Когда Василисе было девять лет, за дверцей шкафа у неё жил подменыш, ее двойница — тоже на вид девочка, только страшная, полупрозрачная и сидящая всё время в лягушечьей позе.
Тут следует пояснить, что за дверцей шкафа — это вовсе не значит в шкафу. Это — между стеной и дверцей шкафа, когда она открывалась. То есть в месте непостоянном, мерцающем.
Шкаф был старый, рассохшийся, дверца его, та, что не запиралась на маленькую тугую щеколдочку наверху, с внутренней стороны, имела обыкновение распахиваться сама по себе, в любое время суток — и днём, и вечером, и когда все были дома, и когда никого не было. Но страшнее всего она открывалась ночью — для Василисы. С негромким, вкрадчивым и в то же время слегка истеричным вскрипом. Словно крышка гроба, стоящего вертикально и приглашающего войти.
Да, именно войти в него, а не лечь. Даже худенькая малорослая Вася могла бы уместиться на дне этого гроба разве что сидя или лёжа на боку, свернувшись калачиком, а вот стоять в нем ей было бы вполне комфортно (если, конечно, предположить, что кому-то может быть комфортно в гробу). Впрочем, всё это было лишь теорией, проверять которую Василиса не собиралась. Она вообще по возможности избегала шкафа с его неприятным половинчатым нутром: одна половина для полок, вторая для вешалок. На той, что для полок — аккуратные стопочки одежды ее и брата; в самом низу этой упорядоченной, относительно дружественной половины — выдвижной ящик с постельным бельём. Ничего особенного, если подумать. Ничего пугающего.
Правая же половина шкафа была устроена по-другому. Висящие на плечиках платья и костюмы создавали впечатление чего-то не-сплошного, сквозного, щелястого, уводящего в рыхлую объемную тень параллельного мира. Того мира, откуда являлась двойница.
Внизу, под платьями и костюмами, лежала бесформенная груда барахла — «одёванной одежды», как выражалась бабушка. Толстые шерстяные кофты, колготки, спортивные штаны и джинсы — то есть всё то, что не принято стирать после первой носки, но и к чистой одежде эти вещи уже не положишь. Каждый раз, надумав прийти, двойница возникала именно там, в этом гнезде хаоса из небрежно сброшенного, человеком пахнущего тряпья. Вася безошибочно чувствовала ее появление и внутренне замирала... Через несколько секунд раздавался знакомый скрип.
Тельце Васи, прижавшееся к кровати в позе ползущего под колючей проволокой пехотинца, в этот миг покрывалось испариной. Холодной и горячей одновременно. В нем, в этом юном тщедушном тельце, происходили два исключающих друг друга процесса: с одной стороны, мощный выброс адреналина заставлял сердце колотиться с удвоенной силой, отчего дыхание выходило слишком шумным и прерывистым. С другой — тельце усилием воли пыталось замедлить в себе всякое движение, впасть в подобие анабиоза, прикинуться пустотой. Ну или чем-то, стремящимся к пустоте. Чем-то вроде сброшенной змеиной кожи или лягушачьей шкурки...
Вася не знала — как. Как происходит само это перемещение, из шкафа — за дверцу шкафа. Она не думала, что двойница просто встаёт и переходит ногами, хотя из всех возможных допущений это должно было бы показаться ей самым естественным. Но именно оно казалось самым диким. Представить двойницу выходящей из шкафа, делающей шажок босой ногой вниз, как бы со ступеньки старинного экипажа, на каких в мультиках возят принцесс, — нет, в этом было какое-то странное (странно резкое) несоответствие действительности. То есть тому, что пыталось выдать себя за действительность — через Васю.
Как бы там ни было, двойница никогда не выходила из шкафа. Она появлялась: сначала в нем, потом — в плоском и тёмном пенальчике пространства между стеной и открывшейся дверцей. Шкаф стоял не вплотную к стене, и места получалось как раз достаточно, чтобы уместиться одному небольшому ребенкоподобному существу в пижамном костюмчике. Там оно и сидело, неподвижно выпучив глаза и по-жабьи поигрывая зобом. Надувая его и сдувая. Надувая и сдувая. В темноте, едва разбавленной светом соседских окон, глядя на него можно было подумать, что это и впрямь какой-то ребенок, забившись в угол, выдувает жвачные пузыри. Но для этого нужно было заглянуть за дверцу шкафа. И уж совсем спасением было бы ее закрыть. Плотно закрыть, заколотить гвоздями: намертво, навсегда.
В ресторанном дворике было шумно, и девушки, взяв кофе навынос, переместились на лестницу и поднялись на самый верх, в укромный тупичок перед запертой дверью какого-то служебного помещения. Дарья подумала, что когда-то здесь явно была курилка. Сотрудники и сотрудницы торгового центра бегали сюда с ноября по март курить и сплетничать, страдать от одиночества и несчастной любви, и что-то в воздухе (но не запах табачного дыма: его не было) неуловимо свидетельствовало об этом. При желании Дарья могла бы порассуждать на тему сего любопытного феномена, и даже запостить об этом статейку в блог, но сейчас ее интересовало другое. Другой феномен.
— Вроде чисто, — сказала она, оглядев ступени и усаживаясь на верхнюю.
Знобка устроилась на противоположном краю этой же ступени, у перил, в пол-оборота к Дарье. Картонные стаканчики с кофе девушки поставили между собой, туда же Дарья поместила айфон, заботливо подложив под него блокнотик. Кликнула по иконке, открывающей диктофон, но саму запись включать пока не стала.
— Я буду записывать наш разговор. Ладно? Ты не против? Чтобы ничего важного не упустить.
Знобка согласно кивнула, но вид у неё сделался испуганно-ошарашенным. Как, впрочем, почти у каждого из них — у каждой знобки и у каждого знобика, которых Дарья ставила перед фактом записи в последний момент, когда у них уже не было возможности увильнуть.
С одной стороны, это было неправильно. Не очень по-журналистки. С другой — у Дарьи просто не оставалось выбора. Они, эти странные люди, имели обыкновение вспоминать про какие-то неотложные дела и бесследно исчезать, стоило только Дарье проговориться за день (за два дня, за неделю) до встречи, что разговор их будет записываться.
Или — был ещё такой вариант — узнав о предстоящем интервью «под запись», они начинали серьезно к нему готовиться, ночей не спали, писали речь, а потом зачитывали ее по бумажке мятыми дрожащими голосами. Это тоже никуда не годилось. Ещё можно было предложить знобику виртуальное интервью, по скайпу или по переписке, но к этому способу Дарья прибегала лишь в крайних случаях — когда знобик жил слишком далеко от Москвы или наотрез отказывался встречаться. За четыре месяца, отведённые Дарьей самой себе на работу «в полях», то есть на сбор материала, таких набралось немало, но среди них попадались очень интересные товарищи. К одному такому эксклюзиву она даже съездила в Великие Луки, проведя в общей сложности восемнадцать часов за рулём и паршивую ночь в гостинице. Не имея при себе ничего, кроме верного друга айфона и просроченного газового баллончика.
Эксклюзив оказался занудливым скучным дядькой, любителем вещать пространно и назидательно, да и история его, при ближайшем рассмотрении, не являлась чем-то из ряда вон. Чем-то, ради чего стоило в такую даль тащиться. Но именно он, этот Павел Груздев, преподаватель физики в местном колледже, одной-единственной фразой полностью изменил представление Дарьи о ее собственном проекте.
Фраза была очень простая — в отличие от всего остального, сказанного им до этого, путаного, перегруженного и мудрёного, успевшего вызвать у Дарьи нечто вроде умственной изжоги.
Он сказал: «Но откуда мне знать?»
«Что знать? Что вы имеете в виду?» — поморщилась Дарья.
«Но откуда мне знать, что меня не украли?»
Отняв нос от веточки сирени, которую она во время прогулки то и дело вертела перед собой, с наслаждением понюхивая и примиряясь таким образом с утомительной болтовней Павла Груздева, Дарья повернула лицо к своему собеседнику и воззрилась на него во все глаза.
«Ну, вот вы говорите: в итоге у всех всё кончается хорошо, все живы, все выросли, никого не похитили, — развил он, видя ее полное непонимание. — Но как вы можете это утверждать? Откуда вы можете знать, что я... что меня не похитили? Как я сам могу быть в этом уверен?»
Длинные, подколотые на затылке, темно-русые волосы. Профиль эльфа из какой-нибудь киносаги. Но глаза невыразительные, какие-то не то поставленные слишком близко, не то посаженные слишком глубоко... совсем не эльфийские, в общем, глаза. Как ни ловила Дарья взгляд знобки, так и не смогла различить, какого они цвета.
— Ну что, ты готова? Начнем? — спросила она, и, заручившись утвердительным кивком своей визави, нажала на запись. — История Василисы К., студентки третьего курса Московского полиграфического института. Двенадцатое августа, ТЦ «Крапива», сидим на лестнице с кофейком. Василис, для начала расскажи немного о себе. Из какого города ты приехала, кто твои родители, чем занимаешься, ну, помимо учёбы?Чем живёшь?
Она не всегда их так называла. Много лет назад Дарья придумала этот ник для себя, для своего сетевого дневника,
в котором она с каким-то воистину мазохистическим упоением излагала о своей жизни всё, что только имела и умела о ней изложить. «Знобка, ничья зазнобка. Хроники растерянной души» — гласил подзаголовок этого блога.
Но той Знобки больше не существовало. Та Знобка, которой была Дарья, давно согрелась и перестала дрожать. И душа ее растерянная нашлась, собралась по клочкам и кусочкам в единое целое; стала сильной и устремлённой.
Дарья давно уже завела новый блог, а имя, оставшееся от прошлой жизни, уже не считала своим и не вспоминала о нем года два... пока не возникла идея этого вот проекта. И пока Дарья не встретилась с первыми респондентами.
Почти все эти встречи происходили в кафе — в самых разных московских едальнях, от «Шоколадницы» и «Тануки» до каких-то безымянных забегаловок и столовых при НИИ, при больничном корпусе, при автобусном парке. Места были разные, люди, приходившие рассказать Дарье о своей жизни, тоже были очень разные, но объединяло их одно: всем этим людям было холодно в этих местах. А может, им было холодно от своих историй. Так или иначе, в какой-то момент они начинали поеживаться, прятать руки в рукава или пытаться согреть их о кружки с остывающим чаем. Предплечья некоторых — если были оголены — покрывались мурашками. В самых тяжелых случаях синели губы.
Дарье при взгляде на них тоже становилось зябко, хотелось натянуть на плечи какую-нибудь шаль и попросить у официанта бокал глинтвейна, отменив заказанный до этого ледяной смузи. Казавшийся таким желанным ещё минуту назад...
Поначалу Дарья не понимала, что происходит. Встревоженно крутила головой в поисках источника холода, спрашивала у официантов, нельзя ли умерить кондиционер, пока наконец ее не осенило: нет никакого источника холода. По крайней мере, внешнего. Источник холода — внутри. В этих людях, в ее собеседниках. И, отчасти, в ней самой. Что-то в ней ещё отзывается на эти выморочные сквознячки запределья, похожие на бледные картофельные проростки, отзывается — и растёт в ответ. Навстречу.
Сквознячки-проростки слепо тянутся друг к другу, разветвляются, сплетаются над столиком, образуют нечто вроде морозных узоров на отсутствующем стекле.
Стремительно остывает чай. Собеседник Дарьи прячет нижнюю часть лица в шерстяной горловине свитера, у самой Дарьи тоже зуб на зуб не попадает. Ее знобит.
«Знобка, — вспоминает она. — Знобка, ничья зазнобка!»
И сразу всё становится понятно. Всё обретает свои места.
Впрочем, это довольно быстро прошло — вместе с апрельскими обманчивыми погодами. К началу лета Дарья уже полностью адаптировалась к исходящему от знобиков холоду и перестала чувствовать себя рядом с ними как в погребе или в склепе. Что-то в ней по-прежнему подавалось навстречу их голосам, рассказывающим истории, похожие на побеги чахлых подземных растений, на покрытые плесенью груши-паданцы, не успевшие сгнить и заиндевевшие в ноябрьской седой траве; на плоские — и одновременно объёмные, странно волнующие этой двойственностью — земляные картины, предстающие взгляду, если приподнять за уголок резиновый ветхий коврик, бывший когда-то автомобильным, а теперь брошенный под ноги в качестве сегмента садовой дорожки. Мокрицы, суетливые чёрные жучки, истлевшие ниточки корней и просто истлевшие ниточки, обглодыши чего-то неустановимо-рукотворного, мелкие детальки, винтики-шпунтики органического... В каком-то смысле это и было содержанием их историй. Одинаковых, как «земляной босх» под резиновым ковриком, — и каждый раз потрясающе неповторимых, уникальных!
Дарья была зачарована этими историями, словно дудочкой Крысолова. Но увести ее за собой так далеко, как всех этих не до конца выросших детей, эта дудочка всё же была бессильна. А потому не представляла для Дарьи никакой опасности.
Загоревшая и окрепшая за лето, в легком открытом топе, оголяющем лопатки, Дарья самой себе казалась девушкой из какого-нибудь рекламного ролика. Она чувствовала, что и Василисе она кажется такой девушкой. Красоткой. Модной и уверенной в себе, умеющей что-то делать с этой жизнью. Вот, например, придумывать и реализовывать всякие интересные творческие проекты. И, черт возьми, получать за это деньги! Настоящие деньги.
Что ещё, если не умение зарабатывать деньги, даёт человеку право чувствовать себя взрослым? То есть выросшим. То есть подлинным, не подменным...
— Ты родилась на севере, в небольшом шахтерском городке, — подсказала Дарья знобке и ободряюще улыбнулась. До этого они три дня переписывались на фейсбуке, и Дарья уже знала, в общих чертах, ее историю.
— Да, — не стала отрицать Василиса. — Я родилась на севере, в небольшом шахтерском городке. Мой папа работал на угольном заводе, мама — диспетчером на подстанции скорой помощи.
Обычно их смены не совпадали, но когда это всё-таки случалось, за Васей и ее младшим братом Никитой присматривала бабушка, специально для этой цели выписанная из деревни. Вася любила такие дни. Бабушка готовила внукам всякие белорусские вкусности, затируху да драники, разрешала смотреть телевизор до самой поздней поздноты, а главное — когда наступала эта самая позднота, оба внука укладывались спать вместе с бабушкой, в ее комнате, на ее широкой раскладной тахте. И тогда двойница оставалась где-то там, за гранью существования. В комнате, откуда все ушли. И выключили свет. Возможно, она всё равно появлялась при вскрипе открывшейся дверцы шкафа, но может быть и нет, потому что — зачем? Ведь не для кого же... Иногда Васе нравилось думать, что она всё равно появляется и сидит там, как дура. Вася хихикала, представляя это. Прыскала в теплое байковое плечо брата, лежавшего рядом и слушавшего сказку про Пилипку-сынка или про Покатигорошка. Вася знала все бабушкины сказки наизусть, поэтому не особенно вслушивалась и могла позволить себе отвлечься на собственные девчачьи грёзы, сладкие или жуткие.
Как-то раз бабушка спросила, почему она смеётся. «Чего это ты там, Василька, хохочешь-заливаешься? Казка дюже смешная?»
Вася смутилась, словно застигнутая врасплох за чем-то тайным и не вполне приличным, пробормотала, что в школе у них сегодня было смешно, смешной случай, вот она его вспомнила и смеётся. Никитка тут же заелозил, завозился рядом с ней, вскинул взлохмаченную голову: «Расскажииии!» «А вот не расскажу! — отрезала тогда Вася. — Это... секрет, это нельзя рассказывать!»
Он поканючил ещё немного и снова отвернулся к бабушке, дослушивать сказку, и Вася тоже стала дослушивать сказку. И всё в тот поздний осенний вечер, плавно перетекший в ночь, было как всегда, ничего не изменилось. Они с братом уснули, поджав колени и сдвинув головы, словно собираясь посмотреть один сон с двух сторон, а бабушка полежала-полежала рядом с ними еще чуток, а потом осторожно, стараясь не шуметь, перебралась на другой конец тахты и свернулась калачиком в ногах у внуков.
Прошла ночь, настало темное дождливое утро, полусонная зевающая Вася отправилась в школу, бабушка потащила Никиту в сад. Всё осталось прежним, привычным. Кроме одного. Василиса теперь нет-нет и ловила себя на мысли о том, что Никите, в принципе, можно было бы раскрыть эту тайну... которая вовсе и не была тайной, если уж на то пошло... Просто раньше Васе не приходило в голову, что всё это можно облечь в слова, что об этом можно кому-нибудь рассказать. И заодно проверить, видит ли двойницу кто-нибудь ещё... То есть, вернее, не ещё, а вообще кто-нибудь. Сама-то Василиса ни разу ее не видела, ей это было ни к чему. Она о ней просто знала.
Но вот интересно: если кто-то другой, ее младший братик, мальчик пяти лет, заглянет за открывшуюся дверцу шкафа, увидит ли он там то же, что видит, не заглядывая, она? Увидит ли он там Василису, свою сестру... только немного странную — прозрачноватую и пучеглазую, с курапьим зобом?
— С курапьим? — вскинула брови Дарья. Это слово было ей хорошо знакомо: на фейсбуке ее сегодняшняя собеседница значилась как Василиса Курапа, и всё это время Дарья была уверена, что Курапа — это фамилия.
— Ну, курапа, рапуха... жаба, — пояснила знобка. Последнее слово она вытолкнула из себя с усилием, сдавленным серым голосом, и оно плюхнулось между ними на серую ступеньку, наверняка забрызгав чем-то серым стаканчики с кофе и Дарьин многострадальный айфон.
Дарья подумала, что кофе сегодня ей больше не захочется.
— Так называли жаб и лягушек в бабушкиной деревне.
— А, поняла, — кивнула Дарья. И потом ещё раз кивнула ей: продолжай.
С тех пор мысль о том, чтобы посвятить брата в Тайну Зашкафной Гостьи, стала неотступной. Василиса постоянно ловила себя на ней. Когда они с Никитой оставались в детской одни и каждый занимался своим делом, возился со своими игрушками, Василиса думала: «Вот сейчас!» и внутренне обмирала, продолжая смотреть на него во все глаза, пока он не поднимал на неё свои, и тогда она перемещала взгляд на что-нибудь другое, не забывая мельком нахмуриться и едва заметно поморщить краешки губ. Словно это он, Никитка, отвлекает ее своими дурацкими взглядами от ее как бы слегка рассеянных, но важных и нужных дум.
Так продолжалось довольно долго, месяца два. За это время несколько раз приходила двойница, выражала своё одобрение — беззвучно, безвидно, и всё равно как-то самодовольно, ухмыльчиво-победительно. Она теперь тоже ждала. Третьеклассница Вася имела весьма смутное и приблизительное представление о значении слова «сделка», но спустя годы она поняла, что именно к сделке готовилась ее двойница... готовились они обе... Именно сделка должна была совершиться вот-вот, прямо здесь, в этой комнате с незатейливыми мультяшными фотообоями по мотивам «Винни Пуха и всех-всех-всех», с двумя приземистыми кроватями-полуторками, облупленным письменным столом и хворым скрипучим шкафом.
Она не собиралась отдавать Никиту Курапе. Твёрдо знала, что не отдаст. Особенно после того как поняла, что двойница даже не сомневается в скором знакомстве с ее братишкой, ждёт не дождётся, когда ж наконец он заглянет в ее серенькое двустворчатое межтенье. Подученный Василисой, разумеется. Направленный ее указующим указательным.
За это двойница пообещала оставить Васю в покое, не приходить к ней больше. А если приходить, то не к ней. Вася в ответ на это заманчивое предложение делала вид, что думает, сама же только презрительно фыркала в своей голове, то есть воображала, что фыркает и закатывает глаза. Какая же, в самом деле, эта бледнопоганистая кикимора-лягушатина была дура! Как могла она рассчитывать, что Вася отдаст ей брата?! Где это видано вообще, чтобы старшие сёстры отдавали своих братьев в лапы чудовищ? Нигде, ни в одной сказке Вася ничего подобного не встречала! Наоборот, старшие сёстры любили своих младших неразумных братцев, берегли их как зеницу ока, а если случалось не уберечь — отправлялись им на выручку в темный дремучий лес, к бабе Яге. И бежали потом от гусей-лебедей, подхватив спасённого братика на закорки.
Брат брата мог выгнать из дома на лютый холод, сестра сестру возненавидеть, особенно если эта сестра приходилась ей не родной и звалась в семье гаденьким словом «падчерица», но чтобы сестра не жалела брата — такой сказки Вася не слышала!
«Вы друг у друга самые близкие люди! Вы жалеть друг друга должны! — говорила им бабушка, когда, расшалившись, они принимались кидаться игрушками. — Разве ж можно самого близкого человека — машинкой по голове?»
Вася исподволь разглядывала Никиту. Отмечала, словно впервые видела, какой он круглолицый, как смешно шевелит выпяченными губами, отдавая приказы своим солдатикам, как ловко передвигает себя вокруг игрушечного войска, скользя по голому полу тканью штанов и перетекая из одной удобной позы в другую. Увлекающийся мальчик. С воображением. Весь в том, чем занят в данный момент. Весь в том, на что обращено его внимание.
Вася не думала о Никите всеми этими взрослыми словами, ей и без слов было понятно: такой мальчик увидит, если она ему покажет. Никита увидит.
Не желая отдавать Никиту двойнице и твёрдо зная, что не отдаст, Вася тем не менее часто представляла себе, как это могло бы произойти. Так часто, что однажды ей приснился яркий, необыкновенно реалистичный сон. Во сне они с братом сидели в комнате и строили друг другу разные смешные и загадочные гримаски. При этом гримасничали они не просто так: всё, что между ними происходило, имело отношение к кому-то третьему, тоже находящемуся в комнате. Этот третий сидел тихо-тихо, его и видно-то не было за распахнутой и зависшей параллельно стене дверцей шкафа. Только бледно-серое бесформенное пятно под дверцей, словно натёкшая теневая лужица, выдавала его присутствие.
Никита, подняв брови и сделав уморительные страшные глаза, кивал в сторону лужицы: там? «Т-с-с!» — страшными же глазами отвечала Вася и прижимала палец к губам: т-с-с! Там? — настаивал брат. «Какой ты упрямый! — досадовала сестра, подкатывая глаза и качая головой. — Сиди лучше!»
Вдруг Никитина круглая мордашка озарилась светлой улыбкой шкодника: «Я хочу посмотреть!» И, не дожидаясь Васиного ответа, он встал и направился туда, где за дверцей шкафа сидело нечто. «Нет! Стой!!!» — закричала Вася ему в спину. Но это был беззвучный, бессильный крик. Крик в вакууме кошмара. Здесь, в этом сне, они почему-то не могли общаться словами — только жестами и гримасками.
Вася попыталась вскочить на ноги, чтобы забежать перед братом и состроить ему самую жуткую рожу из всех возможных: не ходи, не ходи, не ходи!!! Но ноги ее не слушались. А Никита между тем уже заглядывал за дверцу, уже его глаза встретились с чьим-то взглядом и остановились, и выражение его лица стало грустным, сонным и немножечко удивленным.
«Не смотри на неё!!!» — что было сил заверещала Василиса.
Никита кивнул кому-то головой, протянул руку — и кто-то взял его за руку. В следующий миг Никита просто шагнул за дверцу, и Вася перестала его видеть.
Она не сразу вспомнила этот сон. В школе, на уроке математики. Учительница развернула боковую часть доски, и там обнаружился нарисованный мелом человечек с круглой головой, улыбкой во весь рот и стоящими дыбом волосами. «Ну оч-чень мило!» — сказала учительница и принялась стирать его тряпкой. Сначала лицо и голову, потом туловище, ручки, ножки, вправо-влево, вверх-вниз, ших-шух. Класс за ее спиной сдержанно похихикивал и шушукался, довольный возможностью отдохнуть от дробей. Только сидевшая за второй партой среднего ряда девочка с темно-серыми строгими глазами под валиком русой челки не хихикала и не шушукалась. Она смотрела, как человечек исчезает под взмахами тряпки, и впервые в жизни испытывала острое чувство непоправимости.
Разумеется, это был только сон. Сон. «Как хорошо, что это был только сон!» — весь день уговаривала себя Вася, пытаясь выдохнуть с облегчением. Облегчение получалось фальшивым, неубедительным, оно не могло уже ничего отменить и напоминало скорее страх, мельтешащий вокруг воспоминания, как мелкая надоедливая бабочка.
Потом Вася пришла домой, скинула ранец в прихожей и стянула боты. Из детской комнаты доносился бабушкин голос, и по размеренной, плавной интонации было понятно, что бабушка читает сказку.
Она вошла в детскую, и бабушка с братом разом повернули к ней головы.
«Отучилась, Васёна? — сказала бабушка. — А хлопчик наш приболел, сидим вот целый день, читаем...»
Никита улыбнулся ей во весь рот, и глядя на его маленькие молочные зубки Василиса почувствовала, что сердце у неё в груди замерло и вот-вот оборвётся. Если это и был Никита, то какой-то другой Никита. Не ее младший брат.
С этого дня что-то неуловимо изменилось в жизни их семьи, хотя что именно — определить было невозможно. Родители точно так же пропадали на работе, Вася каждое утро уходила в школу, бабушка отводила Никиту в детский сад, а вечером — забирала. Точно так же кружил Никита над расставленными на полу солдатиками, шевеля своими ярко-красными толстенькими губами, всегда чуть воспалёнными из-за привычки облизывать их на улице; точно так же уплетал за обе щеки бабушкину крупеню и поджаристые колдуны со сметаной, и даже сопел и брыкался под одеялом точно так, как делал это настоящий Никита. Это последнее было для Васи хуже всего. Она взяла в привычку отодвигаться от Никиты, подсовывать между ним и собой что-нибудь разделяющее — плюшевого мишку, одеяльный скрученный холмик, подушку. А некоторое время спустя их ритуал совместного укладывания в бабушкиной комнате, на ее мягкой, набитой сказками тахте, и вовсе сошёл на нет. Вася теперь оставалась засыпать в детской — даже в те дни, когда мама с папой работали в ночную смену.
«Ну и ладно, ну и пусть» — думала она, скучая перед сном в своей кровати. В комнате было темно и пусто. Двойница больше не приходила. Получив своё, она оставила Василису в покое раз и навсегда.
Даже дверца шкафа теперь открывалась реже и скрип издавала какой-то жалкий, беспомощный, не способный никого напугать. Василисе смешно было думать, что когда-то она боялась этого скрипа. Однажды, интереса ради, она выбралась из-под одеяла, подошла к открывшейся дверце и заглянула за неё. И, разумеется, никого там, в простенке, не обнаружила. Тогда Василиса, постояв несколько секунд в совершенной внутренней пустоте, без мыслей и каких-либо ощущений, задвинулась туда сама. В простенке было темно — ещё темнее, чем в комнате. От обоев приятно пахло бумагой и чуть уловимо — клеем. Вася опустилась на корточки. Сидеть в такой позе было здесь тесновато, но всё же ей хватило места, чтобы немного развести колени и, просунув между ними руки, поставить ладони на пол.
Раньше в этой позе здесь сидела Курапа, ее двойница. А теперь здесь будет сидеть она. Подождав неизвестно чего еще минутку, Вася вылезла из-за шкафа и легла спать.
— Я всё время к нему присматривалась, — продолжала Василиса свой рассказ. — Не могла до конца поверить, что Никита теперь другой. В конце концов он что-то заметил и нажаловался бабушке, что я как-то странно себя веду. Заявил, что не хочет спать со мной в одной комнате. Я даже обрадовалась тогда: вот сейчас бабушка тоже посмотрит на него повнимательней и всё поймёт. Поймёт, что это другой Никита. Но бабушка только погладила его по голове, а потом меня погладила по голове, а ещё через день она села рядом со мной на кровать и принялась меня отшептывать. Как, знаешь, от сглаза или вот когда живот болит...
Дарья спросила, когда Василиса поняла, что это не с Никитой что-то не так, а с ней самой.
— Что это не он Курапа, а я? —усмехнулась Вася.— На самом деле, далеко не сразу. Ведь это только со стороны всё кажется таким очевидным... А когда ты сам живёшь и думаешь о себе — вот, это я, и точно знаешь, что ты — это ты, то заподозрить какую-то подмену личности довольно трудно. Даже невозможно. Ведь ты по-прежнему думаешь о себе: «я»... или кто-то думает о тебе: «я». А если взять и вывести его на чистую воду, сказать ему: нет, врешь, не я это! — то что в итоге получится? Кто говорит «врешь» этому не-я? Кто тогда этот не-я, если не ты? В общем, лучше и не начинать об этом думать — сразу запутаешься.
— А где сейчас твой брат? — спросила вдруг Дарья. — Как у него дела?
— Нормально. Закончил школу в этом году, поступил в Томский мед, а это, сами знаете, ого-го! Теперь все им гордятся.
Перескакивать без всякой видимой причины с «ты» на «вы» было ещё одной отличительной особенностью знобиков.
— А бабушка? — спросила Дарья, заранее готовясь к ответу: «А бабушка умерла».
— И с бабушкой всё в порядке. Когда Никита закончил восьмой класс, она вернулась в свою деревню в Белоруссии, где сейчас и живет. Разводит кур и кабанчиков откармливает... На сало, — зачем-то уточнила Вася после короткой паузы.
— Это хорошо, — не сдержала улыбки Дарья. — На сало — это хорошо, это очень круто.
— Наверное, — сказала Василиса и поёжилась от налетевшего сквозняка: где-то, должно быть, открыли окно или включили вытяжку, и под запертой служебной дверью возникла тяга. Дарья с ее голыми лопатками тоже ощутила это неприятно охлаждающее движение воздуха и поднялась на ноги. Заодно глянула на часы — и с удивлением обнаружила, что от оплаченных двух часов стоянки на парковке «Крапивы» осталось каких-то двадцать минут. Пора было закругляться.
— Ну ладно, — спешно посерьезнела Дарья. — Я тебя перебила, извини. Что было дальше?
— А дальше всё так и было. Жили, росли, учились. Никитка окончательно переехал к бабушке, даже кровать его туда со временем перенесли. Зато мне досталась целая комната. И я в ней делала, что хотела. С одиннадцати лет я уже считалась «трудным подростком», учителя жаловались маме, что ко мне невозможно найти подход. А бабушка несколько раз встречала меня на улице после школы, чтобы тайком отвести в церковь. Хотя могла бы делать это в открытую, у нас в семье никто ничего против церкви не имел.
— И как, был от этого какой-нибудь эффект?
— От церкви? — Василиса на секунду задумалась. — В церкви мне было скучно. Я не знала, что я должна почувствовать, находясь в церкви. Чего от меня ждёт бабушка. Я просто стояла рядом с ней и всё.
— А что с другими? — внезапно задала вопрос Василиса, когда они уже спускались по лестнице. — Те, другие, с которыми ты встречалась, они как? Им удалось... ну, снова стать собой? Хоть одному удалось — вернуться?
«Конечно, — подумала Дарья. — Мне».
Вслух же она сказала:
— Понимаешь, стать собой, перестать быть собой, быть не собой, уйти от себя, вернуться — всё это слишком зыбкие материи. Я не берусь судить о людях, насколько кто из них настоящий. Моей целью было просто собрать истории. Кстати, спасибо тебе за твою. Как только статья будет готова, я тебе кину ссылочку.
— Буду ждать, — сказала Василиса.
Они уже спустились на первый этаж и остановились на выходе из центра, собираясь попрощаться и разойтись в разные стороны, как Дарья вдруг не выдержала:
— Слушай. Скажи мне, пожалуйста, если всё закончилось хорошо, почему ты до сих пор себя мучаешь? Ведь тот сон — это, вполне возможно, действительно был только сон. Ты не виновата, что он тебе приснился! Если бы твой брат после этого сна начал болеть-хиреть, или если бы с ним приключилось что-нибудь плохое, или вырос бы и стал наркоманом, или сатанистом каким-нибудь, тогда ещё понятно... Но нет, ничего этого не произошло. Никита закончил школу, поступил в медицинский вуз, бабушка тоже жива-здорова. Да и сама ты — учишься в институте, живёшь в Москве. Всё сложилось весьма неплохо для девочки и мальчика из небольшого шахтерского городка! Так в чем же тогда трагедия? Что вообще случилось?
— А что, у других ваших... ну, с кем вы разговаривали... у них, в их историях, обязательно кто-нибудь умирает? Или становится наркоманом-сатанистом? Или сходит с ума?
— Да в том-то и дело, что нет, — прицокнула языком Дарья. В том-то и дело, что нет, не было в ее коллекции таких случаев. Ни одного откровенно потерянного для жизни человека, ни одной действительно несчастной, сломанной судьбы, ни одного ярко выраженного неудачника. Никто из них, из найденных ею знобиков, не обладал отталкивающей внешностью или манерой общения (если не считать Павла Груздева из Великих Лук). Никто из них во время разговора не схватил ее за руку и не затараторил срывающимся диким шёпотом: «Спаси меня, спаси! Я — это не я! Помоги мне вернуться!»
Люди, с которыми Дарья знакомилась в соцсетях и на тематических форумах, с виду казались совершенно обычными людьми. Ну разве что немного чудаковатыми: этот избегает смотреть в глаза и постоянно косится в сторону, та никак не может выбрать столик в кафе, за который им следует сесть, а эта является на встречу в компании подруги, «потомственной ведьмы» — для подстраховки и, заодно, для выявления истинных намерений интервьюера.
— В том-то и дело, что нет, — повторила она. — У всех всё кончается хорошо. Ну ладно, это мне ещё предстоит осмыслить... А сейчас мне и правда уже пора. Очень рада была с тобой познакомиться вживую, Василиса.
— И мне было очень приятно, — кивнула знобка, глядя на Дарью своими глубоко посаженными, как бы из затенённого укрытия взирающими глазами. «Глазами цвета тени», — пронеслось у Дарьи в голове, и она тут же решила, что обязательно вставит эту фразу в статью. Главное, не забыть.
— Пока-пока, — лучезарно улыбнувшись, пропела она и направилась к стеклянной вертушке выхода.