В славном губернском городе Николаеве, в семье инженера-промышленника Владимира Пестрякова на стыке IXX и XX веков родились две девочки. Одна с детства проявляла склонность к музыке, другая – к рисованию. Обе учились в гимназии, а дальше их судьбы на время разошлись. Одна уехала в Санктъ-Петербургъ, где стала солисткой Мариинки (после – Государственной оперы), а вторая переехала с родителями в Одессу.
Отец во времена судьбоносного перелома в империи тяжело заболел и не смог последовать примеру остальной семьи и покинуть Россию. Его мыловаренный завод, который, по семейным преданиям, стал базой для известного всем женщинам СССР комбината «Алые паруса», конечно, национализировали. Еще среди прочего у него имелась компания по аренде автомобилей, руководить которой он поставил мужа племянницы. В дни непрерывных революционных перемен Владимир успел спрятать с его помощью в подвалах гаража свою коллекцию драгоценных камней и других ценностей семьи.
Прадедушка собирал коллекцию всю жизнь. Выискивал на международных аукционах, часто ездил за редкими камнями в Амстердам и Южную Африку, где и заразился энцефалитом после укуса клеща.
В один из дней тяжелого 19-го года родственник, предварительно откопав сундучок, отбыл на пароходе в неизвестном направлении…
Дальнейшая судьба сестер сложилась по-разному. Старшая Полина, отличавшаяся не только прекрасным голосом, но и красотой, вышла замуж за одного из основоположников советской дипломатии, именем которого впоследствии назвали проспект, и жила в Москве. А младшая Лида ухаживала за больным отцом и училась живописи. В ее институте преподавал недавно вернувшийся из Парижа, известный художник Теофил Фраеман (Teo Fra). Его судьба заслуживает отдельной книги. Расскажу о нем коротко.
Ученик Костанди, в конце IXX века он отправился учиться в Мюнхен в школу Ашбе, после чего переехал в Париж, где собрался цвет европейских художников того времени, среди которых было много выходцев с юга России.
Там он стал учеником Пьера Бона, а позже, получив известность, постоянным членом жюри «Осеннего салона». Близко подружился с Матиссом, Роденом, Франсом… С Матиссом они одно время делили студенческую комнатку и стол. Еще много лет, уже в Одессе, он вел с ними переписку, пока «железный занавес» не захлопнулся совсем. Письма Франса и другие, бабушка передала «на время» пионэрам…
Однажды, находясь в Лондоне, куда художник переехал на время войны, Теофил получил телеграмму, в которой говорилось, что его мать тяжело больна.
Последний «Портрет матери» в темном платье с большим белым кружевом его кисти я хорошо помню с детства. А потом портрет куда-то пропал, и мне ничего о нем не было известно. И вот несколько лет назад совершенно случайно я приобрел его у арт-дилера.
Закрыв свою квартиру и передав ключи консьержке, художник отправился навестить мать. «На несколько недель, - сказал он, выходя из подъезда. - Не забывайте поливать цветы!» В свою квартиру и мастерскую он не вернулся больше никогда. Эти «несколько недель» растянулись на всю жизнь.
Потом была активная работа в обществе «Независимых», создание музея в доме графа Толстого, где он поселился по прибытию в Одессу, создание художественной школы и заведование кафедрой живописи.
Там и познакомились семнадцатилетняя первокурсница и «пожилой» по тем меркам профессор. Но, несмотря на 28-летнюю разницу в возрасте, они прожили долгую счастливую жизнь. Детей у них не было, моя мама стала для них любимым ребенком, а у меня, кода я явился на свет, появилась вторая бабушка.
Ее сестра, мамина мама, приехав на лето из столицы «нашей необъятной Родины» отдохнуть у моря и погостить у родных, однажды встретила молодого студента художественного института, младше ее на почти десять лет и… пропала. В свою огромную квартиру в центре Москвы, где ждал ее муж-академик, она тоже больше никогда не вернулась. Так образовалась еще одна творческая «советская» семья, вскоре родилась мама, и бабушка бросила сцену. Правда, ее портреты еще долго писали известные и «не очень» художники. Часть из них хранится у меня.
А молодой студент, мой дедушка, стал скульптором, одним из основоположников украинской монументальной скульптуры и председателем художественного совета СХУ. Его памятники до последних лет находились на центральных площадях Харькова, Донецка, Киева, Софии, Будапешта, Москвы и других городов.
Закончилась страшная эпоха, и памятники вождей были демонтированы, чему, я уверен, дедушка был бы только рад… Одним из первых в стране убрали бюст за трибуной в Верховном Совете, а потом памятник на железнодорожном вокзале Киева.
Осталась центральная аллея Байкового кладбища с его работами и много мемориальных досок.
Летом вся семья переезжала на большую дачу в Аркадии, которая еще в начале 20-х годов перешла к ним от скульптора Петра Митковицера. На этой даче вырос и я. Это место, Аркадия – с греческого «образ идеальной страны, счастливой,
беззаботной жизни, идиллии» - осталось для меня таковым на всю жизнь.
Как сейчас помню аромат старинного сада, спелые абрикосы, покрывающие оранжевым ковром траву, вишни, алычу, крыжовник, черешню, шелковицу… и, самое главное, ни с чем не сравнимый запах моря рядом. По вечерам мы собирались на террасе под огромным фонарем-шаром, читали стихи, играли в шарады. Друзья, которые приезжали со всего Союза и часто оставались жить в гостевом домике, рассказывали дивные истории из своей насыщенной событиями жизни.
Единственное, о чем никогда не говорили, это о политике. Это было табу. Как любил упоминать друг моего деда по отцу Максим Рыльский: «В доме повешенного о веревке не говорят…»
Иногда пели песни под гитару. Нередко компании засиживались теплыми летними ночами до утра, а потом шли на пляж.
Часто в памяти всплывают старые аркадийские пляжики, затерянные среди скал. Там пронзительно пахло морской тиной, солью и мидиями, которые море в изобилии выбрасывало на берег. Такого запаха я не встречал больше никогда. Ни на Тихом, ни на Атлантическом океанах, ни на Красном, ни на Средиземном морях. Так может пахнуть только Черное море детства!