С перрона Финляндского вокзала, откуда наша команда отправлялась в Выборг, не было видно площади, на которой торговала горячими пирожками тетка в замызганном фартуке и шерстяных перчатках с отрезанными пальцами. Всякий раз, когда мы приезжали из Лисьего Носа в Ленинград, мама покупала мне пирожок с мясом в пергаментной бумаге. Возьмешь, и на обертке проступают горячие отпечатки пальцев. На этом же вокзале мой отец, тогда еще лейтенант, старший по команде, гонялся за сбежавшим призывником, но так и не поймал.
Выборг, куда из распределителя в Красной Горке нас направили в школу младших авиационных специалистов (ШМАС), встретил ледяным дождем. Не просто холодный дождь, летящие по ветру кристаллики льда, впивающиеся в лицо. Было слышно, как они звенят по стеклу вагона.
Кубрик роты был гулко пуст от первого до четвертого этажа. Всю ночь обкацывали шинелки, чтобы в строю у всех одинаково - тридцать сантиметров от пола, подшивали белоснежные воротнички на черные суконные галстуки навроде тех, что у протестантских пасторов. "Сопливчик" защищал горло, грудь моряка нараспашку, конечно, впечатляет, но простудится можно враз.
Первое, что написал на службе, - личные номера из воинского удостоверения на подкладке зимней шапке, на внутренней стороне ворота шинели, на всех других предметах формы матроса срочной службы. Вот погибну геройски, найдут, увидят номер на рюкзаке, упакуют в том, в чем был, в герметический мешок, в цинковый гроб, отправят, родители номер навсегда запомнят. И профессор, который завалили по высшей математике, будет знать, как был жесток и не справедлив, и месть в моем лице за депортацию его семьи в Сибирь цели не достигла. О грузе 200 тогда еще не знал, термин вошел в русский язык после Афганской войны (1979-1989), где это выражение применялось для обозначения перевозки тела погибшего военнослужащего на родину к месту погребения.
Первое письмо домой писали повзводно в ленинской комнате - изложение лекции замполита "Как стать образцовым курсантом" в свете решений XXIV съезда Коммунистической партии Советского Союза.
А наутро первый подъем, зарядка, три раза бегом вокруг расположения, построение, команда дневального: "Построиться для перехода на камбуз! Форма одежды - пять - шинель, шапка!". В обиходе у нас было и армейское, и флотское - наименования, звания, команды... Морская авиация, почти самый молодой род войск, моложе только ракетные, да теперь и космические, вобрала в себя что-то из армии, что-то из авиации, что-то из флота. Сержанты, а не старшины, но палуба, а не пол...
Отупев от постоянной строевой и чистки оружия, мы с нетерпением ждали присяги. Интересно, присягу только принимают, но не сдают. Выполнившие норматив на стрельбище, заступали в первый караул. Первый еще и потому, что охранял знамя части и весь штаб. Сутки без старшины, который всегда являлся к подъему и покидал роту только после отбоя, без натирки палубы скипидарной мастикой, занятий по радиолокации и политической подготовке. Мы сменили сержантский караул, чтобы те вернулись к своим обязанностям заместителей командиров взводов, которые быстро пополнялись новобранцами.
Выборг, основанный шведами в 1293 старинный город-крепость, до сорокового года был вторым по величине городом в Финляндии. Военные - на каждом шагу. Когда нам за образцовое несение караульной службы разрешили увольнительные в город, замкомвзвода сержант Клочев сказал: «Ты не ходи, давай лучше лучше в мастерскую, рисуй стенгазету». Как в воду смотрел, половина уволенных попала в комендатуру, остальные, кто дошел на своих двоих, получили по три наряда вне очереди. В общем, дорвались...
Умение рисовать и писать плакатными перьями пригодилось. Одни собирались в увольнение, на танцы в клуб, я же корпел над стендами и планшетами, транспарантами и табличками «Газеты в толчок не бросать!». В награду за мое усердие замполит, старший лейтенант Кулаков, брал с собой в город, когда из Ленинграда приезжала его жена, по всему, дочь высокого чина. С ними было хорошо прогуливаться, разговаривать, будучи уверенным, что к тебе при всем честном народе не начнет придираться патруль, а их в Выборге была тьма — наш шмасовский, пограничный, флотский, танкистский, краснопогонников, от каждой воинской части. Накануне распределения по боевым частям - кому на какой флот - я драил гальюн. Кулаков зашел, спросил, не надумал ли остаться сержантом, чтобы поступать в училище на офицера? Я, дурак, отказался, решил в Крым, на лечение своего гайморита... И не беда, что гарнизон Донузлав, куда меня отправляли, был и вовсе без увольнений, закрытый.
Сразу после окончания школы родители увезли меня в Иваново, к дедушке и бабушке, маминым сестрам и брату. Сколько помню, каждый год ездили к ним в отпуск. Как мы помещались в одной комнате в коммуналке? На полу стелили. И это при том, что дед, Герман Семенович Снегирев. Почетный железнодорожник, орден Ленина получил из рук самого всероссийского старосты М.И.Калинина за то, что вел правительственный эшелон из Москвы в Нижний Новгород, на какое-то торжество. Так до конца жизни он и бабушка в этой комнате и прожили, да еще взрослые дети — мои тетки Рита и Вера, и дядя Боря.. Для себя дед никогда не просил, только за других. Вот и за меня, когда я завалил экзамен по химии в мединститут, пошел к ректору просить. И вроде договорился, но тут объявили о случаях заражения холерой в Поволжье. И мы, что называется, сели в последний вагон и уехали. На следующий год поступил-таки. Но уже в Таллинне, в политехнический. Два семестра проучился, и был отчислен за неуспеваемость по высшей математике. Профессор Хумал, член-корреспондент Британской Академии наук, был из семьи переживших в сороковые депортацию в Сибирь. А я был единственный русский на механическом факультете с эстонским языком обучения. Отыгрался он на мне что ли?
Разводящим в карауле, из натопленного караульного помещения, да на мороз, на ветер, хоть и сто метров до штаба, менять посты каждые два часа, простудился. Фельдшерица проткнула мне ноздрю заостренной трубкой и промыла гайморные пазухи. Сказала, что гайморит — это навсегда. Надо в Крым, греть лоб ракушечным песком и полоскать нос соленой водой, иначе дураком станешь.
Выборг запомнился средневековой крепостью, памятником Петру Первому на холме и матросской баней. В баню ходили повзводно через весь город, строем и с песнями, держа подмышками завернутые в чистые вафельные полотенца сменные носки, трусы, кальсоны, тельняшки. Баня была в причаленном дебаркадере. С ржавого металлического потолка падали крупные холодные капли парового конденсата, а горячая кончалась через десять минут. Норма помывки личного состава.
После одной из таких помывок, лютовала, пробирая до костей, страшная вьюга, почти вся рота слегла. Четвертый этаж отвели под карантинный. Прошел слух, что это неспроста. То ли в воде что-то нашли, то ли еще что. Кто-то из сержантов рассказал, как после войны, в этой казарме зарезали во сне целую роту наших солдат — финками по горлу.
Финнов мы увидели на учениях. Ночью подняли по тревоге и десантировали в глухой лес, где во время войны проходила линия Маннергейма. Пока рота, по плану учений, принимала призванных на переподготовку резервистов — те прямо в палатках проходили санобработку, мылись, одевались и снаряжались, наш взвод назначили в дозор. Вот там-то, окопавшись в сугробах, мы и увидели финских пограничников, которые спокойно шли на лыжах по заснеженному озеру. На этой стороне мы, на той стороне они.
Нас тоже на лыжах гоняли, это входило в спортивную подготовку, курсанты ШМАС числились резервом морской пехоты на случай военных действий. Широкие тяжелые лыжи с ременным креплениями были знакомы с детства — мы всей семьей вместе с другими офицерскими ходили по выходным на лыжные прогулки в парке вокруг крепости в Кингисеппе (ныне Куресааре). Старшина роты был заядлым лыжником, а когда узнал, что единственный эстонец, он только со мной мог поговорить на своем языке, кандидат в мастера горнолыжного спорта, Антс из Отепя, тут же взял этого застенчивого белобрысого богатыря под свою опеку. Приехавшие повидать Антса родители привезли старшине диковинные в том время пластиковые лыжи «Вису», их только-только начали выпускать в Эстонии. Может и в Литве выпускали, может, если бы и к тому литовцу из второй роты приехали родители, он бы не повесился на чердаке...
С литовцем нас оставили на приборку той самой бани, от каждого взвода по одному под присмотром помдежа по батальону, литовец ни с кем никогда не говорил, а тут рассказал, что он не такой, как все, что сержанты прозвали его "голубым", откуда они могла знать, и теперь ему не жить. Я сотрел на него и думал, как убедить замполита перевести литовца в нашу роту, в наш взвод, под нашу с Антсом опеку. Но больше боялся, что парень наделает бед, рванет в самоход, а там... Если бы он раньше со мной заговорил.
Антса во взводе возненавидели, фашистом нет, но никак иначе, как "братом", намекая на "лесных", а когда он стал марафонским чемпионом округа, и ему дали отпуск на три дня в пределах части, вся его многочсленная семья приехала, с проживанием на полном пансионе в санатории флота, объявили байкот, а заодно и мне, за то, что говорил с ним по-эстонски. Он мог остаться служить в спортивной роте в Ленинграде, но отправился за мной выборжанином. Выборжцы как-то не звучало. Так нас встречая, называли в боевых частях флотов, по которым после шести месяцев учебы мы разъехались по всему союзу.
Выборг, 1993.