капризничал. Отказывался есть. Гости смея-
лись. Опозорил отца. Ну, он потом тебя и порол! – Качала она
головой. – Ты визжал, как резаный. Сомлел. Обкакался, бедный.




   ...Я думал, врач сейчас кинется к компьютеру. Закидает
меня вопросами. Ничего подобного. Молчит. Смотрит куда-то
мимо меня.

Молчит и смотрит.

   – Милиционер родился, - тихонько произношу самому себе.

   – Вот что мы сделаем, – улыбнувшись, сказал он. – Мы сейчас снимем этот стресс. Вам придётся ещё полежать. Не возражаете?
Закройте глаза. Даю установку на добро!

   Я закрыл глаза. Рядом усатая физиономия врача.

   – Как вы себя чувствуете? – Заботливо спрашивает физиономия.
   – Хорошо. Даже петь хочется.
 

   ... Шло второе  лето нашего переезда после войны в большой теплый южный город.
Так захотел, намёрзшийся за войну, наш папа. Вот тогда у меня появилась моя
любовь к чтению. К чтению, которое именно взахлёб. Можно по-
любить чтение книг за радость новизны, познания нового. Это
игра глаз на струнах ума. Это неторопливое, вдумчивое чтение.

   А можно читать книги, как поглощать пищу. Как насыщать желу-
док. Здесь важен сам процесс чтения, как процесс пищеварения.
В полном смысле этого слова. Как это получилось - следите за моим рассказом.

   ...А есть очень хотелось. Даже сосало под ложечкой, как говорила мама. Самое большое желание – поесть бы много хлеба. Какой он вкусный – пропечённый, не пропеченный – любой. Мама
даёт пять рублей и посылает меня в магазин за хлебом.

   Ближайший магазин в километре от дома. Если в нём сегодня нет хлеба, я
иду в следующий. Это ещё километр, а то и чуть-чуть больше. Магазин
называется – розовый, потому что находится в двухэтажном розо-
вом доме. Поэтому мы так зовём этот магазин на улице Полторац-
кого. Если и там нет, а такое бывает, идём в магазины на улицах
Жуковского или на Пролетарской. Где-нибудь в одном из этих
магазинах есть хлеб и я его покупаю.   
 
 Наконец у меня в руках долгожданная, круглая рубчатая буханка со светло-коричневой корочкой. Одной рукой я прижимаю его к груди, а другой – от-
ламываю от него себе зубец. У меня уже давно полный рот голод-
ной слюны. Шершавая корочка хлеба во рту под языком слишком
мала, чтобы впитать в себя всю эту слюну. Я тяну удовольствие.

   Чтобы подольше уберечь вкус хлеба во рту, и не проглотить его,
я тяну это удовольствие. Я не проглочу хлеб. Буду сосать его вон
до того столба, – говорю я себе. Изо всех сил сдерживаю желание
проглотить вкусную, разжеванную хлебную массу.

   Мама очень больна. С трудом ходит по комнате. Молча берёт
общипанный моими руками хлеб. В её газах, усталых от посто-
янной боли, понимание, сочувствие, жалость. Мне очень хочется
скорее получить свой кусочек хлеба. Но получу я его только в
обед. Бесконечно долго тянется время.

   Я слоняюсь по комнате. Мешаю маме. У нас нет стула. Нет
стола. Только две узкие, немного погнутые, железные кровати.
Пол бетонный. Раньше здесь был склад. Детских книг у нас нет.
Взрослых – тоже. У нас вообще ничего нет.
Папа всё время на работе. Дежурит через сутки. Подрабаты-
вает. Я вижу его только спящим после дежурства.

 Стоят длинные, летние дни. Я всё время на улице. Уличный мальчишка.

   – Запиши его в библиотеку. Он не знает, чем себя занять. – почему-то виновато казала мама отцу.

   Детская библиотека помещалась в центре города, на первом
этаже двухэтажного здания женской школы. Там на полках и на
столах было много книг. Но записывали детей только с третьего
класса. Пожилая тётя, библиотекарь с печальными глазами поло-
жила передо мной раскрытую книгу.

   – Читай,- тихо сказала она. Я бойко стал бубнить почти по слогам, ничего не понимая в содержании.

   – Он хорошо читает. Мы его запишем, - прервала меня тётя. Я принёс домой книгу Пришвина «Кладовая солнца». Там про то, как брат с сестрой пошли в лес за клюквой, поссорились. Каждый пошел своей дорогой. Мальчик
чуть не утонул в болоте. Его собака вытащила.

  Рассказ не произвёл на меня никакого впечатления. Книга долго лежала у нас
дома. Папе было не до меня. Он после работы ездил к маме в
больницу. А когда, наконец, мы с папой принесли книгу в библио-
теку, он сам отказался брать домой следующую книгу.

   – Некогда мне ходить с тобой по библиотекам, -сердито
сказал он, когда мы шли домой. – Да и рано тебе ещё такие книги
читать!

   Я чуть не расплакался. После этого на всю жизнь не невзлюбил
брать книги в библиотеках. В общем, первый визит в библиотеку любви к чтению мне не прибавил.


           ТАК ОНО БЫЛО.

  Дом, в котором мы жили, можно было смело назвать семей-
ным общежитием. В каждой комнате жила семья. Готовили в ко-
ридорчике на своих столиках, где стояли керосинки. Воду носили
вёдрами с улицы. Туалет был тоже на улице. Кирпичный. В нём
три двери. Почему-то железные, крашеные чем-то коричневым,
с непонятными номерами. Наверное, от какого-то склада. Мелом
большие белые буквы. На одной М. На двух других Ж. Мужская
и две женских. Каждая на два очка. Под ними обыкновенная вы-
гребная яма.

Нам, мальчишкам, почему-то нравилось ходить в уборную
вдвоём. Слово туалет мы не знали. Устраивали неторопливые,
дружеские посиделки в «уборушке». Те, кто постарше, покури-
вали папиросы «Бокс» или «Ракета». Из баловства поджигали ва-
лявшиеся на полу после употребления по прямому назначению
клочки бумаги. Тогда изнутри дверь запирали на крючок. Но дым
всё равно выдавал наши проделки. Взрослые дяди очень серди-
лись. Нетерпеливо стучали в дверь.
– А ну, выметайтесь оттуда, сопли зелёные! – Кричали они.
А то и матерились, давая нам затрещины.
Я боялся оказаться в туалете с любым дяденькой один на
один. Ничего хорошего для себя от них не ожидал. Старался хо-
дить в уборную, когда там никого нет.

 Но на этот раз мой понос меня так приспичил, что потерял всякую бдительность. Не сразу обнаружил сидящего рядом мужчину в полувоенной форме.
Гимнастёрка без погон, офицерский ремень наброшен на шею, на
ногах брезентовые туфли, начищенные зубным порошком. Тогда
мы ходили, кто в чём мог. В руках он вертел сильно потрёпанную
книжку без обложки. Где-то из середины её вырвал листок, скомкал, исполь-
зовал по назначению и швырнул в угол на пол. А книжку, вдруг,
сунул мне под руку. Встал. Затянул на себе ремень, разгладил
складки гимнастёрки и ушел.

Сначала я хотел обидеться на него за книжку. На, мол, засранец! Хотел бросить её туда же в угол.
Но потом увидел картинку и передумал. На верху страницы, над
текстом, узкая полоска рисунка. В лесу, меж деревьев, пригнув-
шись, шли друг за другом солдаты в касках, маскхалатах и с авто-
матами. Стал листать. Ещё рисунки. Да во всю страницу! Дальше
смотреть мешали мухи. Гудели, ползали. И я спрятал книжку под
рубашку.
 Дома я показал маме книжку из туалета. Она брезгливо взяла
её двумя пальцами. Пробежала глазами несколько строк.
– Кажется, интересная… – неопределённо произнесла, воз-
вращая мне книгу, - почитай, потом расскажешь. .
Вот мы и подошли вплотную к книге, которая на всю жизнь сделала меня любителем чтения взахлёб

    – Вот времена! Вот нравы! Столько внимания отхожему месту! - Поморщитесь вы.

 КНИГА ВМЕСТО ХЛЕБА.

   Книга захватила меня с первых же строчек. Наши развед-
чики возвращались из немецкого тыла. Двигались беззвучно, как
тени. В лесу они нашли мальчика сироту и взяли его с собой. При-
вели его через линию фронта в свою часть. Это были очень до-
брые разведчики. Они сразу полюбили мальчика. Звали его пасту-
шонок. Особенно добрым оказался разведчик дяденька Биденко.
Это он был нарисован на всю страницу. Разведчики устроили па-
стушонку настоящую баню. Долго отмывали его с мылом. Потом
обтёрли его сухо-насухо и стали кормить. Перво-наперво дядя Би-
денко отрезал ему огромный кусок мягкого хлеба. Пастушонок не
мог оторвать восхищенного взгляда от этого ломтя хлеба. Тут ему
налили густой наваристый суп. А потом была каша с маслом. Всё
съел он. Хотел уже, поблагодарив, выйти из-за стола. Но тут Би-
денко налил ему кружку чаю и положил в неё два огромных куска
сахара. Пастушонок пил сладкий-пресладкий чай. Ох, и повезло
Пастушонку! Я вместе с ним ел и его хлеб, и его суп, и кашу. И
пил сладкий чай. И глотал, глотал набегающую во рту слюну. Я
перевернул лист. Но там уже совсем говорилось про другое. Па-
стушонок лёг спать, а разведчики пошли на задание. Поэтому я
перевернул лист назад и стал опять, взахлёб читать про хлеб, суп,
кашу и сладкий чай.

И тут мама позвала меня обедать. Обед состоял из кусоч-
ка хлеба и двух штучек весеннего зелёного лука, который узбеки
зовут барашка-лук. Я мгновенно проглотил и то и другое. По-
прежнему хотелось есть. Пустой желудок требовал пищи. Перед
глазами всё стоят добрые разведчики, хлеб, каша, суп. Опять в
моих руках эта книга. Открыл её на той же странице. И перечи-
тывал, перечитывал всё про тот же хлеб, ту же кашу и про тот
сладкий-пресладкий чай.

 Ту книжку я всё же до конца дочитал. Как- то скороговор-
кой, очень пристойно, даже красиво, описана смерть командира
батареи. Картинка там всего одна. На войне плачет даже солдат.
Но, ничего страшного. Зато поездка в Суворовское училище описана в моём духе.
Десять слонов одним ударом ножа. В книге вместо слона был ге-
нерал и широкая лестница с ковровой дорожкой. Генерал смотрел
сверху на поднимающегося к нему по лестнице Ваню Солнцева.
У генерала были погоны и лампасы, и у Вани были погоны и лам-
пасы. Генерал был седой, мудрый и очень добрый.
Я угадывал за его спиной большой светлый зал, уставленный
длинными столами под белыми скатертями. На них много-много
красивых тарелок, полных всякой вкусной еды. Это называется
светлое будущее. Туда торжественно вступал сын полка Ваня
Солнцев.

   Я родился и вырос в самой читающей в мире стране, где была поголовная грамотность, но без культуры. Чтение без анализа, как уход от действительности, как глоток свежего воздуха в безвоздушном пространстве за "железным зановесом".

 
        И тут я спохватился.

   – Не понимаю, зачем вам всё это надо? – спросил я врача – Роман собираетесь писать?
– Хороший вопрос, – просиял врач – Я отвечу на него, обязательно отвечу. Попозже. Продолжайте.
    И опять уткнулся в компьютер

ДЕТСКИЕ ШАЛОСТИ.

 Дело в том, что совсем недалеко отсюда есть большой мост
через железнодорожные пути. Под ним ходили поезда, а по мосту
горбатилась булыжная дорога. Эта дорога начиналась с навалки.

   Так мы, дети, называли товарный двор, где навалом разгружались
вагоны с разным товаром, в том числе и продовольственным. До-
верху гружёные машины везли с навалки мешки с мукой, сахаром,
конфетами, ящики с колбасой, консервами, водкой. Они сбавляли
ход, взбираясь на мост.

    Этим моментом пользовались наши кумиры, большие мальчишки. Догоняли машину. Через задний борт влезали в кузов. Времени у них было не больше минуты.

Въехав на мост, машина резко увеличивала скорость. Лезвием бритвы
ребята успевали сделать разрез на мешке с сахаром. На пять секунд
подставляли свою кепку под струйку белого песка. С добычей в
одной руке спрыгивали через борт и бегом устремлялись спрятаться в этой уборной.

   Мы следом вбегали туда же. Здесь они по-братски делились с нами, поднося к нашим мордочкам свою сладкую кепку. Сахар мгновенно исчезал под напором наших быстрых язычков. Бывало, что вместо сахара в кепке оказывались конфетки – мелкие желтые леденцы или цветные сладкие горошинки.
Эта добыча делилась поштучно. Такая сладкая жизнь была у нас
не часто.

   Наши кумиры предпочитали красть с машин водку. Самые опытные из них могли одной рукой ухватить за горлышки из ящика до четырёх бутылок. Не помню, чтобы кто-то из них пил водку или нас угощал. Бутылки тщательно прятали и по дешевке продавали каким-то дядькам.
 
     Эта «сладкая жизнь» оставила страшные воспоминания.
 
  В то утро мама позднее обычного отпустила  меня гулять, на улицу, со своим  обязательным наказом, «Не уходи далеко, чтоб я тебя видела!»  Около уборной Клуб по интересам был в полном составе: от самого маленького  татарчонка Зарипа до самых больших ребят, тех самых, которые приторговывали водкой и были лучшими игроками в лянгу и ошички.

    Но сейчас никто из ребят не играл ни в лянгу, ни в ашички; под весёлые возгласы никто никого не «маил», заставляя бегать за лянгой, и никто не отвешивал, проигравшим, шелобаны, то есть щелчки в лоб. Сейчас все стояли с понурым видом, молча переминались с ноги на ногу. Причину я скоро узнал.

   - Генка умрал...    миртвай...  на дарога лижит, - шепнул мне по секрету добрый малыш Зарип.  Он один откровенно плакал. Генка больше всех давал ему конфеток и сахара из своей добычи с машин на мосту.

  С этой новостью я прибежал домой, к маме. Оказывается, наша соседка, которая работает грузчицей в том самом товарном дворе, успела рассказать маме подробности гибели Генки.

  Суть в том, что в адрес главного универмага нашего города из Ленинграда поступили рулоны дорогой и дефицитной костюмной материи из шерсти. Директор лично руководил погрузкой и доставкой этого ценного груза в свой универмаг.

 Он не сел в кабину к водителю, а залёг в кузове среди рулонов так, что его не было видно с дороги. Зато он хорошо видел, как  мальчишка догнал его машину, ухватился руками за задний борт и стал подтягиваться до подбородка, как на турнике. Это  был Генка, которому надо было убедиться, есть ли в кузове этой машины мешки с сахаром или конфетами.

 Как только голова мальчишки появилась над бортом, директор, разгибая ногу в колене, изо всей силы пнул его а лицо. Генка плашмя опрокинулся спиной на дорогу, насмерть разбившись головой о камень мостовой.

   - Безотцовщина! Хулиганьё! – Подытожила соседка свой рассказ.

   - Понял, что бывает, когда воруют и на деньги играют? Что бы я тебя близко не видела около этих ашичников!  Там есть только один хороший мальчик – Зарипчик – вот с ним и дружи! – Строго сказала мама.

    Ах, мама, ничего ты не знаешь о мальчишеских законах улицы!

    Только я вышел на улицу, все мальчишки, как один, уставились на меня. Оказывается, пока я был дома, они все успели побывать на дороге, возле мёртвого Генки. Он там всё ещё лежит. Очередь моя. Пойду я или нет – вот что их интересовало. Что будет, если я поду, а об этом узнает мама?! А если не пойду, стану маменький сынок, как еврейчик Бома Шилькрут, который на улицу выходит редко, к ребятам не подходит; они сразу его начинают дразнить, толкать, чтобы он упал, измазал свой красивый дорогой костюмчик.

   Ко мне подошел Зарип, и потянул меня за руку. Я послушно пошел за ним, как младший брат подчиняется  старшему, который лучше знает, что надо делать.

    Мы шли к дороге - он вёл меня к дороге. Нам осталось перейти через арык по трубе сантиметров двадцать в диаметре. Надо сделать по ней четыре шага  над водой и выйти на дорогу.  Зарипчик был слишком мал,  боялся идти по трубе. На дорогу вышел я один.

    Он лежал на середине проезжей части узкой шассейки, так мальчишки звали эту булыжную мостовую. Весь в пыли. Машины объезжали его с двух сторон по песку. Ближе я не подошел. Мне было страшно. Мир повернулся ко мне ещё одним своим  боком. Генка, высокий сильный подросток и то, что сейчас лежит передо мной - это одно и то же? Почему он вдруг стал таким маленьким-маленьким, я бы легко унёс его на одной руке. Он не хулиган, он - хороший. Соседка - плохая! Мама...  Она не должна об этом ничего знать, в её глазах опять будут слёзы...

    С тех пор, кто бы не произносил. «бесплатный сыр – только в мышеловке», перед моими глазами возникает полная сладостей автомашина, медленно въезжающая на мост… 


 ...  Эти воспоминания написаны мной, когда день моей жизни подошел к закату: вот-вот погаснут последние слабые лучи солнышка из-за горизонта. А я до сих пор всё стою на краю той дороги, как межевой столб между «нельзя» и «надо».

    «Нельзя» - туда, где, подрастая, гибли один за другим ребята нашего двора: спивались, тащили из семьи пропить последнюю копейку; грабили квартиры, потом чахли в тюрьмах и лагерях.

    «Надо» - учиться: ходить в школу, не стесняться своей смешной одежды, не обращать внимания на ноющие спазмы пустого желудка – учиться, учиться в постоянном  свете воспалённых маминых глаз.
 
   Папу видели дома только спящим между дежурствами. Он работал на полторы ставки, но нам постоянно не хватало денег до его следующей получки. Никто из нас не жаловался и не роптал: мы считали, что так живут все – таковы будни моего  послевоенного детства.

    И только спустя годы, когда я окончил школу-десятилетку, читая "Преступление и наказание" Достоевского, особенно сцену выселения семьи Мармеладовых, я вдруг вспомнил и увидел свою маму десять лет назад с неожиданной стороны. Цитирую Достоевского там, где, доведённая до отчаяния женщина, забытая, заброшенная Богом и людьми, кричит в исступлении:

    «- Как! В день похорон мужа гонят с квартиры, после моего хлеба-соли, на улицу, с сиротами! Да куда я пойду! — вопила, рыдая и задыхаясь, бедная женщина. — Господи! — закричала вдруг она, засверкав глазами, — неужели ж нет справедливости! Кого ж тебе защищать, коль не нас, сирот? А вот, увидим! Есть на свете суд и правда, есть, я сыщу! Сейчас, подожди, безбожная тварь! Полечка, оставайся с детьми, я ворочусь. Ждите меня, хоть на улице! Увидим, есть ли на свете правда?
И, накинув на голову тот самый зеленый драдедамовый платок, о котором упоминал в своем рассказе покойный Мармеладов, Катерина Ивановна протеснилась сквозь беспорядочную и пьяную толпу жильцов, все еще толпившихся в комнате, и с воплем и со слезами выбежала на улицу — с неопределенною целью где-то сейчас, немедленно и во что бы то ни стало найти справедливость.»

   Не знаю, сколько было лет Мармеладовой, когда она достигла пика своего отчаяния, оказавшись с детьми на улице, каюсь, не знаю. Но моей маме, в той сценке, которую я припомнил, спустя десять лет, было ровно тридцать лет. За её плечами было сиротское нищенское детство после раскулачивания, когда она под окнами своего села Христа ради протягивала ручонку за кусочком хлеба, зачастую слышала:
   – Убирайся, кулацкое отродье!
 
    В восемнадцать лет прядильщицей на меланжевом комбинате ежедневно двенадцать часов подряд бегала от станка к станку: связывала порванные нити, имея  отдыха двадцать минут на обед.

 В двадцать три года проводила мужа на фронт.
 
    - Осталась я с вами двумя, - часто вспоминала она, - первому всего два года, а  второй - только родился. Провожала папу - не плакала, сама его поцеловала, знала, ему-то каково; а когда ушел –  уж тогда наревелась: в доме ни корки, за душой ни копейки. Чем кормить?  Страшно вспомнить. Четыре года войны всё моё здоровье из меня вытянули. Не позволяла себе болеть всю войну, загоняла свои болезни внутрь. Теперь они попёрли из меня сразу все.

   И вот ей тридцать лет, она уже под чужим небом, очень больна, но всё та же беспросветная нужда её сопровождает. Гениальный писатель, очень странный человек, из позапрошлого века высветил мне маленький эпизод из её жизни, которому я был свидетель и который я давно забыл.
 
   ... Опять не было денег, опять мучительно тянулись дни, оставшиеся до получки.
   Почему-то в этот раз этих дней - было больше – занимать денег уже было не у кого, в семье не было ни копейки. В то утро я проснулся рано, папа ещё не ушел на работу к восьми часам. Он уже умылся, оделся, как всегда гимнастёрка, под туго затянутым ремнём, без единой складки. Он подошел к двери, готовый открыть её, чтобы покинуть свою голодную семью на целые сутки своего дежурства - весь день и всю ночь. 

   Казалось бы, чем ещё можно смутить человека, бывшего лётчика, дважды сбитого за войну? Он, вдруг, обернулся у двери и замер. В полном молчании мы смотрели друг на друга: он на нас, мы на него. Он смотрел на нас глубоко запавшими глазами на осунувшемся, чисто выбритом лице. Мама тоже стояла неподвижно и смотрела на него. Они были две туго натянутые струны: обе неслышно гудели в унисон, мужская и женская – какая из них порвётся сейчас? Четыре года войны его спасала её любовь! Они одногодки, сейчас им по тридцать лет.

    Она подошла, как сомнамбула, к нему, почти вплотную. Он был значительно выше её, она положила свои ладони на его плечи, где раньше были погоны. Привстала на пальчиках, коснулась сухими губами его щеки возле уха, выдохнула приказ-поцелуй:

    --Иди!

   Я помню, он развернулся через левое плечо – и ушел. Проводила на работу, как семь лет назад – на фронт.

 Что изменилось? Больная, ослабевшая от голода. Едва передвигалась по комнате. Подросшие дети смотрели на неё голодными глазами…
 
   Она вдруг вскинула руки и плашмя бросилась на койку. Так кидаются в речку, чтобы утопиться. Она лежала лицом к стенке, сотрясалась от рыданий, не давала крику вырваться наружу.

 Верила ли тогда она в высшую справедливость – земную или небесную? Я не помню, что бы в те годы она осеняла себя крестным знамением или хотя бы шептала молитву. Сталину в те годы тоже не жаловались, не о чем не просили - только докладывали о достигнутых успехах.
 
    Мама быстро справилась с накатившей на неё безнадёжностью. Поднялась с кровати. Повернулась ко мне У неё не было искаженного выражения лица. Отёрла рукой глаза.
   - Иди к папе в обед - покушаете вместе, - сказала тихим, как всегда извиняющимся тоном. Диспетчерам на железной дороге обед, тарелку супа и кусок хлеба, привозили на рабочее место. Этот суп мы ели с отцом из одной тарелки, одной ложкой.
   Кто у кого в неоплатном долгу?

 ***

            ДАЛЬШЕ БУДЕТ ПРО ОКОЛО ОТХОЖЕЕ МЕСТО.

    И не потому что мой вкус такой. И не потому, что через год
я тоже курил с ребятами в этой уборной.

   ...Почему-то мы любили весной играть около этой уборной.
Здесь была гладкая, хорошо утоптанная, площадка. Она быстро
просыхала после зимней сырости. На ней удобно было играть в
лянгу и ашички. Лянга – это кусочек кожи, обязательно с шерс-
тью, утяжелённая свинцом. Лянгу подкидывают ударом внутрен-
ней стороны правого ботинка, держа ногу на весу. Это – виси.
Если делать то же самое, но в прыжке под левую ногу – это на-
зывается люры. Почти акробатические номера. Таких умельцев
мало. Они пользовались большим авторитетом. Ашички – тоже
местное название – коленные косточки барана. Клуб по интере-
сам, сказали бы сейчас с юмором про нашу ватагу.

Я здесь был не последним человеком, хоть и не играл в эти
полу спортивные игры. Я – рассказывал. Как жил в Сибири. Как
охотился один-на-один в тайге. На медведей, слонов и крокоди-
лов. Огнестрельное оружие я не любил. Предпочтение отдавал
холодному оружию. У меня был длинный-длинный ножик. Им я
протыкал два, три, четыре слона сразу. Складывал их в мешок. И
нёс домой. А дома кошка их съела.

   Рассказывал я громко, размахивал руками. В открытое окно
меня слышала мама. И слышали соседи. Дело в том, что мама не
разрешала далеко уходить от дома.
   – Делай что хочешь, но чтоб я тебя всегда видела в окно, - говорила она.
   – Ваш-то опять заврался, – смеясь, говорили маме соседки. –
Слоны по тайге строем ходят. Откуда он это взял?
   – Раньше у нас на комоде фарфоровые слоники стояли. Не-
давно артист по радио смешно рассказывал, как он с охоты домой
медведя принёс, а кошка его съела, - поясняла им смущённая мама...


     КНИГИ, КОТОРЫЕ Я ЧИТАЛ.

  Отрывая деньги от самого необходимого, отец покупал
книги. Каждая книга – это кусок хлеба. Это кусок хлеба, укра-
денный у её детей – так тяжело воспринимала мать пополнение
домашней библиотеки.

   В основном это были книги современных советских авторов.
«Повесть о настоящем человеке» Бориса Полевого появилась самая
первая, может потому, что отец сам в войну был летчиком. Потом
появились «Как закалялась сталь», «Молодая гвардия», «Белая
береза», «Кавалер золотой звезды», «Володя Дубинин» и «Белеет
парус одинокий». Я читал эти книги запоем, проглатывал их со-
держание, вместо недостающего хлеба. Когда появилось в семье
радио, лучшая моя передача - «Пионерская зорька»...
               
   Я опять вошел во вкус воспоминаний. Чеканил каждую фразу. Бросал в лицо этому лысому нахалу – гомеопату и поэту.

   – Школьные годы до седьмого класса прошли под влияни-
ем прочитанной книги А.Гайдара «Тимур и его команда». Роман-
тика игры всерьез: сделать добро тайно, наказать зло – явно! Да
здравствует добрый, отзывчивый к чужой беде и беспощадный к
хулиганам Тимур и его команда! Держись, хулиган Квакин и твоя
ватага! Я не просто любил, я бредил этой книгой. Для меня это был
не книжный сюжет, а образ моего мышления и моей жизни.

В этот момент я заметил, что врач осторожно скосил взгляд
на свои часы. Лысина поблекла. От недавней жизнерадостности
не осталось и следа.

– Вы устали? Я вам надоел…
– Не всяк короб по плечу. Не обращайте внимания.
Он посмотрел на свои растопыренные пальцы правой ладони и два раза провёл пятернёй по несуществующей шевелюре.

  … Меня захлестывала советская романтика. За неимением
Майн Рида, Фенимора Купера, Марка Твена.

– Яркая индивидуальность, - говорили обо мне, кто одобрительно, кто иронически, мои
учителя. Но не помню, чтобы кто-нибудь из них за годы моей уче-
бы попытался поднять планку моего идеала…

– А вы, по-моему, не так просты, как мне в начале показалось, - вдруг выпалил я врачу.
– ?
Лохматые брови врача взлетели чуть не на лысину.
– Вон как меня раскрутили!-
– А вы, по-моему, только этого и ждали.

  … «Как закалялась сталь» Н. Островского я прочитал, кажет-
ся, в седьмом классе. В период моего полового созревания. Обо-
стренный эрос буквально влил в меня каждый эпизод этой цели-
ком надуманной книги. Здесь была особая товарищеская любовь-
дружба. Бесконечно суровое отношение к самому себе. Никаких
поблажек или снисхождений даже самым близким. Вить из себя
веревки! Вот неписаный и не озвученный мой девиз тех лет.

   …Может, потому, что за телесной аскетичностью удобно
скрывать элементарную необразованность души и сердца? Гасить
нанесенную тебе кем-то обиду непонимания тебя. Боль не при-
знавания тебя, гасить ещё большей болью, но уже самому себе,
причиненной в условиях одиночества и самоизоляции. Суровое отношение к себе, жестокое отношение ко всем, кто окружал меня!
...
– Стоп! Достаточно!

Рука врача мягко легла на моё плечо.
– Вот в таком духе и продолжайте беседовать дома с самим
собой. Будь вы медиком, да с вашими литературными данными,
мог бы выйти второй Чехов. Писатель-душевед. Или священник.
Да-да. Вам прямая дорога в храм. Homo religioso.

Врач говорил всё это с улыбкой, доброжелательным тоном.
Но уж очень не серьёзно.
– Знаете, доктор, я никогда не строил планов на будущее.
Моё будущее не простиралось дальше завтрашнего дня. Вместо
этого – литература и искусство.
– Плюс ложная романтика труда и героического самопожерт-
вования. – Подхватил врач. – И всё это – ваш Павка Корчагин.

Как и в прошлый раз, он вручил мне маленький пакетик го-
меопатических снадобий. И ещё вручил книжечку своих новых
стихов-вирш с дарственной надписью:
«Мы с вами одной стаи»…
Теперь я понимаю, почему женщины от него в восторге. К
тому же он ещё и преподаёт в медицинской академии. Там – без-
молвные студенты. Здесь – покорные клиенты-пациенты. Думаю,
в семье у него примерно также. Жизнь-игра в одни ворота.


ПОЕДИНОК С ВРАЧОМ.

24794 шаг-день.
Врач привык играть в одни ворота. Попробуйте предложить
ему играть с пациентом на равных. Сразу возьмёт тайм-аут. Если
бы врач не прервал меня…

…Я был вырван этими книгами из семьи. В этих книгах все
родители – это мещане, ограниченные люди. Жил без авторите-
тов, с опорой только на самого себя. Это уже есть эгоизм наизнан-
ку. От него один шаг до духовного эгоизма.
– Я лишил себя всего, что вам еще от меня надо?
Искренно возмущался я уже в зрелом возрасте.
– У тебя виноваты все, кроме тебя одного.
Пыталась достучаться любящая жена.
– Расхожая фраза. – Отмахивался я и не заметил, как Корча-
гин литературный превратился во мне в Корчагина реального.
Это тоже ведёт к закрепощению личности.
И круг замкнулся.

  Теперь немного о том, как эти судьбоносные для меня книги,
преломляясь во мне, создавали мою внутреннюю биографию. Вот
она.
…  В детстве я воевал, партизанил, сражался в подполье. До
сих пор люблю маленькое пространство, ограниченное глухой
стеной. Полумрак. Тишина. Я отстукиваю по рации разведданные
на Большую землю. Рядом – граната.

   …В юности был верным бойцом партии. Уничтожал кон-
трреволюцию, боролся за чистоту марксистских рядов партии
против оппозиционеров всех мастей. Преодолевая физическую
немощь, в тяжелейших условиях проявлял чудеса трудового геро-
изма. Черпал свои силы в очередном постановлении ЦК Партии,
и ее славного Политбюро.

    …В зрелом возрасте оказался человеком с замкнутым, неу-
живчивым характером. Ни на одной работе долго не задерживал-
ся. Уходил по собственному желанию, так как честно работать
было невозможно, а изменить что-либо был не в состоянии…

   …Выйдя на пенсию, обнаружил, что жил отложенной жиз-
нью. Все время боролся с кем-то и за что-то.

А жизнь уже прошла.

   После дневного визита к врачу, ночью смог уснуть только под утро.
Перед звонком будильника, видел коротенький сон.
Я видел во сне почти танец. Его постановщик – мой мозг.
Представьте, в моём кабинете, а может, на вашем банкете, где
каждый у всех на виду, вдруг появилась старушка, неизвестно от-
куда, божий одуванчик и улеглась спать на полу. Она так хочет.
Ей так нравится. Может, это каприз старого человека? Мы в не-
доумении. Но это не спальня. Здесь нет кровати. Не принято на
балу валяться на полу. Всё надо делать в своё время и на своём
месте. Мы дружно поднимаем её и осторожно выпроваживаем за
дверь. Это был почти танец или пантомима…


               ДОРОГОЙ МОЙ ВРАЧ!

Что можно противопоставить всему этому? Меня не устраивает психоанализ, как примочка на больное место. Ваш метод
больше ставит вопросов, чем отвечает на них.
Раз уж вы упомянули Чехова Антона Павловича, то и лечиться мне надо по-чеховски: выдавливать Павку Корчагина из себя.
Я больше не хочу быть хомо советикус. Я хочу быть, как все
мои деды, просто – русским человеком.
 
  Поздно ночью дописал эти строчки, перечитал их, и уснул, как только голова коснулась подушки.

   ...Бегаю по коридорам многоэтажного, хорошо знакомого мне здания.
Ищу единственно нужную мне комнату, однако все те, в которые я заглядываю,
внутри сильно изменились, стали совсем другими, не жилыми. Наконец вот нужная мне комната. Но почему-то и она внутри изменилась: больше похожа на маленькую часовню. Перед иконой стоит очень старый человек в генеральской форме.

      - Иван Солнцев явился по вашему приказу! -

   Рапортует он не мне, а этой большой иконе, висящей на стене. Комната-часовня вдруг исчезла, растворилась в воздухе. Я уже в другой комнате. Простая солдатская койка. Под одеялом лицом к стенке лежит человек. Рядом на деревянной стойке,как у портного, висит генеральский мундир со стоячим воротником золотого шитья, с погонами и орденами в несколько этажей. Я знаю - на койке лежит Тимур, кумир моего детства.

      - Где Мишка Квакин? - Спрашиваю Тимура. Человек под одеялом молчит. Стойка под генеральским мундиром вдруг ожила, повела плечами с погонами, чтоб я обратил на неё внимание.- Эта подставка и есть Мишка Квакин?!


   Не помню, как оказался в коридоре. Бегу прочь, не оглядываясь, до самой последней двери.

   Открываю её и застываю на месте, не в силах сделать ещё шаг.
В маленькой пустой комнате по полу ползёт слепой Павка Корчагин. Точнее сказать - пытается ползти. На нём три огромные Звезды Героя чугунной тяжестью
своею прижимают его к земле, не дают встать на ноги.

      - Павка! Братишка! Брось эти вериги! - Беззвучно кричу ему.

      - Эти змеи расползутся...  Уходи... - так же беззвучно отвечает он.

   Каждый угол каждой пятиконечной звезды на нём - это живая змеиная головка.
Смотреть в её глаза-бусинки нельзя, голова сразу увеличивается в размерах,
открывает рот, обнажает ядовитый зуб.

   В ужасе я просыпаюсь с вопросом - Ушел я или нет? Ох, уж эти сумбурные
сны! Я на них стараюсь не обращать внимания, но этот был уж особенно тяжек

    ...Корчагина-Островского надо понять и пожалеть. Не от хорошей жизни он стал таким. «Больной и голодный я пережил эту зиму, только продав пальто и книги». – Писал он другу.

   Доживи Островский до наших дней, будь он сегодня с нами
– вот такой роман читали б мы сейчас:
       (…Во многом мы заблуждались! Не получилось! Дрянной
человеческий материал нам достался в наследство. Мы сейчас
должны просить прощение, кого незаслуженно обидели. Покаяться перед Богом.

   Я первый говорю:
 
      – Отец Василий, прости меня вместе с моим автором! Сам
бы я никогда не насыпал махры в тесто.

   Мы находимся на переломе двух эпох. В той эпохе мы были
в передовых рядах борцов за лучшую жизнь для всего мира. Те-
перь задача каждого из нас – вытащить себя на новый уровень
сознания. Влиться в новую эпоху! Преодолеть самого себя! Кто
не сможет – Застрявшие!..

      – Братва! Когда окончите школу, рядом с вами уже не будет
ваших учителей. А жизнь требует ответы на всё новые и новые
вопросы. Идите в Храм к батюшке. И не стесняйтесь задавать ему
ваши наболевшие вопросы. Наши деды, прадеды, прапрадеды
так и делали. Это нас отучили и отлучили от Храма за последние
семьдесят лет. Надо вновь проторить дорогу в храм!

   Надо освободить человека от всего наносного, что мешает
ему воссоединиться со своей Душой, где обитает Дух Божий.
Надо очистить человека от злобы, зависти, прелюбодеяния, обжорства, лени. Это чисто индивидуальная работа. Для этого надо
силы черпать не в себе (там их нет), а в конечной цели – слиянием с Божественным. И придёт Божественная помощь. Бог помогает там, где кончаются силы человека…)
 
    Островскому пришла Божья помощь – его заметили в редакции «Молодая Гвардия». Его издали. Он больше не голодал. Но Островский считал, что это его заслуга, приписывал всё себе, своей настойчивости.

   Если бы он молил Бога помочь ему:

      – Боже, помоги мне! Но сделай не так, как я хочу, а как Ты. –

   Был бы иной конечный результат. Не говорящая мумия, одетая в
военную форму со знаками различия бригадного комиссара.

   Но его герой не был с Богом. Насквозь выдуманный официальной пропагандой «правильный», но совершенно не реальный челок, испортил жизнь очень многим реальным молодым людям, поверившим в него. Их было много. Они были лишними людьми. Не понимали и не принимали политику двойных стандартов слова и дела, страдали и гибли.

   Государство своими руками создавало будущих диссидентов.


   Однако, следуя вашему совету, доктор, я завтра пойду в храм.


                http://www.proza.ru/2014/09/29/130