Подтереть жопу «Флагом Родины» было, конечно, стремно. Но лопухов в ковыльной степи не было и в помине. В Ленинской комнате кубрика подшивался только один экземпляр флотской газеты, остальные шли прямо в гальюн...
Послать меня служить в Крым, на озеро Донузлав - «Свиное болото» - настояла фельдшерица нашей Выборгской школы младших авиационных специалистов (ШМАС), которая протыкала мне нос толстой трубкой с косо заостренным концом, промывала мои воспаленные гайморовы пазухи — в одну ноздрю шприц, из другой струя кровавого гноя. Не знали тогда еще о баллонной синусопластике, аккларенте, засунули, раздули-сдули, промыли. Наказала напоследок: прикладывать горячий песок ракушечника — в носок и на переносицу, и полоскать соленой озерной водой — лицо окунуть, и носом в себя.
Нас, только прибывших выборжан, распределили по эскадрильям, выдали робу механиков цвета детской неожиданности, познакомили с материальной частью — похожим на покрашенную шаровой краской огромную чайку - противолодочным самолетом-амфибией Бе-12. Я добросовестно контрил предохранители радиолокационной аппаратуры, настраивал допплеровские измерители высоты и скорости, а, проводив чайку в полет, как и другие молодые, брал лопату и копал «от забора, и до обеда».
В политотдел попал благодаря способностям к рисованию с детства - пропагандист полка заметил красочно оформленный цветными фломастерами боевой листок эскадрильи с портретами отличившегося экипажа, нашел сходство, вызвал автора, и забрал меня в штаб.
Сумки почтальона, какой мальчишка не мечтал стать почтальоном, пожарным, милиционером, так вот, post-baga не было. Вручили потертый дерматиновый портфель, треугольную печать бесплатного матросского письма, латунный пломбир с номером и бессрочный пропуск за пределы гарнизона. На внутренней стороне крышки портфеля химическим карандашом были оставлены имена, адреса, даты прохождения службы, подписи тех, кто был до меня.
На службе есть три главных человека - старшина, кок и почтальон. Где старшина, там «шары!», то-есть «я вас и по уставу...», где кок, там каша с тушенкой и двадцать граммов масла, где почтальон, как у поэта: "Лети душа, лети письмо...". И душа, после приборки в штабных кабинетах политотдела, летела с тощим портфелем на почту.
О чем задумался служивый? Вспоминаешь как, зачем и почему попал, ни о чем не думаешь, представляешь, как придешь домой? А сейчас, в уставное свободное время, пойдем-ка в баталерку, напишешь ей письмо, я с комендантом помазал, тот не верит, что приедет к тебе, непутевому, пусть обязательно приезжает, комнату вам выделит.
Почтовое отделение было километрах в трех в поселке с подходящим названием Мирный. Письма домой уходили не часто, чего писать, одно и то же. Мудрые слова царя Соломона: «Все проходит — пройдет и это». Но получать заветные, не как в кино:"А мне, а мне... Давай пляши!", вручал лично в руки, вставал в темноте кубрика, дождавшись смены с ночных полетов, а во время учений «...и почтальон сойдет с ума, разыскивая нас». Летчикам, у них, как у моряков, в каждом порту по невесте, украдкой доставал из-под тельняшки пахнущие духами послания со всего Союза. Куда только ни летали наши чайки, и на Север, и на Балтику, и на Байконур, и в Египет в семьдесят третьем, но об этом уже в арабском письме...
Свежее пополнение управления полка - секретчиков, ординарцев, вестовых, личных водителей, меня, почтальона, комендант гарнизона, я прозвал его «черным капитаном», повез на северный берег Донузлава в бригаду морской пехоты, где была ближайшая гауптвахта. В нашем полку, не знаю как в других авиационных, губы не было по понятию - нельзя было авиамехаников сажать, в их руках жизнь экипажа. Под палящим солнцем донузлавские арестанты пилили на кирпичи желтоватый камень ракушечник - ходовой строительный материал в Крыму. Никто из наших туда не попадал, только Мамотюк, коренастый хохол, который врезал пристававшему на танцах к связисткам пьяному лейтенанту. Хохлу дали два года дисбата. А я отправил статью о том, как все было на самом деле, в Севастополь, в нашу флотскую газету. Из редакции статью переслали в политотдел и за то, что без согласования, наказали покраской массивного бетонного монумента - серп и молот перед штабным крыльцом. Внешние стороны серой шаровой, внутренние красной.
Писать, рисовать и курить я начал одновременно. Ну, курить-то, конечно не курил, только плющил пальчиками бумажный мундштук папироски «Север» - раз и два, которые курила моя не родная бабушка Аня. Нашу офицерскую семью, когда отец вернулся из Венгрии, она приютила в своей комнатке на улице Чайковского 77 в Ленинграде. И первое, что я вывел красным карандашом в своем альбомчике, было ее имя Аня. Азбуке в те годы я учился по транспарантам «Миру — Мир!» и плакатам «А ты подписался на облигации государственного займа?». И то, и другое было совсем не понятно, но ярко...
Дом офицеров только что торжественно открыли. С огромным кино-концертным залом, просторным фойе, в нем танцы, спортзалом, там репетиции ансабля песни и пляски, словом, гордость гарнизона. Узнав, что у нас звук и свет по последнему слову, зачастили гастролирующие в Крыму звезды эстрады, театра, кино. К тому же пропагандист интриговал обещаниями полетать на самолете и даже прыгнуть с парашютом. Впрочем, никто из звезд так и не полетал, и тем более не прыгнул, не положено, а майор только щурился: погода не летная.
Афиши концертов и киносеансов для городка малевал я. Так и носил туда-сюда - почту и афиши. На рамах два на полтора - выше роста, и в ширину так, чтобы схватить руками. На руках далеко не унесешь, шедевр привязывали мне на спину, как дельтаплан, и встречные порывы ветра поднимали меня вверх, «лети письмо, лети...», чтобы тут же грохнуть наземь.
Дорога в поселок шла ковыльной степью, по ее равнине гуляли смерчи и неслись бурые шары перекати-поле. Разогнавшись, они намертво вцеплялись колючками в сетчатую ограду гарнизона, друг в друга, награмаждаясь неразрывным валом по периметру запретной территории. Кто-то предложил облить соляркой и подпалить. Но из-за едкого черного дыма пришлось прекратить полеты.
Была еще одна дорога - вдоль озера Донузлав, вытянувшегося от Черного моря, с которым оно было соединено рукотворным каналом, на север. На озере почти никогда не было волнения, лишь мелкая рябь. Тяжелая соленая вода, как в Мертвом море. Вероятно поэтому уникальное явление природы решили использовать как водный аэродром - для взлета и приводнения самолетов-амфибий.
Там, под береговым уступом, скрытое от биноклей пограничников, было тайное место для свиданий. Зоя, вольноопределяющаяся, носила форму, служила при штабе связисткой и в радиорубке матросского клуба. Каждое утро врубала трансляцию и под Гимн Советского Союза из матюгальников ровно в шесть просыпался весь народ... В десять, после программы «Время», к отбою, вырубала. Наступал наш час. Федя в своей рубке перематывал на бобинах киноленты, я на сцене рисовал завтрашнюю афишу, Зойка за кулисами накрывала столик из реквизита Театра Черноморского флота из постановки пьесы «За тех, кто в море!» Б. Лавренева.
Днем я являлся в женское общежитие как почтальон, минуя патруль у входа, вечером мы с Зоей, завернувшись от прохладного бриза в шинель, смотрели про любовь на площадке летнего кинозала под черным звездным небом Крыма.
Начальник политотдела, полковник Хащевский, когда ему доложили, только посмеялся: их объединяет долг держать связь - он почтальон, она связистка... Но все же, когда я решился нарисовать его портрет, спросил, не надумал остаться прапорщиком? Понятное дело, Феде, ему, сироте, и возвращаться было не к кому, тоже предлагали, баянист от бога аккомпанировал в гарнизонном ансамбле песни и пляски под руководством Хащевской, гремел по всему флоту, я собрал изостудию матросов, офицеров, их жен, детей, выставлялись во всех возможных залах, даже в Севастополе. Оба были Родине нужны. И не подводили, хотя...
Киноленты менялись на кинобазе в Евпатории, что в тридцати километрах. Федоровский, киномеханик, он же полковой баянист, и я. Ни одна наша командировка без приключений не обходилась. То в татарском квартале, куда было строго запрещено, но где так угощали, нас вылавливал патруль. То мы на спор напоили красным сухим вином из автоматов за двадцать копеек сына евпаторийского коменданта, кто же знал? То втихаря погрузили две коробки с итальянской лентой «Подсолнухи» с Софи Лорен и Марчелло Мастрояни. Фильм был с резолюцией «Строго до 16-ти», народ его так и не увидел, крутили строго для офицеров и членов их семей. До дыр просмотрели, от пленки ничего не осталось. Да еще фотослужба повадилась за спирт вырезать из ленты горячие кадры. Фотошники печатали с них открытки и втюхивали чуркам из аэродромной обслуги. Спиртом Федя протирал кинопроекторы, я мыл кисти. Не пили, технический. Народ на дни рождения заказывал «Столичную». Рядом с почтой был универмаг, но там офицерские жены обступали, письма есть? Отнекивался, пишут. Покупал в сельпо на окраине, через заднюю дверь, для вида подтаскивая ящики, прятал в портфель теплую бутылку. На контрольно-пропускном пункте, меня, да еще с опломбированным портфелем, никогда не обыскивали. А вот из отпуска возвращался, так «черный капитан» на виду всего честного народа вытряхнул содержимое подаренного отцом портфеля - связку маминой воблы, пару магнитофонных бобин с Битлами и... бутылку «Вана Таллина». Конфисковал все! Было бы глупо объяснять, что "Старика" вез именно ему.
В закрытом гарнизоне народ надо было чем-то занять, особенно по выходным. Это только говорят: солдат спит, а служба идет. В одной из командировок мы с Федей, так я называл Федоровского, он же меня «костылем» - по имени, познакомились на пляже с Женей - модельером и профоргом фабрики по пошиву нижнего женского белья. Парень оказался тоже битломаном, сетовал, что фабричные заводят романы с курортниками, и в декрет, а замену на пошив лифчиков и трусов еще найти... На сцене фабричного клуба пылились гитары, синтезатор, барабаны. Некому было играть, фабричные - одни девчонки. Забираем все, решили мы с Федей, и всех твоих златошвеек, кто помоложе и не замужем, - к нам в гарнизон, на танцы. Каждую субботу автобусами прибывали очаровательные мастерицы по пошиву интимных предметов женского туалета. В народе, который к этому вечеру готовился как на парад, установили закон, кто матушку помянет, на танцы ни шагу. В общем, хочешь сказать, что плохой человек, говори - «редиска», как в «Джентльменах удачи». Комендантский патруль сбивался с ног, но к отбою из ковылей за стадионом на вечернюю поверку прибывал весь личный состав. А там и свадьбы...
Создать музей нашего старейшего в морской авиации, аж с 1918 года, 318-го ОПЛАПа, надо же, цифра 18 дважды, Краснознамённого Констанского отдельного противолодочного авиационного полка дальнего действия, приказал начальник политотдела Хащевский. С майором Колосовым мы объездили музеи авиаполков полуострова, по всему Крыму находили ветеранов, записывали их рассказы, фотографировали, принимали в дар музею личные вещи. Особенно бережно пожелтевшие треугольники фронтовых писем. Музей получился скромный, но впечатляющий. Приглашенные на открытие однополчане плакали. Из широких окон был виден отреставрированный, как новенький, Бе-6 на бетонном постаменте, будто взлетающий с озера...
Надо же было случиться, что мы с Зойкой, отметив открытие музея, уснули в кулисах. На утреннем построении мне впаяли десять суток. А ночью, без лишних слов, меня забрал из кубрика «черный капитан», но вместо «губы» отвез в Симферопольский аэропорт, вручил документы, отпускные, сказал, что генерал-майору Храмцову, начальнику политуправления авиации Черноморского флота, музей понравился, приказал поощрить. Но не столько за экспозицию, я-то знал, генерал привез из Севастополя подарки ветеранам, грамоты... Без подписи командующего!.. Как так?! Спокойно! Я тогда достал из портфеля пузырек с фиолетовыми чернилами, школьную ручку с пером со звездочкой, копию приказа с подписью Воронова, у нас с собой было, пару пробных автографов размашисто, нормально, Григорий? Это я генералу. Отлично, Константин! Это генерал мне.
А еще капитан вручил гарантийное письмо директору Таллинской фабрики музыкальных инструментов, чтобы без рояля не возвращался.
С роялем вообще история. На огромной сцене дома офицеров сиротливо стояло простенькое пианино «Киев». Ни вида, ни звука, ни вдохновления. Какой артист приедет выступать под заштатный аккомпанемент. Долго думали, совещались, консультировались, генерал прилетел. Особисты по своим каналам разыскали самые лучшие в мире - Steingraeber, August, ну, куда немецкие, нашли из соцлагеря, чешский Petrof, так это как водка смирновская, хотя никто ее в глаза не видел. Когда начфин затряс сметой, генерал обрубил прения: «Инструмент должен быть советский», но концертный... «Эстония», из-за плеча майора пискнул я, и вдруг меня поддержал прибывший с генералом ректор консерватории: - «Они на экспорт идут». Почему? Название не по-нашему, латиницей, потому.
Черт меня дернул с этим роялем. Но деваться не куда, прибыл в Таллин, пришел на фабрику, рассказал все как есть директору, понимая, что пролет. Тот посмеялся, посмотрел письмо, кого-то позвал, оба посмеялись. Рояль был, малый концертный, специально изготовленный, ждал отправки в Америку, в общество зарубежных эстонцев, по личному заказу, а заказчик взял и умер, оплатил, слава богу, авансом, правда центробанк всю валюту забрал, стоимость, конечно, перевели, но кому он теперь такой нужен, неловко с этим заказом. Так что, если самовывозом, документы приготовим, договаривайся и через десять дней забирай. Когда, уже после отпуска, как на сцене гарнизонного дома офицеров инструмент распаковали, я понял, почему такой никому не был нужен. На его обращенной к залу стороне корпуса было место для крепления сине-черно-белого национального флага буржуазной Эстонии, отполированная слюдяная пластинка триколора в золоченой рамке, которая была в упаковке.
Десять дней отпуска пролетели как один. Отец повсюду брал меня с собой, гордился сыном. На острове Сааремаа еще не видели матроса с голубыми погонами. А за день до возвращения проснулся в санатории в постели с медсестрой из Тарту. Как теперь Зойке в глаза посмотрю... А ведь все шло к свадьбе. В тот год набирали в школу прапорщиков в Севастополе, как она меня уговаривала. И как она на меня смотрела, схватив за руку, когда на глазах встречающих, не доехав до гарнизона, как экипаж самолета, не дотянув до аэродрома, вспыхнул и взорвался автобус с выпускниками школы в голубых погонах новоиспеченных прапорщиков. Тогда погибли почти все.
Семёрка в христианской традиции считается счастливым числом. Так происходит с 1700 года, когда неделя потеряла 2 дня и лета стали именоваться годами. Это я где-то прочитал. Надо же, и тут цифры повторились.
Борт номер 07 был флагманом полка. Экипаж Бе-12: командир корабля, командир первой эскадрильи - подполковник Денисов, помощник командира корабля - лейтенант Летягин, штурман эскадрильи - майор Битюков, радист - начальник связи эскадрильи - капитан Гаврилюк, а также пассажир - пропагандист полка - майор Колосов, погибли 9 августа 1974 года. Это мой второй день рождения. В ту ночь, возвращающийся на базу последним, ноль седьмой под потолок бомбоотсека забили мешками с дарами колхоза, на полях которого базировался наш запасной, рыбой, овощами, бахчевыми, я только успевал надписывать мешки — на матросский камбуз, в офицерскую столовую, в медсанчасть, далее по списку. Перед самым трапом майор махнул в сторону стоящего рядом готового к взлету вертолета, прокричал сквозь рев турбин, что они еще «на лодку» полетят, чтобы ждал его на базе с грузовой.
...А через три дня День военно-воздушных сил СССР, мы салютовали на кладбище, где было вырыто шесть могил. Моя зияла пустотой. Полетный лист, в котором, среди уже упомянутых, значился и я, как отче наш, по нему интендант заказывал и гробы, и могилы, и венки именные. Похоронку на самого себя в руках держать не приходилось? Хорошо, что кроме меня никто бы ее не отправил. Дознаватели из военной прокуратуры все десять дней отмены полетов, мои соседи в «Зеленой гостинице», обо всем расспрашивали, предлагали комиссоваться до дембельского срока. Единственной уликой опровержения официального заключения о причинах катастрофы, отказ двигателя, мог стать список, он был все время у меня на груди под тельняшкой.
Семерку перегрузили, мешки с адресами плохо застропили, груз на вираже сместился, поплавком за волну, и все.
Через три месяца, в ночь накануне торжественного построением полка по случаю награждения и проводов демобилизованных в запас, меня увозил в Симферопольский аэропорт все тот же комендантский газик. По дороге капитан достал из кармана коробочку, открыл, показал орден Красной Звезды. Посмертно. Так и не поцеловал я флаг Родины на прощание.
Через пол года Зойка прилетела за мной, неделю, об этом в письме с острова Сааремаа, водил ее по местам своего детства, пока не настал день отъезда, когда она садилась в автобус с дембелями отцовской части для отправки на материк, когда провожавшие отец с матерью поняли, что меня не удержишь, когда захлопнул за собой дверь, как люк самолета, чтобы снова взлететь, с Таллиннского через Бориспольский в Симферопольский, знакомым маршрутом, тогда еще сказал ей, что налетал втрое больше ценза, что мало тебе что-ли, в семьдесят третьем ждала из Египта, теперь во Вьетнам, год был на дворе семьдесят пятый, там кончалась война, но у нас все только начинается, это она так говорила, пристегивая меня к креслу салона самолета, в руках я держал коробку со шляпкой, мама подарила ей ту самую любимую, которую еще до замужества купила в Риге, Зойка ужасно боялась летать, а я боялся, что она забеременела так некстати, теперь еще и вьетнамское письмо писать.
P.S.
Было бы справедливо назначать почтальонов Родины, как и послов, пожизненно, чтобы всегда приходили вовремя. И возвращались...
В/ч 49252,
Мирный,
Донузлав,
Крым.
Ноябрь 1974 года.