Генрих, сложив руки у себя за спиной и сдвинув фуражку на затылок, неспеша прогуливался по улицам Кракова. Ему не верилось, что всего пару месяцев назад он и еще двадцать пять агентов активно занимались контрабандой оружия и подготовкой к боевым операциям в Тешинской Силезии, что он играл активную роль в подготовке нападения немецких диверсантов на польских пограничников на Яблунковском перевале, за что теперь получил новый мундир, сменив петлицы фельдфебеля на гауптшарфюрера — благо, его отец был хорошо знаком с Крихбаумом [1], который помог устроить перевод.
После успешно проведенных здесь, на территории Польши, операций фон Оберштейн получил несколько дней выходных, после которых он должен был явиться в Берлин, где после встречи с Мюллером должна была решиться его дальнейшая судьба. Поэтому сейчас он тратил эти деньки на отдых, прогуливаясь по городу — он знал, что вряд ли снова вернется сюда.
Теперь жизнь в Кракове совершенно изменилась и стала похожа на безумие — никто никому не верил, все были напуганы частыми расстрелами. Многие, в особенности евреи, пытались тайно сбежать не только из города, но и из страны. Но Генриха это не пугало — он знал, что так и будет. Так и никак иначе.
Вопрос с евреями его не особо волновал — какая разница, какую цену придется заплатить для достижения мечты, для прихода в рай? Ему вообще было наплевать на это — фон Оберштейна не заботили евреи, его заботило лишь собственное благополучие. Евреем больше, евреем меньше — какая разница?
Завернув в ближайшее кафе с летней верандой, он уселся под навесом и заказал у угрюмого поляка-официанта чашку кофе — до того, как за ним заедет машина, оставалось еще достаточно времени, чтобы немного передохнуть. Какое-то приятное чувство зашевелилось внутри него, когда официант нехотя поплелся исполнять его желание — он не хотел, но повиновался.
Больше всего Генрих любил повиновение. Он обожал это чувство, возникающее у него, когда другие люди должны были повиноваться, подчиняться ему, хотели они того или нет. Он буквально приходил в восторг, когда такие люди, скрипя зубами, униженные, все равно исполняли его волю.
Отпив горячий кофе из белой фарфоровой чашки, фон Оберштейн причмокнул губами и блаженно закрыл глаза. Сегодня было, на удивление, довольно-таки хорошее для начала ноября утро — солнечное и почти безоблачное. Раскрыв глаза, он потянулся в карман за пачкой сигарет — ему-то почему-то неожиданно захотелось закурить.
Пуская в светлое небо сизый сигаретный дым и думая о чем-то вечном и философском, он краем глаза заметил знакомую фигурку, торопливо двигавшуюся по улице мимо кафе, где сидел Генрих. Мужчина не знал, заметила ли девушка его и теперь намеренно хочет избежать встречи или же нет, но решил все-таки подозвать ее к себе. Уже когда она поравнялась с его столиком, он окликнул ее:
— Ида, постойте.
Она приостановилась на секунду, взглянула в его сторону и, презрительно дернув плечиками, двинулась дальше, тряхнув копной своих прекрасных медных кудрей.
— Это приказ, — произнес уже чуть громче фон Оберштейн, еле заметно улыбнувшись уголками губ. Он знал, что теперь-то она уж точно остановится — она должна подчиниться немецкому офицеру.
Ида остановилась, но оборачиваться не стала и продолжала стоять спиной к Генриху.
— Вы меня не узнали? — спросил он, глядя на замершую на месте девушку.
Берг резким движением обернулась и внимательно посмотрела на него. Видимо, сразу же узнав его, она презрительно поджала губы и тяжело выдохнула; в глазах ее как будто бы сразу зажегся какой-то недобрый огонь.
— Можете присесть рядом, — он кивнул на соседний стул за его столиком. — Нам надо поговорить.
— Напоминаю вам, — почти что прошипела девушка, — что евреям запрещено посещать кафе и рестораны, гулять в парках и даже сидеть на лавках. Так что я лучше постою.
— Так вы же полячка, — Генрих не удержался, чтобы не подловить ее на слове, на что она снова возмущенно передернула плечами. — Вы можете присесть рядом, — повторил Генрих, сделав затяжку. — Я разрешаю вам.
Ида колебалась еще с полминуты — она понимала, что ей теперь не отделаться от фон Оберштейна, да и нарушать новые законы она не особо хотела, потому что знала, какое наказание за это может последовать. Посмотрев по сторонам и убедившись, что пока что ей ничего не угрожает из-за звания Генриха, она неохотно послушалась и села на соседний с ним стул.
Генрих, сделав очередную затяжку, внимательно оглядел девушку. Она была прелестна в своем простом черном платье и черном пальто, прелестны были ее похудевшие руки с тонкими пальцами, прелестна твердая шея, прелестны медные вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны ее карие глаза, горевшие ненавистью; но было что;то ужасное и жестокое в ее прелести.
— Что вам от меня надо? — холодно спросила Ида, продолжая смотреть прямо в глаза мужчине.
Фон Оберштейн задумчиво облизнул губы. Он знал, что Ида ненавидит всего две вещи: его и подчиняться. Тем не менее, сейчас она сидела рядом с ним, подчинившись его приказу. От чувства собственного превосходства приятно закололо где-то в пальцах на ногах.
— Чем планируете заняться? — спросил он.
— Как можно скорее избавиться от вашей компании и вернуться домой.
— В широком смысле.
Ида долго не отвечала, обдумывая что-то, покусывая при этом губы. Но Генрих не торопил ее с ответом, лишь бросил на нее хитрый взгляд и отпил еще немного кофе из чашки.
— Наверняка вы подумывали о том, как бы сбежать из страны, — он продолжал смотреть на нее в упор. — Или выйти замуж за какого-нибудь влиятельного поляка или… немца, вроде меня. Разве ваша матушка не считает меня хорошей партией? — Он встретился с ее немного испуганным взглядом. — Хочу вас предупредить: будьте осторожнее с Сымом. После капитуляции он получил статус Фольксдойче [2]… Будьте осторожны, он не тот, за кого себя выдает…
— Вы сами не тот, за кого себя выдаете! — сказала торжествующе девушка. — Говорили, что приехали к своему дядюшке, а теперь сидите тут в своей форме…
— К тому же, пан Сым скорее заинтересован в Ханке Ордонувне…
— Какой же вы, — Генрих отчетливо видел, что Ида тщательно подбирает каждое слово, которое она собирается произнести, — бессовестный…
— Вы что же, считаете, среди нас, немцев, нет порядочных людей? — И добавил: — И, кроме того, вы такая хорошенькая, что я, естественно, могу испытывать к вам особые, нежные чувства.
— Чувства! — презрительно сказала Ида, резко вставая со своего места. — Вовсе вы не такой.
Она развернулась и стремительно зашагала в ту сторону, откуда пришла. Генрих же, оставив деньги за кофе на столе, поспешил за ней. Он не собирался ее просто так отпускать.
— А какой?
Он вдруг вырос перед ней и, схватив ее за руки, заставил остановиться и посмотреть на себя, задав этот простой, на первый взгляд, вопрос. Мужчина глядел прямо ей в лицо, хотя уже наизусть знал каждую его черточку. Он знал эти глаза, эти брови, этот нос, эти губы… Он знал, что если чуть сильнее сожмет пальцы на ее руках, то там наверняка на следующий день появятся синяки, но продолжал только крепче впиваться в нее пальцами.
— А какой, вы хотите, чтобы я была?
Эти слова оглушили его, нарушив возникшую для него тишину, окружившую их двоих. Ему даже показалось, что в глазах на пару мгновений потемнело…
В ту самую секунду, когда она произнесла эти слова, он хотел схватить ее за шею и придушить; или вытащить пистолет и если не пристрелить, то хотя бы ударить рукояткой; или дать ей пощечину — ведь он немецкий офицер, так что он может обращаться с ней как ему вздумается. Но он ничего этого не сделал. Генрих так и продолжал стоять, глядя в её глаза, полные решимости и ненависти к нему, и крепко держать ее за руки.
В этот момент он ясно понял, как сильно он ненавидит. Он ненавидел ее с того самого дня, как увидел ее, с того самого момента, как впервые потанцевал с ней в ресторане. Он ненавидел Иду за ее красоту, за ее голос, за ее фигуру. Он ненавидел за ее свободолюбие, за ее открытость и решимость, за ее смелость. А за ее нежелание покориться ему он ненавидел ее сильнее с каждой секундой.
Вместе с осознанием чувства ненависти к Иде, Генрих понял, что совершенно не хочет отпускать девушку. Он не хотел, чтобы она сейчас развернулась и ушла, не хотел, чтобы ее красоту видели другие, чтобы кто-то касался ее нежных рук или глядел в ее карие глаза. Он не хотел, чтобы она досталась кому-то другому. И от осознания, что он не может остановить ее, не может овладеть ею, он ненавидел ее ещё больше.
Фон Оберштейн так ничего и не ответил на ее вопрос. Когда молчание уж слишком затянулось, он с трудом отцепил пальцы от ее руки и сделал небольшой шаг назад, тяжело дыша. Они так и продолжали неотрывно смотреть друг другу в глаза, и у обоих они пылали адской ненавистью друг к другу.
Генрих смотрел на Иду и сгорал изнутри от желания причинить ей боль, чтобы она страдала и как можно дольше. Покрыть ей кожу синяками темно-фиолетового цвета, а потом покрыть каждый ее сантиметр поцелуями. Разбить ей губу, чтобы потом долго-долго целовать, чувствуя металлический привкус на губах. И Генриха немного пугали подобные желания, хотя и чертовски нравились своей жестокостью.
Но, к его удивлению, эти желания так же быстро утихли, как и появились в его голове, так что через пару секунд он снова мог спокойно мыслить и, главное, смотреть на девушку, не думая о том, как он может прострелить ей руку просто ради своего удовлетворения.
— Не глядите на меня так злобно, — попросил Генрих, тяжело вздохнув, — а то все подумают, что вы моя любовница и за что-то сердитесь на меня.
Девушка покраснела, закусила губу и больше не задирала мужчину, решив, что оскорблять хладнокровного немца, которого все ее оскорбления, в сущности, совершенно не задевают, ниже ее достоинства. Да и к тому же, она, видимо, осознала свое никчемное положение по сравнению с ним, поэтому поутихла и уже была не такой смелой, как пару минут назад.
В этот же момент фон Оберштейн услышал шум двигателя, раздавшийся позади него, — за ним наконец приехала машина. Пока же он обернулся, чтобы проверить это и кивнуть водителю, Ида не стала терять времени зря — развернувшись, быстро зашагала прочь от Генриха. Когда же он вновь посмотрел на нее, то она уже перешла на бег и скрылась от него в ближайшем переулке. А ведь он хотел ее предупредить насчет того, что ее будет ждать в ближайшее время… Но пожав равнодушно плечами, Генрих поправил фуражку на голове и пошел к машине.
Тогда в его голове мелькнула мысль о том, что он видит Иду в последний раз в своей жизни, но он не придал ей совершенно никакого значения. Тогда Генрих просто сел в машину и сразу же забыл об этой мысли навсегда…
[1] Вильгельм Крихбаум — оберфюрер СС и полковник полиции, заместитель начальника гестапо Генриха Мюллера.
[2] Фо;льксдойче — обозначение «этнических германцев» до 1945 года, которые жили в диаспоре, то есть за пределами Германии.