26 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. День. « Кто вы для близкого человека? Да именно вы, кто вы? Когда на пороге к вам стучится ваша Судьба, но ваши действия под вопросом. И вы решительно не знаете, что с ними делать, куда их воплотить, не потому что не умеете, а потому что запутались. И мост, на котором когда-то трезво стояли на прямых ногах пошатнулся. Не вы, а именно мост. Хотя порой каждый из нас путает эти два явления, когда во всем душа хочет обвинить себя, а не тех, кто рядом. Случается так, что тот каркас, по которому вы давно шли, вдруг открепился, сорвался в одном месте. Но вы не можете понять, в каком именно, и начинаете не исследовать мост со всех сторон, заглядывая и влево и вправо, а тут же беретесь сделать поспешный вывод. И этот самый вывод рушит вас изнутри быстрее моста. И стало быть, уже через некоторое время, случается это крайне быстро, мост разрушится, а вы останетесь стоять. Но только на чем? Над пустотой, над ней самой вы вознесетесь на короткий миг и упадете тоже. Ведь без моста никак! Мост – это не жизненный путь, мост и не ваши потребности, мост - это поддержка, те зоркие глаза, которые обычно бывают у родителей или друзей. И часто глаза эти просто необходимы, но вы никогда не сможете их в чем-то заподозрить, признать их вину, вы привыкли иначе, вы привыкли сами себя делать виноватыми! И все то время, когда человек неустанно винит себя сам, другие того замечая, свыкаются с тем диагнозом, который тот сам себе приписал. Какая чудная получится картина! Мост не даст вам починить его, так как будет считать себя целым. И переубедить его никто кроме самого человека не сможет. Так как же не сломать себя, починив мост? А починить его необходимо!» - у многих из нас были те самые зоркие глаза, может мы и не особо уделяли им внимания, но одно точно можно утверждать наверняка, глаза эти преследовали нас везде. И не исключено, что ими была наша совесть или какие-либо другие терзания души, у него, у старого героя, Архимея Петровича тоже имелись его «преследователи». Оттого наверно он беспокойно спал, и уже давно позабыл о том, что такое крепкий сон, каков он на вкус и что из себя приставляет. И ходить он стал намного медленнее, словно все время ему хотелось на что-то опереться, но он никак не мог найти свою трость потому, что у него ее не было. А может и была, но невидимая! Правда, если бы вы дали ее ему, предложили бы, он бы плюнул вам в лицо и ушел, туда, куда уходил всегда, но вечно там он находил отражение собственных поступков и заметно постарел.
Он похоронил всех, кого только мог, свою любимую Идочку, которую он навсегда запомнил молоденькой той девочкой, а не Аидой Михайловной с еще странной фамилией Кружевальской, Ольгу, чье тело странным образом исчезло. И нельзя утверждать, что этому он был не причастен. Его жизнь стала не просто тайной его собственных мыслей, она превратилась в черный плен предположений и не знаний. И с ужасом скажем, что он вполне себе верил любому предположению, может именно поэтому, в этот день, светлый и зимний, он облачился в черную рубашку и накинул на плечи черное пальто, колючее, оно кололо ему горло, терло шею так, что давно уже она приобрела бардовый оттенок. Но вот удивительно, он не снимал его, терпел, сидя на маленьком, узком деревянном стульчике у себя в комнате, и натянул это самое пальто еще больше, просунул в него две руки и сидел, и ждал тот страшный час, в который, по его мнению, внесут еще чей-то гроб и то будет гроб Алексея. Другого исхода он не ожидал, он представить себе не мог не заплаканное лицо Аринки, и чьи-то улыбки. Уже придумал Архимей Петрович, как выйдет он с лестницы, сойдет своей тяжелой походкой, и как лев направится вперед, но не чтобы лестно утешить, а скорее уточнить кое какие вопросы, кому-то позвонить. И вот уже мать русоволосого юноши встала у него перед глазами, утомленные его глаза поднялись к верху, и сам он весь в волнении устремился вон из комнаты. Странно, что никто из наших свидетелей, скромных друзей не сообщил ему столь радостную вещь, что Лешка выздоровел, что влюбленность отправилась к Судьбе, но где-то затерялась по дороге, что я вернулась в любимое время…Но на счет одного он был прав, уж явно не улыбчиво встретит эти двери Аринка, явно с каким-т презрением, но до этого стоило еще дойти. А пока, он, шагая в чистых, натертых лаком и всякой другой химией направлялся по лестничному пролету, и не то у него прихватывало сердце, не то кололо левый бок, он представил себе все, что мог, и чего быть просто напросто не могло. Цвет лица Аринки, крики Татьяны, и эту глубокую утрату.
И какого же было его удивление, когда пришел раньше назначенных часов и не услышал ничего, не увидел никого, кроме отдаленного шороха каких-то чужих, вовсе не ненужных ему машин. Их и не было в них, а он жаждал, жаждал увидеть каждого, потому так аккуратно затаился за аркой, выставив чуть вперед левую ногу и край ботинка, и словно перенес на него весь вес тяжелого тела и взглянул куда-то вперед. Стойка, за которой обычно стояла не высоконькая девочка, выдававшая ключи, выглядела немного пустовато, кожаные кресла покрылись даже неким слоем, но не от того хотелось Архимею Петровичу чихать. Полу скрюченно он стоял у всех на виду, но никто не трогал его взглядом, не теребил так сильно, как мог бы, ведь все заметили в нем те самые испуги различных шорохов и боязнь прикоснуться к чему-то немытыми руками. Старческая брезгливость и некий маразм забирали его все больше и больше, седые усы почти совсем выгорели, не завивались на концах, а были распущены. Оставались прежними только те самые, чуть кучерявые волосы, они не становились тоньше, и всякий раз ветер мотал из стороны в сторону густую капну, но тут же бросал и уходил. Он стал одинок еще больше, чем во все времена своей жизни и оказалось, что ему и подумать то не о чем кроме как об Аринке и Леше.
Он не заметил, как шумная делегация делимитация ввалилась в двери Евпаторского Заведения и чуть не снесла их с петель. До его острого, похудевшего носа донесся запах солярки, и бензина, который моментально просочившись ему в нос, прыгнул ему в рот, осел на языке и придал запах чего-то кислого. Ему невольно захотелось выплюнуть всю эту «кашу», но только ее то и не было, она завелась скорее в его мыслях, когда на пороге среди первых лиц показалась Татьяна и я, обнимающая ее с правой стороны, вечно клонясь и едва ли не падая на ее плечо. Уже не помнила я, что могло нас так рассмешить, но оно явно было, и повод тоже имелся. За нами ехали наши чемоданчики, но они были будто отдельно он. Какие-то другие молодые люди, парни и девушки шли за нами, и все в них всматривался пасмурный Архимей Петрович, он прошел даже чуть вперед, пока не услышал:
- Леша! Леша, или сюда! – это кричала, верно, я, маня его к стойке, пока Татьяна присела на кресло.
Вам надо было только видеть его глаза, его шелохнувшуюся фигуру, попавшую, будто под удар шаровой молнии, когда следом за нами, уже практически последним вошел он. Крепкий, высокий, бодрой походкой Алексей, отчаянье в котором читалось лишь в его глазах, но из далека этого заметить было нельзя. Он резво примкнул к нам, прежде оглянулся, вспомнилось наверно ему наверно что-то, и не замечая пристального взгляда Архимея Петровича, он коснулся меня, взял из рук небольшой черный рюкзачок и влился в толпу. Одни только спины теперь были повернуты к его лицу, но одной, одной он не нашел среди них. И наверно был единственным, кто заметил ее отсутствие. И уже не так поражало его странное выздоровление Лешки, сколько то, что он не держался ни за чью руку? Где же? Где она была эта беленькая кисть руки, плотно сжимающие его пальчики рук, вечно жалеющие его сине-голубые вены? Их не было! Не было и Аринки!
Ах, если бы в тот день он не встретил ее такой, в которую она превратилась, то ход нашей истории, продолжение этой истории, пошло бы совершенно ином направлении. Но на то и случайность, чтобы менять все на своём пути! После осветившего солнца, по двум ступенькам, через порог прошла черноволосая девушка, унылая, и не то чтобы потерянная, а скорее шагающая очень аккуратно и тихо, и ничто не доставляло ей столько беспокойства сколько присутствие в этих стенах. Казалось, они сжимали нашу бедную Аринку, дыхание ее прерывалось, и она неуклюже держала тяжелую сумку. Она не прошла и двух шагов, как остановилась напротив встречающих ее кожаных кресел, ее неуложенные черные, лохматые волосы загораживали ей взгляд, она мало что видела, но и рада была этому. Она не хотела смотреть, и единственное, на что она обратила свой взгляд был потолок, она помнила, как просила помощи у него, как ночами бегала в бесконечных коридорах и искала, искала одно: морфий! Морфий! Это слово не могло оставить ее, оно словно просочилось в ее память настолько твердо, что вырвать его уже невозможно. Тут же побледнела она, синяки под глазами стали более явными, и не осталось уже той милой девочки, влюбленной девочки, вечно переживающей по чужому поводу, теперь она переживала по своему! Еле волоча ноги, она сделала еще один шаг, как увидел на горизонте маячащего, крутящегося Лешку. Картинка реальности мгновенно сменилась перед ней на воспоминание от прошлого, и она отошла чуть назад, все продолжая видеть то, что уже прошло. Но для нее нет! Оно никогда не пройдет. А Архимей Петрович он судорожно наблюдал за ней, хотел, словно что-то сказать, непременно сказать, но разве она бы послушала его. Он помнил, помнил кем он был для нас, и если бы у него на голове была шляпа или котелок, то он бы скинул ее сейчас на пол, растоптал бы ногами, что есть мочи.
Никто, никто не подошел к ней, я и Татьяна, окруженные нашими друзьями, вернее теми, кто входил в число приезжих в группу, были заняты одним словом собой. А Аринка, она стояла, растерявшись, и ничто ей не оставалось кроме как усесться на кресло, но и села она очень скованно. Спину она держала ровно, колени плотно прижало одно к другому, и, не оборачиваясь, смотрела все в одну точку, в сторону дверей. За ними медленно кипела жизнь, свободная, другая жизнь, которой ей так хотелось. Но ее ждало возвращение в ту самую комнату, в которой она уже умерла, умерла вместе с ним в тот час, но продолжала существовать. Голоса крутились рядом с ней, но все это оставалось размыто, черство и сухо. Но вдруг она ощутила за своей спиной знакомое дыхание, его она не могла спутать с чем-либо, и все в ней ойкнуло, но она не повернулась, пока не услышала голос:
- Пора наверх… Ты пойдешь?
А раньше он говорил не так, почему-то подумалось ей! А раньше было по-другому, он не спрашивал и не боялся ее, а тут даже не показался в поле зрения. Конечно, она не оценила его, пока Лешка не обошел ее кругом, и не присел едва ли на колени перед ней, левой рукой облокотившись о маленький столик. Нет, она впервые не взглянула в его глаза, хотя когда-то она обожала их, но теперь пришло время его взгляда уговаривать ее. Помнилось, она сидела так перед ним в комнате и умоляла его заснуть, она готова были отдаться сну полностью, принести себя в жертву лишь бы он поспал чуть-чуть, но он не мог…Тяжело поднималась его грудь, слова застыли, как она сама ответила ему, молча помотав головой.
- Они заметят, что мы не в ладах! Неужели нам крах? – спросил Алексей, медленно протягивая свою ладонь к ее колену, как она тут же дернула ногой и ответила безразлично:
- Да пусть замечают, меня еще больше всем убивают…
- И кто же тебя убил? Что ты, Арина, не признаешь меня! Но в этом, в этом конечно моя вина. Дай сумку хотя бы. – он предпринял вторую попытку коснуться его, и вновь его сильные пальцы, уже давно не слабые сжали ее маленькое колено. Но картинки прошлого, холодные иглы и кровавые шприцы блеснули в ее глазах, как навязчивая идея и она вскрикнула:
- Уходи! Уходи!
И он ушел, не быстро конечно, он поднялся, нахмурил брови, упали его щеки, предложений не осталось, фраз тоже, но он все равно взял ее сумку и все, что у нее было, и отправился вдаль. Она не смотрела на него, ей захотелось расплакаться, и прислонив к себе колени, она вдруг повернула голову вправо, где нашла внимательно наблюдающий за ней взгляд и окаменела. Ноги ее тут же опустились, тело вздрогнуло, и замерзло в один миг. Может быть, в том что она увидела для нее и не было ничего нового, как показалось ей на первый взгляд, но оно было, и было оно заметно не по лицу, ни по его выражению, и не по фигуре. Она поняла одно, что никогда к ней не придет ее долгожданный покой, не унесет ее, не скроет там, где она надеялась обрести его, ведь этот человек, а говорим мы про Архимея Петровича, будет рядом, она вечно останется той старой Аринкой. А она хотела быть новой? Наверно да, она бы с удовольствием махнула на все рукой и пустилась вперед, куда угодно: готовиться к Новому году, или разбирать вещи, сняла бы себя отличный номер и забыла. Но вместо этого, она говорила с ним мысленно, и видела как его силуэт постепенно двигался к ней, но тут она отодрала свой корпус от спинки кресла, напрягла руки в локтях и он остановился. Она выдохнула, но почему-то сидеть дальше ей перехотелось, она подняла свое тоненькое тело и вновь посмотрела на него…
Играть в гляделки можно было очень долго, но он и не знал, что мог бы предпринять по отношению к той, которая всем сердцем ненавидела его, мечтала вычеркнуть из жизни, или чтоб он никогда не появлялся. Да и он сам, старик с седой, падающей головой судил себя не хуже, чем она его. Давно он понял, что то, что началось, что начал он, сделало не просто монстром, а чудовищем всех времен, и это животное медленно само съедало его изнутри. Заныла левая лопатка, он судорожно облокотился рукой о стену, потупил глазами вниз, но когда поднял, уже не нашел Аринки. Стыло быть, он заметил в ней все перемены, и сразу предположил, что что-то было в этом не то, ну не могла она так смотреть, если он жив! А если он жив, он рядом, в этом и ее счастья. Но она была опустошена, как будто сама нуждалась в дозе морфина доя повышения настроения. Хотя, ей бы и это не помогло.
Между тем, Арина не нашла другого какого пути, кроме как подняться наверх. Ее вещи, и ее душа была у Алексея, у того человека, с кем ей вновь придется делить постель, именно так она произнесла это в свой голове. А раньше, да, именно раньше, она называла это каким-то другим ласковым словом, но позабылось и оно, стерлось так, словно его и не было и любое представление о нем заводило ее в тупик. Она почему-то выбрала странный пролет, ведущий не совсем к ее комнате, а скорее через комнаты учителей и прочих отдыхающих, но одна из ее ног уже завела ее на первую ступень, как она обернулась. Слышались, по ее мнению грозные, преследовавшие ее шаги, и будто ее раздели, оставили совсем одной и обнаженной перед опасностью. А она была? Эта опасность, где она увидела ее? Но страх задурманил ее голову, и вот она помчалась выше и выше по бежевого цвета лестнице, светлые ступени мелькали, но то были начальные, и как жаль, как ужасно, что она не могла под властью своего приступа разглядеть одно пятно, дергающееся пятно на тринадцатой ступени. Вода стекала со скользкой поверхности и медленно стекала в низ, но Аринка, поворачиваясь туда сюда, касаясь своего вспотевшего, но бледного лица, все прислушивалась, и когда нога ее достигла той страшной ступени, глаза ее закрылись. Одно мгновенье, и она подобно Антону, котившемуся по холодному склону, она упала на ледяные ступени, но чудом не потревожив головы. Так вышло, что тело ее наклонилось ближе к стене, и получилось, что без сознания она сидела, прислонившись к спасшей ее стене. Та вздохнула с облегчением, но долго держать ее не могла, но было и не нужно.
Быстрыми шагами в пролет ворвался Архимей Петрович, единственное, что было лишним так это его жест, когда от неожиданности он закрыл рукой рот. Но, кто сказал что открывать эмоции запрещено, что-то в нем дернулось, он мгновенно оказался возле нее и проговорил то, что не мог проговорить тот человек, которого мы знали:
- Бедная, бедная девочка…
Он тут же осмотрел ее голову, и, опасаясь за внутренние кровотечения в мозг, посмотрел ее глаза, мутность в них была объяснима: обычный обморок. Правда нога, поскользнувшаяся ее нога лежала странным образом не гладко, а чуть оттопырено, и не теряя секунд, он поднял ее, прислонив к себе и понес наверх. Но именно в тот миг, что-то странное сложилось в его голове, какой-то неясный вопрос, хотя и логичной: если лестница для учителей, то, как прошла Татьяна, не упав? Тут же находятся два ответа, либо сама Татьяна разлила воду, разумеется, нарочно, но заметила это, либо Аринка действительно находилась не в ладу с собой, но объяснять это она, разумеется не хотела. Он понимал нашу черноволосую девушку лучше, точнее других, и он предполагал все, что творилось внутри нее, так как подобное уже давно схватило его самого. И пока он нес мимо других, мелькающих посторонних лиц, он поглядывал на ее сомкнутые веки, и читал на них отсутствие всякой заботы, которую могла бы дать дочери мать. Будь она с мамой, она бы никогда не оказалась здесь, и уж тем более не связалась бы с Лешей и с ним, с « этим страшным человеком».
То ли на удачу, то наоборот на свой страх и риск Архимей Петрович донес ее до свой комнаты, не желая нести ее в медицинский кабинет, он надеялся уберечь девушку от расспросов. Но кое-кто все-таки заметил его, причем совершенно случайно. Это была она, в белоснежном платье, с босыми ногами, но почему-то собранными волосами в высокий пучок наша Тиша. Ее стройное тело уже и не напоминало по своей сути об заживающих ранах, она двигалась проворно и пришла, скорее всего, встретить Алексея и всю компанию. Но, как станет известно позже, она побоится показаться им. И потому, она решила начать с Татьяны, уже приготовила речь, какие-то крохотные слова, ее первые слова, которыми она уже владела, но тут Аринка, и при чем в таком виде. Тишина дернулась с места, опасаясь за нее, но тут же услышала голос Хима, продолжая оставаться за аркой:
- Замучили, замучили…Ну, ничего, ты поспишь, а я сон сберегу лишь.
Сердце Тишины успокоилось, но ненадолго, чего только не выстроилось в этой головке: сотня страшных и коварных умыслов, на которые она самостоятельно придумывала поводы и все это объясняла. Но замочная скважина повернулась, Архимей Петрович толкнул дверь ногой в черном ботинке и тут же захлопнул за собой, Тиша помчалась вперед по гладкому, мягкому ковру, послушала минуты три, что происходило внутри, и уловила одну вполне себе хорошую мысль: сообщить Лешке! Правда, похолодели кончики ее пальцев, по груди пробежали муражки и неуверенность в правильности своих действий сковала ее моментально. Ах да, она очень сомневалась в том, что все, чтобы в их общих снах могло влиться в настоящую жизнь и поселиться в ней навсегда. Нет, ей и не нужно было это «навсегда» , ей бы хотя бы дали миг и ей бы хватило. Неуверенность мешала ей, но ведь дело шло и не об одной ей, если бы она сказала Алексею, где Аринка, то все бы покатилось по другой накатанной линии и свалилось бы неизвестно куда. Никак не могла она разобраться в сомнениях, и когда нос к носу оказалась у двери Лешки, она позабыв о том, что перестала быть для него невидимой прошла по ту сторону двери, проникнув в прохладную комнату. Она и хотела идти дальше, и ничто ей не напоминало здесь комнату пыток в отличие от Аринки, ведь, видя его, она забывала о другом. Но, как же ей стало смешно, когда стали слышны ее шаги, она коснулась по ошибке выключателя, вместе стены, он щелкнул, и уснувший, уставший с дороги Алексей, пошевелился во сне. Тут ее разобрал смех, и она еле прикрыла рот, но что могло быть лучше этих напыщенных щечек, этих белых зубов, которые пытались пробраться и соединиться в улыбку, но им не давали. Почему? Потому что надо было сдерживаться, а ей учиться ходить на мысочках. Она прошла чуть вперед, и удовлетворение появилось на ее лице вместе с рассеяностью. Тиша уже и позабыла об Аринке, а ведь ей так надо было сказать ему, она по привычке стояла у стеночки и гладила его взглядом, как что-то небесное, что-то то, что она никогда не сможет разлюбить. Хотя, как знать, как знать… Но любовь ее была сильна, или лучше это было назвать потребностью кого-то видеть, кого-то слышать. Но забыть о ней? Верно, было, что все они изменились. История была закончена, и Тиша не должна была приходить, так же, как все остальные. Например, взять Пристрастие, он был только счастлив, что боле ему не придется видеть угнетенное, утомленное лицо Лешки, а Тише его не хватало.
Она присела аккуратно на край кровати, и осмелилась вдруг посмотреть на его лицо, настоящее лицо, не то, что во сне. И оно было не таким уж чистым, с родинкой внизу, под щекой и неровной челкой, которую раньше не замечала. На миг ей захотелось вернуться в свои сны, или речь рядом с ним, проснуться и есть она, только она! Но она помнила, кто она такая и кем являлась, она была Тишей, забывшей и никогда в будущем не простившей себе Тишей…А что было тем временем с Аринкой? Что? Никто не знал, и читатель мог только догадываться, остался ли Архимей Петрович врагом или стал другом?
« Поддержка – это то что, без чего вы упадете и расшибетесь. Но самое важное это помнить, кто поможет подержать ваш мост, когда другие не заметят, что он покосился и ему грозит опасность. А порой так и случается, что те, на кого надеялся человек, мгновенно будут заменены теми, кто принесет канатные веревки и болты, предложит их вам и с помощью них вы почините с свой мост. Н важно кто вам помогает, главное что помогает!»
***
26 декабря. 2018 год. Евпатория. Ближе к вечеру. « Что есть предопделение встречи? И почему завязывается то, что совершенно не должно было произойти, как случайно напавшая гроза на город, она смела все на своем пути, и оставила за собой что-то новое. Это новое стало непривычно глазу, но весь понравилось. Но дело сейчас не о внутренних переменах, а том, как мы относимся к миру, с какой подачей и настроем мы выходим из дома, будь то не ненастье или в хорошую погоду. Но хорошей погоды не существует, так же, как определенного настроения, которое величали бы прекрасным. Все это в каждого свое, вы можете быть грустны, но при этом вам замечательно. И так же вы можете быть замечательными, но при этом вы грустны. Право, не настрой и не настроение, которые с виду просто однокоренные слова, правят вами. Человека ведет его подача, его зелененький, теннисный мячик, который он сжимает крепко в своей ладони, и каждый день бросает через невидимую, белую сетку. Конечно, он ее видит, но только свою, до чужого ничья глаза не расположены. Да и не нужны нам чужие сетки, когда сами способны натянуть их куда больше пока они есть. Но мы вернемся, чтобы определить с какой подачей свету и Вселенной мы выходим из дома, надо закинуть его, этот мячик высоко, желательно перекинуть и идти… И пока он будет катиться, чтобы остановиться, вы будете идти. А бывает так, что он прикатывается к чьим-то ногам. Раз и прикатился! Не чудо нет, и не случайность, и не случай, а знакомство. Долгое? Скорее всего, короткое, если мяч уже замедлял свою скорость. А вдруг значимое? И стоит ли не подбирать мячик, а дать ему коснуться другого человека окончательно?» - если бы знакомств не существовало бы в нашей жизни, то, как бы интересно она сложилась, как бы все могли не знать друг друга, проходя мимо сотню раз на день. Хотя, тогда бы и день не имел смысла, как и все, и мы опустились в такую дикую печаль, когда одиночество перед превосходство над каждым. Однако, мы были друг у друга, но это понятие превратилось в спорное, а мы в слепцов, которые расслабились и потянулись к покою, который мог нам только сниться. Жалко, разумеется, что большинство из нас выбрало сон, и ставило его конечной целью, или даже состоянием жизни. О жизнь, она нам подобного не простит.
Был среди нас и тот, кто давно получил то, что желал. Нет, он не думал об этом каждые мгновенья и очень ценил свою семью, это слово, которое он очень любил. Сейчас он забыл об этом, и все посторонние, мнимые прохожие, с улыбками на лицах вызывали в нем не ностальгию, а какое-то прискорбное отвращение. Он тут же хмурился, когда видел их, старался не находиться рядом на детских площадках, и обходил особенно детей, в чьих счастливых улыбках он видел заботу матери, а в глазах отцов так же любовь матерей. Он носил какую-то неясную одежду, свою седину он ничем не прикрывал, и единственное, что еще не сделало его стариком были темные, коричневые пряди волос у висков, они сливались с его густыми бровями, и иногда смотря на них, оставшихся в едином экземпляре, он вспоминал себя молодым. Но молодость не охотно воспринимала его, баловать к тому же не умела, или просто не хотела, только однажды она подарила ему маленькое сокровище, девочку с черными, ярко черными волосами, на которых позже болтались белые бантики. А имя этой девочки было Аринка! Мы говорим о ее отце, помнилось как-то она приходила к нему, он увидел ее из окна своего дома, она сидела на старых каруселях, свесив ножки в сапожках и чему-то грустно улыбалась. Это была их последняя встреча, очень короткая и очень трогательная, с тех пор, отец Аринки периодически, да нет, врать не будем, каждый вечер вспоминал ее лицо, ее детские глаза, и все никак не мог посчитать ее взрослой. Он ходил по старой квартире туда-сюда, сидел и пил чай с толстыми, жесткими баранками, крошки после которых оставались у него на зубах, и пытался прокрутить в голове ее голос. Она всегда просила не беспокоиться о ней, и не приходить, потому что она не Аринкой, а Ариной! Но кто видел разницу, по-моему, и она сама сейчас ее особо не разбирала. Ах, если бы ей сейчас прибило в мысли пойти к отцу, она бы не раздумывая убежала к нему. И чтобы было? Первые минуты радости, бескорыстные, живые объятья человека, который никогда не предаст. Не в силу того, что он родитель, а потому что он воспитал ее, и никто кроме него не гладил ее так нежно по голове. Правда, ее «безумие» или появившаяся нездоровая грусть быстро бы раскрылись, и все бы привело к нему, к Алексею, все разговоры про него, и открылась бы истина про предателя Антона, про которого отец Аринки и без того не выносил и строчки. Все бы пошло на перекос, они бы уже не сидела так мирно, как могли себе это позволить раньше. И в этом печаль, что после их бы ждало либо сумасшествие отца Аринки, либо уголовный кодекс.
Наверно поэтому Аринка совершенно не рассматривала выход пойти к отцу и погибала, нет, она существовала одна, и писала нелепые письма о том, что у нее все хорошо. Но сердце отца чувствовало и рвалось туда, к ней, и быстро он чем-то отвлекался, иногда бездумно, когда не было работы, бродил по городу или брал автомобиль, свой старенький, проезженный, часто с проколотыми колесами. Иногда ему казалось, что кто-то нарочно не пускает его к шелесту волн, и не дает насладиться последним счастьем, не позволяет прогуляться по набережным, которые так и стремятся привести его к дочери…В тот день он с утра накинул на плечи темно оранжевого цвета сшитый им самим халат, заварил не крепкий зеленый чай и черненькой, звонкой баночки, в которой был спрятан пакетик. Ах, она так и наровилась поскакать по полке, прыгнуть на стол, но отец Аринки лишь вытирал ее слегка со всех сторон, оберегая от пыли и ставил на место. Помнилось, еще в далеких 1970-х какой-то человек принес ему эту баночку, но только не с чаем, а с золотистой цепочкой, странным образом найденной на одной из строек в Евпатории. Цепочка эта, помнилось, была подарена матери Аринки, той самой танцовщицы, а она позже продала ее, и купила девочки сарафанчик. Как улыбалась маленькая девочка, бесценной чистой улыбкой, и сверкали ее глазки. Все это ежедневно вспоминал он, и ему тут же становился противен и чай и все остальное, особенно эту сумасшедшая пурга.
Все, что творилось за окном, действительно жило своей самостоятельной жизнью, и никому не давало отчета за свои действия. Ведь уже через пол часа буря могла прекратиться, а снег таять, море бурлить. Иногда он открывал шторы, и смотрел далеко-далеко: за карусели, за дорогу, за набережную и видеть его, море, но уже вовсе не четким глазом, а размыто. И ему казалось порой, во время шторма, что волна нападет на него и зальет всю его квартиру. Он видел подобное во сне, вскрикивал и тут же мчался в коридор, там, на полочке, в уголке стояла фотография его девочке. В те ночи она не спала.
Но, не смотря на все душевные терзания внутри себя, и чистую скуку, очень волнующую его сердце, выходя на улицу отец Аринки всегда одевал приветствие на свой старый, овчинный тулуп и прогуливался до самых звезд. Сегодня до них было еще далеко, хотя темнело и быстро, но тут пришла, не понятно откуда взявшаяся дымка и заволокла весь город, скрыв и море. Отец Аринки, сидя по принуждению своей привычки на кухне, ел какие-то полусухие пряники, макал их в расколотую на половину кружку. Выкинуть из-за маленькой трещинки по серединке он никак не решался, к тому же другие он берег. Берег для него! А что? А вдруг доченька зайдет на чай, отворится дверка, а он будет сидеть как сейчас в чёрненьких, теплых рейтузах, радио будет играть старую песню и она войдет. Мечтая, случалось, что он засыпал, и когда просыпался, убирая локти с липкой клеенки на столе, находил на ней недопитый чай, и пил его ледяным. Плохо работали батареи, и он грел руки у старого, металлического обогревателя, который никак не решался заменить новым. И еще, мы забыли одну деталь, каждый день двое его знакомых парнишек, которые были молодыми дворниками, сгребали снег в одну кучу, перекидывая его через забор, после мяли лопатами, пытались его пригладить. Но он все равно стоял на своем этот снег и выпячивался, как сахарная вата, стоял комом, а парнишки смеялись. У них были чумазые черные лица, но очень белые зубы, которые практически всегда показывались из их белых щек и смех доносился до самих окон отца Аринки. Они его заряжали какой-то своей, азиатской энергией, говорили всегда, что у них на Родине смех – это жизнь. Тогда и Отец Аринки бросал свой чай с бубликами, собирал немного табака в карманы тулупа и выходил из маленького, низенького подъезда похлопать их по плечу.
Куда же они пропали в тот день? Он выключил даже бесполезно бурчащий телевизор. А являлся он бесполезным по одной простой причине, что в нем он не мог услышать про его дочь, а страна, что он мог поделать с ней? Тихо наблюдать, как и все мы! Отец Аринки прислушивался к каждой каркающей вороне, к каждому голубю, съедающему по одной крошке бородинского хлеба в день. Именно бородинского, так как он сам лично кормил этих птиц по утру, иногда еще высыпал пшено. В конце концов, благодаря отсутствию этих самых дворников, на странность всегда обязательных парнишек, но кроме этого дня, Отец Аринки подошел к окну, глянуть в низ. И вы бы никогда в жизни предположить не могли, кого он мог там увидеть. Нет, не свою дочь, не может быть все так хорошо, кое-кого получше. Из левого угла, видимо из арки, с соседней улицы прямо под его окна на тропинку вышла девушка на вид одного возраста с его дочерью. Но, он, разумеется, ошибался, и даже принялся искать в тумбочке очки со старыми, толстыми, правда, заляпанными стеклами. И когда нашел, то вновь прильнул к окну, чтобы увидеть эту незнакомку. Теперь он разглядел ее молодёжный, но весьма редкий цвет волос: серый! Волосы ее как будто давно впитали в себя весь пепел, и даже виски ее не были чуть светлее, шли прямо от корня. Она была одета очень легко в какое-то розоватое платье с короткими рукавчиками, на ногах у нее были толи туфли очень большие ей по размеру, потому что она странно передвигалась, то ли босоножки. Отец Аринки едва ли не вывалился в открытую раму, наблюдая за ней, и все ему казалось, что она очень худенькая, аж ребра просвечивались сквозь платья, как на рентгене. И тут, вообразите только, она уселась на зелененький, покосившийся, низкий заборчик, и стуча зубами от холода, посмотрела наверх. Своими светлыми глазами она попала прямо в его взгляд, мгновенное столкновение, и Отец Аринки немедленно зашевелился. Он отошел от окна, и отправился по коридору…
То была наша Влюбленность, после ночи, в которую она вышла из дворца, она считалась без вести пропавшей и верно старалась не появляться в людных местах, где бы случайно ее могла увидеть Черная Подруга. Нет, она никого не боялась, она наслаждалась этим странным городом, и почему-то вечно сравнивала его с Москвой, с ее любимой Малой Грузинской улицей. И ее мечтой стало найти похожий дом, в котором жил ее поэт. Но, к сожалению, здесь все шло по другому, и даже имели особою планировку дома, но она не отчаивалась и просто гуляла. Иногда заходила в кофейни и пила бесплатный кофе, ела какие-то сладкие булочки с белым кремом внутри, ей хотелось всего и сразу. Но больше всего ее манил простор, не эти дворцовые повороты и вечный звук бегущих каблучков. На Земле, по ее мнению, люди ходили намного тише и не так возвышено, что делало их настоящими, а не искусственными. Каждое новое утро для нее открывалось с рассвета, с той белой дымки, в которую, попав однажды, невозможно выбраться. Да и зачем ей было выбираться, когда она статная, но еще не совсем получившая свой характер назад, гуляла по городу с сотней размышлений внутри себя. Она давала волю каждому, каждой маленькой мысли, даже если она того и не стоила, но главной ее задачей стал: поиск себя! Она стала в буквально смысле страстной охотницей на него, и любое место, заманившее ее, должно было напомнить Влюбленности о том, о чем она забыла когда-то. А надо ли ей все это вспоминать? Не лучше ли спрятаться да хоть в этом доме, вновь закрыться от всех и жить, жить так, глядя на белый, падающий снег? О нет, это будет не лучше! Но одно сказать мы можем точно, они никуда не торопилась, не поведать своего брата, который сходил с ума, только предположив, что она могла умереть. А если и на то пошло, то она бы и хотела потеряться для них всех в который раз, но она уже показалась всему окружению и должна теперь нести этот каменный груз ответственности за себя, за свою жизнь. К тому же ее увидела не только окружение, но и тот странный мужчина впереди, выбежавший без шапки, но в шерстяной безрукавке нараспашку. Разумеется, она и не сомневалась в том, что он пройдет мимо нее, ведь увидеть ее нельзя. Или можно только тому, кто состоит в определенной истории. А он даже не был ее героем, право это она так считала!
Изгнанница иных чувств, которой она быть перестала мгновенно, но мысленно еще так называла себя, сидела на маленьком заборчике, но тут приподнялась и сердце в ней вздрогнуло. Он видел ее, точно видел, иначе его походка не была бы настолько прямой, но что ему надо от нее? Неужели украсть ее, заточить ее, выдать Черной Подруге? Влюбленность убрала за спину свои ледяные руки, согнула пальчики и через боль сделала к нему шаг вперед. Право сказать, уже через пару секунд она полностью надсмеялась над своими предположениями, однако полная осторожность и закрытость не сошла с ее лица, и ей вдруг показалось, что она разучилась говорить.
- Простите…- раздался неуверенный голос отца Аринки, когда смотрел на нее в упор, но стоило ему столкнуться с ней взглядом, он убирал любопытные, но жалеющие ее глаза и мялся на одной ноге.
- Это вы мне? – опешила Влюбленность, и удивляясь всему происходящему, вгляделась в человека, который получается, стал ее новым героем! Вот так просто за долю секунд спустя тридцать с лишним лет она нашла она случайно, и она это знала, но недоверие и враждебность, охотно завладевшие ею, не желали отпускать девушку. И вместо приветливых глаз перед отцом Аринки плыла насторожившаяся фигура, но быстро, однако, эта фигура переменилась, когда отец Аринки протянул ей одну вещь.
Это было аккуратно сложенная, шерстяная белоснежная шаль, настолько чистого цвета, словно сама Судьба принесла ее в руки этого незнакомца. Отец Аринки держал ее двумя руками и настойчиво протягивал ей со словами:
- Я увидел вас в окно, снегом вас почти заволокло. Все мне видно чред стекло, стекло…Возьмите шаль моей жены покойной, вы не волнуйтесь, ведь она была спокойной. Который год храню, ее я вещи, перебираю я шкафы все реще. А вам отдаст она всю теплоту, а я, я уйду.
Влюбленности вдруг захотелось расплакаться о того, что с ней заговорили, как с человеком. И она, ощутив это новое, нет, скорее старое, но хорошо уничтоженное из ее памяти чувство, округлила свои наивные глазки, и те раскрылись. Она сделала еще один шаг вперед, преподнесла правый указательный пальчик к вещи, и, и … Она увидела все, как умело раньше! И какое же было ее удивление, когда все звенья одной цепи выстроились для нее в ряд. Один ряд! Она смотрела на Отца Аринки, и приятная улыбка проявлялась на ее впалых щечках, она видела все в какой-то быстрой перемотке. Вначале ей привиделась прекрасная танцовщица, ее падение, слезы маленькой девочки, Черная Подруга, пришедшая к этой девочки, после знакомство со мной, холодное стекло в моих руках, картонная коробка с ампулами, жаркое лето 1980-го, наконец, Алексей, чье лицо она вспомнила и могла бы закончить свое путешествие по времени. Но тут снова ей привиделась мать Аринки, ее вечное жилище в стенах Владелицы сроками жизни, и она поняла, что это была жена, после утраты которой этот человек впал в глубокую тоску, которая проявлялась даже сейчас, когда прошло больше пятнадцати лет. Влюбленность осознала, что все эти люди, весь их круг – это мог быть и ее круг! Но она потеряла слишком много времени, прибывая в изгнании, и балуясь морфием! Но после всего увиденного ее внезапно заколотило, она убрала палец от шали, и мгновенно взяла ее всю, проговорив:
- Спасибо вам, а где здесь храм?
- Вон, там! – указал растерянный отец Аринки, и услышал снова:
- Не тоскуйте по своей любви, прошлое не вернуть, увы. А ваша жена боится про вашу дочь, она приходила к ней в какую-то ночь. Не потеряйте и дочь…
Сказав это, Влюбленность, так испугалась, так задрожала, что не должна была это произносить. Она уже готова была к расспросам и странному взгляду незнакомца, которому ей так хотелось помочь! Помочь, что есть сил за все годы, которые она сама у себя отобрала, но на счастье отец Аринки почему-то понял ее. Никто не понимал, а он положительно покачал головой, будто знал, с кем говорит! А если он знал? Влюбленность перекинула шаль через левую руку, и заулыбалась за три секунды до звонка. Ах, чем позже станет этот звонок! А сейчас отец Аринки не хотел брать мобильный телефон, но рука его сама проникла в глубокий карман, нащупала там связку противно звенящих ключей, и нашла среди них нужное. Влюбленность чуть отошла и уже приготовилась услышать плохо доносившийся до нее адрес, которого на самом деле не было в заказе.
Дело все было в том, что отец Аринки иногда подрабатывал водителем, но случалось это крайне редко, и каждый звонок воодушевлял его куда больше, чем мог на самом деле. Разумеется, Влюбленность зацвела, согрелась и без всякой шали, но прижимала ее к себе, как родную, и больше никогда не хотела отпускать. Она любопытно и с ожиданием взглянула на поговорившего незнакомца и услышала от него:
- Мне пора! А вы, вы грейтесь…
- Я уже согрелась. – шёпотом заметила Влюбленность, и продолжила наблюдать за ним, стоя в сторонке.
Хотя теперь она не была в сторонке, она вошла плотно в нашу историю, чтобы соединить сердца. И она твердо знала с кем и как, а он еще не догадывался, что за чудное создание он увидел на улице. Ведь, как говорят, разговор с Влюблённостью не может пройти бесследно. Такого просто не бывает, а то бы она обиделась.
Отец Аринки уже открыл капот старенькой, рыженькой машины, что-то проверил, подкрутил, получив в нос струю выхлопного, белого газа, стукнул кулаком, словно проговорив: « Ну, давай, не подведи родная!». Влюбленность тем временем уселась на излюбленное место на заборчике, подняла глаза к небу, прошлась ими по дому, и вспомнила опять свой любимый уголок, который почему-то отпустил ее, и она взлетела выше, еще выше, чем могла себе вообразить. Вот, это был полет. Она нашла его, и она сделает все, что еще не успела.
…Тем временем, весьма не далеко, в этом же самом городе вы бы могли встретить на улице Эльвиру Николаевну, ту самую, не покинутую Правдой. Со своей новой подругой она буквально не могла расстаться не на час, и то и дело оборачивалась в поисках ее рыжих волос, ее лица. Но она пропадала крайне часто, и что-то вечно твердила о делах. Да и сама Эльвира Николаевна не понимала, как она будучи в здравом уме и светлой памяти могла себе позволить нелегкое, а очень даже сложное чувство привязанности к той сущности, которой может быть даже и нет. Полюбив своего врага, она стала как-то предвзято относиться к себе самой, сегодня например, она пропустила завтрак, и толком не обедала, и очень долго не могла найти просто места, в котором бы обрела покой и отдых. Она смотрела город впервые глазами человека, а не богатой леди, хотя толстый ее кошелек разрывался от денег, ей хотелось кое-чего более дорого, чем этих бумажек. Ей хотелось – сына! Наверно поэтому, она постоянно была на готове, заправить короткие пряди белые волос за уши и пуститься к нему, и сразу бы придумалось у нее в голове, чтобы она сказала ему, или нашла бы его мертвым. От этих мыслей, присутствующих внутри нее всей, ее нередко бросало в дрожь и она вновь останавливалась в каком-то кафе, пила что-то горючее из кружек с толстыми ручками, и снова обращалась к мучающей ее проблеме.
Вечер, верно, бежал к ней на встречу и слегка спотыкался о свет, о день, в который она могла бы все решить. Но она почему-то поставила для себя очень очевидную грань, и прямо-таки точку в том деле, что нельзя решить с сыном все так, как со своими контрактами. Она оставила мнимо и свою фирму, и теперь знать не знала, что там творилось, может Анушкин уже давно прибрал все в свои руки, а она того не зная, тихо сидит в Евпатории. Потом бросят в ее адрес: «Сбежала». А она, правда, сбежала, только не из Москвы, а к тому, кому рвалось ее сердце, и перед кем ее не оставляла вина. Очень она могла бы приглядеться Черной Подруги, такой де своенравной, но в глубине души любившее свое единственное золото, которое сверкает в тысячу раз ярче других, своего ребенка…В кафе то и дело весели новогодние гирлянды, синенькие фонарики мелькали намного приятнее раздражающих красных, и Эльвира Николаевна бессмысленно бороздила по ним взглядом, словно ожидая подсказки, что вот-вот они откроют рты и скажут ей что-нибудь такое, что сказала Влюбленность отцу Аринки. Бедная, бедная Эльвира Николаевна! Она и не знала, что ждало ее за порогом у шоссе, с правой стороны от набережной. Именно поэтому она тратила угнетающие ее бумажки, и все надеялась на то, что ее единственная подруга сядет рядом и поцелует ее в лоб. Она любила ее, как я Татьяну, как Привязанность Тишу, как любая душа самую близкую. И могла себе позволить даже расцеловать ее всю, чего никогда она еще не делала.
В конце концов, она бросила пару золотистых десяток на круглый, маленький деревянный столик, и вышла, так и не попрощавшись с фонарями. А они ведь могли бы сверкнуть и кое-куда вперед, но она еще не настолько сошла с ума…Хотя, вечер одел город мгновенно, и перед ней забегала топа спешивших людей, которые по мышками прятали не то подарки, не то пока просто пустые коробки нужные для счастья. Но в подарках ли оно, счастье это? Ей ничего было не нужно, и не забавляла даже распродажа весьма недурного магазина, она поправила на плечах своих свой коротенький пуховик и направилась вперед. Остановилась она, когда сходила с набережной, и внимание ее не просто привлекло, но захватило небо, синеющее вдали оно еще не расставалось окончательно с белизной, и так и хотело замереть, но темные тучи гнали его, сопровождая внезапно взявшимися порывы ветра. Хорошо, что Ветер шалил пока только в небе. Или он не шалил! У него была какая-то цель, и скорее всего цель эта не менялась с годами, он желал доказать Тише свою любовь. Своей любимой Тишине он преподносил все тучи и все солнце, но никак не мог добиться от нее взаимности. Уж она отдавала себя не тому, далеко не тому! Эльвира, добавим, думала о том, что Правда, Открывательница тайных домыслов не одна в своем роде, и кто-то еще стоит за ее спиной или впереди нее. Но, вопрос, кто? Ее сбил с размышлений настойчивый, но самый нужный сигнал в ее жизни. Она без особого внимания взглянула на рыжую, старенькую машинку, и кто бы подумал, что она тут же подошла к передней двери, наклонилась и взглянула в маленькое окошко, где на нее смотрели грустные глаза отца Аринки. Она не спросила: « Едем ли?», «Подвезете ли?». Она уже поговорила с ним мысленно, с его внутренним лицом, которое виделось ей лучше внешнего, и успела убедиться в том, что ей надо именно к нему в машину. Она не спросила имени, да и он промолчал, словно они были знакомы очень давно.
По стеклу ударялась деревянная белочка, механика давала собой какое-то другое представление Эльвире Николаевне, и потому она посмотрела на руки человека, крепко державшего черный руль. Она проговорила:
- Отвезите меня куда-нибудь!
Отец Аринки на миг осмелился взглянуть на ее лицо, которое тут же показалось ему прекрасным вместе с идеальной талией, полушубком и стройными ножками, соединившимися друг с другом коленями. Машина мчалась в обратную сторону не очень быстро, так что Эльвира Николаевна могла узнать места, по которым проходила, но что-то твердое уперлось ей прямо в носок, и она заметила только сейчас, что каким-то чудным способом вместила рядом с собой свой чемоданчик. Она забыла о всем том постороннем, что вечно было ей в тягость, но только сын не исчезал из ее мыслей, и его лицо ясно терзало ее. Она вдруг заговорила снова:
- Есть ли здесь место, где тишь курорта вместо? Мне хочется сидеть в беседке, и ногой болтать в одной балетки. И слушать карканье ворон, и может с кем-нибудь сыграть и кон.
- Так вы играете в карты? Ах, последний раз я брал их в руках, сидя за школьной партой. Не женская игра – просчитывать ходы, вам лучше бы туда, где вечно празднества и множество еды. – нескромно проговорил отец Аринки, как Эльвира Николаевна уставилась на него важным и обидчивым взглядом маленького ребенка, после чего продолжила:
- Не думайте, что я богата внутри. Во мне уже потоплены все корабли, прекрасные мгновенья все ушли! Отношения с сыном не в ладу, простите, время ваше я беседой всей краду. – она отвернулась от него, глядя на бесконечную, тянущуюся тоскливо дорого.
- У вас сынок? – переспросил Отец Аринки, притворившись, что не услышал, - А у меня дочурка, моя милая мурка. Подумать только, с ней общаемся мы тоже редко, когда ей хочется сорвать плод запретный с ветки…То, что же я могу. Уберегу? Тогда уж скажет: « Эгоист». И я не лезу со своей заботой, хожу я потихоньку на работу. – от его слов Эльвиру Николаевну стало потрясывать, и она никак не могла понять, найти эту общую связь между ними, но точно чувствовала ее, стала озираться по сторонам, а потом коснулась руля, потянула его на себя и они встали.
Машина, словно ехавшая на пару, остудилась при внезапном торможении. Послышались сигналы соседних автомобилей, в гневе и без понятия проезжающие мимо люди, странно поглядывали на них.
- Простите, узнаю дорогу в одну ужасную берлогу? Там и живет мой Алексей, а вы быстрей, вы все быстрей. Я не готова с ним уж говорить, лучше будет меня утопить. – оправдывалась Эльвира Николаевна, присматриваясь к озадаченному собеседнику, но тот в ответ развел руками и добавил:
- Я тоже не готов. И подождет меня Аринка, а то вон, в глаз попала и соринка. Мы с вами вместе к соберемся к ним…попозже.
Узнал ли он в ней того, кого она нашла в нем. И не просто нашла, а никак не могла поверить тому совпадению, когда родители вместе пытаются найти общий язык к их детям, которых они потеряли, но истинно пытаются вернуть. Да, у них не особо хорошо это получается, и вечны сомнения не оставляют и души, являются к ним в ночи, но теперь они не одни. Они увидели отражения друг друга, поэтому наверно и показались знакомыми. Но иногда полезно смотреться в зеркало, иначе зеркало начнёт смотреть на тебя…Эльвира Николаевна была немного рада тому, что ей не придется ехать к сыну сейчас, уж теперь то она точно знала, что он жив! Откуда? Этого мы вам сказать не можем, но только Правда, пока она была с этим человеком, больше не целовала ее в теплую щеку и была где-то рядом, но знала: ее помощь пока не нужна.
Им стало не важно, куда приведет их дорога, может, они вообще свернут на обочину, чтобы долго говорить о том, что наболело и в чем они могли сознаться своим детям. Только, как бы они не увлеклись этими разговорами, когда их с любимыми беда, беда, которая называется « Неприятие».
« Когда теннисный мячик вашей жизни касается других, чужих вам ног – это значит, что он пытается превратить для вас эти ноги в близкие вам, порой родственные души. Мячик никогда не ошибается, неправильные выводы из встреч может делать человек да, но не мяч. Его подача зависит от того, где вы его подберете, и подберете ли правильно, стоя у нового человека. Благодаря теннисному мячу мы никогда не останемся одни, к чему-нибудь он приведет!»