ПОЭТИЧЕСКИЙ БОМОНД
Сказать, что к культуре я приобщался в семье родителей, я не могу. Влечение к прекрасному ,по-моему, заложено в генах. У отца образование - 4 класса церковно-приходской школы. А у его отца - тяга к хоровому пению и умение владеть скрипкой. Об образовании моей мамы у меня вообще нет никаких сведений. Но она обладала хорошим голосом и даже начинала петь в киевском оперном театре. Из Троицких больше никого не "тянуло на стихи". Правда моя сестра, когда я отправил ей свою первую книгу, сказал, что она "пописывала" рифмованные поздравления. Не более того.
Отец и мать часто пели вместе и получалось у них как-будто неплохо. ПапаА любил хоровое церковное пение и изумительно читал стихи. Помню с каким упоением читал он мне стихотворение Д. Мережковского о бродягах, покусившихся на бриллиант в порфировой короне гигантской статуи.
О, стыдись, стыдись, владыка неба,
Ты воспрянул — грозен и могуч, —
Чтоб отнять у нищих корку хлеба!
Царь царей, сверкай из темных туч,
Грянь в безумца огненной стрелою, —
Я стою, как равный, пред тобою
И, высоко голову подняв,
Говорю пред небом и землею,
Самодержец мира, ты не прав!»
Он умолк, и чудо совершилось:
Чтобы снять алмаз они могли,
Изваянье Будды преклонилось
Головой венчанной до земли,
На коленях, кроткий и смиренный,
Пред толпою нищих царь вселенной,
Бог, великий бог лежал в пыли!
Где папа это подцепил? Больше от него ничего подобного я не слышал.
С оперной музыкой я соприкоснулся в Кишинёве. Мы жили рядом с консерваторией и припадали к выходящим в наш сад зарешётченным окнам класса, где учащиеся сдавали выпускные экзамены. Вот там-то я и услышал:
- Куртизаны, исчадья порока,
За позор мой вы много ли взяли.
Или
- О дайте, дайте мне свободу.
Я свой позор сумею искупить.
У моих родителей был патефон. Это сейчас поголовно в квартирах -пианино, синезаторы и т. п. А тогда патефон в доме-большая редкость. Я не помню какие были у нас пластинки. Намёком вспоминается Утёсов, какие-то романсы. Но одна запомнилась мне крепко - "Увертюра 1812 г." Чайковского.
Образование. У одного оно проходит не оставляя следа. Что такое Пушкин в школе? Обязаловка. А для кого-то.
Под голубыми небесами
Великолепными коврами,
Блестя на солнце, снег лежит;
Прозрачный лес один чернеет,
И ель сквозь иней зеленеет,
И речка подо льдом блестит.
Вся комната янтарным блеском
Озарена. Веселым треском
Трещит затопленная печь.
Приятно думать у лежанки.
Но знаешь: не велеть ли в санки
Кобылку бурую запречь?
Скользя по утреннему снегу,
Друг милый, предадимся бегу
Нетерпеливого коня
И навестим поля пустые,
Леса, недавно столь густые,
И берег, милый для меня.
Это потом будут любимые другие. Но этот был первым. А он роняет семена. "Жизнь прожить-не поле перейти". А идти да идти. И по дороге встречаешься со всяким-разным.
Москва, учёба. Почему-то меня тянуло в Третьяквку, в музей на Волхонке. Много позже я понял, что я был дилетант. Лишь когда мне жена "поставила" глаз, я понял, что небо не только голубое. Посещал консерваторию, зал Чайковского, Большой театр. И драматическими театрами не пренебрегал. Становление процесс длинный, это в порядке вещей: каждый овощь должен вызреть.
Лишь достигнув солидного возраста я понял роль чувства юмора в этом процессе. Если оно есть, оно просится наружу и выскочет помимо твоей воли. А вот тут в поле зрения нашего времени появился В.В.Высоцкий. Первые его песни о "диком вепре огромадном", о нечести- "страшно,аж жуть", о Лукоморье-"Ты уймись, уймись, тоска у меня в груди,
Это только присказка, сказка впереди." - молодёжь распевала на улицах, в электричках-везде.
Это и был мои любимые. Один-Есенин, другой -Высоцкий. Вчитайтесь в мои стихи и вы увидите там их. Даже в прозе , мне кажется, явно присутствует Высоцкий. Мне ещё предстояло писать, издаваться обретать признание и я шёл к этому.
Провидение подарило мне общение с такими людьми, о котором я и не мечтал. А пришлось оно на те сумасшедшие годы, когда раскалывался привычный нам мир. Но жил ещё СССР, ещё работали заводы, был ещё один Союз Писателей. Люди работали, учились, лечились, любились. Всё как обычно. Но...
Я уже упоминал, когда именно я начинал писать стихи. Но это по юношеской непосредственности. А по неотвратимой необходимости – в девяностые проклятые. А во всём – се ля ви, шерше ля фам или бес в ребро.
Вначале я печатал стихи на машинке, брошюровал их и отдавал переплетать в заводскую типографию. Первые две самиздатовские книжки я выпустил в 1986 и 1987 гг., по шесть экземпляров каждой. Боже мой, как я носился со своими стихами, как, должно быть, надоедал «пойманным» мною слушателям. Книги я отдавал читать женщинам , а они «рыдали» над моими мучениями, выраженными в литературной форме.
Но оказалось – среди того, что я писал, попадались неплохие стихи. Оказалось, что у меня есть собственное узнаваемое лицо. И первым, кто признал это, был редактор заводской многотиражки – Юрий Остроухов. Он печатал меня в газете, отдавая иногда по половине полосы (страницы). Причём, делал это без купюр. А у меня была большая на заводе: на заводе работало более десяти тысяч человек. Я "вышел в свет", у меня появились доброжелатели.
По их совету я поступил в литературный клуб «Полёт», руководимый членом Союза журналистов Владиславом Павловичем Ефремовым. Клуб помещался в Доме культуры вертолётного завода. Впервые я соприкоснулся с профессионалом. На первом для меня занятии я, как полагалось, прочёл своё стихотворение – «Роща», о котором уже говорил ранее. Слушали молча, а когда я закончил, раздались аплодисменты. Аплодировал Игорь Мусиенко – ростовский бард. Игорь даже высказался, что наконец - то в клубе появился значимый поэт. Но порядок есть порядок и Ефремов попросил отпечатать несколько моих стихов для обсуждения членами клуба. Я отобрал около двадцати и передал их на отзыв.
В литературных клубах всегда существуют «критики» – любители этого дела. Был такой и в «Полёте» – Василий Егоров. Начинал он всегда за здравие, а когда из стиха вытаскивал пёрышко за пёрышком, птенчик оказывался голым. То же он проделал и с моими стихами. В качестве вывода было заявлено, что автор – вообще не поэт. Другой "критик" разбирал стихи на составляющие, отыскивая в них аморальную основу. А вот один из старожилов клуба спокойно возразил и прочёл понравившийся ему стих. Нашлись и ещё защитники. Завязалась дискуссия. И с занятий я ушёл внутренне удовлетворённый: стихи не оставляют равнодушными.
У Ефремова я впервые увидел, для чего поэты живут. Его поздравляли с выходом книги. Я ждал: вот я увижу фолиант профессионала. И когда увидел маленькую брошюрку о десяти листах, меня взяла оторопь.
У Ефремова я заглянул в закрома любительской поэзии Ростова. Здесь я познакомился с Петром Тарасовичем Никитиным, Ниной Сопотницкой и многими другими.
Соприкоснулся я с настоящим поэтом. Я ещё не понимал – значу ли я что-то в поэзии. А знать хотелось. Нина Сопотницкая предложила представить меня Николаю Михайловичу Скрёбову. У неё были такие возможности. И в один из вечеров у неё мы с ним встретились. Я читал ему свои стихи. Он слушал молча. Но когда я прочитал свой стих – «Одинокая душа», он попросил перечитать его ещё раз.
"ОДИНОКАЯ ДУША"
Одинокая душа,
Как нахохленная птица,
Не поёт и не гнездится,
Точно дремлет не дыша.
Одинокая душа,
Перья слабые не греют.
Хочет взмыть, а не умеет
Одинокая душа.
Ветер, перья вороша,
Над бездомною глумится.
Неприкаянная птица
Одинокая душа.
А потом сказал, что такие стихи следует писать. К человеческому горю и одиночеству у него было чуткое отношение. Впоследствии я много раз замечал, что, проходя мимо просящего подаяния, он обязательно подавал. А ведь многие считали, что нищенство – это бизнес.
В Ростове существовало ещё одно литобъединение – «Дон», руководимое членом Ростовского отделения Союза писателей (СП), Еленой Нестеровой. И мне настойчиво рекомендовали идти туда. Я так и сделал, но Елена Нестерова трагически ушла из жизни, а объединением руководил Кудрявцев Игорь Николаевич, тоже член ростовского СП. Это литобъединение было гораздо крупнее «Полёта». Там были не только любители. Больше всего мне запомнился Георгий Булатов. Это честнейший человек, поэт высочайшей пробы. Его уже нет с нами. Вот одно из его стихотворений:
* * *
Человек, затужил я, дай закурить…
А. Юдахин
Ночь. Бессонница. Дай, человек, закурить.
Не кричи, не пугайся меня по привычке.
Что случилось? Да просто закончился век.
В нём остались мои сигареты и спички.
Я его оттрубил от звонка до звонка,
может, мне до бессмертия – четверть квартала,
может, мне, человек, твоего огонька
для прозренья души целый век не хватало…
Снова совесть и честь рассыпаются в прах,
и хотя возвращаться – плохая примета,
я в мой век возвращаюсь, в потёмки и страх,
что меня возвышали до званья поэта.
Я чужой для эпохи рвачей-торгашей,
новорусских невежд, новоявленных хамов…
Да, мы храмы взрывали, но гнали взашей
торгашей из немногих невзорванных храмов.
Мы – судимы. Поэтому будем судить
по законам – суровым, проверенным веком…
Ночь. Бессонница. Дай, человек, закурить.
Не кричи. Не шарахайся… Будь человеком!
Январь 2001-го
Какие комментарии могут быть после таких строк: поэт большого роста. В Ростове установили на доме его жительства мемориальную доску.
И ещё один симпатичный мне человек – Волошинова Любовь Феоктистовна: архитектор, поэт, прозаик. С ней мы до сих пор общаемся как добрые друзья. Я всегда готов её слушать, что бы она ни говорила. «А уж речь-то говорит, точно реченька журчит». Это про неё. У неё речь строится вязью – петля к петле. Далеко не многие умеют так говорить.
А Моисей Рувимович Иткин? Лирик, любимец Джичоевой – ведущей радиопрограммы: «Дон литературный». Кое-кто называл его фронтовым поэтом. Но фронтовых стихов у него практически не было. Пару таких он написал после разговора со мной. Мечтал ли я когда-нибудь, что жизнь сведёт меня с такими людьми?
Сколько ещё состоялось в литобъединении «Дон» значимых встреч. Заместителем у Кудрявцева был Гарри Лебедев, а массовиком-затейником – Эллионора Леончик. Занятия проходили интересно. Были анонимные конкурсы, когда стихи нумеровались цифрами, проходили чтения от первых рядов по последние с простановкой плюсов и минусов. Несколько раз мои стихи занимали призовые места.
В это время завершалась Перестройка, приближались девяностые годы. Молодёжь осмысливала отношение к настоящему и прошедшему времени. Аншлаг. Студенты- филологи РГУ (Ростовского государственного университета) битком заполняли зал студии
«Какого равенства хотите вы люди,
Когда вы нищи, босы и голы».
«Опьяняюще пахнет жареным,
Так, что сводит скулы от голода».
«Нашу жизнь облачить
в белоснежные мнили одежды».
Эти мои стихи Ефремов просил дать ему. Он хотел напечатать их во Львове. Я не давал: знал, что такое Западная Украина.
Заседания «Дона» проходили на улице Пушкинской, в доме, во дворе которого стояла скульптура Пегаса. Тогда он принадлежал ростовскому СП. Зал находился на первом этаже. На стене был стенд, на котором вывешивались листки с отмеченными вниманием стихами. Мои тоже бывали там.
Я решился и отправил четыре стиха в журнал «ДОН»: «Кобель», «Сука», «Проститутки», а четвёртое не помню. Через некоторое время из журнала пришло письмо с приглашением для разговора. Ободрённый надеждой, я явился. Редактором журнала был тогда Анатолий Гриценко. Понятно стало сразу, что он был разочарован: надеялся увидеть молодого дерзкого автора, которого он обласкает отеческим вниманием, а тут – человек его возраста. Неперспективен. И началась тягомотина. Послать меня сразу он не мог и для начала ободрил: редакция отметила мои стихи. По поводу стиха «Сука» он "понёс": у Есенина есть стих на эту тему, а мой до этого уровня не дотягивает, хотя я писал совсем о другом. А в конце Гриценко спросил, печатался ли я где-нибудь. Печататься сразу в журнале "не принято" и для начала посоветовал опубликоваться у Креслова в «Вечернем Ростове».
Подобрав несколько проходных стихов, я отправил их в «Вечёрку», и через некоторое время тоже получил приглашение для собеседования. «Вечёрка» находилась в одном здании с газетой «Молот». На фасаде здания располагался огромный плакат с лозунгом: «Печать – оружие партии». Появился Василий Родионович Креслов со своей женой – Татьяной Степновой. Они совсем недавно сочетались браком. Татьяна была много моложе его. Они попросили меня прочитать что-нибудь из моих стихов. Я начал с экспромта, который написал у входа в редакцию: «Оружие у партии – печать, А вот с оружием давно пора кончать». Восхищённый Креслов вскочил и побежал по кабинетам с понравившимся ему экспромтом. Потом я читал ещё, и дело закончилось приглашением в клуб «Поиск».
Клуб собирался в здании Ростовской детской железной дороги. Там я и познакомился с членами нашей дружеской компании: Михаилом Милиным, Виктором Понедельниковым, Михаилом Радовелем. Кроме этого, туда входили Татьяна Степнова, Наталья Апушкина, Ирина Яворовская. Был ещё и текущий состав: они приходили и уходили, надолго не задерживаясь.
Штатным критиком был Михаил Милин – эрудит с прекрасной памятью. Креслов никогда не расправлялся с графоманами лично, а отдавал их Милину. И тот их кушал. Запомнился один случай, когда в клуб пришёл ветеран. Он читал свои стихи. Все они были средней паршивости, о чём в деликатной манере мы высказались. Тогда ветеран прочитал нам великолепный стих. Вот это то, что нужно. Высказались все, кроме Милина, который сказал, что где-то он это слышал, и до следующего занятия выяснит – где. И вскоре назвал, как и обещал, автора – известного поэта-фронтовика. А вот ветеран больше не появлялся.
Михаил Радовель – доктор философских наук, зав. кафедрой философии Ростовского пединститута. Это был великолепный мастер сатирической миниатюры:
«Из грязи, да в князи.
Что делают связи!».
Это – Радовель...
Следующие два участника – птицы гнезда Скрёбова. Наталья Борисовна Апушкина, бесконечно гордящаяся своим дворянским происхождением, и Ирина Алексеевна Яворовская. Стихи Апушкиной из первой её книжки мягкие и проникновенные, имели безусловный успех. На её стихи сложено столько песен ростовскими композиторами.
Виктор Понедельников – заведующий лабораторией одного из ростовских заводов, известный большой любовью к Рубцову. Но в «Поиске» – свой в доску. На всех занятиях – со своей женой Галиной.
Степнова держалась скромно. Как она попала в редакцию «Вечернего Ростова», мне не известно. До этого она работала стюардессой. У неё была какая-то драматическая история с первым мужем – наркоманом. Я думаю, что Креслова и Татьяну соединили её стихи. Их всегда представлял Креслов. А читал Родионович великолепно. Сказывалось многолетнее выступление на эстраде. Старожилы Ростова должны были знать его.
Теперь о Креслове подробнее. Василий Родионович – старейший журналист Ростова. Он принимал участие в вёрстке первого номера «Вечернего Ростова». За всю свою жизнь он не издал ни одной книги. Нам он заявлял – я не поэт. Хотя писать такие стихи современным любителям из «Созвучия» не по силам. Для этого нужно прожить такую жизнь фронтовика, какую прожил Родионович.
Стихотворение Василия Креслова: "Жестокость" (Из «Военной тетради»)
О, ничего до срока не забылось
В привычной
неизбежной суете.
Нам многое без вызова
явилось
В суровой беспощадной
наготе.
И стала память
нашей вечной мукой
И слышен нам
давно погибших зов…
Да, мы назвали ненависть
наукой,
И надо было начинать с азов.
Сошлись два мира.
А за ними –
пропасть,
И на последней,
в полшажка, черте
Упрямая солдатская
жестокость
Не оставляла места доброте.
Она была законом и уставом,
Сплавляя всё в одном
своём звене.
Она была и правотой,
и правом,
И долгом человека на войне.
Она с гвоздя снимала
плащ-палатку
И уходила в ночь
из блиндажа.
Она была в ударе
под лопатку
Тяжёлого солдатского ножа.
Она была в неумолимой
дрожи
Тупого автоматного ствола.
Она была сама собой.
И всё же
Она не тем,
чем можно жить,
была.
На грудах проржавевшего
металла,
Без устали в железный рог трубя,
Война себя насильем
Утверждала
И отрицала – самоё себя.
Ещё дымили трубы
Бухенвальда
Ещё овчаркам было
что стеречь,
И ленты бухенвальдского
асфальта
Вели людей, как в преисподней, –
в печь;
Ещё нас ждали
выжженные дали,
Чтоб долго-долго
память бередить,
Ещё на картах женщины
гадали,
Кому женой, кому вдовой
ходить,
Ещё война настойчиво
и круто
Проклятое крутила колесо,
Но ждал,
Но ждал московского салюта
Уже оживший голубь
Пикассо.
И впереди,
где не сорвавшись
в пропасть,
Входили люди в росные утра,
Сменяла отслужившую
жестокость
Служившая века им доброта.
И в новых – мирных –
грохотах и звонах,
Как уголёк, сберёгший
жар в золе,
Она была и правдой, и законом,
И долгом человека на земле.
В клуб Родионович участников подбирал тщательно. Для него это было профессиональной привычкой. В первый мой визит в редакцию, указав на солидную пачку писем, он сказал:
– Вот это мне предстоит пересматривать каждый день. И считаю удачей, если из этого вороха я найду одно или два стоящих стихотворения.
Конечно, у каждого своя метода. Но я считаю, что из всех известных мне мэтров Ростова ни один не обладал подобным трудолюбием.
К себе у Креслова я сразу ощутил какое-то тёплое отношение. Однажды он пригласил меня к себе в гости. Условия его жизни меня шокировали. Квартира вся была прокурена напрочь: коричневая от стен до потолка. Курил он по-чёрному. Татьяна жила у своих родителей, которые этот брак не приветствовали. У Креслова я ещё раз убедился в бренности жизни поэтов. Он зачем-то стал рассказывать о своём прошлом: доставал из тумбочки журнал «Огонёк» с напечатанным его стихом, какие-то газеты, афиши. Жалкий итог на исходе жизни. Это потрясло меня в очередной раз.
Участие в клубе породило тёплую компанию: Милин, Радовель, Понедельников и я. Мы часто собирались у Милина – или чисто мужской компанией, или вперемешку со своими жёнами: Валей Радовель, Галей Понедельниковой и Верой Троицкой. Милин был холост. Однажды мы праздновали у Миши новый год с вечера до утра. И я, и Понедельников любили выпить. А это так сближает. Часто с Витей и с бутылкой мы заходили к Милину, где был «готов и стол и дом».
С ефремовским «Полётом» я завязал. Но с самим Ефремовым мы периодически встречались. Кудрявцев мне говорил, что Владислав невыносим в общении. Он не даёт говорить собеседнику, а читает и читает свои стихи. Со мной всё было наоборот: когда мы встречались, он просил меня почитать стихи и только слушал и слушал.
А с «Доном» у меня такие сложились отношения. Владислав Ефремов с Игорем Мусиенко объединились и уехали гастролировать по области. Но через некоторое время их тандем распался: Ефремов не просыхал от пьянства, а Мусиенко спиртного в рот не брал. Это не объединяет. Тогда Владислав уговорил Кудрявцева, и на два года «Дон» остался без руководителя. Как всегда, мы собирались, и присутствующие решили, что вести работу дальше надо мне. Я посетил председателя ростовского СПР Фролова, попросил разрешения проводить занятия в зале и получил его. Так я стал, возможно и не заслуженно, руководителем крупнейшего поэтического объединения города Ростова-на-Дону.
Прошло полтора года. Наверное, я стал кому - то надоедать. И однажды Ирина Яворовская и Наталья Апушкина устроили мне обструкцию. Якобы я заважничал и ставлю себя слишком высоко. Я тратил немалое время на каждую подготовку к занятиям, а тут такие упрёки. Тогда я поставил вопрос о своей отставке, который был благополучно решён. Руководство перешло к Вадиму Исачкину. К занятиям тот не готовился, иногда пропускал, и через пару месяцев занятия завалил. Потом появился Кудрявцев и всё вернулось на круги своя.
В моей судьбе в бомонде значили два человека. Во-первых, Креслов, во-вторых – Скрёбов. Николай Михайлович Скрёбов окончил факультет журналистики Киевского госуниверситета им. Шевченко, член Союза журналистов. С 1962 г. член Союза писателей СССР. В 1996 году ему присвоено звание «Заслуженный работник культуры Российской Федерации». Работал в областной газете «Молот», литературным редактором журнала «Дон», старшим редактором литературно-драматических передач Ростовской студии телевидения, с 1981 года он работал на областном радио. Где ставить пробу?
Писать о нём много не буду: о нём много написано. А вот одну сторону, которую мало кто затронул и которая мне близка, отмечу. Юмор. Скрёбов к нему относился бережно, хотя это явление среди поэтов редкое. Вместе с Радовелем Скрёбов выпускал нас персонально поочерёдно по радио. А меня два раза дополнительно включал в программу дня смеха 1 апреля с большой подборкой.
За время нашего общения я никогда не слышал, чтобы Николай Михайлович делал автору замечания по написанному. Но со мной это произошло. Я написал посвящение Креслову:
- Уже два года, как его не стало.
И все два года сатанеет зло.
Низвергнутой России с пьедестала
Ему не видеть, к счастью, повезло.
Скрёбов спросил
-А кто поставил Россию на пьедестал?
Я до сих пор не понимаю - было ли это продиктовано уважением к Радионычу, или дружеским вниманием ко мне с его стороны. По - моему и то и другое.
Исправленное
"Уже два года, как его не стало.
И все два года сатанеет зло.
Униженной России и усталой
Ему не видеть, к счастью, повезло."
стало проще, точнее. Спасибо Мастеру за деликатное уточнение.
Память у Скрёбова была феноменальной. Я, как и многие читающие свои стихи, выхожу обязательно на сцену с маленькими листочками – текстами стихов: считаю верхом неуважения, когда выступающий спотыкается, запинается – испытывает терпение слушателей. Николай Михайлович всё читал по памяти – и ранние, и поздние свои стихи. А однажды на вечере в филармонии он читал поэму Назыма Хикмета наизусть. Это – память. Не мог же он к этому вечеру зазубрить целую поэму. И ни разу не сбивался. А стихи советских поэтов! Когда мне было необходимо воспроизвести текст стиха известного автора, я звонил Николаю Михайловичу, спрашивал и немедленно получал ответ наизусть. То же самое и в отношении ростовских поэтов, стихи которых он ценил: Борис Примеров например.
У Дмитрия Кедрина в стихе «Кофейня» есть такие строчки:
«У поэтов есть такой обычай –
В круг сойдясь, оплёвывать друг друга».
В воспоминаниях о человеке необходимо на конкретных примерах показывать что-то. А что делать с Николаем Михайловичем? Ну не было у него в натуре ни хамства, ни снобизма, ни высокомерия. Не было и всё. Во всём и со всеми ровное отношение. А к поэтам, которые сопутствовали ему на его творческом пути, он относился внимательно. И часто сам высказывал мнение, хотя никто его об этом не просил.
Вышел первый сборник «Созвучия», в котором и я опубликовал свои стихи.
Одно из них: "Лысому юбиляру"
От веку в нашей жизни повелось:
Чем больше мыслей – менее волос.
Но надо радоваться этой прозе:
Всё буйное произрастает на навозе.
За него меня изругал Миши Милин – один из родоначальников «Созвучия»: зачем ты печатаешь такие стихи? Книга вышла, а Николай Михайлович лёг в больницу. После его возвращения, когда мы гуляли по городу, он без всякого побуждения сказал:
– В больнице я провёл эксперимент – читал больным стихи из сборника. Наибольший успех имели ваши стихи.
– Спасибо.
В другой раз он сказал, что читал мои стихи Примерову, а тот высказался одобрительно о стихотворении «Инфаркт».
У меня накопилось много стихов, и я выступал и в «Доне» у Кудрявцева, и в Публичке. Всегда были аншлаги. Николай Михайлович говорил: «За ваши стихи люди голосуют ногами».
Был такой поэт – Леонид Казьмин. Крепкие стихи, но с солёным словцом. Всяческие органы запрещали его печатать. И только помощь Скрёбова дала ему путь в донскую поэзию. Я думаю – таких примеров много.
У него было особое отношение к пародиям. Он считал, что пародия – это реклама для поэта. Подписывая мне очередную свою книгу, он всегда заключал: «Жду пародию». И я их ему выдавал. Иногда через час – по телефону. На его стихи у меня написано пародий гораздо больше, чем на стихи других. И это не значило, что у него дефектные стихи. Стихи у него великолепные. Уверяю вас, пародию можно написать на любого автора. Это говорит о нашей крепкой дружбе.
Я часто звонил Скрёбову на работу, не с какой-либо целью, а по-дружески. Рассказывал ему несколько анекдотов, которых я знаю бесчисленное множество. Он благодарил меня за поднятое настроение. Кстати, он подарил мне сборник анекдотов.
Итак, мои пародии на стихи Скрёбова.
"Элегия"
И всё же одиночество прекрасно
Когда идёт к закату знойный день.
И лишь одна твоя косая тень
С тобой во всех движениях согласна.
Н. Скрёбов
* * *
Задумчивый июльский знойный день.
Его закат уносит, угасая.
За мною одиноко бродит тень.
Единственная,
Как и я – косая.
* * *
«Людей возвышенных не густо…»
Н. Скрёбов
Мне говорит седьмое чувство:
Всё – лажа, суета, фигня.
Людей возвышенных – не густо,
За исключением меня.
"Моя вербальность"
И как ни было б на сердце туго,
Вдруг услышишь, как в мокрой листве
По-латышски лепечет пичуга
Об осеннем скупом торжестве.
Н. Скрёбов
Я поездил по свету немало.
Об осеннем скупом торжестве
По-латышски пичуга, бывало,
Лепетала мне в мокрой листве.
Это может освоит не всякий,
Попытайся, постигнешь ли ты,
Что во Франции брешут собаки,
А в Германии бают коты?
А когда я домой возвращаюсь,
На скамейку присев вечерком,
С воробьём от души пообщаюсь
По-российски уже,
С матерком.
* * *
Тронув одиночество руками,
Я на ощупь чувствую всегда:
Я – один, что тот лежачий камень,
Под который не течёт вода.
Н. Скрёбов
Утром щупаю себя руками –
Главное, а мелочи не в счёт.
Крепок я ещё, совсем как камень.
И вода пока что не течёт.
* * *
Обмахну паутину с бровей
....................................
Мне дано запоздалое право
Молодым неприкаянным быть.
Приминать поседевшие травы…
………………………………………….
Чтобы лечь отпечатком страданья
На моё пожилое лицо.
Н.Скрёбов
Буду я молодым и беспечным,
Неприкаянным молодцом
С отпечатком страдания вечным,
С пожилым и усталым лицом.
Мне дано запоздалое право,
Обмахнув паутину с бровей,
Приминать поседевшие травы
И не трогать травы поновей.
* * *
Нет, не о том я ныне сожалею,
Что написал немало чепухи…
Н. Скрёбов
Я написал немало чепухи.
Хоть чепуха, а всё-таки стихи.
Я долголетья у судьбы прошу:
Даст Бог, ещё я много напишу.
Но одну мою пародию он всё - таки раскритиковал. Она была написана на стихи В.Понедельникова.
"И резвясь................
В бабу снежную вкатать"
Звучала она так:
Если Витя бабу встретит,
Он всегда и всё приметит,
Красоту её приветит,
Скажет слово нежное.
Он стихи ей прочитает
И такое ей вкатает,
Что от этого растает
Эта баба снежная.
На что Скрёбов сказал
- Побойтесь Бога, Борис Сергеевич. Какая это пародия? Это же реклама.
Так я потерпел фиаско.
Этим я ограничусь.
Николай Михайлович однажды написал великолепную пародию на мои стихи. У меня есть два стихотворения, которые я обязательно читал на своих концертах:
"Мужская логика"
Пришёл я, баба греет ужин.
Я чувствую – я бабе нужен.
"Покаяние"
Я виноват перед тобой:
Всё так нелепо получилось.
Ошибки делает любой.
И ты послушай, сделай милость.
Не отводи холодных глаз,
Ведь я с тобой не пререкаюсь.
Я виноват на этот раз.
Я виноват и в этом каюсь.
Прости, любимая, прости.
Прости проступок недоумку.
И я…
В зубах готов нести
Твою хозяйственную сумку.
И вот на мои стихи Скрёбов написал такую, на мой взгляд великолепную, пародию:
«Вам, урки-придурки, бичи-недоумки,
Известна ли сущность хозяйственной сумки,
А так же её потребительский вес,
Из коего баба готовит мне ужин,
Из коего ясно, что бабе я нужен,
Да, в общем, и мне с нею лучше, чем без.
Дывлюсь я на небо, тай думку гадаю:
Как долго я тяжкую сумку тягаю
В своих сатирических мощных зубах.
Но буду носить, не меняя маршрута,
Не путая нетто с увесистым брутто,
Чтоб мне, как и бабе, не быть на бобах».
Блеск!..
Как-то так сложилось, что Витя Понедельников, я и Николай Михайлович после занятий в «Созвучии» шли в затрапезную пивную и там завершали свои литературные занятия доброй стопкой водочки с пивом. О чём и написалось:
АКРОСТИХ
Быть мужиком, строителем, поэтом,
Отцом, певцом, борцом и молодцом,
Растить редиску, вишню с огурцом
И мастером купорки быть при этом,
Супруге по хозяйству помогать,
Удачи в каждом деле достигать –
Таков наш юбиляр, и, слава Богу,
Расти он продолжает всю дорогу
От строчки к строчке, от строфы к строфе.
И первый том уже готов к изданью,
Ценимый несомненно под шофе,
Как выяснили мы в дном кафе…
Осталось пожелать, чтоб все дерзанья,
Мечты, надежды, множество затей
Успешно воплотились поскорей!
Н.М. СКРЁБОВ
В 1992 г. Креслова не стало. «ПОИСК» осиротел...
* * *
Заспешил он в дальнюю дорогу.
Говорят, что начал он дурить.
Ну а он засобирался к Богу:
Есть у них о чём поговорить.
А какие у него пожитки,
Если он не прятал ничего.
На расправу оказался жидким
Старец не от времени сего.
Он ушёл подвижником России,
С виду неказист и неплечист.
Человек по имени Василий
Пред людьми, как перед Богом, чист.
Вначале мы пробовали обойтись собственными силами. Например, привлечь к этому Милина. Не то. Так проконтрапупились два года. А в 1994 г. по нашему поручению М. Радовель обратился к Скрёбову и получил от него согласие стать руководителем литобъединения. Вместе они обратились к заведующей по культуре Донской государственной публичной библиотеки (в просторечии – (Публичка) – Светлане Михайловне Новиковой с инициативой об открытии клуба при библиотеке.
Новикова сама «грешила» стихами и согласилась с большой радостью. Они обговорили все детали. Нас ожидал режим наибольшего благоприятствования. Недавно выстроенная, Публичка представляла собой нечто грандиозное. Она имела три этажа. На первом этаже – летний сад с фонтаном, кинозал огромной вместимости, скамейки для отдыха, книжные ларьки. Под первым этажом просторные раздевалки, фойе с зеркалами для приведения себя в порядок и туалеты «МУ и ЖО». На втором и третьем этажах – читальные залы. На третьем этаже дополнительно – концертный зал небольшой вместительности с роялем. Для служебного пользования и обслуживания читателей с ограниченными возможностями работал лифт. Кроме того, имелись специально оборудованные книгохранилища с автоматическим обслуживанием. Надо бы лучше, да некуда. Заседания проводить нам было разрешено везде: иногда нас располагали в одном из свободных отсеков в читальном зале на третьем этаже, иногда – в кинозале.
Скрёбов принялся за дело «сурьёзно». К первому собранию он разработал устав клуба, который был единогласно утверждён, а клуб получил новое название «СОЗВУЧИЕ». Кресловские рамки Николаю Михайловичу были тесны. И повалили в «СОЗВУЧИЕ» со всех сторон кто во что горазд. Это была конкуренция не только клубу «ДОН», но и возникшим к этому времени двум союзам писателей. Но поэтическое братство так просто не сдавалось. Наши поэты наличествовали везде.
Благоприятствование Новиковой простиралось далеко. Нам, как и некоторым другим, было разрешено в фойе кинозала или в концертном зале на третьем этаже накрывать фуршетные столы. Правда, Светлана Михайловна жаловалась, что из всех, кому это разрешалось, в усмерть напивались только поэты. Специфика, блин.
Занятия Н.М. проводил сам. Иногда поручал мне. А я выпендривался: устраивал анонимные конкурсы, занятия на темы «Поэты и их взаимоотношения между собой», «Стихи под конкретного поэта». Интересно получалось, когда я брал рифмы из стихов известных поэтов и предлагал написать на них новые стихи. Получалось такое!.. И лирика, и юмор, и чёрт-те-что.
Поэты всегда тяготеют к эстрадным выступлениям. Это понятно – живой контакт со слушателем и немедленная оценка стиха. Некоторые злоупотребляли: одна поэтесса два раза в год устраивала выступления, причём каждый раз читала одни и те же стихи, одним и тем же людям. Иногда меня выдёргивали на выступление в малом зале филармонии. А в другие места – библиотеки, школы, дома пенсионеров, больницы – без счёта.
Мои концерты в Публичке всегда проходили с аншлагами. Там вывешивались объявления, и люди шли послушать меня. Я читал по 2-3 часа. И слушатели не уставали: во-первых, я умело чередовал лирику с юмором и иронией, во-вторых, чтение стихов чередовалось с музыкальными номерами приглашённых артистов. Иногда это были певцы нашего оперного театра, а иногда самодеятельные.
Очень часто я устраивал концерты сам. Однажды организовал концерт в малом зале филармонии на пару с Мишей Радовелем. Неожиданно туда пришёл Игорь Мусиенко с женой и гитарой. Музыкальные паузы заполняла девушка, и я как-то не нашёл возможности пригласить на сцену Игоря. Всё прошло хорошо, и мы – это я, Радовель с женой и Игорь с Любой (своей женой) вышли вместе. Дело было зимой, лежал снег, темно, но магазины ещё открыты. Миша сгонял в магазин, принёс бутылку водки и в сквере напротив филармонии мы её оприходовали. Люба достала из хоз. сумки пластмассовую двухлитровую бутылку с красным домашним вином. Его постигла та же участь. Должно быть, Игорю показалось, что я захмелел, и они с Любой взялись проводить меня в Александровку.
Это конец города. Поехали на автобусе. Само собой получилось, что мы запели, испросив разрешение у пассажиров и водителя. Игорь играл, я читал стихи, все пели. Весёлый разухабистый автобус так и ехал до самого конца. А когда на конечной мы выходили первыми, весь автобус нам аплодировал. Время было около 12 ночи.
Первую мою книгу «Горстка пепла» (2001 г.) редактировал Даниил Маркович Долинский. Редактирование было щадящим, без купюр. Издавал я её на свои деньги с черкашинскими пополам. У нас с редактором сразу сложились довольно дружеские отношения. Несколько раз он включал меня без всякого предупреждения в небольшие сборники. А однажды попросту вогнал меня в краску. Я проводил творческий вечер в публичной библиотеке. Он продолжался где-то полтора часа. Долинский сидел в первом ряду. Когда я закончил, он взял слово и заявил, что недавно они приняли в Союз писателей Иткина, а надо было принимать сначала Троицкого. Долинский не раз предлагал вступить в Союз, но я каждый раз уклонялся.
Окрылённый успехом первой изданной книги, я начал готовить вторую. Она замысливалась как книга стихов с юмористическим содержанием. Хотелось там разместить свой портрет, но подходящего не попадалось. Я часто ездил в командировку в Москву. И однажды, во время такого визита, меня занесло на Старый Арбат, где «бродячие» художники реализовывали свои услуги. Командировка заканчивалась и денег у меня оставалось не густо. Выбрав мастера с явной склонностью к шаржам, предупредив об обладаемой сумме, я начал позировать.Так появилась шаржевая фотография для книги. А исполнил её художник с очень известной фамилией – Хусаинов. Правда, известность ей принёс футболист – левый крайний нападающий «Спартака» – Галимзян Хусаинов. Их объединяло только то, что оба были татары. И в шарже национальность проглядывает.
С редактурой второй моей книги «Не смеха ради» вышла приятная неожиданность. Я не знал, кто будет моим редактором. Телефонный звонок. Позвонивший представился редактором и попросил меня зайти в издательство. Каково же было приятное удивление, когда я увидел Юрия Остроухова. Я уже писал, чем я ему обязан. Но расстались с ним мы нелепо. На телевидении вышел фильм «Ликвидация». На меня он произвёл удручающее впечатление. Я оценил его как «жидовский». Я никогда не слыл антисемитом. Всю мою жизнь с евреями мне приходилось работать плечом к плечу. Более того, они часто принимали меня за своего. Но никогда я не мог принять мысль о богоизбранности евреев, а именно этим и был нафарширован фильм. Оказывается, Одессу, любимый город, спасли уголовники, а не Советская армия. Они так любили Одессу, что даже сами себе запретили воровать во время концерта Утёсова. Они так вдохновенно слушали песню об Одессе в то время, когда оперативники по приказу Г.К.Жукова арестовывали их и, настроенных патриотически, увозили в подвалы ЧК. А Жуков, этот «ватник», под гармошку, в собственном исполнении, от счастья, что перехитрил всех, играл: «Валенки, валенки – не подшиты, стареньки» и плясал. Это вам не «Одесса, мой солнечный город». И этого позора, на который Меньшов обрёк Маршала Победы, никто не осудил. Впоследствии по телевидению произошло уточнение, что Жуков «ликвидацией» таким образом никогда не занимался, а песня, что исполнял Утёсов, была написана гораздо позже. И не похоже ли, что «ликвидация по-жуковски» и упрёки, что Г.К. кровью заливал поля сражения, где-то совсем рядом. Я против переписывания истории и дискредитации заслуженных людей. Есть у нас пятая колонна, и она-то из «богоизбранных». Как тонко они заползают в душу.
В 1954 г. я поступил в институт, жил в Москве, учился в самом центре. Но ничего подобного тому, о чём повествуют авторы фильма «Стиляги», я не видел. Не было придурков с лохмами, крашенными в яркие зелёные, красные и пр. цвета, не было комсомольских патрулей, расхаживающих по городу в поиске нарушителей общественной морали. Я стригся в парикмахерской гостиницы «Метрополь», посещал коктейль-бар ресторана «Москва», часто прогуливался по улице им. Горького, но ничего, понимаете – ничего такого не видел. Бред сивой кобылы закачивают в головы подрастающего поколения.
Когда я высказал Юре своё осмысление фильма «Ликвидация», он мне сказал: «Я ведь тоже еврей». И добавил, что Сталина он не приемлет ни в каком виде. На том мы и расстались. А жаль. Я тоже не приемлю. Но для меня Сталин не предмет для восхищения, а объект истории, и сбрасывать этого со счетов нельзя никому, даже уважаемому мной еврею.
Внимательный читатель моих стихов должен был заметить, что ни в одной моей книге нет представлявшего меня именитого ростовского поэта. Я считал неприемлемым дежурное похвальное вступление. Читатель должен сам определить, стоит ли поставить книгу на полку или выбросить её в ведро. Редакторы писали, но не по моей просьбе. А запретить им я не мог.
Всё я издавал в типографии Ленау Аркадия Мартеновича. Этот уважаемый мною человек по своей инициативе настоял, чтобы «Горстка пепла» вышла с этюдами моей жены. А по этому поводу "прошлась" Вечёрка, написав: жена украсила стихи мужа. Но были у него и привычки, которые сыграли с ним злую шутку. Он был очень общительным человеком. Каждого поэта он убеждал, что именно тот любим читателем. И каждое издание завершалось распитием спиртного, щедро поставляемого издавшимся. В конце концов, Ленау спился. А замечательный был человек.
Как-то в коридоре, на бегу, мой директор Черкашин спросил меня – почему я издаю такие тоненькие книжки. Я ответил, что толстые стоят дороже. На что он ответил:
– Ну и хрен с ним.
Восприняв это как руководство к действию, я стал готовить вместительный сборник сочинений. Как я понимаю сейчас, книгу к изданию нужно готовить долго.Восприятие стиха зависит от его подачи: стихотворение на слух – это одно, стихотворение, написанное от руки – это другое, стихотворение напечатанное – это третье. Поэтому грамотный рецензент после прослушивания обычно говорит – надо посмотреть глазами. А стихотворения в книге – ещё пуще того. Последовательность стихов там должна нести цельный замысел. Каждый предыдущий стих влияет на последующий. При выступлении с эстрады – чего, кажется, проще – читай подряд да читай. Ан нет. Каждый раз перед выступлением я подбирал стихи, распечатанные на отдельных листках. Сначала распределял их на глаз. Потом прогонял всё выступление несколько раз, определяя место каждого стиха, меняя и переставляя. Некоторые вообще не ложились в последовательность. Между прогонами были паузы, иногда в течение суток. Но, в результате, выступления мне удавались. А с книгой всё ещё сложнее. Здесь нельзя решить. Здесь – интуиция. Здесь надо угадать. Но гадать было некогда. Хорошо, что у шефа было хорошее настроение и «наличие возможности». Это сегодня. А кто знает, что будет завтра? Куй железо, пока горячо. Мудро. Момент надо ловить. Поэтому я считаю, что «Зажгите мне свечу» при наличии времени сверстать можно было намного лучше.
Последняя книга «Суета сует» была издана также на деньги родного предприятия. И завершаю свои мемуары заметкой из газеты «Молот».
"Чувство меры"
«Осень всех времён года честней...» – эта строка поэта Бориса Троицкого представляется своеобразным эпиграфом, эмоциональным камертоном его книги стихов «Горстка пепла». Нет-нет, тут не тоска, не уныние, не подавленность, а скорее трезвое, полное внутреннего достоинства осознание того, что время движется, увы, лишь в одном направлении. Всегда не успеваешь, а ведь надо успеть («Мне хоть бы чуть проникнуть в жизни суть»), нужно сказать людям что-то важное, своё, что кроме тебя никто другой не скажет.
Книга состоит из нескольких тематических разделов, и самый, пожалуй, значительный из них – и по масштабу, и по наполненности мысли – «Времена года». Картины природы, пейзажные зарисовки здесь почти всегда связаны с определённым настроением, они глубоко психологичны, передают то или иное состояние души человеческой.
Порой автор склонен к предельному лаконизму в выборе средств выразительности. Вот одно из таких стихотворений:
* * *
Робкое облачко
на вечернем небе.
Всё сейчас – о Боге.
Ничего о хлебе.
В сущности, вся истинная поэзия – о Боге, по крайней мере, о божественном в нас, и, вероятно, потому так горько осознавать, что «сколько не пали в огне ветвей», останется только «горстка пепла».
И всё же нет: «заветное Слово живёт в человеке», и оно не должно исчезнуть. Лишь с этим внутренним ощущением бессмертия стоит выводить буквы на бумаге. Может быть, наперекор неизбежной Осени.
Шуршит листвою красный листопад.
Грустит со мною опустевший сад.
Пустынны неуютные шпалеры.
Укрыта виноградная лоза.
Осенняя дождинка, как слеза.
Усталые печальные глаза.
И...
Чувство меры.
Мне нравится эта внезапная, после многоточия, концовка. Она как напоминание самому себе, да и собратьям по перу. А ещё в ней – отзвук осенней гармонии заката.
Михаил Щедрин, «Молот», 9 февраля 2001 г