Лукич неспешно шёл округ, рассеянно постукивая указательным пальцем по корпусу: идеально белая поверхность гипнотизировала. Хотелось смотреть и смотреть, не отрываясь. Ни тебе щербинки, ни муарных разводов - шедевр! Пару раз он огладил ледяную поверхность ладонью, смахнул невидимую пылинку, потом приник ухом и услышал мерное спокойное дыхание.
"Жив! - успокоил себя Лукич. - Конечно, жив, курилка".
Корабль проснулся. Неполных четыре года он рос, набирался сил, мужал, и вот - трёхгранный штык вознёсся на сорок два метра. Отступив, Лукич поднял взгляд к вершине: в Утро Взросления солнце позолотило её, как маковку храма.
"Строим их, ростим, а ощущение чуда не истирается. Как первая любовь".
Он посмотрел на протоптанную им за годы работы канавку, собрался было смахнуть слезу, но тут за спиной завозились, зашуршали и пришлось обернулся. Над кустом малины, в явном недоумении обозревая окрестности, возникла лупоглазая конопатая физиономия.
"Еловые иголки в волосах, а молоко на губах", - сверкнуло в голове.
- Вы кто? - поинтересовался, приглядываясь. - Не узнаю. В базе данных точно не значитесь.
- Никита, - представился незнакомец, неловко продираясь через колючки и пряча глаза.
"Ба, - осознал Лукич, - да мы никак покраснели. Не ожидал на старости лет лицезреть чудо".
- Для наших мест имя у вас необычное. Малинкой решили побаловаться?
- Имя как имя, мне нравится. Проспал я. Отстал от компании, приблудился к Петровичу, да поздно.
- К которому? Их у нас пятеро.
- Что в низине, у берёзового околка.
- А, за мшистым валуном с муравейником.
- Про муравейник не скажу, вам виднее, - осмелел чужак и показал Лукичу голубые, в обрамлении белых ресниц, глаза. - Но озерцо там точно есть.
- Ага. Студёным кличут.
Одёжка на чужаке, без пуговиц и молний, облегала тело и переливалась ртутью. И, видать, ей были нипочём острые шипы, слякоть или град с голубиное яйцо. Никогда Лукич такой не видел, от любопытства аж дух перехватило, но он и бровью не повёл.
- Ну, милости прошу. Я черёмуховый лист заварю. Вы поди, мил человек, и не завтракали?
Обеденный стол собирали забытым дедовским способом. Лет двести назад, а может и всю тысячу. Без гвоздей, без скоб и клея - только шипы, врезки и пазы. Врытый в землю, как колья на мамонта, он покоился позади дома, в тени трёх дубов, столь же древних и неколенопреклонных.
Помимо чая, Лукич выставил миску с окрошкой, крынку со сметаной и крупно нарезанные ломти чёрного хлеба - и Никита подналёг. Говорили о разном, но больше о кораблях: от особенностей выхаживания их на подоконнике до взросления на Стартовом поле. Обсуждали корабельную топологию, в зависимости от национальных и философских предпочтений: Кресты, Пирамиды, Каабы, Лотосы, Меноры и совсем уже экзотические - Многогранники Пенроуза. Толковали о Пляшущих туманах Белой речки, о поющей сцилловой чавыче, косяки которой из года в год, преодолевая пороги, поднимались в верховья и голосами сирен назойливо зазывали любопытствующих "недорослей". О соседях и о соседях соседей.
Так незаметно под клюквенный, черничный и малиновый морсы, за жареными подберёзовиками, под всего одну, не более, тарелочку борща, в небе по-тихому стали загораться звёзды.
- Я то что, - убеждённо втолковывал Лукич. - У меня Разведчик. У того же Петровича Гонец. А вот Михалыч с Ефремычем и Аввакумычем каждые девять лет сетевой Концентратор клепают. Силища! Пирамида Хеопса в масштабе один к двум. Зато у моего - дальность двадцать восемь килопарсек и три прыжковых камеры.
- Вижу, любите своё дело, - улыбнулся Никита. - А ошибки случаются?
- Изжил на корню. Спасибо Станиславскому. Это по молодости к верной цели, как по минному полю, шёл геодезическим ходом, уму-разуму учился. Ступил влево: не верю. Дёрнулся вправо: не верю. Вот так на неверии и вырос.
- Непростое, поди, умение.
- А то: окучить, прополоть, подышать в нужное время и место. Опять же зерно прочитать. При моём зрении. А там же квантовая запутанность, демоны Максвелла! Ошибся - и пару лет восстанавливай данные: пиши реверсивный код. Зато теперь мой садок всегда полон, - и Лукич махнул в сторону парника, где под плёнкой уже виднелись, проклюнувшиеся из земли молочные прутики. - Подрастут - гулливерами станут. Главное ведь что? Любовь. И терпение.
- Зачем три камеры, знаете?
- Сколько заказывают, столько вырезаем. Ведать не ведаю, кто в них скачет.
- Шутник вы, - заразительно засмеялся Никита. - Камеры - чтобы сокращать расстояние, джампить.
- Как кузнечик? - Лукич представил, как прыгает по лесу его корабль, как падают рассыпаются веером сосны, как лопается древесина и неловко улыбнулся - выглядело не очень.
- Кузнечик-то - больше по травке, - поправил Никита.
Лукич покосился и пожевал губами:
- Не знаю, мил человек, откуда сведения черпаете, но за три с лишним тысячи лет ни один корабль с грядки никуда не прыгал. Мы бы знали.
- Срыв шаблона, - пробормотал непонятное Никита и по-особенному посмотрел на собеседника. Так на Лукича обычно смотрел Петрович, когда требовалось помочь по здоровью.
- Я образ формирую, концепт, - сухо объяснил Лукич. - Потроха не мой удел. Ежели над каждым суставчиком, сухожилием трястись стану... Про сороконожку притчу знаете?
- Кто ж не знает.
- Во-от. Каждый процесс - как лебединая песня, как Колоссус...
- Вы видели Колоссуса?! - Никита стал похож на мадагаскарского лемура, осознавшего, что его роскошный полосатый хвост - гордость всей жизни - лишь мимолётное украшение для модной шляпки.
- Видел ли я? Юноша, да будет известно, его всем миром собирают. Каждые полтыщи лет. Съезжаются, понимаешь, Ансельмы, Джонсоны, Паки, Санджиты... Вам подробный список?
- Не стоит.
- Так вот, выбирают себе местечко поприличнее, набиваются туда, как пескари в бочку, и учиняют натуральное вавилонское столоверчение. Подобное можно раз в жизни перемочь. Незабываемо. Особенно - душу в него вдохнуть. Пока вдохнёшь, на счёт раз и два - звёзды в небе звенеть начинают. Прям колокольцы и только.
- Звенеть?
- У Эрнестовича даже колокола били. Пока растил.
- Надо же! И скольких вам ещё ростить?
- Кто-то однажды назвал их "одуванчики"... Отработал я своё. Теперь: "Стоп", "выкл" и - на покой. Разведчик - последний. Зато каков молодец!
- Вы ещё и старожил? - помрачнел гость.
- Велика потеря. Вынут из коробки очередного солдатика.
- Мастера из неё не достанешь.
- Верно. Потому у меня разведчики самые шустрые и дальноходные. Сергеич же у Красной сопки свои сто лет строгает, как папа Карло, стружка вьётся да навыку не добавляет. Болванки без лица, без норову. Очерствел, бедолага.
- Лукич, вы самый стойкий оловянный солдатик, которого я видел.
- И многих повидали?
- Вы единственный, - невесело улыбнулся Никита.
- А Петрович?
- Проспал я его.
- Вы и Гонца проспали. Вот у кого был характер - что не по нём, солнечными зайчиками в глаза пулял.
- Хорош "одуванчик".
- Они же дети, - всплеснул руками Лукич.
- Ну, ежели кто глаз потеряет? А по шеям.
- Йоу-йоу, полегче. Пускай овощ растёт? Не исключено, за дело пуляет - укололи ненароком, с завтраком припозднились. В том и беда, - Лукич насупился, - лелеем их, нянчим, сами на сухомятке, глаз не смыкаем. Потом наступает То-Самое-Утро, просыпаешься и понимаешь: всё, нет его нигде, моего кораблика, единственного, ненаглядного, а в мире образовалась ещё одна Плешь. Вчера - у Петровича. Сегодня - моя очередь.
- Поэтично.
- Мы расплачиваемся жизнями за пустоту, а вам кажется это поэтичным?
- Может, неправильно выразился.
- Так не говорят.
- Я имел ввиду...
- Плевать, что ты имел. Я был добр. Теперь...
- Да постойте же! Никто не пытался вызнать правду? Посмотреть - что происходит?
- Колоссус - куб, с длиной ребра равной двенадцати километрам. Айсберг! И смотреть не надо, его чувствуешь. Достаточно приблизиться на полсотню шагов. Если сможешь. Повернись спиной, как против ветра, ощути, как он давит, плющит, выдавливает из тебя с потом, с мочёй, со слезами одухотворённое дерьмо твоей жизни, обнажая суть, самое сокровенное. Ему не заткнуть пасть, чтоб молчал, его не закопать, не утопить. Не найти такой чулан, чтобы упрятать. Воистину, не иголка в стогу сена. Но и он сгинул.
- Я не об этом.
- А я об этом. Помню, как Сергеич умер в первый раз. Поднимаюсь на холм: травка, цветочки, пчёлки. А вершина уже срезана и посреди плешь зияет, и Сергеич внутри, на карачках, роется по-пёсьи лицом в насыпи. Думал, ищет чего. А он жрал. Обернулся на меня, заскулил, земля, ****ь, так и посыпалась изо рта. Потом упал. Мухи два дня жрали, яйца откладывали. Поэзия!
- В первый?
- Мы умираем. После потери. Я - семьдесят два раза. Каждый раз незабываемые ощущения.
- Но...
- Уж мы пытались узнать: куда, почему, за что? Из штанов выпрыгивали. Каждый, хоть однажды. Сивка-бурка, вещая каурка... Но засыпали в полночь. Валились поленьями: пили;, жги. Но если корабли строят значит это кому-нибудь нужно? Кто они: Следопыты, Тяжи, Расщепители, Обозники, Стрельцы, Тени, Ковчеги и несть им имени и числа?
- ВЫ же их строите, - Никита привстал. - Вы обязаны знать!
- Сядь! Концентратор. Что концентрирует? И почему сетевой? Лещей ловить, сайгаков? Глыба весом в два миллиона тонн?!
- Но это же хаб! - Никита хватил кулаком по столу.
- Ступица колеса. Чёрт полена не мягче. Разведчик. Что исследует? Для кого, филолог? Со столь фантастической скоростью? Разведка, по определению, дотошна, без суеты и спешки. А килопарсеки... Для света, фотонов такие дистанции - не для кораблей. Земля круглая: её обежать-переплыть можно вдоль и поперёк, а белых пятен на картах не осталось. Куда джампить?
- Вот оно, - прошептал Никита. - Куда ж ещё, как не по Земле. Вы в них не заглядывали, верно? В потроха! Вам не пришло в голову. Не знал, честно. Нам не преподавали. Я думал...
- Не о том думал. В потрохах ковыряться, всё равно что смерть на языке смаковать, - Лукич поник и зябко повёл плечами. От земли поднялась ночная прохлада, по ногам засквозило. - Если думать, так о них, - он поднял лицо к небу. - Вот где наше вдохновение. Так прекрасны! Непостижимы! Согласен? А если и там строят. Молчишь? - Лукич подался к Никите через стол и указал в него пальцем. - Сам то что, казачок?
- Не строю.
- Нет?
- Я летаю. На ваших Разведчиках, ваших Гонцах. И слушаю шёпот звёзд.
- Ле... таешь?
- Прыгаю. От звезды к звезде. Как кузнечик.
- Значит, наших, - подытожил Лукич и кивнул. - Я спросил, ты ответил. Всё по-честному. Согласен?
- А в чём дело?
- В том, - Лукич, не вставая, ударил. При его массе, его привыкших к труду мосластых руках, хватило одного тычка - в переносицу. Отчётливо хрустнуло. Никита даже не вскрикнул. Повалился навзничь и кулем упал с лавки.
- Красть! Нельзя! - Лукич встал, обошёл стол, опустился на корточки. - Почему? Вы летаете, мы ковыряемся в земле; вы забираете, как своё, мы каждый раз дохнем? Вы, суки, особенные? Краснеть умеете?
Никита не ответил. Тьма прикрыла его лицо, как саваном.
- Мы корабелы. Мы не рабы.
В воздухе появился незнакомый сладковатый запах и Лукич поморщился.
- Смерть - дело житейское. Выйдешь завтра из комы, поболтаем, - он стал говорить медленно, взвешивая каждое слово. - Я буду снова добр. Объясню, что такое хорошо, что такое плохо: врать, красть. Вы примите к сведению. Соберёте манатки, а уж мы встретим, - он подумал и добавил. - После, не обессудь, мЫ поднимемся на небеса. Вы будете строить, холить, лелеять, а мы летать-летать. Пока не кончатся звёзды. А там посмотрим.
Луна была в первой четверти, её нарождающийся серпик отразился в лице Лукича. Губы, отсвечивающие металлом, были упрямо сжаты. Глаза смотрели на белеющий средь деревьев Корабль.
"Они же ещё подростки, - осознал Лукич. - Молодые, взбалмошные. Без нашего опыта, ответственности. Оттого Плешь окончательно проела Землю".
Он наконец понял, что его смущает, мазнул наугад по лицу пилота ладонью и понюхал:
- Странно, обычно кровь пахнет совсем по-другому - миндалём.
Но это ничего не меняло, Лукич был уверен: теперь всё будет хорошо - мы тоже люди.
(C) Yeji Kowach 08/06/2018