Во всех путешествиях водителем у нас всегда был Иван Кузьмич Поздняков, завгар отцовской больницы. Его жена не любила моего батюшку. Хирург — золотые руки, не одну жизнь спас. Уважал его знающий народ. А вот Рахиль Иванна — нет. Отца моего она просто ненавидела. И было за что. Он постоянно куда-нибудь увлекал её мужа: то в командировку, то на рыбалку. Причём — иногда на несколько дней. Чего всё это время творили главврач, завгар и их компания, она не ведала, но муж возвращался домой всегда поздно и с изрядно оплывшим лицом.
—Ваня, — пеняла она не раз, — брось ты это дело. У тебя же семья. Домом лучше займись, ребёнком. Мной, наконец!
—Этому ребёнку замуж скоро, — отшучивался супруг. — Зачем ему такие старпёры, как я? Более молодых кобелей хватает. Один вон, рыжий чего стоит. Орёл! Чин чинарём. С полгода на неё так и целит, паршивец!
—Тебе вот всё хаханьки, а я скучаю. Все выходные одна да одна. Соседи уже смеются. Сиротой кличут.
—Но это ж работа, Хиля. Что говорит начальство, то и делаем. Не просто же так вы с дочерью в золоте щеголяете.
Этот аргумент действовал. До следующего отъезда супруга. Потом начиналось лыко-мочало.
Начальство, конечно, повод серьёзный. Хотя я ни разу не видел, чтобы отец командовал своим водителем. Со стороны они больше походили на хороших приятелей. На работе — не знаю. В эти тонкости нас, детей, никто не посвящал.
Между ними действительно было много общего. По крайней мере, мне так казалось. Оба ветераны, почти ровесники, воевали. Правда, отец только с японцами в сорок пятом. А вот Кузьмичу досталось хлебнуть побольше. Война для него началась в восемнадцать лет. На родине, под Курском. Прямо на той самой Дуге. Танки Манштейна он встретил на поле у Прохоровки, за рычагами Т-34. Поднаторевший сызмальства тракторист, вспахавший не одно подобное поле, сейчас он лихо пускал под гусеницы уже дозревающую пшеницу. Жалеть хлеб было некогда. На кону через смотровую щель в бронелюке маячила неизвестность. То ли на жизнь похожая, то ли на смерть, Про победу и поражение думалось в последнюю очередь. Жизнь и равна в бою победе.
Три машины пришлось менять механику-водителю за время битвы. Сожгли их «Тигры» с «Пантерами», куда более мощные во всех отношениях танки. Два раза отделался сильным испугом, а на третий с ожогом третьей степени почти в треть тела и ранением плеча попал в госпиталь. Заканчивать войну пришлось уже в артиллерии. Заряжающим. На 9-е мая я видел у него на пиджаке Красную Звезду, орден Великой Отечественной второй степени, медали «За отвагу» и «За боевые заслуги».
Когда был совсем маленьким, на День Победы я нередко приставал к мужикам, знакомым отца:
—Дядь, а дай мне вот этот значок?
И тыкал пальчиком на приглянувшуюся красивую медаль или орден на груди у кого-то из них. Они улыбались лукаво и дарили мне взамен какую-нибудь конфетку. Меня это обижало. Не понимал я, что такие вещи не дарят.
А вообще, смотрел на этих людей с восторгом и удивлялся, как они, герой на герое, могут радоваться обычным мирным вещам.
А они ещё как радовались!
Особенно интересно было участвовать в их рыбалках. Процесс запускался сразу, едва наша «Победа», а потом более современная чёрная «Волга» с оленем на капоте затихала у домика лесника, сооружённого специально для солидных гостей. Внутри была гостиная с громадным столом и стульями, детская и взрослая спальни на несколько кроватей. Единственное, что раздражало здесь, — это запах олифы, которой были пропитаны стены, облицованные ДСП, материалом тогда очень модным, редким и дорогим.
Привозили с собой только водку, хлеб и всякую закусь, от вида которой рот мгновенно наполнялся слюной. Бредень, сети и большой котелок для ухи выдавал лесник. Лицо его при этом сияло, как солнце на рассвете:
—Милости просим! Всегда видеть рады хороших людей!
Не хватало только подноса с хлебом-солью. Не догадался мужик. Хотя мог бы. Приезжие всегда потчевали принимающую сторону тем, что и самим бог послал в очередной заезд. А Господь никогда не оставлял эту публику в голодных.
На удочку наши мужики ловили редко. Не было у них времени на это баловство. Брали яства природы только сетями и бреднем. Сеть ставили в реке на окуня, налима, сома и щуку, с бреднем забирались в её старицу, летом превращавшуюся в небольшое озерцо. Ноги у рыбаков после выхода на берег были по колено в иле, тела плотной желтоватой кольчугой закрывала ряска. На мокрых физиономиях угадывался один лишь вопрос — а что у нас в мотне? А что там могло быть вперемешку с водорослями? В основном лини и караси. Иногда попадались лещи с угрями. И даже ужи с гадюками. Те, оказавшись на воле, сразу прыскали в воду и, извиваясь, исчезали в камышах.
Вечер близил момент застолья. Рыбу, водку, разговоры у костра до утра о работе, о женщинах и о днях своей славной молодости. Но сначала была уха. У костра с подвешенным над огнём котелком колдовали вдвоём.
—Арефич, — без всяких стеснений балагурил подчинённый, обращаясь к своему шефу, — ты чо лаврушкой бульон поганишь? Смородины полно на каждом шагу.
—Кузьмич, — улыбался отец, — одно другому не мешает. Успеем ещё. Смородина должна быть в конце. Чтобы витамины не выпарились.
Водитель уважительно кивнул:
—Всё по науке. Чин чинарём!
И тут же, опомнившись:
—А водка?
Ну, это было святым. Её употребляли не только «пер се»*, то есть внутрь, как говаривал отец, но и в уху плескали под конец стакан. Так требовал старинный рецепт. Вино за столом не водилось. Некому его было пить. Суровая обычно собиралась компания. Одни мужики. Похоже, велось это с фронта. А может, причина была ещё проще: не любят жёны, когда их мужья беззастенчиво пьянствуют. Вот и не едут с ними.
Впрочем, это не касалось нас, ребятни. Во всяком случае, от нашего семейства всегда суетились рядом не только я, но также сестра и братец, совсем малыш.
—Кубич, — временами поднывал Мишка, — подём на каире полаваем?
«Каиром» он называл моторку, с которой мужики на ночь сетью перекрывали Алатырь, симпатичную речушку, петлявшую вдоль леса. Иногда нас Кузьмич или отец на ней катали. Чаще это делал Поздняков. Ему, выросшему в степях, нравилось всё на реке. Отец, урождённый волгарь, навидавшийся всяких лодок и речных пейзажей, больше тянулся к грибам, которых было вокруг — море. Больше всего отец любил белые грибы, грузди и рыжики. Особенно рыжики.
—Царская закуска! — не раз приговаривал он, подрезав ножичком молоденький рыжеватый грибок. — Императоры завозили её к себе бочками из окрестных губерний.
Меня тоже допускали к этой технике. Я быстро освоил мотор «Москва» и тонкости управления лодкой. Но после того, как мы с братаном по моей милости свалились с велосипедом вместе в двухметровую яму на дачах, выкопанную строителями рядом с дорогой, Мишка мне доверял редко.
Кузьмич, ас из асов, гонял по реке так же лихо, как на машине по городу. Я за рулём осторожничал — не вышел ещё рылом в настоящие профи. Стекла лобового на катере не было, так что ветер впирался нам в лица, словно стена. Глаза закрывались сами собой, скрывая пейзаж за пейзажем.
—Чин чинарём! — Смеясь оборачивался он к нам. — Техника любит, когда её понужают. Без кнута ни одна кобыла не побежит.
Мне его удаль казалась чрезмерной. Скорость в пути не всегда самое главное. Иногда приятнее сбросить темп и просто поглазеть по сторонам. Иначе что же останется в памяти? Да ничего. Разве лишь сожаление о бездарно потерянном времени.
Во какие сурьёзные мысли посещали меня уже в детстве!
Ещё одной забавой в этих местах была охота. Правда, сводилась она в основном к стрельбе по пустым бутылкам и шишкам на ёлках. Однако тянулись к этому делу все, даже Мишка. Из ружья никому из детей палить не давали — только из «мелкашки». Отец брал младшего сына на руки, тот тщательно целился и нажимал на отцовский палец. Звучал приглушённый выстрел. Бутылка из-под водки разлеталась вдребезги. Радости было на целый детсад. Винтовку при этом по-настоящему держал, конечно, тоже отец, стрелок умелый весьма.
Метко стрелять научил меня именно он. Да так, что позднее и в армии я даже некоторых офицеров, не редко дававших на полигоне маху, вводил в стыдливую краску. Когда заканчивалась общая трапеза, и мужики переходили к своим разговорам, я брал от скуки винтовку и уходил в лес. Ночью враги мне мерещились здесь повсюду. Без оружия я даже на шаг боялся ступить внутрь чащи. Но днём кто обидит? Гадюки? Они сами боятся всего на свете. Главное — на них не наступить.
Однажды навстречу мне выскочил лось. Завидев друг друга, мы замерли на опушке леса. Шагов сто разделяло нас. Я вскинул винтовку. В разрезе прицела появились напряжённо раздутые ноздри животного.
Я мог его убить. Мог. Запросто. Хотя на лосей запрещалось охотиться. Но в этом лесу закон — это Буров, главный лесничий района, закадычный приятель отца. Ничего бы мне не было в результате. Пожурили бы только, и всё. А мясо пустили по кругу.
Но напротив меня стоял лосёнок. Маленький совсем. Беззащитный. Похоже, что он просто потерял мать. Я опустил ствол. И вообще осознал на будущее, что охотником ни за что не стану. Не моё это. Лучше стрелять по бутылкам или бумажным мишеням в тире.
Самым грустным в наших воскресных вояжах на природу было возвращение домой. Для меня, по крайней мере. Мне нравилось новизна ощущений, здесь я её находил постоянно. А так — Мишка хныкал, хотел к матери. Мы с Ольгой и отец с Кузьмичом наводили порядок в домике и у затушенного костра. Если с нами в компании приезжали другие люди, они присоединялись тоже. Лесник возражал:
—Не надо. Я сам!
Но голос у него был не очень настойчивый. И он устал. От праздников всегда устаёшь. Тянет к привычной жизни.
Давно уже нет на свете ни батюшки моего, ни Кузьмича. О приключениях наших вспоминается частенько. Особенно когда душа хочет песни, а ещё не понятен мотив. Раз за разом память воскрешает их снова. Умели эти ребята всё делать, как следует на Руси. Воевать до победы, работать с толком и отдыхать с огоньком. На всю Ивановскую!
Обычная суета, повседневная, скучная, похожая на предложение с одними запятыми и точками, обретала в их обществе размах фейерверка.
—Кузьмич, как настроение?
—Чин-чинарём!
Взвыл мотор. И зажигалась в сердце радуга. В предвестье новых встреч и событий. Как Восклицательный знак, всегда более яркий и торжественный, чем заурядные знаки препинания!
*per se (лат) — в чистом виде