Человек, о котором пойдёт речь, тихо скончался в Варшаве в 1925 году, и так же тихо, без особой помпы, был захоронен на Военном кладбище Повонзки.
А ведь он был дивизионным генералом Войска Польского!
Могила его сохранилась до наших дней, выглядит вполне ухоженной и аккуратной, хотя близких родственников у него, судя по всему, не было. В Польше о нём практически никто и ничего не знает. Увы, такова посмертная судьба многих и многих офицеров, проживших яркую, полную опасностей жизнь, закат которой пришёлся на смутные времена первой четверти кровавого двадцатого века.
А ведь он был генерал-лейтенантом Российской императорской армии!
Генералом боевым, прошедшим через горнило стольких войн и кампаний, коих с избытком хватило бы и на несколько биографий.
Почему же случилось так, как случилось? Отчего он умер почти в забвении на своей родине – в Польше, а самое имя его почти забыто в России, величию и могуществу которой он отдал все свои силы, будучи и строевым офицером и военным администратором «в горах немирного Кавказа»?
А ведь личностью-то он был куда как примечательною!
Высок и статен. Безумно храбр и отчаян. Саркастическая улыбка на губах и холодноватый, пронзительный взгляд. Двадцати пяти лет отроду, когда он был штабс-капитаном, ему давали не более двадцати. В шестьдесят, будучи генерал-лейтенантом, он был несколько грузноват, но выглядел отменно. С уверенностью можно предположить, что немало невинных и нежных барышень, вкупе с прожжёнными светскими красавицами при богатых и знатных мужьях и положении, разбили своё сердце об этот «монумент». Влюблялся и он сам. А вот (поди ж ты!) отошёл в мир иной в полном одиночестве.
Как же так случилось?
* * *
Биография этого человека буквально соткана из противоречий, недоговорённостей, а порою странностей и даже загадок.
Начать хотя бы с того, что в разных источниках его именуют, как кому Бог на душу положит: Славочинский, Славочиньский, Словачинский, Славачинский и даже попросту Сл-кий. С именем-отчеством тоже как-то всё достаточно сложно. То он Адам Иванович, то вдруг – Александр Иванович. Поскольку наш герой был чистокровным поляком, то сомнительно и исконно русское отчество «Иванович», скорее уж тогда – Янович?
И всё-таки представляется наиболее правильным называть нашего героя Адамом Ивановичем Славочинским, хотя бы потому, что именно так он неоднократно был поименован в наградных листах, подписанных не абы кем, а самими Государями-императорами Всея Великия, и Белыя, и Малыя… ну, и т.д.
Год рождения – 1855-й, это факт неоспоримый, хотя некоторые польские исследователи настаивают на 1860-м, но сие пусть останется на их совести.
А вот с местом рождения опять незадача. Какие-то следы ведут к той дворянской ветви Славочинских, что с незапамятных времён обосновалась близ Вильны (нынешней столицы Литвы Вильнюса). Однако, существует ниточка, ведущая в Радомский округ бывшего Царства Польского. Польские же источники утверждают, что появился он на свет на Витебщине, то бишь – на территории нынешней Беларуси. Вот и поди тут разберись в хитросплетениях генеалогических зарослей захудалых шляхетских родов! Впрочем, как бы то ни было, и древняя Вильна, и древний Радом, и ещё более древний Витебск были по тем временам городами российскими…
О голопузом детстве Адама Ивановича сказать вообще нечего. Оно туманно и загадочно. Кроме, пожалуй, того, что крещён он был по католическому обряду, что, собственно, и не удивительно. Озадачивает тут другое. Отчего-то сей факт не оставил в душе юного шляхтича той глубокой борозды неприятия всего русского, столь присущей польскому католицизму. Скорее наоборот, вся последующая жизнь нашего героя говорит о том, что в нём было очень развито именно ощущение себя частью большого, насквозь русского, имперского начала.
Ещё одна загадка!
Ввиду отсутствия каких-либо свидетельств на сей счёт, позволим себе предположить следующий, наиболее вероятный ход событий.
В 60-е годы девятнадцатого века по всей территории Царства Польского и Северо-Западного края России прокатилась бушующая волна настоящих военных действий (к слову, инспирированных из-за границы!) тысяч польских повстанцев с регулярными российскими войсками. Большинство населения означенных провинций Российской империи тогда так или иначе поддерживали восставших. После подавления восстания, как водится, последовало то, что в народе принято называть «раздать сёстрам по серьгам». Сиречь - самые отъявленные и непримиримые бунтовщики отправились на эшафот (кажется, около 400 человек), а так называемые «неблагонадёжные и сочувствующие» были высланы по краям и весям необъятной империи – от центральных губерний России до таёжных просторов Сибири-матушки.
Вполне вероятно, что таким вот манером семья Славочинских оказалась не где-нибудь, а на Северном Кавказе. Почему именно там, скажем несколько позже, а пока, в подтверждение такой версии здесь будет уместно процитировать монографию А.И.Семецкого «Поляки на Кубани»: «После третьего раздела Речи Посполитой и по итогам войн с Наполеоном подавляющая часть польских земель оказалась в составе Российской империи. Это вскоре привело к заметному притоку поляков на Кавказ – «тёплую Сибирь», где они, будучи сосланными за участие в наполеоновском походе на Москву, в освободительных восстаниях и призванными по рекрутской повинности, массово служили в рядах Отдельного Кавказского корпуса. Кроме того, значительное число польских дворян и чиновников… прибыло сюда (на Кавказ) добровольно или по службе…».
Отроческая полоса его жизни отмечена пребыванием в нескольких гимназиях и других учебных заведениях. А несколько их было оттого, что отовсюду его, что называется, гнали пинками «за громкое поведение и малые успехи в науках». Не по годам рослый, здоровый вьюнош в силу резвости и авантюрных наклонностей натуры никак не уживался с затхлыми правилами сухой и жёсткой дореволюционной педагогики. Наверное, немалую роль тут сыграли - и врождённые и привнесённые извне - шляхетский гонор и бунтарство по поводу и без оного. Несколько позже эти качества едва не оборвут его жизнь на самом взлёте. А пока…
Пока чадолюбивая родня всё же пыталась хоть как-то укротить в нём бушующий огонь неукротимости, слёзно уговаривая инспекторов училищ и всевозможных гимназий о зачислении «хлопца» в учение, ибо что ж ему, в самом деле, всю жизнь в дураках ходить? Должен же выйти из него толк!
- Толк-то, может статься, и выйдет, - с ехидцей ответствовал на это очередной директор, - Выбьем, коль на то пошло. А вот дурачина-то останется… Так что, ежели он, как Вы изволили выразиться, дурак, то – уверяю Вас! – дураком и помрёт… И вообще, Вы уверены, вельможные панове, что мальчугану по силам рамки нашего сугубо классического заведения?
И действительно, вскоре его наказывают за «превращение гимназической фуражки в некое подобие неряшливого гнезда неизвестной науке птицы». Учащиеся тех лет нередко рвали подкладки и вынимали пружины из тульи полагающихся им по форме головных уборов. К этому почти все привыкли. Но вот тому, во что превратил свою фуражку Адам, даже энциклопедически эрудированный преподаватель словесности не смог подобрать названия, ограничившись короткой фразой:
- М-да-а, это – нечто!
Ещё через пару месяцев, назло тому же словеснику, вместо сочинения на тему «Истинное просвещение соединяет нравственное развитие с умственным», он накарябал единственное слово «Абракадабра», и, разумеется, получил за сие умствование низший балл. А ведь год назад его хвалили за сочинение «Встреча войска, вернувшегося из похода».
Спустя некоторое время гимназический надзиратель Ерофеич докладывал гимназическому инспектору:
- Так что, в массовой драке промежду первым и вторым отделениями шестого класса устроил гимназист Славочинский. Это ён подзуживал однех на других. Я самолично слышал, что, дескать… прошу прощенья… однако, не смею произнесть при Вашем Высокоблагородии сии поганые, скабрезные словеса…
- Вот так даже? – хмыкнул тот, сверкнув стёклами пенсне, словно выстрелив.
- Ён, ён, не сумлевайтеся! А ишшо…
- Достаточно, голубчик. Свободен! – и инспектор, вздохнув, внёс очередную запись о проступке гимназиста Славочинского в кондуит*.
А через полгодика, глядь, неугомонного Адама опять с позором выперли в шею, и всё с тою же привычной формулировкой, гвоздём вбитой в его репутацию.
Силы и нервы родных были уже на исходе. Что делать с этим лыкасом? Как обуять его безрассудство, бесшабашный норов и гордыню? Решение явилось внезапно, и вовсе не в головах измученной родни, а в его собственной буйной головушке.
Набив в кровь морду очередному отпрыску «высокой» фамилии, посмевшему прилюдно (!) покочевряжиться над худородностью Адама, он вдруг понял, что рано или поздно подобные «фортеля» кончатся для него плачевно. Не лучше ли показывать свою удаль молодецкую, смелость и бесстрашие в настоящем бою? То бишь - перед лицом врага! В чём-чём, а во врагах и в боевых действиях на окраинах у Российской империи недостатка никогда не бывало. В том, что он когда-нибудь станет офицером – сам отрок подумывал с младых ногтей, едва научившись читать. Собственно, истории военных походов и войн, надо полагать, в течение всей его дальнейшей жизни оставались едва ли не единственным чтением, достойным внимания.
Нашему герою шёл семнадцатый годок, когда он (совершенно случайно!) узнал, что в самое ближайшее время начнётся подготовка к походу по «усмирению Хивы», в том числе силами войск Кавказского округа*. Дабы было понятно, о чём идёт здесь речь, дадим слово военному историку М.А.Терентьеву: «…благодаря стихиям и пустыням держалось разбойничье гнездо ничтожного во всех отношениях народца. Возделывая плодоносный бассейн низовьев Аму-Дарьи руками пленных персиян, ежегодно доставляемых на рынки туркменами, хивинцы, со своим трёхсоттысячным населением представляли какую-то странную аномалию, рядом с такою могучею державою, как Россия, а ничего с ними поделать было до сей поры невозможно».
Вот он, тот самый шанс, благодаря которому Адам мог воплотить свои (уже и не детские) мечты о военной службе в реальность!
(Оставим за скобками польскую версию о его обучении в течение двух лет в Петербургском Технологическом институте, откуда он был, якобы, отчислен за «участие в революционных выступлениях» и принудительно препровождён в солдатские казармы. Сия версия и вовсе не выдерживает никакой критики, а потому и обсуждать её мы не станем)…
В половине августа 1872 года, едва достигнув семнадцатилетия, Адам Славочинский был зачислен вольноопределяющимся в 81-й Апшеронский Его Императорского Высочества Великого Князя Георгия Михайловича пехотный полк, дислоцировавшийся на Северном Кавказе (это косвенно подтверждает оговоренную выше версию о ссылке семейства Славочинских именно на Северный Кавказ). Уже на рубеже 1872-73 годов два батальона этого полка, наряду с терскими казаками, части Самурского полка и приданной артиллерией были переброшены на противоположный, восточный берег Каспия, в состав так называемого Мангышлакского отряда полковника Ломакина.
Это и стало началом боевой биографии Адама Славочинского…
* * *
Хивинский хан, давно ожидавший нападения русских, к тому времени разослал людей по всем своим аулам и кочевьям, граничившим с восточным побережьем Каспийского моря, с призывом - не давать русским верблюдов:
- Русские без верблюдов на земле наших предков – всё равно, что птица без крыльев!
И был, безусловно, прав. В документах частей российской армии, расквартированных в пределах Средней Азии, верблюды шли под графой «перевозочные средства». А где их взять? Ну, ладно – какое-то количество удавалось прикупить, выменять и просто изъять у местных племён в виде некоей подати за защиту от ханской немилости. Остальных же, увы, приходилось отбивать с боем у немирных киргизов и взбунтовавшихся туркмен.
Для подобного рода дел, равно как и для производства тактических разведок и рекогносцировок, существовали так называемые «охотничьи команды». В данном случае охотники – это люди, охотно идущие на смерть, а вовсе не любители пострелять от безделья по вальдшнепам. Это была некая особая категория людей, по большей части из числа офицеров и вольноопределяющихся, «неиспорченная плесенью унылой канцелярщины», искатели приключений и сильных ощущений. Они подставляли свой лоб под пули даже не ради орденов или внеочередных чинов, а в силу своего неугомонного нрава, отчаянной храбрости и ловкости. «Охотникам обыкновенно поручаются самые опасные предприятия, - пишет очевидец событий А.А.Майер в своих очерках, - Им поручается разведывание сил неприятеля, отыскание удобных мест для нападения на лагерь или укрепление, они обязаны тревожить неприятеля, уничтожать мелкие его команды, отбивать транспорты, узнавать движение неприятеля, но главное и наиболее почётное – это обязанность первыми идти на штурм!». Ясно, как Божий день, что Адам Славочинский со своей неуёмной энергией пришёлся тут явно ко двору. Он всегда был в первых рядах. О его безумной храбрости и отваге в стычках с дикарями стали с немалой долей уважения говорить на биваках простые солдаты-сослуживцы, а отцы-командиры не замедлили отметить юного вольноопределяющегося повышением в чине до унтер-офицера.
К апрелю 1873 года на Мангышлаке собрался весь отряд полковника Н.П.Ломакина, ожидая только походного сигнала трубача. Возможно, что именно тогда и там впервые пересеклись пути-дороги нашего героя с будущим «Белым генералом» - Михаилом Дмитриевичем Скобелевым, для которого он на долгое десятилетие стал одним из любимчиков. А тогда молодой Генерального Штаба подполковник Скобелев принял командование над дивизионом конно-иррегулярного полка…
Жарища стояла уже несусветная, более тридцати градусов по шкале Цельсия, однако, по словам начальника штаба Мангышлакского отряда Н.И.Гродекова, состояние духа в войсках не вызывало сомнений в удачном исходе похода. Тут и там от нижних чинов слышалось:
- Бог даст, не посрамим наш полк!
Отрядный священник отец Андрей (Варашкевич) по окончании молебна напутствовал:
- Мы идём за святое дело – выручать из неволи наших братьев, а Христос говорил: нет выше любви к ближнему, как положить за него душу свою…
Движение воинских колонн по среднеазиатской пустыне – это движение от колодца к колодцу, вода в которых – как бы это помягче выразиться? – оставляла желать лучшего. Такая вот водица, вкупе с нестерпимым зноем уже через пару дней похода косила полковые ряды, отправляя людей в походные лазареты с желудочными болями и тепловыми ударами. Некоторые из солдат, впервые ходившие по пустыне, удивлялись:
- Нет, ты глянь-кось, Петруха, землица-то как растрескамши!
- Да какая энто землица? Гнила, она и есть гнила…
- Нехай – гнила, а чудно как! Трешшины – хучь голову суй туды!
- А я б и сунул, видит Бог! Зарылси б в её с головой и ногам, тока б подале от энтова пекла…
Или вдруг бросались по сторонам с криками:
- Братцы! Эвон озеро! Бегим туды за водой!
Увы, это раскалённый воздух рисовал соблазнительные картины озёр и рек с купами тенистых деревьев, отражающихся в дрожащей прохладе воды. Обычный мираж, и ничего более…
Здоровый как бык унтер-офицер Славочинский в сравнении с другими солдатами стойко переносил тяготы перехода, и даже старался ободрять идущих рядом, истекающих потом солдат:
- Смотри веселей, братишки! Главное – не останавливаться. Движение – жизнь, как говорят философы!
- Хто? – понуро спрашивали те, - Каки-таки хвилосовы? Энтих бы хви… тьфу, мать твою растак!.. сюды бы их – погреться.
- Кабинетных философов мы тут, конечно, не увидим, - через силу улыбнулся Адам и показал пальцем чуть в сторону, - А вот этого добра тут сколь хошь!
По песку куда-то по своим гадючьим делам скользила блекло-коричневого цвета змея. Тяжеленный каблук солдатского сапога тут же обрушился на её маленькую узкую головёнку.
- Е-есть! – почти обрадованно рапортовал апшеронец, - Сорок грехов вон! Ну, таперича всенепременно дойдём до Хивы энтой басурманской…
Уже в начале мая колонна Мангышлакского отряда подошла к пятнадцатисаженным колодцам Уч-Кудук, и солдаты всю ночь – не спавши – толпились возле преотвратной воды, то и дело нахваливая её вкус. А наутро из одного колодца, вычерпав всю воду до капли, вытащили на свет Божий… разложившийся труп козла. Тут же многие кинулись в разные стороны, дабы – прошу прощения за жаргон – поблевать вволю. Проводники из киргизов и туркмен утешали особо впечатлительных:
- Ежли козёл попал в вода – это ничё, пить вода можна! Беда – ежли в колодец попал собака. Вот то – беда-а…
Прусский поручик Штумм, прикомандированный к отряду Ломакина, впоследствии писал: «Этот переход… по знойной песчаной пустыне, при совершенном отсутствии воды, представляет собою, быть может, один из замечательнейших подвигов, когда-либо совершённых пехотною колонною с тех пор, как существуют армии… и навсегда останется в военной истории России одним из славных эпизодов… всей русской армии».
Вскоре Мангышлакский отряд встретился с Оренбуржским, командир которого генерал-майор Н.А.Верёвкин немало был удивлён несоответствием внешнего облика «кавказцев» (так между собою называли Мангышлакский отряд) с тем высочайшим нравственным духом, благоприобретённым ими в походе по пескам и раскалённым камням плато Устюрт. Прогуливаясь вечерком, «по холодку», вдоль бивачных костров апшеронцев, самурцев и дагестанцев (терских казаков), он обратил внимание на то, что рубахи нижних чинов держались, что называется, на честном слове, а попросту – на швах. Офицеры в оборванных донельзя кителях едва ли не бравировали друг перед другом самолично пошитыми башмаками. А лица! Загорелые до черноты, они мало отличались цветом кожи от лиц местных проводников – киргизов и туркмен. Но!.. Но какою же бодростью и жизнестойкостью светились эти смуглые, прокопчённые лица! В глазах – лихорадочный блеск и готовность к бою с противником по первому же сигналу трубача.
Особенно умилили генерала Верёвкина песни, исполняемые у костра инженер-подпоручиком Алексеем Масловым, уже успевшим до того отметиться при строительстве пристаней в Киндерли, на восточном берегу Каспия, и которого апшеронская музыкальная команда с любовью называла «отрядным соловушкой».
- М-да, - задумчиво проговорил генерал Верёвкин, - прав был наш великий Суворов. С такими-то богатырями, и – отступать?
С ним согласился и полковник Гродеков:
- Мало того, что эти люди в походе всемерно помогали друг другу: кавалерия - пехоте и наоборот. Вы бы видели, Ваше превосходительство, как апшеронцы носили в фуражках воду для кавалерийских лошадей!
- Вот как? Хм-м… трогательно…
При всём этом, не надо забывать, что войска не просто двигались на восток, к Хиве, а шли, время от времени вступая в стычки с аборигенами. А ружейные пули у этих стервецов зачастую были самодельные – толчёное стекло, залитое свинцом.
- Это будет похуже разрывных, - устало констатировали отрядные лекари, - Не дай Бог кому испытать боли, каковую испытывает раненный сим снарядом…
- Не иначе, как опеть немцы придумали этакую штуковину? А, Вашбродь?
- Да нет, скорее уж «англичанка» продолжает гадить. Научили местных разбойников…
При отсутствии каких-либо документов трудновато описывать подвиги унтер-офицера Славочинского, но то, что он за время похода Мангышлакского отряда по пустынному плато Устюрт сии подвиги совершил, сомнению не подлежит. Ибо в конце мая 1873 года под стены ханской Хивы он пришёл, имея на груди два (!) Георгия за храбрость. Всего лишь за один год наш герой превратился из, казалось бы, туго соображающего гимназиста, склонного ко всякого рода выходкам на грани идиотизма, в георгиевского кавалера и бесстрашного вояку, которому и сам чёрт не брат. А ему, между тем, ещё не исполнилось и 18-ти лет!
Как бы то ни было, сие молодечество, а паче того – наиглупейшая несдержанность и пресловутый шляхетский гонор, сызнова сыграли с ним злую шутку.
Описывая этот случай, волей-неволей приходится давать оценку распоряжениям генерал-майора Верёвкина, и, как следствие – по нисходящей – командирам частей, участвовавших в этой авантюре. Однако, ограничимся малым – изложением событий.
28 мая генералом Верёвкиным было отдано приказание на проведение широкомасштабной боевой рекогносцировки. Войска втянулись в бой с участием артиллерии с обеих сторон. Сводный кавказско-оренбуржский отряд медленно, но верно двигался вперёд, не получая приказа об остановке и закреплении на занятых позициях - хотя бы на расстоянии прямой видимости башен крепости и городских минаретов. В сплошной пылище и под свист неприятельских пуль головная колонна едва не упёрлась носом в глинобитные стены крепости и… остановилась.
А что дальше? Штурмовать? Но как? Ни лестниц, ни каких-либо иных приспособлений для взятия крутых стен попросту нет. Да и приказа на штурм никто не отдавал… Словом, обычная русская бестолковщина.
Две роты апшеронцев, в числе коих был и Адам Славочинский, с приданной им артиллерией, заняли кладбище прямо под стенами города и позицию вдоль арыка – в сотне саженей от крепости. Между делом они захватили и неприятельскую батарею, расположенную вне её пределов. Все чего-то ждали, однако, никаких вразумительных распоряжений сверху не поступало. Справедливости ради надо оговориться, что сам генерал-майор Верёвкин к тому времени уже был ранен в голову, передав в устном порядке командование заместителю.
Какое-то время шло огнестрельное состязание, в кратких перерывах которого оно переходило в состязание словесное. Со стен крепости неслось:
- Шакалы! Урус - баран!
Как отвечали джигитам утомлённые неопределённостью русские солдаты, мы цитировать по понятным причинам не станем.
Адам Славочинский, укрывшийся со своими бойцами сколь возможно меж могильных кладбищенских камней, тоже ругался. Но отнюдь не по адресу неприятеля. Он был зол на своих отцов-командиров. И чем дальше, тем больше распалялся. Наконец поступил-таки приказ об отступлении. В данных обстоятельствах это было единственно верным решением. Однако, выполнение его было сопряжено с определёнными трудностями.
С грехом пополам выведя своих бойцов с кладбища, на котором вполне могли успокоиться и они сами, Адам доложил об этом майору Б. Тот, видимо, сам издёрганный вконец, скользнув взглядом по лицам апшеронцев и даже не поблагодарив (хотя бы для виду) за службу, тут же стал вызывать «охотников» для перевозки отбитых у хивинцев орудий. Унтер-офицер Славочинский, разумеется, был тут как тут.
Вот что пишет об этом моменте Н.И.Гродеков: «…Охотники, перекрестившись, ухватились за неуклюжие станки, на которых лежали тяжёлые хивинские пушки, и потащили их за собой через мост. Усилившийся неприятельский огонь… был направлен… в особенности на те группы людей, которые собрались около взятых неприятельских орудий перед переправой их через мост…». Майор Б., вытаращив опухшие от пыли глаза, бессмысленно метался верхом на здоровенной лошади взад-вперёд, выкрикивая столь же нелепые распоряжения то одному, то другому солдату, невзначай подвернувшимся под ноги. И всё это сопровождалось трёхэтажным матом, от которого как-будто даже и пули шарахались в стороны.
Адам, с налитыми кровью глазами, уставший и от беспрерывной пальбы и от дурацкой ругани командира батальона, с какой-то издевкой в голосе вспылил:
- Ваше высокоблагородие! Чем зря путаться тут у нас под ногами, отдайте лучше распоряжение артиллерии на той стороне арыка открыть частый огонь по крепости.
Прикрыть нас огнём, одним словом…
От подобного дерзкого обращения, казалось, даже кобыла под седоком впала в ступор.
- Что-о-о? – заорал майор, - Ты… ты как смеешь?.. Подлец! Мерзавец! Ты… Орясина… мне… смеешь? Свинья!.. Жлоб!
Думается, что при других обстоятельствах, если бы майор Б. и повёл себя так же (что сомнительно), то наш герой ограничился бы вежливым, как полагается между дворянами, «приглашением» выяснить взаимоотношения в другом месте, где тому будет благоугодно, сиречь – вызвал бы на дуэль. Однако, обстоятельства в тот день были таковы, каковыми они были (банально, но предельно верно). А посему короткая вспышка ярости, и даже остервенения окончательно затмили разум Адама. В мгновенье ока он перекинул свой карабин со спины вперёд, и от бедра, не целясь, выстрелил…
Вне всякого сомнения, он намеревался пристрелить майора Б., но, как изящно выразился приятель Адама – Александр Майер, «пуля, к счастью А.И., попала в другое животное, а именно – в лошадь, на которой восседал батальонный командир…». В грохоте и шуме боя, в условиях отвратительной видимости от поднятой ржаво-белесой пыли, поначалу никто из присутствующих ничего толком и не понял. Ну, подстрелила шальная пуля под майором лошадь. Ну, схватился за голову, выронив карабин, унтер-офицер. Чего в горячке боя не бывает!
Самое же любопытное, что майор Б., испытав, как минимум, шок от произошедшего, вскорости словно бы обрёл способность здраво рассуждать. И первое, что он сделал, поднявшись с земли и даже не глянув в сторону своего обидчика (очень мягко выражаясь!), через подвернувшегося младшего офицера передал то самое распоряжение артиллеристам, из-за которого, собственно, и разгорелся сыр-бор. В скором времени огонь хивинцев был подавлен, что и позволило «охотникам» с минимальными потерями, подобрав раненых, покинуть открытое место…
Уже после отступления отряда на ранее занятые позиции, майор Б. обратился с рапортом к генерал-майору Верёвкину по поводу произошедшего инцидента, что, кажется, вполне объяснимо. Вызванный пред светлые генеральские очи унтер Славочинский, не моргнув глазом, подтвердил изложенную «потерпевшим» версию событий, что ещё более объяснимо, ибо дворянская честь не позволила бы ему врать и изворачиваться. А вот то, что из ниоткуда возник «свидетель», якобы видевший, якобы слышавший… Вот сие уже необъяснимо, потому как все нижние чины из числа «охотников», ближе всех находившиеся к месту «несостоявшегося убийства», во время дознания в один голос утверждали:
- Не могу знать, Вашбродь! Стреляли со стены – энто видал. Он (хивинец), язви его, палил так, что нашего брата четверых ухайдакал… Энто, значица, со своих-то самопалов. А кабы ему (хивинцу) в руки наши карабины – то пиши-пропало!.. А чтоб, значица, наш унтер стрелял – того не могу знать! Ён же ж с нами впрягши был в орудийный станок…
Тем не менее, подобных безобразий в армии терпеть никто не собирался. Скорый военно-полевой суд постановил: виновен! Расстрелять!..
Всё?.. Точка?..
А вот и нет…
* * *
Приговор суда поступил на подпись генерал-адъютанту К.П.Кауфману, командовавшему всей Хивинской операцией. Константин Петрович слыл человеком довольно мягким, отходчивым, а в сей момент и вовсе пребывал в этаком благодушном состоянии духа от осознания собственной славы «покорителя Хивы».
- Вы в своём уме, господа? Какой-такой расстрел? Нешто басурмане мы с вами? Я, изволите ли знать, этих вот, - кивнул он в сторону галдящих хивинских улиц, - и даже самого хана со всей его челядней пальцем не тронул. А уж их-то за все наши унижения повесить сам Бог велел! Ну, да на то воля государева… А вы мне суёте писульку, дабы я собственной рукою лишил жизни кавалера двух Георгиев! Героя! И – дворянина, между прочим. Мальчишку, наконец…
И, разбрызгивая чернила, начертал на приговоре: «Помиловать. Разжаловать в рядовые, с лишением двух знаков военного ордена Святого Георгия. Генерал-адъютант Кауфман».
Неизвестно, как на это отреагировал майор Б., а вот герой наш отнёсся к этой улыбке Фортуны со всей серьёзностью. Надо полагать, именно этот случай положил конец его откровенному бузотёрству и дурацким выходкам. Адам Славочинский продолжил честно и мужественно тянуть солдатскую лямку, чем ещё более повысил свой авторитет в солдатской среде. Прелюбопытный он был человек! Ни до, ни после он не позволял себе высокомерного отношения к нижним чинам, глубоко уважал нелёгкий солдатский труд, был с подчинёнными накоротке, почти на равных, но без панибратства и фамильярности. И они его именно за это не просто уважали, а искренне любили. Зато он терпеть не мог фанаберии, присущей многим офицерам, особенно из числа так называемых «шаркунов», то бишь – выслуживавшихся при штабах и генеральских свитах. Этим господам он мог от случая к случаю запросто и надерзить, только с годами стал делать это умно, и даже мудро…
После возвращения на Кавказ, спустя год, он подал рапорт о поступлении в юнкерское училище. Учитывая все обстоятельства пребывания в полку вольноопределяющегося Славочинского, в том числе его боевой послужной список, а также «достойное несение службы в период действия штрафных санкций, наложенных за проступок», полковой командир Н.И.Ореус с лёгким сердцем ходатайствовал о его приёме в Тифлисское пехотное юнкерское училище, основанное несколько лет тому назад…
Тифлис встретил Адама Славочинского гулким разноязычьем, царящим на Эриванской площади, солдатском базаре и тенистых аллеях многочисленных садов (навроде привычных нам городских парков и скверов). Город по тем временам был, в сущности, глухой провинцией, но по окончании казавшейся бесконечной Кавказской войны широко и щедро строился, принимая всё более импозантный «европейский» вид. Тем не менее, местный колорит никуда, естественно, и не думал исчезать. Да и могло ли быть иначе здесь, на месте стыка стольких культур и народов? Писатель В.А.Соллогуб, несколько лет служивший в канцелярии Наместника на Кавказе, писал: «Грузины… выражают характер аристократический, воинственный. Армяне, напротив, давно отказались от политической самобытности и… направили преимущественно свою деятельность на торговлю, на приобретение богатства… Татары обратились… к земледелию и скотоводству… К ним присоединяются персияне, курды, немецкие колонисты, русские поселенцы…».
На левом берегу величавой Куры, на Михайловском проспекте, в ожерелье блистающих изумрудной зеленью садов, красовалось новенькое здание пехотного училища, в стенах которого совсем ещё молодой, но изрядно повидавший в этой жизни Адам Славочинский провёл два незабываемых года. В младшем классе пришлось ему сызнова вспоминать азы естественных наук и русской словесности, историю с географией, изучать языки Гёте и Бодлера, причём на чём свет стоит кляня себя за собственную отроческую дурость. Ибо, будь он чуточку потише и прилежней в во времена обучения в своих гимназиях, и владея аттестатом о среднем образовании, он имел бы право быть зачисленным сразу на второй курс.
Но Адам быстро адаптировался к новой для себя жизни, чему немало способствовали пришедшиеся ему по душе училищные порядки. Преподаватели, по счастью, совсем не напоминали ему тех невзрачных, тусклых личностей, с каковыми сталкивала его школьная довоенная жизнь. Главное же, тут не было и тени той затхлой неповоротливости и пошлой заурядности, присущей, увы, многим провинциальным классическим гимназиям дореволюционной России. Пренебрежительно фыркать, а паче того – устраивать чёрт-те какие, нарочито-дурные потехи-демарши не было ни оснований, ни поводов.
- Ну, и слава Деве Марии, - говорил он, - а скуку можно развеять в воскресном увольнении – походом в Михайловский сад!
У этого городского парка была масса разговорных названий на любой вкус: Муштаид, Булонский лес, сад Европы, грузинские Сокольники. Именно здесь, в благоухании фруктовых деревьев и экзотических цветов, под ласкающие душу звуки гарнизонного духового оркестра, в череде фланирующих прехорошеньких барышень, Адам увидел её…
Это было сродни ранению в грудь. Нет, прямо в сердце…
Юнкер Славочинский, сражённый красотою юной персиянки, не находил себе места. На занятиях по черчению старательно выводил на ватманской бумаге… изящный профиль той, ради любви которой он готов был, казалось, срыть начисто Главный Кавказский хребет.
-Зря ты так, дружище, - узрев на бумаге знакомые черты и всё в одночасье поняв, сказал Адаму приятель по классу, - Сия девица принадлежит к породе неприступных. Только лоб расшибёшь!
- Я был в числе первых при взятии крепостных стен ханской Хивы. Возьму и сию твердыню, - с привычным гонором, граничащим с банальным упрямством, ответил Адам.
И – ринулся на штурм!
Что тут сказать? Помянутую неприступность он и впрямь одолел. Однако, вынужден был в итоге ретироваться.
- Ни черта не понимаю, - жаловался он собравшимся на перекуре однокашникам, - Как вообще тут можно хоть что-то понять? Женская логика – это логика, вывернутая наизнанку, перевёрнутая с ног на голову!
- И ещё – сдвинутая несколько в сторону расчётливости, - подтвердил один из друзей, уже попадавший прежде в подобные сети.
- Вот именно!
- И всё-таки, что же произошло? – допытывались остальные у понурившего голову Славочинского, поскольку уже знали от него о взаимных признаниях молодых людей в любви.
Адам с горькой улыбкой на губах процитировал свою возлюбленную:
- «Именно потому, что я слишком увлеклась тобою, Адам, и даже вовсе потеряла голову от любви к тебе… нам просто необходимо расстаться!»
- ???
- Да, да, именно так! Она оказалась то ли расчётливой, то ли мнительно-суеверной, сразу и не поймёшь… Наговорила мне кучу вздора о каких-то Заратустрах, диаметральной противоположности моей и своей веры, астрологии и древнем проклятии, преследующем их род… Клянусь Девой Марией! – я ни чёрта лысого не понял, кроме одного: нам нужно расстаться. Всё! Финита ля комедиа, господа юнкера.
Почти в гробовом молчании он добавил:
- Я пристрелю её… Пристрелю этого Заратустру и всех персидских астрологов сразу, чёрт бы их всех подрал. А потом пущу себе пулю в лоб!
В подобных ситуациях благородное мужское общество просто обязано помочь собрату, влипнувшему в столь дрянную историю, к тому же намеревающемуся устроить вселенскую бойню под чудным тифлисским солнцем.
- Не будь дураком, Адам, успокойся… Кстати, друзья, сегодня в Куках* кварели и цинандали подают в каждой харчевне едва ли не за полцены. Предлагаю теперь же отправиться в сады и отменно покутить! Адам, все расходы мы берём на себя! Вперёд, юнкера…
Ближе к ночи сконфуженный Адам обнаружил себя в объятиях миловидной актрисы какого-то заезжего варьете, а ещё через пару часов азартно резался в штосс, продолжая при этом неистово опустошать булки из лучших подвалов столицы наместничества. Словом, всё, как по писаному, как и было задумано предусмотрительными однокашниками. Спустя пять лет он признавался упоминавшемуся ранее морскому офицеру А.А.Майеру:
- Лучше камень на шею – да в воду, чем посадить себе бабу на плечи, связав себя на всю жизнь. Тогда останется только сидеть дома, да штопать чулки! В конце концов сделаешься трусом и поневоле начнёшь дорожить своей драгоценной жизнью ради семьи… Нет, господа, не женитесь: ни одна женщина не даст вам такого счастья, как привольная, свободная жизнь! После женитьбы непременно пойдут неприятности, ревность и прочая гадость. И – пропал человек ни за грош!
На робкие возражения собеседника о воспетом лучшими русскими литераторами – Пушкиным, Тургеневым – высоком чувстве любви к женщине, Славочинский только саркастически кривился:
- Так говорят, пока не побывали в переделке у какой-нибудь бездушной кокетки. А из них сплошь и рядом люди выходят с разбитой вдребезги жизнью, озлобленные на весь мир! А вот из схватки с неприятелем – если ты храбр и силён! – непременно выйдешь победителем. Отсюда, батенька мой, вывод: лично я не побоюсь и дюжины дикарей, но, завидев юбку, да с приложением к оной премилой мордашки – дам такого дёру, о-го-го!..
Эта горечь от несостоявшейся большой любви оставила глубокий след в жизни нашего героя. Можно сказать и так: ранен он был в тот памятный день встречи с персиянкою даже и не в сердце, она ранила самое душу Славочинского. А потому он долгие годы оставался убеждённым холостяком. Зато развилась в нём в училищные годы другая, не менее жгучая страсть, а именно – карты. Впрочем, он ли один был таков в офицерской среде той эпохи?
Между тем, после летних лагерей и кратковременного отпуска 1875 года Адам с удвоенной энергией взялся грызть гранит науки – теперь сугубо военно-специальной: военные уставы, топографию, фортификацию, тактику, обширные материалы об оружии, военной администрации, военному судопроизводству, военной гигиены и науку о лошадях – иппологию. Тут уж «сачковать», сказываясь какой-либо выдуманной хворобой, а уж тем более влюбляться в прекраснолицых персиянок, времени не было. Эти знания он старался почерпнуть как можно более глубоко, и даже – к немалому удивлению приятелей! – засиживался в библиотеках.
Безусловно, вино, текущее по чудным «холмам Грузии» рекой, и азартные игры (без фанатизма, чтобы не наделать неподъёмных долгов), свою роль в аттестовании юнкера всё же сыграли. Выпущен он был по 2-му разряду – с полными баллами по наукам и… никакой отметкой за поведение. Уже прибыв в родной полк, он был произведён из портупей-юнкеров в прапорщики, со старшинством со дня выпуска из Тифлисского училища.
* * *
Была ранняя весна 1877 года, и русские войска уже втягивались огромной массою к границам Румынии*, когда знакомые Адаму дивизионные адъютанты поведали ему, что Апшеронский полк на время грядущих военных действий против Турции остаётся в резерве Кавказской армии.
- Vivеre est militаre*! – рубанул, словно шашкой, Адам Славочинский, и добился-таки немедленного перевода в 156-й Елизаветпольский князя Цицианова пехотный полк.
Командир полка полковник князь Михаил Кайхосрович Амираджиби из-под густо нависших бровей, с прищуром лукавых армянских глаз, осмотрел статную фигуру новоприбывшего офицера. Перелистал какие-то бумаги у себя на столе.
- Хм-м… Однако… Экий Вы здоровяк! Любопытно, любопытно… Ну, так вот, прапорщик, к делу!.. Ставлю Вас в известность, что у нас – не токмо в полку, а… скажем так – вообще! – из рук вон плохо поставлена разведка низового уровня. В связи с грядущими событиями на нашем театре военных действий (а то, что на Кавказе они тоже начнутся, сомнению не подлежит), принято решение об образовании штатных «охотничьих команд» на этом самом низовом уровне… Учитывая, прапорщик, что Вы только-только покинули стены военного училища, и знания, полученные Вами, надеюсь, ещё не выветрились из головы… а равно – учитывая и Ваш… э-э-э… богатый боевой опыт в период Хивинской кампании… Героический, прямо скажем, опыт…
В последних словах хитрющего армянина Адаму почудилась ирония, и он вмиг напрягся. Амираджиби, в свою очередь, заметив появившуюся в лице своего визави нервическую бледность, жестом успокоил его:
- Сие вовсе не сарказм, прапорщик, а лишь констатация факта. Вы, если я правильно информирован, были отмечены двумя солдатскими Георгиями, не так ли? А эти знаки отличия за красивые глаза не получают… Ну, а то, что приключилось с Вами потом – не моё дело. Моё дело – воевать! И воевать отменно! А ко всему прочему – подбирать в полку кадры таким образом, чтобы быть уверенным в каждом из офицеров, аки в себе самом… С этим Вы согласны, прапорщик?
- Целиком и полностью! – щёлкнул каблуками Славочинский.
- Вот и чудненько, голубчик мой… А посему объявляю Вам, что Вы назначены командовать «охотниками» нашего полка. На правах командира роты… пока. Принимайте команду!
- Слушаюсь, господин полковник! – отчеканил Адам, наконец-то ощутивший предчувствие настоящего мужского дела…
Описывать события воистину кровавой бойни, развернувшейся в горах Закавказья в 1877 году, мы не станем, ограничившись лишь упоминанием о том, что Елизаветпольский полк с честью показал себя в ряде крупных операций русских войск. Адам Славочинский со своею «охотничьей командой» оправдал доверие полкового командира, не единожды рискуя жизнью ради добывания необходимых сведений о неприятельских передвижениях и укреплённых позициях. При этом он дважды был ранен, но, по обыкновению, в лазаретах не задерживался, более чем ревниво относясь к своим бойцам. В течение русско0-турецкой кампании 1877-78 г.г. наш герой (уже в чине подпоручика) заслуженно получил орден Святого Владимира 4-й степени с мечами и бантом, и орден Святой Анны 3-й степени…
Когда был заключен Сан-Стефанский договор* и дымы от артиллерийских разрывов рассеялись над древними вершинами Кавказа, полковник Амираджиби с большой неохотой отпустил подпоручика из расположения елизаветпольцев, с чувством пожимая ему руку при расставании:
- Жаль… Жаль отпускать от себя офицера, не имеющего дрянной привычки кланяться неприятельским пулям. Всегда буду рад видеть Вас, подпоручик… э-э-… подле себя!
- Возле особ я тоже не имею привычки околачиваться, - в своей слегка высокомерной манере общения с начальством ответил Адам, но, правда, тут же оговорился (не след обижать толкового командира, да и просто хорошего человека), - А вот в любой вверенной Вам, Михаил Кайхосрович, части, служить почту за честь!
- Укатал-таки старика, - улыбнулся Амираджиби.
Казалось бы, больше года наш герой не вылезал из самых жутких переделок, ежечасно подвергая свою жизнь смертельной опасности. Самое время бы и отдохнуть в казарменной тиши зимних квартир, покутить, поиграть в карты, поволочиться за разного рода дамами и барышнями (куда ж без этого!). Но гарнизонная скука явно претила энергической его натуре. Не мог он сидеть сиднем и пережёвывать бабьи слухи за бутылочкой вина.
- Не-ет! Так и спиться не мудрено, - заявил он на очередной пирушке, - Надобно, господа, и делом заниматься!
Дело для него нашёл знакомый по недавним боям на Аладжинских высотах и под Карсом* генерал-лейтенант Иван Давидович Лазарев.
- Э-э, батенька, да ты, я вижу, киснешь на глазах, - покровительственно похлопал он по плечу подпоручика, будучи проездом в расположении апшеронцев по каким-то инспекционным делам.
- Кисну, Ваше превосходительство. Уже скис, собственно…
- Вот что! Присаживайся-ка к столу и пиши рапорт о переводе в Закаспийский отдел*. Скажу по секрету: готовится новая экспедиция против туркмен, командовать которой буду я. Назначение не за горами… Готов?
- Готов… но – к чему?
- Будешь командовать «охотниками», неужто не понятно?
Адам расплылся в улыбке:
- Рад стараться, Ваше превосходительство!
- Да уж, будь любезен, расстарайся…
В Красноводске, на восточном берегу Каспийского моря, его словно бы давным-давно поджидал ещё один старый знакомый из высоких чинов – генерал-майор Николай Павлович Ломакин, который уже в течение нескольких лет, не щадя ни себя, ни подчинённых, и не имея достаточных сил и средств, пытался, что называется, «освоить» закаспийские земли. Однако, это был именно тот случай, когда «хотелось, как лучше, а получилось, как всегда»: текинцы – самое воинственное и непокорное туркменское племя – стали не просто мелко пакостить, а целыми вооружёнными толпами нападать на русские укрепления края, включая Чикишляр и даже Красноводск.
Сановный Петербург морщился от неудовольствия происходящим…
Весною 1879 года было признано необходимым сформировать в опорном пункте Чат (при слиянии Атрека и Сумбара) крупный экспедиционный отряд – некоторое подобие большой тыловой базы для стремительного броска к логову текинцев – крепости Геок-Тепе (Денгиль-Тепе).
Поручик Славочинский пришёлся тут как нельзя кстати.
- Вы слышали что-нибудь об ирокезах, поручик? – неожиданно осведомился у него генерал.
- Фенимора Купера в отрочестве почитывал, и… не более того.
- Вполне достаточно… Текинцы, поручик, и есть – ирокезы. Наши закаспийские ирокезы, если угодно. Вам же уготована роль благородного Следопыта - Соколиного Глаза, пресекающего на корню каверзы и козни безжалостных ирокезов.
Славочинский усмехнулся:
- Кого же Вы, Ваше превосходительство, определили на роль «последнего из могикан»?
- Будут у Вас и могикане, поручик. И делавары будут, и даже Чингачхук! – и уже серьёзнее добавил, - Готовьте себе «охотничью команду». Пока из числа тех сил, что есть в Красноводске. Но скоро прибудет сюда Кабардинский полк – терские казаки – так что выбор у Вас будет огромный. В желающих пощекотать себе нервы недостатка не будет, уверяю Вас!..
Адам обвёл глазами пёструю компанию нижних чинов. На первый взгляд это было натуральное сборище непонятных субъектов, а вовсе не солдат. Кто-то был одет в кумачовые рубахи, кто-то – в белые гимнастёрки, а кто-то – в жёлтые ситцевые распашонки. Штаны – красные и зелёные, кожаные – туркестанского покроя, казённые суконные. Разнообразие обувки просто шокировало: высокие сапоги, поршни из бараньей кожи мехом наружу, лапти, сплетённые из самых немыслимых подручных средств, нечто отдалённо напоминающее индейские мокасины.
- Мокасины, едрёна вошь, - непроизвольно улыбнулся поручик, - Мокасины… Могикане… Ирокезы… Ха!
Бойцы недоумённо переглядывались, поняв лишь «едрёну вошь», и даже не подозревая, что об их принадлежности к русской армии, а не к шайке разбойников с большой дороги, можно было догадаться только по фуражкам на головах. Но и форменные головные уборы разнились между собою цветом околыша. Меховые (!) папахи тут тоже присутствовали.
Несмотря на столь непрезентабельный вид, это были люди, «съевшие собаку» в «охотничьих» рейдах, которым и сам чёрт не брат, и море по колено. Сущие головорезы, в нужный момент проявлявшие терпение и выдержку, смекалку и удаль, и то самое чувство, с каковым в минуту смертельной опасности русский солдат, перекрестившись, изрекал сакраментальную фразу:
- Двум смертям не бывать… Айда на штурм, братцы! Не посрамим Русь-матушку!
Славочинский, вне сомнений, был из той же плеяды людей. Даже видавшие виды офицеры-сослуживцы немало удивлялись его отнюдь не напускному презрению к смерти. А он при этом любил с усмешечкой повторять:
- Полноте, господа! Басурманских пуль я не страшусь. И не потому, что я идиот. Просто ещё в детстве мне привиделся дивный сон: Пресвятая Дева Мария – ласково так! – гладила меня по волосам и приговаривала: «Этот хлопец, даже став военным, до самой старости будет участвовать в сражениях, но не погибнет на поле боя, а упокоится на склоне лет от ощущения собственной ненужности!»… Так что, господа, я и впредь не намерен кланяться пулям. Пуля – известное дело – дура. А пока голова моя варит, постараюсь отдалить тот самый миг ненужности, который напророчила мне Matka boza*…
Генерал Ломакин, глубоко уважая своего командира «охотничьей команды», не раз отмечал его бесстрашие и находчивость в реляциях на имя Главнокомандующего Кавказской армией, наряду с офицерами – обладателями таких громких фамилий, как подполковник Васильчиков и полковник князь Долгоруков (к слову, тоже были люди не робкого десятка).
За личную храбрость в Ахал-Текинской экспедиции 1979 г.* Адам Славочинский добавил себе орден Святого Станислава 2-й степени с мечами на шею. А ещё в большей степени добавил себе авторитета, как в глазах начальства, так и в среде своих «охотников» - буйных сорви-голов, наводивших панический ужас даже на «родившихся в седле и с кинжалом в руке» текинцев. Очевидец писал: «…под сильным огнём неприятеля охотники дружно пели (!) «Ах, вы сени, мои сени…». С этой песней ворвались в аул и с нею умирали в рукопашной схватке… Охотники отступили последними. Но из 50-ти вернулось лишь 13-ть…».
Согласимся с тем, что воевать плохо, имея в подчинении таких людей, невозможно в принципе. Кто-то скажет: фатализм. Согласимся и с этим. Что есть, то есть. Такие были времена. А сам Адам Славочинский предстаёт перед нами и вовсе фаталистом с большой буквы, человеком настоящего «печоринского» типа, ещё за полвека до того изображённого лермонтовским гением…
Но первый блин, как водится на Руси, оказался комом. Генерал Ломакин, сменивший внезапно скончавшегося Лазарева, наступил на те же грабли, что и генерал Верёвкин в 1873 году. Не оказалось опять штурмовых лестниц и прочей шанцевой дребедени. Это – первое, о чём надо было подумать загодя. Во-вторых, главные силы были брошены в бой прямо «с колёс», а вернее – со своих собственных ног, пройдя перед тем почти тридцать вёрст по раскалённым пескам без единой лишней капли воды. А после того, как лобовая атака на валы Геок-Тепе схлынула, оказалось, что и жрать-то (извиняюсь!) бойцам нечего. И пришлось, не солоно хлебавши, поворачивать оглобли в обратный путь.
Надо сказать, что уж кто-кто, а Адам Славочинский на судьбу не роптал. Хоть и безмерно жаль было многих солдатиков и казачков, по сути впустую отдавших свои жизни в первом Ахал-Текинском походе, но он принимал жизнь такою, каковою она была. Немного переведя дух, он вновь с головою окунулся в повседневные дела, капля за каплей внося свой посильный вклад в подготовку новой экспедиции, которую теперь возглавил опять же старый знакомец – генерал Скобелев.
Михаил Дмитриевич был тогда на самом гребне своей немеркнущей славы, балканские подвиги которого едва ли не заслонили славу самого Государя*. Кажется, даже в самых глухих углах Российской империи крестьянские пацанята в драных опорках и с чумазыми лицами играли тогда в «Белого генерала». Скобелев был бодр, самоуверен и деятелен. Чего стоила только одна железная дорога, проложенная по пескам и голым камням Каракума*!..
Едва только передовые отряды русских войск двинулись от Чикишляра на северо-восток к Бенд-Есену и Бали*, текинцы активизировали свои короткие, разящие набеги на союзные русским туркменские племена и на войсковые транспорты. Штабс-капитан (этот чин был им получен досрочно – «за отличие») Славочинский несколько месяцев кряду жил либо в Бенд-Есене, либо попросту – в поле: приходилось и конвоировать транспорты, и проводить бесконечные вылазки-рекогносцировки, и «играть в догонялки» с разбойничьими шайками.
От такой жизни, согласимся, не взвоет только лишь натуральный ирокез да пресловутый текинец. Для того, чтобы было понятно, о чём идёт речь, процитируем К.К.Абаза – военного историка и педагога конца XIX века: «Текинское племя самое многочисленное, и вместе с тем самое храброе… По причине малоземелья текинцы привыкли жить за счёт соседей, занимаясь грабежом и разбоем… Туркмен по природе рождён для грабежа, который его обогащал и прославлял… Туркмены вели войны, не различали правоверных от неверных, лишь бы была добыча… В грабежах туркмен жесток, зарезать человека, истребить целое поселение ему ни по чём… Туркмен на лошади – говорит пословица – не знает ни отца, ни матери… Туркменки мало в чём уступают своим мужьям: они так же жестоки, храбры, даже мужественны… Никакая великая держава не могла потерпеть такого бесчинства, к тому же и персияне умоляли Государя-императора унять текинцев».
Словом, противник у русских солдат был более чем достойный…
Наш герой к тому времени изучил уже этого противника досконально, и, если текинцы прозвали генерала Скобелева «Гез-канлы», что буквально означает «кровавые глаза», то, думается, те из них, кто имел сомнительное удовольствие столкнуться на узенькой каменистой тропе с командиром «охотничьей команды» Адамом Славочинским, награждали его похожими эпитетами (если оставались в живых, разумеется).
Он уже, казалось, и не мыслил себя вне этих изжелта-ржавых «красот» Туркестана, когда справа – отвесная голая скала, слева – непроходимая каменистая осыпь, сзади – дрожащее марево песчаных барханов, а впереди, под ногами – пропасть, бездна, с роскошным, утопающим в буйной зелени ущельем внизу. В такие минуты он замирал, как завороженный, не в силах оторвать глаз от развернувшейся перед его взором панорамы.
- Вот ради таких чудных картин я и шастаю по горам, - с искренним чувством говорил он, - и за семь лет походной жизни они мне не прискучили. Скорее наоборот: я готов всё дальше и дальше двигаться вперёд, зная, что там, за линией горизонта, меня поджидают ещё более впечатляющие красоты!
И добавлял:
- Увидев подобное, нормальный человек просто обязан остановиться и задуматься… дабы его очерствевшая душа очистилась от скверны, порождаемой кровавыми буднями войны. И вообще: тот, кто в дни военных походов потерял способность очаровываться, видеть прекрасное, неминуемо превращается в злобное, кровожадное существо. Не человека, а именно – существо. Проще говоря – в зверя, не знающего пощады к поверженному врагу и упивающегося собственной силой и безнравственностью!
Порою он бывал сентиментален, однако, и доля цинизма всегда присутствовала в его рассуждениях, ибо без всякого перехода он запросто мог присовокупить следующее:
- Созерцаем красоты, а через несколько часов, наверное, будем резать таких же двуногих «человеков», как мы сами… Увы, господа, такова безжалостная логика войны, будь она неладна!
В этом был весь Адам Иванович Славочинский.
Он и в самом деле после такого монолога в течение нескольких часов вёл своих людей какими-то тайными козьими тропами, «запыхавшись, облитый потом, едва дыша, с раздувающимися ноздрями, шёл безостановочно, прыгая с камня на камень, цепляясь руками там, где было нельзя надеяться только на силу мускулов ног…». А несколько позже, когда на пустынные дикие просторы опускалась зловещая, мёртвая тишина, штабс-капитан находил путь в нужном направлении по ярким ночным звёздам, более руководствуясь при этом собственным чутьём.
- Я даже ночью скорее ошибусь найти собственный карман, чем нужное мне ущелье, - приговаривал он.
А потом, проползая, словно ящерица или аспид, по липкой, непролазной грязи, цепляясь за степные колючки и в кровь обдирая ладони, он обнаруживал-таки текинский бивак. И вот тут-то вступали в разговор казачьи короткоствольные карабины – с одной стороны, и изуверские кривые кинжалы – с другой…
Бой выигран и на дне ущелья остаются разлагаться под немилосердным солнцем несколько трупов текинцев. Остальные, уцелевшие в бою, ретировались, растворившись в ночи, где им под каждым иссохшим кустом – и укрытие и дом.
Наутро Славочинский обошёл строй своих «головорезов».
- Спасибо вам, молодцы, за сегодняшнее дело!
- Рады стараться!
- Я передам генералу Скобелеву, как молодецки вы себя вели, и буду просить о наградах…
На награды «Белый генерал» не скупился. Будучи сам человеком безумной отваги, он уважал это качество и в других. «Охотники» награждались «Егорьями» и «червонцами на водку», а офицеры – «Владимирами» и «Аннушками»*. Славочинскому в августе 1880 года, задолго до окончания операции, из рук Михаила Дмитриевича было пожаловано Золотое оружие, как и положено по статуту награды, с надписью «За храбрость» на эфесе.
Однако, вместо серебряной медали «За взятие штурмом Геок-Тепе» он получил бронзовую, коей награждались «штаб- и обер-офицеры, нижние чины и волонтёры, участвовавшие в военных экспедициях 1879-80 г.г. в Закаспийском крае, но не принимавшие непосредственного участия в штурме самой крепости Геок-Тепе». Увы, приключилась какая-то тёмная история, о которой намекнул в своих воспоминаниях участник похода А.А.Майер: «Само собою понятно, что у него (Славочинского) была масса завистников, пользовавшихся малейшим поводом, чтобы чернить его и вредить ему в глазах начальства, а он своим вспыльчивым, заносчивым характером давал немало поводов к этому… (Сложились такие) обстоятельства, заставившие Славочинского выехать из отряда… Случилось это вследствие особенной доверчивости генерал-адъютанта Скобелева, чересчур верившего словам и интригам казачьего полковника Ар-аго…».
Что конкретно произошло – остаётся только строить догадки. Но, как бы то ни было, туркестанская страница жизни нашего героя была перевёрнута, и – несколько раньше того времени, на которое рассчитывал он сам.
* * *
Следующие тринадцать лет жизни Адама Ивановича как-то уж и вовсе скрыты под непроницаемой пеленой канцелярского тумана. Можно предположить, что он продолжал служить в 81-м Апшеронском пехотном полку. В доступных источниках имеется единственная строчка: «Капитан, со ст. 16.12.81. Подполковник, со ст. 26.12.93 – за отличие. Командовал ротой 7 лет 8 мес., батальоном 3 мес.». Законный вопрос – куда подевались ещё пять лет службы?.. Туман…
Ни тебе многомесячных походов, ни смелых рейдов по тылам неприятеля, ни бравады под вихрем вражеского огня – ничего этого в эти годы не было. Да и не могло быть, если вспомнить, что именно с 1881 по 1893 годы на Руси правил Царь-Миротворец. В сии благословенные времена не то что какие-нибудь черкесы или текинцы, а сами, надувающие щёки от ощущения собственной значительности, европейские дипломаты скромно дожидались в приёмных покоях Гатчинского дворца, когда Его Императорское Величество Государь-император Александр III соизволит покончить с рыбной ловлей в парковых прудах и насладится, наконец, благоухающей прохладой тенистых аллей… Ну, кто же осмелится укорить Государя в том, что на окраинах громадной Империи тишь да гладь? И даже европейские правители и их дипломаты поприжали не только собственные аппетиты, но и языки, дабы не ляпнуть чего лишнего и не вызвать высочайшего неудовольствия Александра Александровича. Нет войны – очень хорошо, меньше голова болит…
Воистину так! Но - не для людей, презирающих домашнюю скуку и невольное безделье, каковым был А.И.Славочинский. Он-то как раз пребывал в меланхолии, испытывая «чувство тоскливого угнетения», как выразился один из наших классиков…
Поздней осенью 1893 года подполковник Славочинский с азартом резался в штосс со своими сослуживцами в душной сакле, звучно именуемой офицерским собранием полка. За окном неистово задувал ветер, гоняя по небу лиловые тучи в предчувствии скорой зимы. Карта шла скверно. Вино, добытое по случаю денщиком Казимирычем, было отвратным и отдавало каким-то миндалём.
- Matka boza! – ругался он не в чей-то персональный адрес, а так – дабы выплеснуть накопившееся раздражение, - И где только Казимирыч откопал это пойло, а? Не иначе как аборигены решили травануть нас цианистым калием. Не находите, господа?
В это время в дверь сакли робко постучали, и между густыми слоями табачного дыма показалось лицо штабного писаря.
- Господина подполковника Славочинского командер полка к себе просят, - доложил он.
Офицеры переглянулись.
- Он, что же, вернулся уже из Тифлиса?
- Так точно, вернумшись. И сразу приказали к себе, не мешкая, господина подполковника Сла…
- Слышал уже, - оборвал писаря Адам Иванович, - Пошли, что ль, коли «не мешкая»…
Полковник Эдуард Иванович Ленц встретил Славочинского возле порога штабной сакли, весь ещё в дорожной пыли и грязи.
- С возвращением, господин полковник, - вместо приветствия сказал Славочинский, усаживаясь к столу в ответ на пригласительный жест командира полка, - Что там, в Тифлисе?
Поговорив о том-о сём, полковник, наконец, подступил к главному:
- А Вы знаете, Адам Иваныч, адъютант командующего округом… как бишь его?.. запамятовал… э-э… имел со мною конфиденциальный разговор о… Вашей персоне, да-с!
- Неужто мой рапорт о переводе в Памирскую экспедицию* кто-то достал-таки из-под сукна? – сыронизировал Славочинский, - Не прошло и двух лет… А я уж и не чаял.
- Ах, оставьте сарказм, - отмахнулся Ленц, - Паче того, что и Памирская экспедиция, по сути дела, завершена, и говорить уж тут не о чем, да-с… Адъютант… э-э… как его, чёрта?.. предложил мне представить… в некотором роде отчёт о Вашей службе в полку, ну, и всё такое прочее. Присовокупив, что, дескать, бумаженция сия ляжет на стол самому командующему округом генерал-адъютанту Шереметеву… э-э… для проработки вопроса, как он изволил выразиться, о назначении Вашем… э-э… по административной линии, да-с!
Сказать, что наш герой был удивлён, значит не сказать ничего: его, человека до мозга костей военного – и в администраторы?
Тут надобно сказать, что в те времена административная служба, особенно на Кавказе, исполнялась исключительно людьми военными, о чём и напомнил полковник Ленц Славочинскому. Тот долго сидел в задумчивости, не решив ещё, как реагировать на подобную новость.
Выпили, между делом, по стаканчику доброго кахетинского. Начштаба полка, заглянувший в сей поздний час «на огонёк», сказал:
- А я б на твоём месте, Адам Иваныч, не стал бы и терзаться, а с превеликим удовольствием поменял бы обстановку, лишь бы удрать из этой дыры.
- Но отчего именно я? А не ты, к примеру?
- Увы, я никогда не был лично представлен генералу Шереметеву, в отличие от тебя, - грустно заметил начштаба, - Или запамятовал, Адам Иваныч?
Нет, конечно, он хорошо помнил те кровавые дни 1877 года под Ардаганом*, когда его «охотничья команда» была придана в помощь казачкам Сводной Кавказской дивизии, и то, как с чувством расцеловал его после дела начдив граф Шереметев.
- Вовек не забуду, прапорщик. Спасибо тебе и твоим молодцам! – сказал тогда он…
Теперь же, заметно постаревший генерал Шереметев напутствовал подполковника следующими словами:
- Ишь, сколь орденов-то заслужил, батенька! Геро-ой! Наслышан, наслышан о твоих подвигах… Не то, что мои «шаркуны», - кивнул он в сторону своих свитских, - Самый настоящий боевой офицер! Ну, а теперь, душа моя, послужи-ка на благо Отечества нашего в другой несколько ипостаси. Отправляйся в Батум – начальником военного управления округа! И ежели подумаешь, что я решил похоронить тебя в пыли канцелярских бумаг, то – глубоко ошибаешься. Саблей-то своей Георгиевской, быть может, махать и не придётся, но уж повоевать – головой, душа моя, головой! – всенепременно…
Завернув по пути в Кутаис и представившись по всей форме местному губернатору генералу Михаилу Яковлевичу Шаликову, Славочинский прибыл на залитые солнцем берега Аджарии. Батум ко времени описываемых событий давно перестал быть сонной рыбацкой деревушкой, где в узких коридорах улочек не могли разъехаться два экипажа, над саманными и деревянными халупами которой стояла неистребимая никакими морскими бризами вонища, сотканная из «ароматов» гниющей рыбы и близлежащих непролазных болот. Всё это кануло в Лету, вместе с ушедшими на историческую родину османами.
За прошедшее со времени объявления Батума «вольным городом – порто франко» пятнадцать лет, тут закипела такая энергичная жизнь, что даже видавшие виды европейцы диву давались, потянувшись сюда на беспошлинную «халяву» в первых рядах. Наших российских Нобелей и Манташевых* заслонила собою монументальная фигура хозяина французского «Банкирского дома Ротшильдов»*, завладевшего едва ли не всей промышленностью в округе. Над Батумским морским портом и отстроенным так называемым Нефтяным городком теперь стоял стойкий запах бакинского керосина, тоннами отправляемого во все уголки планеты. Но не нефтью единой жили здесь люди. Четыре табачные, четыре кондитерские и двенадцать(!) обувных фабрик, вкупе с пекарнями и прачечными тоже пыхтели во всю силу своих механических лёгких… Словом, повторимся, вполне себе европейский город, с соответствующими проспектами, набережными и ресторанами.
Подполковнику Славочинскому и впрямь пришлось тут переквалифицироваться в неплохого администратора. Сам органически не переваривавший одно только слово «взятка», он удвоил, утроил догляд за пятью таможенными пунктами округа, нещадно карая мздоимцев и воров в чиновничьих мундирах. О стрелковых и караульных командах вверенного ему гарнизона и говорить нечего – был строг, но справедлив.
И ещё! В бытность Адама Ивановича начальником военного управления Батума он не остался в стороне от тех реформ, кои предписано было неуклонно проводить в жизнь Высочайшим повелением. Со скрипом, но стала повсеместным явлением воинская повинность – дело архитрудное на Кавказе, помнившим ещё времена горской вольницы имама Шамиля*. С ещё более заскорузлым скрипом преодолевалось тайное и явное сопротивление старого грузинского дворянства в вопросах землепользования, едва ли не самых острых везде и всегда. Подполковник (а с 1899 г. – полковник) Славочинский не обманул ожиданий графа Шереметева, будучи убеждённым проводником в сих палестинах русских интересов. Однако, он никогда не действовал топорно, по возможности избегая ненужной конфронтации с местной знатью и интеллигенцией.
Собственно, когда это было необходимо для дела, он умел ладить с кем угодно, будь то высокородный местный аристократ, выходец из еврейских низов, щирый малоросс или татарин. Среди его помощников и сослуживцев были князь Леонидзе и урождённый бердичевский мещанин Спасский, Джемал-бек Химшиашвили-Аджарский и чиновник по фамилии Иванов, белорус Маркевич и армянин Закарьян. А среди хороших знакомых Славочинского были и русский географ Краснов, положивший начало Батумскому ботаническому саду, и городской архитектор армянин Бенклянц, и гласный городской думы грек Димитриади…
К концу века девятнадцатого Батум расцвёл и как город-курорт, и как крупный торговый порт, став третьим по грузообороту после Санкт-Петербурга и Одессы…
Но у порога уже маячил век двадцатый, встреченный батумскими обывателями, как водится, звонкими хлопками пробок из-под шампанского, за которыми никто и не услышал грозного рокота грядущих смут и людского горя, окрашенных зловещими отсветами кроваво-красных цветов…
И начался он в Батуме соответственно – с катастрофы, напрямую коснувшейся нашего героя.
В половине июля 1901 года, около полудня, самую малость располневший на лазурных берегах Чёрного моря полковник Славочинский безмятежно покуривал в собственном присутствии губернаторского дома с шикарным видом на набережную, запруженную массою праздношатающихся, когда услышал страшенный грохот, весьма напоминающий залп нескольких сотен орудий крупного калибра.
- Что за чертовщина? – сам себя спросил он, - Кто приказал?
В едва не вывалившуюся от взрывной волны дверь пулей влетел дородный красавец князь Леонидзе, состоявший при особе начальника военного управления на правах адъютанта. Глаза его были страшны, а голос то и дело срывался на фальцет:
- Гаспадын палковнык! В-вз-зр-р-рыв-в!!!
- Это я уже понял. Где?
- В кр-э-эпас-ти! Вот! Ызволтэ пасматрэт в эта акно!
Окна-то, по правде говоря, уже и не было. Был пустой оконный проём с вывороченной к чертям собачьим рамой. Над береговой батареей Бурун-Табиэ – между Приморским бульваром и пристанью «Русского общества пароходства и торговли» - медленно рос и рос громадный столб густого дыма.
- За мной! – скомандовал Славочинский всем, кто был в это время в присутствии, - Князь! Поднять полуроту стрелков и – к месту взрыва. Немедленно!
Едва выскочив на крыльцо, пришлось притормозить, ибо с небес посыпались камни, осколки кирпичей и стёкол, искорёженные куски металла, обрубки каких-то деревянных предметов, сучья деревьев с обожжёнными листьями и… окровавленные части человеческих тел. Все замерли в невольном ужасе при виде таких, с позволения сказать, «даров неба», мелко-мелко осеняя себя крестным знамением.
- Давненько я не видел такого, - сквозь зубы процедил Славочинский, - Пожалуй, со времён осады Карса… Пресвятая Дева Мария!
Выяснилось, что взрыв произошёл в пороховом каземате чуть в стороне от северных ворот крепости. «Погибло 26 человек, множество было ранено. Обломками и осколками повредило часть зданий в городе… Жители, объятые паническим страхом, выбежали на улицы…», - писала на следующий день местная бульварная пресса. Увы, что же стало причиной взрыва – неизвестно. Быть может, обычное российское разгильдяйство, а может – чья-то злая воля поспособствовала? Безголовых террористов на Руси тогда было много. Для этой публики никогда не существовало хоть каких-либо моральных преград… Всё может быть…
Начинался новый век.
Появились и новые люди…
Спустя всего пять месяцев из Тифлиса в Батум приехал невзрачный на вид молодой грузин. Тихо пристроился на службу конторщиком на заводском складе, а поселился на скромной съёмной квартирке. Светлым днём он был сдержан и даже благонравен, а вот с наступлением густых субтропических сумерек он преображался до неузнаваемости, становясь неистовым трибуном и горячим агитатором в среде огромной массы неквалифицированных чернорабочих, выходцев из местных крестьян, подавшихся в Батум на заработки.
Уже через пару-тройку недель на столе у жандармского ротмистра Джакели лежала бумага, из коей явствовало: «Имя – Сосо (Иосиф), отчество – Виссарионов, фамилия – Джугашвили, кличка (в Батуме) – Учитель…». Кроме того, сообщалось, что означенный субъект является членом Тифлисского комитета РСДРП (Российской социал-демократической рабочей партии). Ротмистр лениво зевнул: «РСДРП? Чепуха на постном масле…», и засунул документ куда подальше. Гораздо больше его терзали бумаги, касающиеся деятельности ПСР (Партии социалистов-революционеров) – эсеров. Вот эти-то – настоящие бунтари, за ними глаз да глаз нужен, а эсдеки – это так, шелупонь, одна говорильня…
И он оказался глубоко неправ! В январе 1902 года, как-то вдруг, вроде бы из ничего, произошли волнения на керосиновом заводе Ротшильда. Следом забастовали на жестяной фабрике Общества «А.И.Манташев и К°». А в конце февраля начались по-настоящему масштабные события на том же заводе Ротшильда. И ведь всё это «замутил» именно тот невзрачный конторщик Сосо (ещё даже не Коба, и уж тем более не Сталин). В конце концов, ему удалось вывести рабочих из цехов на улицы города – на демонстрацию, явно провоцируя недовольных на столкновения с властью.
8 марта возле здания полицейской управы Батума собралось около четырёх сотен демонстрантов-забастовщиков. Похоже, что и полицмейстер Химшиашвили и жандармский ротмистр Джакели пребывали в ступоре, поскольку пришлось прибегнуть к помощи полковников Н.Д.Дрягина (помощника кутаисского военного губернатора) и А.И.Славочинского. Прибывшая на место по их приказу рота стрелков, тихой сапой, никого особо не напрягая, разъединила собравшихся на кучки и препроводила их в казармы пересыльного пункта, выставив караул из полуроты Михайловского крепостного батальона.
На следующее утро новая волна демонстрантов оказалась под стенами пересыльного пункта, где их поджидали и полковники Дрягин и Славочинский, и жандармский ротмистр Зейдлиц и товарищ прокурора – из Кутаиса, и вызванная оттуда же рота стрелков. «Говорильня» закончилась. Толпою демонстрантов в мгновенье ока была разобрана на дреколье ближайшая ограда, а кое-кто прилаживал к рукам и пресловутое «оружие пролетариата» - булыжники.
- Надоела эта канитель, Михаил Николаич! – обратился к Дрягину Адам Иванович, - Пора уже привести этих мерзавцев в чувство… Гляньте – они уже пытаются вырвать у стрелков карабины!
- И в самом деле – пора, - согласился тот, и дал отмашку ротному поручику.
Не успел поручик и рта открыть, как в нос ему прилетел изрядный такой булыжничек. Надо отдать ему должное – он не струхнул и не потерял равновесия, ни физического, ни душевного.
- Пали вверх! – скомандовал он, рукавом мундира утирая от крови лицо.
Однако, этот предупреждающий залп словно ещё более озлобил бушующую толпу, и только тогда раздались выстрелы непосредственно по напиравшим на солдат демонстрантам. Беспорядочная револьверная пальба началась и с другой стороны. Ротмистр Зейдлиц и пристав Арсенашвили, оказавшиеся в гуще толпы, отделались лёгким испугом, а один из стрелков и один из рядовых полицейских упали замертво рядом с семью застреленными бунтовщиками.
- Чёрт знает что! – ругался полковник Славочинский, отбрасывая налево и направо метущихся в людском хаосе демонстрантов, - Вашу бы энергию, сволочи, да на благое дело!
Заметив в противоположном конце улицы движущуюся массу казачьей кавалерии, он изловчился и своим полупудовым кулачищем расквасил морду ближайшего к нему «горлопана», оравшего во всю мощь грудной клетки: «Долой войска!».
- А казачков не желаете, сударь? – задал Славочинский риторический вопрос заткнувшемуся протестанту, - Нагаечек казачьих не пробовали?
Толпа стала рассасываться, а город затих под цоканье казачьих разъездов…
Начальник Кутаисского губернского жандармского управления генерал-майор А.М.Стопчанский, кроме всего прочего, доносил в Департамент полиции: «…Массовое движение рабочих (до 1200 человек) и столкновения с войсками вызвали в городе большую панику, все лавки и магазины были закрыты и улицы опустели…».
Для молодого и неказистого на вид грузина Сосо Джугашвили (будущего «Отца народов») эти события ранней весны 1902 года в доселе тихом городе на крайнем юге Империи явились первой и, надо признать, удачной попыткой манипулирования большими людскими массами. В дальнейшем, на пике своего могущества, он будет с лёгкостью необыкновенной проделывать этакие «фокусы» с миллионами людей…
Но не о нём речь…
Для Адама Славочинского эти события тоже не прошли бесследно. Он впервые в своей жизни столкнулся с явлением для него непонятным ни с какой точки зрения. Он не мог постичь логики и мотивов, которыми руководствовались люди, именовавшие себя «революционерами», а словосочетание «революционная необходимость» и вовсе напоминала ему ту самую «абракадабру» отроческих времён…
А посему, едва узнав из газет о бомбардировке японцами Порт-Артура* 26 января 1904 года, он, не раздумывая ни единой минуты, написал рапорт о переводе в действующую армию.
Там, по крайности, всё предельно ясно: тут – свои, там – враги, чего уж проще-то…
* * *
О том, что представляла из себя заскорузлая, насквозь проржавевшая чиновничья машина сановного Петербурга дореволюционной поры, написаны уже тонны рефератов и диссертаций, научно-исследовательских работ и просто добротных художественных произведений… К чему это? А к тому, что помянутый рапорт пролежал без движения на столах и в сейфах приёмных многочисленной и неубиваемой армии всякого рода адъютантов и военно-учётных столов почти полгода. И только когда в мае месяце наконец-то было решено начать полнокровную мобилизацию в европейской части России, рапорт Славочинского оказался там, где нужно (к слову, подобными рапортами Военное министерство было завалено по самые окна).
В начале сентября он сдал дела по должности в Батуме, и, не успев даже толком попрощаться с сослуживцами, отправился в Питер - за назначением.
- Вы не знакомы случайно с полковником Зайончковским? – спросили его.
- Не имею чести.
- Дело в том, что Вы назначены к нему заместителем в 85-й Выборгский пехотный полк. Вот Вам предписание, не мешкая отправляйтесь ближайшим поездом в Манчжурию. Полк уже месяц в боях… Желаю удачи, господин полковник!
Обижаться на некоторое понижение в должности не было смысла: как человек умный, он прекрасно осознавал, что за ним ещё с молодости тянется этакий шлейф если и не бузотёра, то уж точно - человека запальчивого и несдержанного на язык. «К чему препирательства и ругань с этими канцелярскими крысами при аксельбантах? Доказывать, что я не верблюд, бессмысленно. Дело надо делать!» - справедливо рассудил он, и прямиком отправился на Николаевский вокзал…
До пункта назначения дорога была куда как долгой – две недели, отдай и не греши!
Уже проезжая расцвеченную яркими осенними красками Вологодчину, в вагоне-ресторане он ненароком столкнулся с двумя новоиспечёнными офицерами – только-только из военного училища.
- Назначены в действующую армию! – гордо поведали они, - Едем в Манчжурию…
- Вот как? Я – тоже, - улыбнулся Адам Иванович, - Значит, мы с вами, господа, в некотором роде однополчане.
Слово за слово, поговорили о пустяках.
Неожиданно Славочинский пригласил обоих:
- А не распить ли нам по стаканчику превосходнейшего грузинского вина? Приглашаю Вас к себе в купе, я еду один, с денщиком… Я вам расскажу много любопытного о Грузии, и не только. Не желаете?
Удобно расположившись в купе, юноши вдруг смутились и одновременно вскочили на ноги.
- Простите покорно, господин полковник, но мы за разговорами запамятовали даже Вам представиться. Подпоручик Максим Леви!
- Подпоручик Александр Кутепов, честь имею!
- Полковник Славочинский. Адам Иванович. До недавнего времени замещал должность начальника военного управления Батумского округа… Теперь же назначен в 85-й пехотный полк…
Глаза обоих подпоручиков расширились от удивления:
- Как? В 85-й? В Выборгский?
- Вот именно! А что вас так удивило? Да вы присядьте, присядьте. Довольно церемоний.
- Но… Мы.., - подыскивал слова тот, что назвался Кутеповым, - То есть я и подпоручик Леви… тоже назначены в 85-й Выборгский…
- Вот так случай! – усмехнулся Адам Иванович, - Любопытно, однако… Оказывается, я очень точно давеча сформулировал: мы и в самом деле однополчане!
Все трое рассмеялись, и даже как-будто испарилась некоторая сдержанность в общении между штаб-офицером и вчерашними юнкерами…
Поистине, какие удивительные, парадоксальные зигзаги случались в судьбе нашего героя! Ведь тогда он ещё и подумать не мог, что сидящий теперь перед ним в купе щупловатый, с острым, внимательным взглядом тёмных глаз, подпоручик Александр Павлович Кутепов, наряду с таким же, ещё никому пока неведомым, бароном Петром Николаевичем Врангелем, через 20 лет, последними покинув стремительно «краснеющие» крымские берега, станут воплощением силы духа русского офицерства, оставшегося до конца верным единожды данной присяге. Не мог знать А.И.Славочинский и того, что генерал Кутепов в эмиграции возглавит РОВС (Русский общевоинский союз), тем самым превратившись в лютейшего врага Сосо Джугашвили, который, в свою очередь, через 20 лет заберёт всю полноту власти над разрушенной, залитой кровью Россией. А спустя ещё пять лет незримая дуэль между этими людьми закончится трагической гибелью Кутепова*…
Кстати говоря, рассказывая юным офицерам, как и было обещано, о красотах Грузии, Славочинский мельком упомянул и о тех памятных событиях в Батуме, и о том, как тифлисские ссыльные Канделаки и Джугашвили сумели поднять на бунт сотни простых рабочих. Хотя, вряд ли подпоручик Кутепов тогда запомнил вполне себе обычную грузинскую фамилию…
За время долгого пути через всю страну полковник Славочинский не раз рассказывал заинтригованным своим слушателям и о славных днях своей боевой юности, проведённой в выжженных зноем пустынях Туркестана, и на застывших в тревожной дымке горных перевалах Закавказья, о непонятных русской душе образе жизни и привычках разбойничьих орд кочевых туркменов, о леденящих сердце атаках на укрепления турков, в качестве живого щита бросающих впереди себя толпы безоружных горских женщин и детей. С особым интересом Леви и Кутепов слушали его рассказы, приправленные, как водится, немалой толикой выдумки и самоиронии об «охотничьих» вылазках и разведках в незабвенные годы службы под началом генерала Скобелева – безусловного их кумира и непререкаемого военного авторитета. Молодые люди с каким-то благоговением, снизу вверх, посматривали на своего попутчика, ещё полного сил и энергии, не потерявшего офицерской выправки и стати, но овеянного славой скобелевских побед.
И Славочинский в какой-то момент вдруг увидел в этих молодых людях те же самые качества, кои были присущи ему самому во времена Туркестанских походов и Русско-турецкой войны – готовность рисковать собственной жизнью, здоровый авантюризм и русскую удаль…
Когда за подёрнутым густой сеткой пыли вагонным окном потянулись унылые, выцветшие сопки Манчжурии, некая ироничность в разговорах улетучилась. Приближались места, в военных сводках обозначающиеся короткой, словно выстрел, аббревиатурой ТВД – театр военных действий. Тут было не до анекдотов и шуточек, тут лилась кровь и обрывались жизни…
В деревушке Хомутун – неподалёку от Мукдена, где располагался в резерве 85-й Выборгский полк, дым стоял коромыслом. Полк успел понести первые людские потери в сражении под Ляояном*, куда был брошен сразу после высадки из эшелона. Теперь же готовилось грандиозное наступление всей группировки войск в район реки Шахэ, и обычная в таких случаях суматоха, царящая на всех уровнях – от Главного штаба во главе с генералом А.Н.Куропаткиным, до самых никчёмных личностей из войскового обоза – была Славочинскому не внове. Подобные картины он наблюдал ещё безусым юнцом в Красноводске в 1873 году.
Познакомившись со своим командиром, полковником А.М.Зайончковским – единственным, пожалуй, человеком в полку, сохранявшим невозмутимость и хладнокровие, граничащие с этакой наигранной индифферентностью, крайне корректным и щепетильным в деталях, – они отправились на пару к генерал-лейтенанту В.К.Аффаносовичу – начальнику 22-ой пехотной дивизии. Когда Славочинский заикнулся о своих попутчиках – выпускниках военного училища, предложив обоих в качестве офицеров-разведчиков, Виктор Константинович Аффаносович горячо поддержал его идею:
- Разумно, разумно, Адам Иванович! Большинство младших офицеров дивизии, хоть и побывали уже в боях под Ляояном, но для такого рода дел не годятся в силу разных причин… А здесь – молодая, горячая кровь, рвутся в бой, да? Вот и пусть выкажут свои знания и способности, разумеется, под общим началом опытного офицера уровня командира батальона… Вы не против, Андрей Медардович, предложения Вашего заместителя? Ну, и отлично-с! Как бишь, фамилии Ваших новичков? Кутепов и Леви? Оформляйте своим приказом…
Конец сентября - начало октября 1904 года прошли в затяжных боях на реке Шахэ, которую русские войска то и дело переходили вброд, то занимая позиции за рекой, то возвращаясь на исходные рубежи. Беспрестанный мелкий дождь и размытые им вдрызг дороги солдаты, конечно, поминали недобрым словом. А вот отборная матерщина доставалась «высокому» командованию армией за тупую нерешительность, всякий раз ловко закамуфлированную под «высшее стратегическое мышление». Слыша в минуты затишья возле костров подобные высказывания, Славочинский в глубине души соглашался с мнением нижних чинов, но, дабы не рушить дисциплину в полку, всякий раз, неожиданно возникнув из темноты, приказывал:
- А ну, молодцы, потише! Претензии будете предъявлять своим жёнкам, когда вернётесь на Новгородчину. Отставить умничанье!
К слову сказать, одна из сопок, переходивших в эти дни из рук в руки, была названа (и по сей день именуется!) Новгородской, в честь малой родины большинства личного состава 22-ой пехотной дивизии, дислоцировавшейся и пополнявшейся в Новгородской губернии…
После двенадцатидневного сражения на Шахэ, в конце осени и начале зимы линия фронта временно стабилизировалась. Полки окопались возле тех самых сопок, и вовлекались по воле командования в перегруппировку сил перед последующими активными действиями.
Славочинский встретил подпоручика Кутепова из очередной вылазки в тыл противника:
- А-а, рад Вас видеть живым, подпоручик!
- Благодарю на добром слове, - устало улыбнулся тот, - О наступлении ничего не слышно, господин полковник?
Адам Иванович, скривившись, махнул рукой:
- Пойдёмте-ка, Александр Палыч, я лучше угощу Вас стаканчиком вина, а Вы расскажете мне о том, что видели там - у япошек.
Об итогах рейда «охотничьей команды» в тыл противника Кутепов, разумеется, доложил во всех подробностях. А вот от вина наотрез отказался.
- Что так? – искренне удивился Славочинский.
- Вы знаете, Адам Иваныч, по три раза в неделю хожу с «охотниками» за линию фронта. Стараюсь держать себя в тонусе. С больной-то головою недолго её и потерять ненароком – не мне Вам рассказывать…
- Хм-м… В общем-то, весьма похвально. И даже, наверное, разумно! Однако, - улыбнулся Славочинский, - должен Вам сознаться, что Ваш покорный слуга, грешным делом по молодости, порою даже на утреннюю рекогносцировку отправлялся прямо из-за стола, за коим всю ночь мы играли в карты и пили дрянное вино… Да-с! Хотя, конечно, теперь совсем иные времена. А главное – тогда, в Туркестане, мы усмиряли хоть и до безобразия злых и одичавших, но всё же своих будущих соотечественников. Ныне же мы воюем с представителями другой империи, и даже – другой цивилизации, если хотите. Японцы, как Вы понимаете, никогда не будут нашими соотечественниками… Как, впрочем, и китайцы… Или я не прав?
- Соглашусь с Вами, - кивнул головой Кутепов, - Вероятно, Вы правы: это другая война!
- Вот, вот, именно! Именно, что – другая. Кажется, здесь, на сопках Манчжурии, чёрт бы их подрал, я понял, что наступил иной век, и воевать-то надобно иначе…
Как бы хорошо не понимал сие наш герой, но, тем не менее, в душе оставался «лихим героем» благословенной памяти скобелевской военной школы, в традициях которой было «не слишком бережное отношение к собственной жизни». Зачастую не только полковники, но и генералы, презрев всякую осторожность, демонстративно вышагивали впереди солдатских цепей.
Вот и полковник Славочинский был именно таков. Ему, как и многим другим «честным воякам», претило многомесячное «сидение» в непролазной грязи зимнего манчжурского непогодья, и он искренне завидовал своим более молодым подчинённым, время от времени совершавшим смелые рейды в поисках мелких японских групп и по разведыванию сведений об их позициях и перегруппировках. И только спустя две недели после Рождества полковнику Славочинскому довелось поучаствовать в настоящем деле при Сандепу, когда 1-й Сибирский корпус генерала Г.К.Штакельберга стремительным ударом занял деревушку Хейгоутай – главный опорный пункт 2-й японской армии генерала Ясукато Оку.
Части Шкакельберга, взбодрённые удачей, двигались всё дальше вглубь японских позиций, а под Хейгоутаем, занятым Сводным отрядом 22-й пехотной дивизии, завязались упорные бои. Тут уж засидевшиеся в резерве бойцы показали себя во всей красе. Адам Иванович Славочинский, верный своему правилу «не кланяться пулям», лично поднимал роты в атаку, походя перекусывая и не смыкая глаз почти трое суток кряду. Старый денщик Казимирыч едва поспевал за ним, ворча под нос полузабытые польские ругательства и отыскивая полковника то за стеной полуразрушенной фанзы со взводом пехоты, то в какой-то заплывшей нечистотами канаве, задорно командующим пулемётным расчётом.
- Не гунди, старый чёрт, не гунди, - отмахивался Славочинский, и Казимирыч с удивлением смотрел в его горящие молодым задором глаза, - Будешь болтаться у меня под ногами – уволю к чёртовой ма…
Договорить он не успел. Шквальный огонь японской артиллерии срезал «под ноль» пулемётное гнездо вместе со зловонной канавой. А когда дым чуть рассеялся, Казимирыч едва не расплакался: Славочинский лежал на спине, присыпанный глиной, перемешанной со снегом и металлическими обрубками. Лицо его было окровавлено. Все, кто ещё мог передвигать ноги, бросились к командиру, ощупывая его со всех боков.
- Чего вы меня щупаете, словно девку на завалинке? – одними губами проговорил Славочинский, но сам себя так и не услышал.
- Живой, живо-ой, братцы! – радостно передавали новость выборжане по цепи, а Казимирыч между тем заботливо оттирал полковнику лицо от кровавых сгустков и комьев грязи.
- А куда ж я денусь? Ещё в детстве Matka boza приговаривала.., - начал он в очередной раз пересказывать свой детский сон, - Однако… Я ни хрена почти не слышу! Эй, Казимирыч! Отчего я не слышу-то, а?
- Контузило Вас, Вашбродь, не иначе! Как есть – контузило! Да вот руку ишшо, кажись, задело, - орал во всё горло денщик.
- Что ты шепчешь и мычишь, как недойнная корова? – таращил глаза Адам Иванович, - Собрать ко мне всех офицеров и унтеров! Быстро!..
Полковник Славочинский так и не покинул поле боя до тех пор, пока не поступило распоряжение генерала Куропаткина об отходе из Хейгоутая.
- Сволочи! – кратко резюмировал он, выслушав дивизионного адъютанта, и только тогда отправился своим ходом в походный лазарет.
Адъютант же долго ломал голову: к кому относился столь смачный эпитет? Но к определённому выводу так и не пришёл…
«Так было загублено сражение при Сандепу. Мы лишились 3 генералов, 371 офицера, до 12000 нижних чинов, - так писал об этих событиях военный историк А.А.Керсновский, - 12 февраля японские армии яростно атаковали Линевского (командующего 1-ой армией, куда входил 85-й Выборгский пехотный полк), начав двухнедельное Мукденское сражение. 13-16 февраля по всему фронту нашей 1-ой армии шёл жестокий бой… О наступлении русский главнокомандующий больше не помышлял… Растерявшись, колеблясь, меняя решения, генерал Куропаткин выдёргивал тут батальон, там два, здесь целый полк, составлял из этих надёрганных с бору по сосенке частей «отряды» и спешно бросал их в бой под командой случайных начальников, не давая им определённой задачи и даже не ориентируя как следует…».
Намеренно дав такую длинную цитату, хотелось, что называется, одной фразой признанного историка показать во всей красе «полководческий талант» генерала Куропаткина, и, как следствие, бессмыслицу и бестолковщину, царившие в войсках…
22 февраля в бою при Юхуантуне, когда наша славная пехота размазала по осклизлой от заморозков земле бригаду бравого самурая – генерала Намбу, полковник Славочинский опять оказался в лазарете – теперь он пострадал серьёзнее: пять шрапнельных ран на теле. Немедленно последовало награждение его орденом Святого Владимира 3 степени с мечами, а его портрет, в числе немногих других, даже попал на страницы выходившего тогда Бюллетеня «Иллюстрированная история Русско-японской войны». В апреле, уже при новом главкоме Н.П.Линевиче, Адам Иванович Славочинский официально сменил Зайончковского на посту командира Выборгского полка.
Однако, всё это мало утешало нашего героя, ибо война-то, по сути, была проиграна. Проиграна «в верхах» - глупо и бездарно, хотя простой русский солдат показал себя, как и всегда, достойно и геройски. К этому можно лишь добавить, что, по авторитетному мнению того же А.А.Керсновского, «большинство старших начальников в манчжурской армии были представителями упадочной эпохи русской армии, командиры корпусов и дивизий были бесцветны и ничем себя не проявили». Зато «блестящую репутацию создали себе командиры полков – Юденич, Леш, Лечицкий» (и – Славочинский, добавим от себя)…
После заключения Портсмутского мира* полки 22-й пехотной дивизии провели на Дальнем Востоке ещё около года. Время было неспокойное, революционное. Страна была охвачена стачками и забастовками. Бастовал и Транссиб, а графиками движения поездов банально подтёрлись руководители многочисленных Совдепов и стихийно возникших в Сибири самозваных республик. Только весной 1906 года полковник Славочинский доставил свой полк к месту дислокации – в Новгород.
Здесь всё, вроде бы, пошло своим чередом: Выборгскому полку Высочайшим повелением было пожаловано Георгиевское знамя с надписью «За Тунлинский перевал 17-23 февраля 1905 г.», а сам Славочинский стал командиром 1-й бригады 22-й пехотной дивизии, с присвоением (наконец-то!) первого генеральского чина. Казалось бы, живи да радуйся. Но вот как-то не радовалась душа боевого офицера, хоть ты тресни.
Незаметно для самого себя перешагнув пятидесятилетний рубеж, долго он ещё вспоминал те или иные эпизоды войны с Японией, столь бездарно оконченной в силу независимых от него причин. «Сволочи!» - стало обычным словом в его лексиконе, если вдруг где бы то ни было заходил разговор о той войне… Всё чаще досаждали ему докучливые мысли о… русской смуте. Откуда и отчего возникла в России эта бредовая идея всё порушить? Как вообще это возможно – бунтовать, а паче того «звать Русь к топору»? Возможно, ему стоило бы разобраться в этих вопросах более детально, но Адаму Ивановичу не хватало для этого ни времени, ни, если честно, желания.
- Да пусть они катятся к такой-то матери – эти совдепы с Троцкими и Носарями*! А о господах «р-рэволюционэр-рах», отсиживающихся по берегам благословенных швейцарских озёр, я и вовсе слышать не хочу! – и добавлял своё неизменное, - Сволочи!..
Славочинского тянуло на юг, на Кавказ…
* * *
Его заприметил ещё Пётр Аркадьевич Столыпин в бытность свою министром внутренних дел, отмечая в нём качества, необходимые, по его мнению, для замещения должности губернатора, а именно: твёрдость характера, смелость в принятии административных решений, ну и, разумеется, опыт его военного руководства Батумским округом. Граф И.И. Воронцов-Дашков (Наместник Его Императорского Величества на Кавказе) не возражал, однако, имея в виду другие черты нашего героя: способность уживаться и плодотворно работать рука об руку с представителями любых наций, населяющих столь разноязыкий Кавказ (сейчас это, во многом неверно, называется толерантностью) и его боевое прошлое.
Так уж сложилось, что ему было предложено место Кутаисского военного губернатора – знакомые до боли края, как это не раз случалось и прежде: при возвращении в расположение Апшеронского полка и в Закаспийский край. Это был очередной малый круг в контуре одного большого жизненного цикла…
Славочинский приехал в Кутаис поздней осенью 1907 года. Имеретию в это время года заливало нескончаемыми дождями. Горы и самое небо казались иссине-серыми, невзрачными и тусклыми. Но именно эта непогодь показалась новому губернатору хорошим символом.
- Вот, вот! Пусть его поливает. Смоет к чертям собачьим всю эту революционно-анархическую ересь! Вы согласны со мною, господа? – обратился он к чиновникам губернской администрации, общественным и прочим местным деятелям во время своего представления в качестве главного должностного лица губернии.
Уже «отгремели», как писали советские учебники истории, «революционные бои первой русской революции. Наступала эпоха столыпинской реакции». И фактологически сие утверждение верно по сути. Дивизия генерала М.Алиханова-Аварского железным катком проехалась по той части горной Грузии, где революционная война превратилась едва ли не в партизанскую. Только в 1907 году число административно высланных из Тифлисской и Кутаисской губерний превысило 3 тысячи человек. Часть активных участников событий были арестованы и приговорены к каторге и ссылке в Сибирь. Большинство же сумели вовремя покинуть пределы Грузии и разбрестись по просторам необъятной Империи, и даже дальше – в эмиграцию.
Об этом доложил статский советник Макаров, уже в течение полутора лет бывший вице-губернатором Кутаиса. Славочинский слушал его внимательно, покручивая пальцами усы и изредка задавая наводящие вопросы.
- Ну, и очень хорошо! – отозвался он на последнюю фразу Макарова, - Уехали, и – скатертью дорога, флаг в зубы и барабан на шею. Воздух тут у нас, на брегах Риони, станет чище. Не правда ли, э-э…
- Аполлон Аполлонович, - подсказал вице-губернатор, догадавшись о причине заминки.
- Простите Бога ради. Столько лиц сегодня прошло перед глазами на общей аудиенции, что не мудрено и позабыть, - и неожиданно широко улыбнулся, - Экий у нас тандем образовался, а? Адам и Аполлон! Ха-ха! Вот обождите, ещё и стишки услышим по этому поводу от местных вольнодумцев-стихоплётов… Так о чём, бишь, я? Ах, да! Есть ещё одна замечательная русская присказка: баба с возу – кобыле легче… Надеюсь, что хотя бы пару-тройку лет сии господа анархисты-социалисты не будут вставлять нам палки в колёса в деле благоустройства губернии.
А дел этих у генерала Славочинского было хоть пруд пруди. Лозунг Наместника при его вступлении в должность «Заселение Закавказья русскими - есть дело первостепенного политического значения» для кутаисского губернатора не был пустым звуком, и он всячески способствовал переселению в Абхазию более пятидесяти тысяч крестьянских душ из Центральной России, чуть не собственным лбом пробивая, то тут, то там возникающие стены из чиновничьего равнодушия и казнокрадства.
Еврейский вопрос тоже не давал ему покоя, хотя об откровенных еврейских погромах в губернии можно было бы и забыть. Славочинский не раз и не два вызывал «на ковёр» инспекторов училищ и общеобразовательных школ, дабы добиться расширения квот для приёма в них детей из еврейских семей, и уже через год губернаторства увеличил их количество в два раза. Он всячески поддерживал главного раввина Кутаиса и всей западной Грузии Элуашвили в его неприятии идей сионизма среди местных иудеев. Отчитал, как мальчишку, полицмейстера, подчинённых которого не без причины подозревали в тайном мздоимстве в отношении еврейских торговцев и ремесленников…
И зря не выгнал того поганой метлой сразу же, ибо через пару лет вскрылись такие подробности его «деятельности», что пришлось перетряхивать всю чиновничью челядь в губернаторском доме, градоначальстве и полицейском управлении.
- Вы, сударь, недостойны носить не токмо полковничьи эполеты, но и древнюю фамилию Ваших предков. Ступайте прочь из моего кабинета! От Вас воняет…
тухлятиной! Во-он! - такими вот словами пришлось выпроваживать начальника местной полиции, которому судейские уже вменяли целый букет уголовных статей, включая статью за умышленное убийство…
Не успела затихнуть эта некрасивая история, как вновь на горизонте замаячил пресловутый «призрак коммунизма».
-Matka boza! Что ж это за зараза-то такая, право слово? И всё ведь оттуда тянет затхлым запашком – из Европы просвещённой, будь она трижды неладна, - возмущался губернатор, - Столыпин испрашивал двадцать лет на успокоение и обустройство Отечества нашего. Шлёпнули! И пяти лет не дали… Сволочи!..
В июне 1913 года забастовали рабочие Чиатурских марганцевых рудников. Они тоже собачились:
- Чёрная реакция для нас, рабочих, принесла бедность, голод, слёзы, тюрьмы и виселицы! Нет, товарищи, так жить невозможно!
К стачке шахтёров присоединились грузчики железнодорожной станции Зестафони, докеры из Поти и Батума, итого – почти десять тысяч человек. Это уже грозило катастрофой, и нужно было срочно что-то предпринимать. Собрав у себя наиболее доверенных лиц губернской администрации и обсудив с ними сложившуюся ситуацию, Славочинский протелефонировал графу Воронцову-Дашкову и вкратце обрисовал ему свои возможные шаги.
- Действуйте, Адам Иваныч, со всей решительностью. Надеюсь на Вас… И – да поможет Вам Бог!
Тут же, не откладывая в долгий ящик, губернатор распорядился созвать в Чиатура совещание с участием шахтовладельцев и представителей от рабочих, на которое он прибудет лично, чтобы разрешить возникшие трения.
- И – главное, Аполлон Аполлоныч, - обратился он к Макарову, - К моему салон-вагону пусть подцепят вагоны для батальона стрелков. Они пригодятся для охраны железной дороги в районе стачки. Оповестите об этом, пожалуйста, руководство дороги. А к стрелкам я заеду лично сегодня же вечером. Ну, а всё остальное – как договорились!
Лето в этом последнем предвоенном году выдалось на загляденье. Выйдя на крыльцо губернаторского дома, Славочинский невольно замер на минуту, словно человек, впервые увидевший красоту открывшейся перед его взором панорамы. Гелатский монастырь – бывшая резиденция имеретинских царей – утопал в ожерелье изумрудной субтропической растительности, и только стремящиеся в бездонную голубизну неба гордые кипарисы, оттеняли его древние потускневшие стены. Величественная громада храма Баграта с высоты холма надменно нависала над одно-двухэтажным городом, будто бы бросая вызов и его суетливым жителям, и рвущейся в своих высоких берегах к Чёрному морю беспокойной Риони, и даже самим горным вершинам, слегка подёрнутым белесой пеленой летнего зноя. А какие запахи царили в воздухе! Свежесть горных долин, аромат экзотических цветов и неповторимый дух имеретинской кухни – виноград, орех, томаты, ежевика – и всё это «в одном флаконе», как выразились бы ныне…
Адам Иванович Славочинский по-прежнему оставался тонким ценителем природной и рукотворной красоты, созерцателем по жизни, поэтом в душе, где-то в самых её тайниках и закоулках…
Грубая проза жизни ворвалась в его размышления крикливым звуком автомобильного клаксона: не любил он этих «железных коней», но по статусу ему теперь положен был автомобиль с шофёром, облачённым сродни модным тогда авиаторам – в кожаную куртку, кожаное кепи, кожаные краги и плотные очки.
Славочинский невольно поморщился:
- Железо… и керосиновая вонь… Чепуха какая!
И, обращаясь уже к шофёру, велел:
- На вокзал, однако!..
Отцепив две роты солдат на станции Зестафони, губернатор прибыл в Чиатура, разместил где только возможно остальную часть стрелкового батальона, и, в сопровождении своего ближнего круга и местного полицейского начальства, с тяжёлым сердцем направился на совещание…
Примирения между бастующими и работодателями, увы, не получилось.
Если шахтовладельцы под авторитетным нажимом губернатора слегка умерили свои аппетиты, то хоть как-то воздействовать на стачечный комитет не было ровным счётом никаких шансов. Славочинский не очень глубоко разбирался в течениях и партийных направлениях социалистов, для него они все были, как виденные им десять лет назад японцы – «на одно лицо», а потому и до последнего пытался найти трижды проклятый им «компромисс». Однако, дело было в том, что забастовкой верховодили большевики, компромиссов отродясь не признававшие в принципе: ни с представителями «родственных» партий, ни – паче чаяния! – с политическими противниками, олицетворением коих и был губернатор. Бастующие ни на гран не отступали от первоначальных требований.
- Мы требуем увеличения зарплаты при одновременном сокращении рабочего дня, - тупо уставившись в какую-то неведомую точку в глубине зала, монотонно повторял один из «комитетчиков».
- И улучшения санитарных и гигиенических условий труда! – тут же вскакивал с места другой, более экзальтированный.
Славочинский кривил губы, молча тёр ладонями лоб, разглядывая лица бастующих и их «вождей».
- Однако, панове, но ведь существуют же такие понятия, как консенсус, компромисс, - в очередной раз тщился он урезонить рабочую верхушку, - Давайте же сделаем уступки друг другу, во благо всем нам, и Отечеству нашему – в первую голову!
- Никаких компромиссов: ни с кровопийцами-капиталистами, ни с прислужниками капитала! – пафосно возгласил третий персонаж, всем своим видом напоминавший бывшего студента-ботаника с явно завышенной самооценкой, - Российский рабочий уже встал на ноги и начал великую борьбу за освобождение труда! Даже и здесь, в глубоких шахтах Чиатура, уже слышны отзвуки борьбы, доносящиеся с севера!
Адам Иванович взглянул в лицо этому оратору и как-то непроизвольно вслух, хотя говорил скорее себе самому, произнёс:
- Борьбу за освобождение труда? Отзвуки… с севера?.. Что за дребедень Вы изволите молоть, милейший? Я Вас спрашиваю! Что это за чушь – «борьба за освобождение труда»?.. Абракадабра!..
В зале зашумели и зашикали, поднялся гул голосов с разных сторон.
Генерал Славочинский – при полном параде и даже с Георгиевской саблей на боку – встал во весь свой немалый рост, аккуратно одел фуражку на голову. Несмотря на кажущееся внешнее спокойствие, внутри у него всё кипело, клокотало, но он сумел-таки совладать с эмоциями:
- Вот что, панове! Я более не намерен выслушивать этот бред, и отбываю в свой салон-вагон… Участникам же совещания предлагаю в последний раз покумекать… ещё, скажем, часок-другой над выработкой какого-то взаимоприемлемого решения, при посредничестве вице-губернатора статского советника Макарова. За сим - разрешите откланяться. Честь имею!
Уже собираясь на выход, Адам Иванович вдруг резко обернулся к худосочному «ботанику» и, чётко разделяя каждое слово, сказал:
- А лично Вас, милейший, я предупреждаю: ежели к ужину господин Макаров доложит мне, что компромисс не найден, волею Наместника Государя на Кавказе, я буду вынужден принять меры, кои вряд ли придутся по нраву и Вам и шахтёрам. Подумайте об их семьях, а не токмо о собственной малозначительной значимости…
Командир батальона по личному распоряжению губернатора распределил солдат таким образом, что на каждом углу небольшого городка и на входах в рудники теперь располагались караулы, ненавязчиво напоминая всем и каждому, что именно губернская администрация, а никто-либо иной, имеет законное право на вооружённую силу.
Славочинский терпеливо ждал. Спустя час ему доложили, что докеры Поти телеграфировали о поддержке требований бастующих Чиатура. Ещё через час в салоне появился потный Макаров и… молча развёл руками.
- Ну, что ж! Мы не на восточном базаре. Они были заблаговременно предупреждены, - Адам Иванович обернулся к показавшемуся тут же уездному исправнику, в готовности вскинувшему подбородок, - Начинайте, генацвале! Теперь Вам и карты в руки… Однако, согласовывайте свои действия с командиром батальона. Всё остальное мы уже оговаривали, посему не станем толочь воду в ступе… Ежели есть вопросы – задавайте теперь же, ибо через час мы возвращаемся в Кутаис…
- Будэт ысполнэна, Вашэ прэвосхадытэльства! – отчеканил красавец-грузин, прищёлкнув для верности каблуками.
Меры, «оговоренные» загодя, признаемся честно, были жёсткими. Рабочих, отказавшихся назавтра спускаться в шахты, вместе с их семьями, наряды полиции, усиленные военными караулами, начали выселять из занимаемых ими жилых помещений. Доходило до драк и мордобития. Лавочникам Чиатура было настрого запрещено отпускать товары и продукты в кредит согласно спискам «проштрафившихся». Городишко за несколько летних дней превратился в подобие цыганского табора. На узких его улочках стоял бабий вой, перемежающийся гортанными мужскими ругательствами. Там и сям возникали стихийные митинги, на корню пресекавшиеся сбившейся с ног полицейской стражей…
Однако, всё было тщетно. Даже вновь завербованные в Батуме работяги, только-только попрыгавшие из вагонов, поняв суть дела, возвратились восвояси по домам. Вдобавок ко всему, Славочинского через пару недель известили о начавшейся забастовке на Ткибульских каменноугольных копях…
- Это уж и вовсе ни на что не похоже… Сволочи! – был вынужден заключить генерал, - Аполлон Аполлоныч, сударь мой! Поезжайте-ка Вы обратно в Чиатура, поговорите с промышленниками. Похоже, придётся им подписывать новый договор… согласно требованиям этих горлопанов. Лично я другого выхода не вижу… Ну, не открывать же, в самом-то деле, боевые действия? Нет, на это я не пойду…
Кажется, Адам Иванович Славочинский впервые в жизни ощутил себя побеждённым. Чувство обидное и горькое. Именно тогда впервые он задумался об отставке…
Когда осенью того же года крестьяне по всей западной Грузии подсчитали свои скудные урожаи и прослезились – им оставалось только либо голодать всю зиму, либо своим ходом идти на погост и умирать прямо на могилах отцов и дедов. В ряде мест крестьяне решили иначе, и скопом ринулись захватывать помещичьи земли. Высланные для наведения порядка полицейские наряды на горных тропах поджидали засады абреков*. Живым не уходил никто – закон гор был твёрд, как никогда доселе…
- Всё, господа хорошие, с меня хватит. Не мальчик уже, чай! – весенним мартовским утром заявил во всеуслышание генерал-лейтенант Славочинский, - Чую, пора на покой уходить. А не то - вынесут… Как ни крути, а всё-таки я солдат – и ничего более. Администратор из меня получился, видимо, дерьмовый. Завтра же подаю прошение об отставке. Wszystkiego dobrego*!..
Генералу Славочинскому ещё не исполнилось и 59-ти лет, когда его прошение об отставке было удовлетворено, и он был уволен от службы с правом ношения мундира и пенсией, с загадочной формулировкой «по домашним обстоятельствам»…
А в воздухе, между тем, уже чувствовалось приближение грозы, которая смоет на своём пути три величайших империи Европы, напрочь перекроит её границы, поселит в душах людей глубочайшую депрессию и… много чего ещё…
Шла весна 1914 года. До величайшей в истории человечества войны оставалось всего-то три месяца…
* * *
За несколько лет до этого на домашней половине губернаторского дома в Кутаисе появилась новая кухарка. Событие, на первый взгляд, столь незначительное, что и упоминать-то о нём, казалось бы, и смысла нет. Но имело оно довольно далеко идущие последствия. Путь к сердцу мужчины лежит через желудок! – несколько ироничная, но во многом верная древняя истина. Сработала она и в судьбе нашего героя.
Ганна, Ганнушка, Анюта – на удивление скромная, чуть склонная к полноте тридцатилетняя красавица-хохлушка – достаточно быстро (помимо собственной воли, надо сказать) сумела завоевать расположение строгого к мелочам генерала. И не только благодаря своим кулинарным способностям. Мало-помалу, как-то так само собою, она стала едва ли не полновластной хозяйкой в покоях губернатора.
Нет, Адам Иванович отнюдь не изменил своим взглядам на роль женщины в этой жизни, достаточно жёстким и притязательным, если не циничным. Он вовсе не собирался трансформировать «стряпуху» в «генеральшу». Ганнушка стала для него просто женщиной–утешительницей, кротко и незаметно для окружающих сумевшей скрасить по-солдатски суровый быт Адама Ивановича. Надо отдать ей должное: она в силу своего характера и не претендовала на большее, удовольствовавшись ролью этакой интимной, не для посторонних глаз, дамы сердца…
Кто знает, быть может, такое неожиданное обретение тихого домашнего уюта тоже некоторым образом повлияло на решение Славочинского выйти в отставку?
Во всяком случае, едва получив на руки Высочайшее повеление об этом, он сразу же прикупил небольшое именьице неподалёку от вотчины своего старого сослуживца, дабы иметь соседа доброго, а не склочника, сплетника или сутягу. Именьице сие находилось не где-нибудь, а подле городка Белая Церковь на Киевщине, там, где родилась и выросла его Ганнушка, находившаяся отныне и вовсе на вершине счастья.
Это была почти идиллия, без малого – Эдем…
Но…
Шла весна 1914 года…
Отставной генерал Славочинский даже толком не успел ознакомиться со своим новым хозяйством: усадьбою с обширным фруктовым садом, и четырьмя неказистыми, но довольно многолюдными крестьянскими хуторами. А паче того – Судьба не оставила ему времени вволю насладиться прелестями тихой деревенской жизни…
Когда в конце июня в Сараево прозвучал роковой выстрел Гаврилы Принципа*, Ганнушка - весьма тонко чувствующая особа - без стеснения разрыдалась в объятиях Адама Ивановича.
- Стоит ли твоих слёз эрцгерцог Фердинанд, сударушка? – улыбнулся он.
- Хай гори вон огнём, той Хердинан! – убивалась Ганнушка, видя хитроватую усмешку своего повелителя, - За тебе плачу, душа моя… Чую, війна буде незабаром, і ти заново побегишь чого-ні-то штурмувати, як допіру розповідав... Ох, го-орюшко-о!
Спустя месяц после объявления войны в имение явился фельдъегерь с уставшим, запылённым лицом, и вручил Славочинскому пакет с извещением о возвращении генерала на службу тем же чином, с повелением немедленно прибыть в штаб Киевского военного ;круга. Адам Иванович угостил курьера обильным обедом и вином, вкратце порасспросив о положении в округе вообще, и в штабе – в частности.
Получив исчерпывающие сведения, Славочинский засобирался в дорогу.
- Приготовь, Ганнушка, мне на завтра повседневный мундир. С утра отчалю в Киев – получать назначение… Ты, сударушка, заранее-то слёз не лей, Богом прошу. Поживём – увидим, что там дальше будет. В любом случае я сюда ещё вернусь, хотя бы отдать необходимые распоряжения и составить нужные бумаги…
До зимних холодов, пока числился в резерве чинов при штабе Киевского военного округа, Адам Иванович действительно успел всё, что наметил для себя загодя, в том числе пришлось нанять нового управляющего имением, ибо прежний в первые же дни войны ушёл добровольцем на фронт. Ганнушка же осталась приглядывать за усадебным домом в качестве экономки, хотя, без сомнения, вся челядня была прекрасно осведомлена о её положении в доме...
Славочинский по приезду на место временной дислокации 1-й бригады 45-й пехотной дивизии 27-го армейского корпуса, не единожды поминал свои собственные слова, высказанные не без апломба юному гардемарину А.А.Майеру о невольной трусости офицера, связавшего свою жизнь с семьёй. Теперь он даже самому себе боялся признаться в подобных настроениях, кои по-прежнему считал постыдными и недостойными настоящего русского офицера. Он намеренно отгонял мысли о Ганнушке, с головой окунувшись в дела вверенной ему бригады.
Славочинский принял бригаду сразу после успешно проведённых Северо-Западным фронтом оборонительных действий в районе Лодзи*. В Польше он не бывал практически с момента рождения, но… не испытал ровным счётом никаких эмоций. Сие чуточку изумило его, но особо зацикливаться на этом времени у него не было…
После кровопролитных боёв лета-осени 1914 года в Восточной Пруссии и Польше, понеся огромные потери в кадровом составе, 2-я армия (которой когда-то командовал застрелившийся генерал Самсонов*) на несколько месяцев окопалась в районе Лодзи для перегруппировки. В принципе, Адам Иванович остался весьма доволен состоянием духа и настроением нижних чинов подчинённых ему 177-го Изборского и 178-го Венденского полков. Солдаты, прошедшие через бои, и новобранцы, прибывшие из Пензы, были полны энтузиазма «гнать тевтонов хучь до самого Берлину!». Хуже было другое. Армейские обозы явно не справлялись с обеспечением продовольствием и обмундированием. Рассказывали, что на соседнем участке фронта в войска прибыло больше десяти тысяч новобранцев… без оружия. То есть – совсем безоружных! Подобное разгильдяйство, разумеется, порождало мрачные слухи о предательстве, продажности, да и вообще – о неминуемой катастрофе.
- Слава Деве Марии, об этом пока балаболят только «высоколобые интеллектуалы», - говорил Славочинский со своими офицерами, - Прошу иметь в виду, что у себя в бригаде я подобных разговоров терпеть не намерен! Солдат обязан воевать, а потому должен быть накормлен, одет, обут – тогда и языками чесать будет не о чем…
Зимою 1915 года опять начались какие-то пертурбации в высшем командном составе войск, переформирование корпусов, армий и фронтов. 45-ю дивизию переподчинили 1-ой армии, которая медленно раскисала в вонючих привисленских окопах.
А летняя кампания началась с фронтальной атаки немецких войск по укреплениям на левом берегу Вислы, почти обжитым русской пехотой. В мае немецкий генерал А.фон Макензен осуществил дерзкий прорыв фронта в районе Горлице на юге Польши. Пришлось Славочинскому вновь, как и в Манчжурии, нахлебаться из горькой чаши отступления…
В течение всего августа месяца продолжались бои под Вильной, и только в начале сентября части вновь сформированной 2-ой армии сумели остановить германскую кавалерию, и даже отбросили её от Молодечно к озеру Нарочь. Фронт вновь стабилизировался…
Во всех упомянутых операциях 45-я пехотная дивизия сражалась героически. Солдаты по-прежнему, почти безотчётно, поднимались из окопов вослед своим офицерам, и с криком «За веру, Царя и Отечество!» бросались на проволочные заграждения немецких укреплений под шквальным огнём пулемётов. И, тем не менее, к концу лета, когда уже были оставлены русскими войсками Новогеоргиевск и Ковно, Ивангород и Гродно, генерал Славочинский стал замечать перемену в умонастроениях нижних чинов. Ему, безусловно, было известно о разлагающей роли социалистической пропаганды среди многомиллионной солдатской массы. Это его злило, но ещё в начале года оставалась надежда на громкие победы, способные свести на нет любую тлетворную агитацию. Но надежда растаяла с началом грандиозного отхода русской армии по всей линии фронта. Фронт банально «протухал»…
Это, вне всяких сомнений, видели все хоть сколько-нибудь адекватные военачальники. Вот что писал генерал Д.П.Зуев тогдашнему военному министру генералу А.А.Поливанову: «Немцы вспахивают поля сражений градом металла и ровняют с землёй всякие окопы… Они тратят металл, мы – человеческие жизни… Мы ценою тяжких потерь и пролитой крови лишь отбиваемся и отходим. Это крайне неблагоприятно действует на состояние духа…».
Мало того, отход армии на восток породил беженство, когда люди, обуянные паникой, бросая всё, что имели, снимались со своих насиженных мест и уходили вглубь страны. Зачем, для чего, в поисках чего? А сие уже не было важно. Министр земледелия А.В.Кривошеин с думской трибуны предупреждал:
- По всей России расходятся проклятия, болезни, горе и бедность. Голодные и оборванные повсюду вселяют панику… Идут они сплошной стеной, топчут хлеб, портят луга, леса. За ними остаётся чуть ли не пустыня, будто саранча прошла, либо Тамерлановы полчища… Не только ближний, но и глубокий тыл нашей армии опустошён… Устраиваемое Ставкой великое переселение народов влечёт Россию в бездну, к революции и к гибели!
Адам Иванович Славочинский в раздражении клял всех и вся вокруг: от непойманных за руку распространителей антивоенных прокламаций до высшего генералитета. Уж он-то понимал, что в значительной мере повторяется всё та же набившая оскомину «манчжурская» история – бесконечное, «стратегически выверенное» отступление, закончившееся всеобщей кровавой смутой 1905 года…
Военный теоретик Н.Н.Головин в своей работе «Россия в Первой мировой войне» заметил: «Особое свойство русского солдата – быстро оправляться от тяжёлых поражений…». Удивительно или нет, но, поскольку последние месяцы 1915 года сопровождались относительным затишьем на восточном театре военных действий, солдаты успели морально отдохнуть, и к началу 1916 года настроение общей массы российской армии выправилось к лучшему. Однако, и недовольство тылом (читай – правительством) никуда бесследно не исчезло. К сему добавилась и досада (если не раздражение) в отношении союзников. Офицеры бригады Славочинского, уже стесняясь присутствия начальства, комментировали газетные новости:
- Союзнички наши, господа, решили, видимо, вести войну до последней капли… русской крови!
Нижние чины высказывались по этому поводу гораздо более брутально. Кабы это было заведомой ложью или высосанным из пальца глупым преувеличением, то следовало бы примерно наказать этих говорунов. Но в том-то и дело, что ровно так всю эту «военную дипломатию» понимал и сам Адам Иванович, а потому и считал себя не вправе в данном случае затыкать им рты.
И всё же, всё же, брюзжа и матерясь по чём зря, скверно питаясь и мечтая о скором возвращении в родную деревню, простой русский солдат оставался таким же несгибаемым бойцом, о котором и за границей ходили легенды. Английский военный наблюдатель генерал Альфред Нокс в феврале 1916 года записал в дневник: «Во время моего посещения Северного фронта я был поражён тем восторгом, с которым офицеры говорили о духе солдат…». И «союзнички» весной того же года в очередной раз попросили о помощи – они задыхались под Верденом*, и «русский Иван» опять-таки пришёл на выручку, нанеся отвлекающий удар в районе озера Нарочь, предполагая в случае удачи вышвырнуть «тевтонов» из западных русских губерний обратно в Восточную Пруссию.
- Доколе ж это будет повторяться, Лев Степаныч? – при случае спросил Славочинский у нового начдива-45 генерала Барановского, - Когда ж нам надоест получать граблями по лбу? Ведь даже дураку понятно, что подготовка к наступлению скомкана. К чему эти тошнотворные реверансы перед парижскими шаркунами? К чему нам второй Верден? Доколе ж будем гнать на убой русского мужика?
- Если я верно Вас услышал, вопросы эти – сугубо риторические, Адам Иваныч? Разве нет?.. Вы же отлично понимаете, что ответить мне Вам нечего… Или, если позволите, так: мы будем наступать, потому как надо наступать!
Почти две недели русская пехота разбивала себе пресловутый лоб на главных оборонительных позициях противника, пластаясь под неумолчным артиллерийским и пулемётным огнём, выгрызая жалкие сотни метров и… возвращаясь в свои окопы, не солоно хлебавши. Казалось, сам Господь Бог на сей раз явно предпочитал помогать противной стороне, ниспослав дневные оттепели с холодным, пронизывающим до костей дождём, и предутренние заморозки, обращавшие солдатские шинели в подобие средневековых рыцарских доспехов. В таких условиях почва под ногами превращалась то в жидкое болотное месиво, то в осклизло-грязный панцирь, передвигаться по которому возможно было только разве на коньках. Потери в ходе этой операции были столь ошеломляюще велики, что и спустя сто лет трудно поддаются подсчёту. Историки остановились на таких цифрах: более тысячи офицеров и более 75-ти тысяч нижних чинов убитыми и ранеными, включая 12 тысяч замерзших!
Русские газеты писали в те дни про «массовый героизм и воинскую доблесть», проявленные тогда в Белоруссии, что, безусловно, было правдой, но правдой с горьким и весьма печальным привкусом. Генерал Славочинский, получивший за эти бои Святую Анну 1 степени с мечами, именно так и относился к этой своей награде – с щемящей болью в сердце…
Ещё в октябре 1915 года в Бобруйске полным ходом шло формирование Польской стрелковой бригады, а после Нарочской операции, в апреле 1916 года, непосредственно перед отправкой бригады на линию фронта, её возглавил Адам Иванович Славочинский. В июне она была придана 25-му армейскому корпусу 3-й армии Западного фронта. Бои на участках, занимаемых Польской бригадой, шли в это время ни шатко ни валко. В июне-июле на Барановичском направлении было произведено только несколько незначительных атак, окончившихся безрезультатно в территориальном смысле, но весьма безрадостно в смысле потерь в живой силе.
Неизвестно: по личной ли инициативе Славочинского, или по повелению «сверху», но спустя пять месяцев он покинул Польскую стрелковую бригаду: его ждало назначение начальником 5-й пехотной дивизии. Надо полагать, он очень надеялся, что с новым назначением сумеет приложить свой богатейший боевой опыт в новом качестве.
К концу 1916 года положение со снабжением армии, в общем и целом, стало выправляться. Снаряды и боеприпасы поступали на вооружение даже в избытке. И, казалось, что теперь-то уж русская армия как никогда готова к затяжным боям, в то время как на противоположной стороне линии фронта наблюдалась картина прямо противоположная: Германия раскисала на глазах, а Австро-Венгрия так и просто балансировала на грани полного разгрома после успехов «Брусиловского прорыва» в Галиции*…
Адам Иванович даже успел съездить на рождественские праздники к милой сердцу Ганнушке, отдохнул душою в тепле домашнего уюта, и в середине января нового, рокового для России, 1917 года, вернулся в расположение дивизии. Объехав полки и удостоверившись в том, что дивизия подтянута и вполне боеспособна, он несколько успокоился в ожидании будущих сражений…
Но… Увы, этим надеждам не суждено было сбыться, хотя он лично в этом был повинен менее всего. Скорее наоборот: именно офицеры и генералы, подобные Славочинскому, собственным примером и авторитетом поддерживали во вверенных им частях настоящий боевой дух даже в условиях бездумной окопной «тягомотины», когда неделями и месяцами на позициях не происходило ровным счётом ничего…
А 23 февраля 1917 года в Петрограде на улицы вывалились вздорные бабы с кастрюлями наперевес и потребовали: «Хлеба!». Вроде бы - чепуха какая! Отнюдь… Сия «чепуха» обернулась грандиознейшим катаклизмом. К домохозяйкам присоединились всегда готовые побузить студенты, к студентам – мелкие политиканы, и… пошло-поехало! Когда взбунтовались зажиревшие на тыловых харчах резервные полки Петроградского военного округа, а по улицам принялся вышагивать Великий князь Кирилл Владимирович… с красным бантом в петлице(!), стало понятно, что добром всё это не закончится. Разгул черни, избиения и издевательства над полицией и офицерами, грабежи и изнасилования… И над всей этой вакханалией гордо реяло сладкое слово «Свобода!»…
С марта 1917 года российская армия ускоренными темпами начала разлагаться изнутри, не без злокозненного участия всего тыла. Слухи об измене Александры Фёдоровны, о роли Гришки Распутина-Новых, сыграли тут немалую роль, разрушая в душах простых солдат некогда мистический ореол царской власти.
А посему, когда в войсках объявили Манифест об отречении Государя, никто даже особо-то и не удивился. Всё должно было кончиться именно так. Это – Россия, господа…
Адам Иванович Славочинский собрал командный состав дивизии у себя в штабе.
- Господа офицеры! – обратился он к ним, - Не знаю как, но необходимо все наши силы направить к тому, чтобы сохранить армию на высоте её боевого духа. Русский солдат остаётся боевой единицей только в узде железной дисциплины, когда делает своё ратное дело. В противном случае…
О том, что может быть в «противном случае», все присутствующие были наслышаны по событиям в Петрограде, Москве, Киеве… Столичный Совет рабочих и солдатских депутатов запустил по фронтам пресловутый «Приказ № 1», отменявший как раз основополагающие принципы, на которых зиждется остов армии. А редактор «Новой жизни», некий Иосиф Гольденберг (Мешковский), в открытую заявил:
- В день, когда мы(!) «сделали революцию», мы поняли, что если не развалить старую армию, она развалит революцию!..
Можно было как угодно относиться и к низвергнутой монархии Романовых и к новоявленной парламентской республике, но подобных высказываний, а тем более – намерений, костяк кадрового офицерства Русской армии, к которому принадлежал и наш герой, ни простить, ни допустить не могли в принципе. Началась подспудная война нервов, амбиций и авторитетов, война на выживание, в конечном-то итоге решавшая судьбу не только армии, но – всей страны…
А меж тем над окопами уже витало сакраментальное «Мы устали от войны!». Начались карикатурные «братания» почти по всей линии фронта, чем не преминуло воспользоваться германское военное руководство, поведя агрессивную пропаганду среди солдатской массы русской армии. В эту же дуду загудели и большевистские агитаторы. И, как следствие, появились первые сообщения о стихийной «самодемобилизации», сиречь – дезертирстве…
Перечитывая документы той поры, не перестаёшь диву даваться, каким образом вообще военачальникам уровня А.И.Славочинского удавалось хоть как-то поддерживать в войсках дисциплину и военный уклад! Быть может, во многом уже иллюзорный, но всё-таки…
На вопрос нового командующего фронтом (в 1917 году они менялись как перчатки) о настроении в дивизии, Славочинский отвечал:
- Настроение хорошее! Через одну-две недели дивизию можно будет считать ещё более прочной и надёжной. Но… необходимо оградить армию от тупоумных приказов Совета рабочих депутатов!
Ему вторили почти все начдивы Западного фронта, особо указывая на массу всякого рода литературы, захлестнувшей армию, и на воззвания и приказы Совета, наносящие своей разрушительностью огромный вред армейским устоям.
В таких условиях повальной «разрухи в головах» планировавшееся Ставкой скорое наступление (опять же – «по просьбе» Антанты!) было очевидно нереально. Хотя, в понимании боевых, энергичных и неравнодушных военачальников, оно было жизненно необходимо, ибо оздоровить дух войск возможно лишь «пьянящим, увлекающим чувством победы», как выразился начштаба Верховного главнокомандующего генерал А.И.Деникин. А вот сам Главком генерал М.В.Алексеев, в свою очередь, писал, что армии нужно бы тихо отсидеться в окопах, Бог даст, мол, всё поправится… Словом, «в верхах» продолжался полный разброд и мешанина взглядов: Ставка пишет директивы, военачальники тасуются, словно в карточной колоде, а солдаты почитывают воззвания – войны словно бы и нет…
Славочинского (если бы его одного!) в это время гложет непреходящее чувство надвигающейся беды и бессмысленности всего происходящего. И он, конечно, поддержал августовское выступление генерала Л.Г.Корнилова*, которое, увы, закончилось плачевно и для Корнилова, и для его ближайших сторонников – арестом и заключением в Быховскую тюрьму. Адам Иванович не принадлежал к ближнему кругу «корниловцев» и ареста избежал, но подозрительность к его фигуре со стороны комиссаров Временного правительства разного уровня только усилилась. Выходило так, что теперь уже всякая надежда на восстановление порядка в армии (а шире – в государстве) угасла окончательно и бесповоротно. Непреодолимая пропасть между офицерским составом и солдатской массой ширилась изо дня в день. Тут и там появлялись самочинные ревтрибуналы, военно-революционные комитеты, сплошь состоящие из авантюристов всех мастей…
Всё! Дальше ехать было некуда: армия представляла собою огромную, усталую, озлобленную толпу людей…
- И где тот русский солдат, которого я так любил и всей душою уважал? – задавал сам себе вопрос Адам Иванович, - Во что превратили его, а?.. Сволочи!..
А Верховным главнокомандующим вместо арестованного Лавра Георгиевича Корнилова стал… А.Ф.Керенский*.
Более вопиюще-дурной кандидатуры трудно было даже себе представить. Для кадрового офицерства это было чем-то унизительным, оскорбляющим всякие понятия о чести русского офицерства. Люди с нормальной психикой не могли всерьёз воспринимать этого фигляра в любом другом качестве, кроме как манерно-экзальтированного оратора, обычного горлопана и пустобрёха…
Адам Иванович Славочинский изо дня в день скорбно наблюдал за деградацией в рядах собственной дивизии, да и во всей 2-й армии в целом, когда самозваные военно-революционные комитеты своим решением разжаловали полковников в рядовые, нахрапистых фельдфебелей назначали командовать полками, а большевистские агитаторы почти ежедневно, уже и не таясь, выдвигали требования немедленного заключения перемирия на всех фронтах. Генерал А.А.Самойло писал в начале октября 1917 года: «На Западном фронте наиболее революционной была 2-я армия… Большевизация армии уже на моих глазах делала большие успехи…». Через неделю комиссар 2-й армии К.М.Гродский докладывал в Политуправление Военного министерства: «…Общее состояние армии несомненно ухудшилось в связи с усилившимся движением против командного состава… Настроение комсостава крайне нервное, подавленное…».
Последние слова сказаны в том числе и о А.И.Славочинском, подавшим рапорт об удалении его с должности начдива-5. Наблюдать за позорным разрушением армии в непосредственной, так сказать, близости он не пожелал. Ровно за десять дней до большевистского Октябрьского переворота он был зачислен в резерв чинов штаба Петроградского военного округа (любопытно и горько, что пришедший ему на смену в 5-ю дивизию генерал-майор Койчев спустя буквально несколько дней, увидев собственными глазами всю «безнадёгу», пустил себе пулю в лоб)…
Собственно, война, как таковая, для Адама Ивановича закончилась, но ему пришлось ещё несколько месяцев наблюдать за этим крушением как бы несколько со стороны…
* * *
Получив бессрочный отпуск, сразу с линии фронта Адам Иванович Славочинский в беспокойстве проследовал в Белую Церковь, откуда не получал писем уже три месяца, но зато солдатская молва доносила до его ушей разговоры о беспорядках в Киеве и его окрестностях. То, что он увидел и услышал там, едва не сломало его совершенно.
Ещё не доезжая до собственного дома, ему навстречу попался старый конюх Тарас, от переизбытка чувств расплакавшийся на широкой груди генерала:
- А Ганнушка-то наша від'їхала, однако, пан енерал!
- Что? Куда это она отъехала? Говори толком, чёртяка!
- Не можу знати, пане енерале, не промовивши відбула. Адже, як і не виїхати, якщо що не день – усадьбу приходили грабувати. Погрожували і її, касатку, прибити ненароком...
- Кто это «приходил»?
- Хто ж їх знає? Люди...
- Люди? Это – люди? Где они – люди-то? Люди-то где?
Усадебный дом «люди», по счастью, не сожгли, но это был уже дом, в котором царит безлюдье и мертвящее запустение. Мебель была растащена или разбита вдребезги, двери и окна вынесены напрочь, в саду многие деревья были поломаны или попросту выворочены с корнем…
- Люди-то где? – уже кричал Славочинский в бессмысленной ярости.
Тарас, понятное дело, в философские тонкости этого вопроса не вникал. Рассказал только, что мужики, громившие усадьбу, были не местными – «Мамаева орда», как он выразился.
- А тутошние-ти тільки вже після кой-чого позабирали з дому, все більше – по-тихому, вночі... Чого на них серчать-то? Темні вони...
Адам Иванович день-деньской бродил по разграбленной усадьбе, уже не ругаясь и не удивляясь. Поздно вечером он собрал документы и наиболее дорогие ему безделушки, милостиво нетронутые «людьми» за ненадобностью, упаковал всё в чемодан, а потом полночи пил «горькую» на пару с Тарасом посреди бывшей гостиной, теперь представляющей из себя скорее разбомблённый вражеской артиллерией блиндаж…
Наутро Славочинский уехал (как оказалось – навсегда), с превеликими закавыками добравшись до Питера, где, по крайности, ещё оставались знакомые ему – действительно люди. Переживать в одиночестве крах всяких жизненных устоев ему было невмоготу. Наверное, он поступил несколько опрометчиво, ибо многие его коллеги, находившиеся вне фронта, предпочли на рубеже 1917-18 г.г. отсидеться в более тихих местах. Однако, и прятаться, словно нашкодивший подросток, он считал недостойным его чина и возраста…
Грязный, зависший в серой зимней дымке, холодный и тёмный, Петроград бурлил, растворяя в хаотичном броуновском водовороте каких-то малопонятных личностей, расхристанных базарных баб, ощетинившиеся штыками грузовики, шнырявшие по центральным улицам. Некогда чопорный и чванливый, блистающий тысячью огней, горделиво раскинувший свои дворцы вдоль набережных, Петербург-Петроград теперь стал неуютен и блекло-невыразителен, хмуро разглядывая редких прохожих опустевшими глазницами разбитых магазинных витрин.
Славочинский остановился у своего земляка, всю свою сознательную жизнь прожившего в столице, «пана» Мр-кого, служившего по Министерству иностранных дел в невысоких чинах, и вот сейчас тоже оказавшегося никому не нужным. Было грустно и тоскливо. Пару раз Адам Иванович ловил себя на мысли: а не настал ли тот самый момент его «ненужности», предвещающий скорую смерть? Однако, пытался бодриться, отгоняя наваливающееся ощущение безысходности в самые дальние закоулки сознания.
Порою они вместе с Мр-ким выбирались из квартиры и уныло взирали на происходящее в городе – без всякого интереса, и даже без любопытства, как смотрят на примелькавшегося во дворе барбоса. Читали расклеенные на облупившихся стенах домов какие-то распоряжения и воззвания новой большевистской власти, какие-то призывы и постановления всевозможных советов и комитетов. Глаза - читали. А в голове - не укладывалось. Совсем…
В один из последних зимних дней 1918 года, когда Славочинский получил-таки бумагу из Наркомата по военным и морским делам (словечко-то какое: нарко-мат!) о своей отставке (теперь уж ни о каких пенсиях и мундирах речь, разумеется, не шла), пан Мр-кий задумчиво проговорил:
- А не пора ли, Адам Иваныч, нам с Вами подаваться на историческую родину? Как полагаете?
- А Вы думаете, нас там ждут с распростёртыми объятиями? Сомневаюсь… Глубоко сомневаюсь… Помните старую польскую пословицу: «Dla dwоich kogutоw za mato miejsca na jednym groju»*? Понимаете, о чём я?
- Не совсем…
- Пан Юзеф Пилсудский* и я, к примеру, сражались по разные стороны фронта… Уверен, что и по Вашему ведомству в нынешней Польше найдутся Ваши идейные противники. Разве нет? Однако, прошу понять меня правильно: я вовсе не отговариваю от такого шага лично Вас. Вы с супругой вольны поступать, как подсказывает совесть… и чувство самосохранения, конечно…
Это чувство подвигло чету Мр-ких всё-таки покинуть ставшие для них чужими и неприютными страну, город и квартиру.
- Распоряжайтесь тут теперь как хозяин, дорогой Адам Иваныч, э-э… пока… э-э…
- Пока не выпрут, - невесело усмехнулся Славочинский, - поговаривают, что в городе началось новое поветрие – называется «уплотнение». Оставят мне вот тот чулан без окон, а в Ваши комнаты заселят гегемонов…
В одиночестве, наедине со своими тоскливыми мыслями и массивной мебелью Мр-ких, он, однако, относительно спокойно прожил в этой квартире почти полгода. Хотя, «прожил» - это сильно сказано. Скорее – просуществовал. Приходилось время от времени продавать на ближайшей толкучке свои кое-какие мелкие драгоценности, оставшиеся от прежней жизни, и кое-что из квартирной обстановки, на что загодя было получено разрешение бывших хозяев.
Разумеется, он был осведомлён о создании на Дону Добровольческой армии, о скорой гибели генерала Корнилова, о том, что под знамёна «добровольцев» стекаются со всех концов страны офицеры и генералы старой Русской армии. Ведомо ему было и о том, что другая часть кадрового офицерства успела присягнуть на верность новой власти. Гражданская война уже начала втягивать в свою орбиту огромные массы людей. Вчерашние близкие родственники и просто добрые приятели, кем бы они ни были, теперь смотрели друг на друга исключительно сквозь прицелы карабинов и пулемётов. Сие было страшно, ибо в образе этой "войны всех против всех" А.И.Славочинскому всё чаще представлялась некая кровожадная тварь, пожирающая всё живое вокруг себя без разбору. А посему ему даже в мыслях претило стать вдруг участником этой братоубийственной бойни.
- Ну, уж нет! Увольте меня, господа, от подобной, с позволения сказать, чести. Отстреливать своих вчерашних соратников я не смогу.., - рассуждал вслух отставной генерал, меряя шагами пустые комнаты холодной питерской квартиры…
А ближе к концу лета заявилась в квартиру какая-то комиссия, по-хозяйски описала всё имущество, занесла в составленный акт все данные Адама Ивановича, и «старшой» при выходе заявил:
- Так что, гражданин, уплотняем мы эту квартиру. С завтрева ожидайте сожителей. Вам отводится вот та угловая комната… Распишитесь!
С «сожителями» Славочинский не то что повздорить не успел, но даже и толком познакомиться, ибо спустя неделю пожаловала другая комиссия – Чрезвычайная. Эти были в кожанках и с маузерами.
- Гражданин Славочинский? Следуйте за нами…
За ними он и проследовал… до Петропавловки, где собралась не своей волею большая компания знакомых ему лиц, в основном в генеральских чинах, но тоже без погон, как и он сам. А через месяц «генеральский взвод» перевезли в Первопрестольную – в Бутырку (столицей-то отныне снова была Москва).
За год, что он провёл под арестом, ни Славочинскому, ни его «подельникам» так толком никто из дознавателей и не объяснил: за что, собственно, они арестованы, в чём их обвиняют и т.п.
- Было бы за что, давно б нас пустили в расход! – с неизменным сарказмом и уже ставшей привычной горечью в голосе, говорил он сокамерникам.
- Вы – прожжённый циник, генерал! – раздражённо выговаривал ему кто-нибудь из «сидельцев», - Разве Вы не видите, что за последнее время наша славная компания не досчиталась нескольких человек? Или Вы полагаете, что им выдали усиленный паёк и усадили в министерские кресла?.. Их расстреляли, генерал! Рас-стре-ля-ли!
- Не знаю… Очень даже возможно… Вероятно, дело обстояло именно так… Может быть, я и циник, как Вы изволили выразиться. Но в большей степени я – фаталист! Лермонтовского Печорина помните? Ну, так вот, это я… только, увы, старый. И вообще – лично я покину сей бренный мир, лёжа в собственной постели, - устало вздыхал Славочинский и вновь рассказывал о неисчезающем из памяти детском сновидении…
Достойно удивления, но фаталистами, а в сущности – просто порядочными, приличными людьми, были тут очень многие, ибо зачастую разговоры их не ограничивались столь мрачными перспективами собственного туманного будущего, хотя, безусловно, именно такая постановка вопроса была на поверхности, как наиболее вероятная. Так нет же! Эти заслуженные генералы, часть из которых не были даже русскими по крови, сидючи на бутырских нарах, рассуждали… о судьбах России! Парадокс!.. Военный историк В.В.Будаков пишет: «Странная страна Россия: в ней даже у страдающих от государства невытравим государственный взгляд: предпочесть соборное личному, хорошо исполнить выпавшее или назначенное дело…».
Из имеющихся источников невозможно с достоверной точностью уяснить, по каким основаниям был выпущен из Бутырской тюрьмы генерал Славочинский, и даже место его проживания в течение полутора-двух лет неизвестно. Вероятнее всего, он квартировал у каких-либо московских знакомых, находясь при этом под гласным надзором ВЧК*. Не берёмся рассуждать и о его отношении к событиям и самому факту Советско-польской войны 1919-20 г.г.*. В эпоху смут и общественного раздора многие казавшиеся незыблемыми истины трансформируются, порою – в собственные антитезы. Наводить критику, а тем паче – судить, за это сложно, да и – нужно ли?
Как бы там ни было, есть кое-какие свидетельства того, что генерал-лейтенант А.И.Славочинский по окончании этой явно неумной (с обеих сторон) войны, неким неведомым образом сумел связаться с представителями польской делегации на переговорах по заключению мирного соглашения. И вот, спустя пять месяцев после подписания Рижского договора* 1921 года, целая группа бывших генералов Российской императорской армии – поляков по происхождению – получила разрешение на выезд из РСФСР в Польшу в качестве «гражданских пленных»(?!), в том числе и наш герой…
Как он и предполагал, «фанфары» на исторической родине в его честь не гремели. Но и третировать особо не стали – и на том спасибо!
В декабре того же года маршал Ю.Пилсудский одной рукою подписал приказ о присвоении ему чина дивизионного генерала Войска Польского, а другой – приказ о его отставке… Ну, не могла стерпеть душа бывшего провинциального социалиста-террориста* присутствие в своих рядах такой яркой и неординарной личности, а главное – не мог он «простить» Славочинскому многолетней и верной службы у «клятых москалей».
Тихо-мирно, не привлекая к своей особе внимания, Адам Иванович прожил ещё четыре года в столице независимой Польши, изредка встречаясь с добрыми знакомыми по былой службе, а таковых было предостаточно. Однако, с годами стали напоминать о себе и раны, полученные и в пору разудалой юности, и в годы умудрённой зрелости – бесследно они не исчезли…
И вот только теперь он со всей обескураживающей ясностью осознал свою ненужность. Увы, он действительно оказался не нужен той стране, которую считал своей большой родиной. Она отринула его, как некий пережиток прошлого, своего рода рудимент. Но и малая родина оказалась, по сути, злой сварливой мачехой, не давшей заслуженному человеку и толики тепла и почтения.
Более чем скромно отметив своё 70-летие в узком кругу самых близких ему людей, волею судьбы-злодейки тоже оказавшихся здесь неожиданно для самих себя, знавших и помнивших его ещё бравым и молодцеватым обер-офицером, Адам Иванович так же тихо отошёл в мир иной… И в самом деле – от ощущения собственной ненужности.
Круг замкнулся. Это был последний, самый большой круг – круг всей его большой жизни и большой судьбы…
Мир праху его!
P.S.
При изучении материалов о роде Славочинских нежданно-негаданно выяснилось, что в недавней русской истории оставил свой след ещё один Славочинский – Марьян (Мариан) Иванович, судьба которого тоже весьма любопытна.
Известно, что в 1886 г. он был адъютантом командира Каспийского флотского экипажа в чине лейтенанта флота. В 1893 г. - преподавателем-такелажмейстером в Бакинских мореходных классах. В 1902-03 г.г. в чине капитана 2-го ранга являлся командиром эсминца «Свирепый» на Черноморском флоте. Во время Русско-японской войны – в 1-м отряде транспортов специального назначения Флота Тихого океана он командовал крейсером 2-го ранга «Урал». Затем вернулся в Севастополь, где 16 ноября 1905 г. был убит во время мятежа на крейсере «Очаков», связанного с именем П.П.Шмидта…
Уж не знаю: то ли случайно так вышло, то ли кто-то проявил столь «тонкую» насмешку, но эсминец «Свирепый» при советской власти в 1922-27 г.г. носил имя «Лейтенант Шмидт». Ухмылка истории, ей Богу!..
Был ли Марьян Иванович братом Адама Ивановича?
Большой вопрос… Ответа на него пока нет.
И ещё одно… В отличие от Адама Ивановича, у Марьяна Ивановича была полноценная семья.
В открытых источниках упоминается его сын Борис Марьянович Славочинский (Седой, Седов), родившийся в 1888 году и умерший во время Великой Отечественной войны в Москве. Борис Марьянович в 1914 г. окончил медицинский факультет Московского университета, после революции 1917 г. жил и практиковал в качестве хирурга в Костроме, в 1919-21 г.г. преподавал на медицинском факультете Костромского государственного рабоче-крестьянского университета. При этом, будучи завзятым театралом, он стал в свободное время играть на сцене местного театра под руководством А.Д.Попова, под псевдонимом Седой (Седов).
В дальнейшем, видимо уже в 30-е годы, он, якобы, уехал в Москву, где был артистом и режиссёром Театра Революции и профессором ГИТИСа. Во всяком случае, в Российском государственном архиве литературы и искусства хранится «Личное дело Марьяна Ивановича Славочинского (Седого)» - ф.962, оп.12, ед.хр.915…
Был ли Борис Марьянович племянником Адама Ивановича?
Честно говоря – сомнительно…
И всё же – живы ли ещё люди, которые могут достоверно ответить на эти вопросы?..
На этом и поставим вместо точки - многоточие…
ПРИМЕЧАНИЯ:
Кондуит – журнал, в который заносились проступки учащихся.
…подготовка к походу по «усмирению Хивы», в том числе силами войск Кавказского округа – речь идёт о Хивинском походе русских войск 1873 года под руководством генерала К.П.Кауфмана.
Куки – городской квартал старого Тифлиса (ныне – Тбилиси).
…русские войска уже втягивались огромной массою к границам Румынии – по соглашению с союзной Румынией, после начала Русско-турецкой войны в 1877 г. русские войска, прошли к границам Болгарии через территорию Румынии.
Vivеre est militаre! (лат.) – Жить - значит воевать! (Сенека).
Сан-Стефанский договор – мирный договор, заключённый весной 1878 г. между Российской и Османской империями.
…боям на Аладжинских высотах и под Карсом – Авлияр-Аладжинское сражение в октябре 1877 г. в западной Армении закончилось победой русских войск; крепость Карс в ноябре 1877 г. была взята русскими войсками в результате стремительного штурма.
Закаспийский отдел - новые земельные приобретения России на восточном берегу Каспийского моря, из которых в 1874 г. и был образован т.н. З.О.
Matka boza (польск.) – Божья матерь.
Ахал-Текинская экспедиция 1879 г. – военный поход русских войск под командованием генерала Ломакина в 1879 г. на оазис Ахал-Теке, закончившийся неудачей, в отличие от похода следующего года, когда войсками руководил генерал Скобелев, в результате которого была взята крепость Геок-Тепе.
…славу самого Государя – после войны 1877-78 г.г. Александр II стал неофициально именоваться Царём-Освободителем.
…железная дорога, проложенная по пескам и голым камням Каракума – при подготовке к походу на Геок-Тепе в 1880 г., по распоряжению генерала Скобелева, на восточном берегу Каспийского моря по направлению к оазису Ахал-Теке, в сжатые сроки была построена железнодорожная магистраль, предназначенная для доставки необходимых для похода грузов.
Бенд-Есен и Бали - крепости-укрепления русских войск в западном Туркестане.
…«Егорьями»… «Владимирами» и «Аннушками» - разговорные названия военных орденов Св.Георгия, Св.Владимира и Св.Анны.
Памирская экспедиция – экспедиции русских войск на Памир в 1891-94 г.г. под командованием генерала М.Е.Ионова.
…кровавые дни 1877 года под Ардаганом – в мае 1877 г. русские войска овладели турецким городом Ардаган.
…российских Нобелей и Манташевых – Альфред, Людвиг, Эммануил Нобели: российские нефтепромышленники шведского происхождения; А.И.Манташев – российский нефтемагнат и филантроп.
Ротшильды - европейская династия банкиров и общественных деятелей еврейского происхождения.
Имам Шамиль – предводитель кавказских горцев в 1830-50 г.г. в борьбе против Российской империи.
Порт-Артур – в описываемое время город-порт на юге Ляодунского полуострова, где, по соглашению с Китаем, базировалась русская эскадра.
…трагической гибелью Кутепова – в январе 1930 г. в результате проведения секретной операции был похищен в Париже агентами советской разведки, и умер от сердечного приступа.
…в сражении под Ляояном – в августе 1904 г. произошло крупное сражение у г.Ляоян в Манчжурии, входе которого русские войска понесли большие потери и отступили к г.Мукден.
Портсмутский мир – мирный договор между Россией и Японией, заключённый в августе 1905 г. в г.Портсмут (САСШ) по итогам Русско-японской войны.
Троцкий, Носарь – Л.Д.Троцкий (Бронштейн) и Г.С.Хрусталёв-Носарь (Переяславский) в 1905 г. являлись руководителями Петербургского Совета рабочих депутатов.
Абрек - во времена завоевания Кавказа Россией русские называли абреками любых недружественных горцев, которые в одиночку или небольшими группами вели партизанскую войну с завоевателями.
Wszystkiego dobrego! (польск.) – Всего хорошего!
…в Сараево прозвучал роковой выстрел Гаврилы Принципа – 28 июня 1914 г. сербский гимназист Г.Принцип застрелил австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда в г.Сараево (Босния), и это убийство стало формальным поводом к началу Первой мировой войны.
…оборонительных действий в районе Лодзи – в ноябре 1914 г. произошло крупное сражение в районе г.Лодзь (Польша), закончившееся победой русских войск.
…застрелившийся генерал Самсонов – в августе 1914 г. в ходе Восточно-Прусской операции 2-я армия под командованием А.В.Самсонова попала в немецкое окружение в районе Мазурских болот. Будучи в состоянии тяжелейшей депрессии, командующий (по наиболее распространенной версии) застрелился.
…задыхались под Верденом – в феврале-декабре 1916 г. у г.Верден (Франция) проводилась самая крупная и кровопролитная военная операция Первой мировой войны, названная «Верденской мясорубкой».
«Брусиловский прорыв» - наступательная операция Юго-Западного фронта русских войск под командованием генерала А.А.Брусилова, проведённая в мае-сентябре 1916 г., в ходе которой было нанесено грандиозное поражение армиям Австро-Венгрии и Германии, и заняты Буковина и Восточная Галиция.
…выступление генерала Л.Г.Корнилова – в августе 1917 г. Верховный главнокомандующий Русской армией генерал Л.Г.Корнилов предпринял неудачное вооружение выступление против Временного правительства с целью установления «твёрдой власти» и предотвращения прихода к власти большевиков, закончившееся арестом ряда высокопоставленных генералов (были освобождены в октябре 1917 г. генералом Н.Н.Духониным).
А.Ф.Керенский – в описываемое время являлся министром-председателем Временного правительства.
Dla dwоich kogutоw za mato miejsca na jednym groju (польск.) – польская пословица: «Для двух петухов мало места на одном дерьме».
Юзеф Пилсудский – первый глава возрождённого Польского государства, маршал Польши, во время Первой мировой войны был создателем Польских легионов, воевавших на стороне Австро-Венгрии.
ВЧК – Всероссийская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем, образованная в декабре 1917 г.
Советско-польская война 1919-20 г. – вооружённый конфликт между РСФСР, Украинской ССР и Белорусской ССР – с одной стороны и независимой Польшей – с другой, ни одна из сторон в ходе войны не достигла поставленных целей.
Рижский договор 1921 г. – в марте 1921 г. в Риге, по итогам Советско-польской войны, был подписан Рижский договор.
…бывшего провинциального социалиста-террориста – Юзеф Пилсудский начинал свою политическую карьеру как радикальный националист-террорист в составе Польской социалистической партии, Боевая организация которой совершила несколько терактов.