1.
В Ташкент «навестить родственников», раскиданных по всей Средней Азии, родители ездили через два года на третий: в первое лето копили деньги, во второе ехали в Сочи (тут я с удовольствием ехал с ними), а в третье – в Ташкент и Ашхабад. Когда надо было ехать в Ашхабад, я сопротивлялся до последнего: закатывал истерики, «заболевал», ссорился с матерью, но в конечном итоге всё равно приходилось отправляться с ними в это пекло. Уже в поезде, который по тем временам дымил тепловозом, а потом и паровозом до Туркестана чуть ли не четверо суток, только представив себе, как мы обходим всех родных, как все начинают меня расспрашивать, как учусь и кем хочу стать, я становился раздражительным и дерзким.
Был уверен, что летом в Ашхабад умные люди вовсе не приезжают (в другое время, впрочем, родители и не могли поехать из-за моей учёбы в школе). Один пример. Переходя через железнодорожный путь, я плюнул на рельс и остолбенел от удивления: слюна мгновенно испарилась как с раскалённой сковородки, оставив на маслянистом металле только белесоватое пятнышко.
- Вон видите, какая жара?!
- А тебе в десятый раз повторяют: надень панаму, - парировала моё возмущение мать.
Из всей многочисленной родни лучше всех почему-то запомнилась только тётя Ася, которая жила недалеко от Алайского базара. Я не знаю, насколько известной она была раньше певицей, но во время войны выступала с концертами в действующей армии, имела звание «заслуженной артистки Узбекистана». Я её помню уже практически неподвижной; она не вставала с высокой, толщиной наверное в десять матрасов, кровати, но ещё живо разговаривала и смеялась. Необыкновенно толстая женщина цыганской внешности, с заметным пушком чёрных волос на верхней губе, полусидящая в постели и окружённая с разных сторон высокими тумбочками с различными необходимыми ей предметами. Единственное, что приковывало к себе внимание, это её глаза: ярко-чёрные, блестящие и молодые, они никак не вязались с её малоподвижной и оплывшей фигурой.
Было странно знать, что эта восточного типа женщина носит такую же фамилию, как и я, хотя ничего «нашего фамильного» в её лице не было и в помине. Только позже я понял, что и не должно быть: она была женой моего дяди, сгинувшего где-то при строительстве Беломорско-Балтийского канала, несмотря на свою должность инженера (а, может быть, и благодаря ей).
Хорошо запомнил обстановку её квартиры. В первую очередь в глаза бросалось пианино, по бокам передней стенки которого были прикреплены два массивных подсвечника – неожиданное напоминание о том времени, когда за инструмент садились, не ведая об электрическом освещении. Интересно, сколько ему было лет? Под пюпитром виднелась полустёртая позолоченная надпись «Bl;thner». И ещё запомнил большое кресло-качалку. О нём тётя Ася не очень понятно для меня говорила:
- Это настоящий Михаэл Тонет. Ему уже больше ста лет. Я любила в нём сидеть… А ты, сладенький, садись, не бойся, оно не перевернётся.
Две вещи мне очень не нравились у неё. Во-первых, это когда она называла меня дурацким словом «сладенький». А во вторых – запах. В жаркий день густые лекарственные ароматы (среди которых преобладала ихтиоловая мазь), смешиваясь с приторно-сладким запахом духов «Красная Москва», делали атмосферу комнаты совершенно удушливой. Но приходилось сидеть и терпеливо отвечать на её вопросы. Этому были свои причины: 1) оказывается, меня назвали старомодным именем Тимофеем в честь её погибшего мужа и 2) она была моей крёстной. Детей у неё не было и она постоянно повторяла:
- Всё тебе завещаю, сладенький, всё тебе. Жаль «Блютнера» моего к себе не увезёте… Как в музыкальной школе учишься?
- Из-под палки!
- Из-под палки? – переспросила тётя Ася и почему-то громко засмеялась. – Ну это ты хорошо сказал… А сыграй мне что-нибудь, пожалуйста, сладенький.
Когда мать рассказывала обо мне родне, то всегда сообщала, что я учусь в музыкальной школе. Поэтому я заранее предупредил её, что играть ни у кого не буду. К счастью пианино оказалось только у тёти Аси, так что ей я не мог отказать. Мать только собралась что-то сказать, видимо, в мою защиту, но я уже решительно направился к инструменту и сел на круглый без спинки стул с вертящимся сиденьем.
- Я без нот мало что могу ещё играть. А ваши какие-то не те. – Я кивнул в сторону толстой кипы растрёпанных нотных альбомов, лежащих на фортепиано. – И не на нашем языке.
- Ну, сыграй, что можешь, сладенький, а я послушаю.
- Соловьёв-Седой, «Вечерняя песня», - торжественно объявил я и, как мне показалось, весьма неплохо, во всяком случае без ошибок сыграл её до конца. И довольный собой решил похвалить инструмент: - Пианино – старьё, но звук хороший!
- А играешь ты, сладенький, без души, - с сожалением произнесла тётя Ася. Я обиделся. – А ты не заметил, там расстроенных клавиш нет?
- Есть, - злорадно ответил я и ткнул двумя пальцами в клавиатуру. – В третьей октаве си и си бемоль звучат одинаково. Вот слышите? Настраивать надо.
Эту рухлядь уже выбрасывать пора, расстроено всё, сыграешь как следует, а тебе ещё говорят «без души» играл!
- Правильно. Ах, ты мой сладенький… Ну, всё равно, Лёля, - это она уже к моей маме обратилась, - не заставляй его силой учиться. Если не хочет, толку не будет… Он свою дорогу ещё найдёт, наш сладенький. Главное, чтобы образование получил. Ты об институте думай, поняла? Я уже сказала всем, что всё своё вам завещаю: Володе и сладенькому твоему…
Больно нужен мне был её старый хлам! Конечно, неудобно было спрашивать, что вообще она подразумевала под своим наследством. Может быть, у неё, как у многих цыган, было много золота (хотя никаких золотых вещей нигде видно не было) или денег? А вот чего было в избытке, так это хрусталя. По тем временам он представлял предмет роскоши (у нас у самих был только один графин и к нему шесть бокалов, которые использовались по прямому назначению лишь по большим праздникам) и я, чтобы стоять подальше от тёткиной кровати, становился перед её буфетом и разглядывал через узкие высокие стёкла покрытые мудрёной резьбой графины и фужеры.
- Баккара, - снова не очень понятно для меня сказала тётя Ася. – Всё твоё будет, сладенький, всё тебе.
Я попросил разрешения потрогать рюмки.
- Конечно, можно, сладенький.
- Смотри там, Тимочка, поосторожней. Не урони! – Предупреждала сразу мать.
- Да оставь его в покое, Лёля. Не маленький уже парень, сам всё понимает. Ты мне лучше расскажи, как там у Володи на новом месте с работой?…
Я осторожно взял большую хрустальную рюмку, которая оказалась на удивление тяжёлой. Пощупал поверхность нанесённого рисунка: она оказалась грубой, как наждак. Потихоньку провёл по ребру одной из выемок ногтём – остался маленький белый завиток. Как алмаз режет! Также осторожно поставил фужер, как его называла тётя Ася, на место. Да, такие рюмки можно было бы и взять...
Когда уходили, тётя Ася, прощаясь, взяла меня за руки своими пухлыми ладонями.
- А тебе, сладенький, я знаешь, чего желаю? Чтобы ты когда-нибудь побывал во Франции и попробовал лукового супа.
- Суп из лука? Гадость. Я не люблю вареный лук.
- Это ты так говоришь, потому что не ел его. – Она не отпускала меня, и я почувствовал, что она как бы ощупывает по очереди кончики моих пальцев, потом стала щупать большой палец. Мне это было неприятно, но выдернуть руки я не решился. – Только запомни, что его обязательно надо готовить на оливковом масле. У нас его не продают, правда…
- Ась, ну это ты лишнее что-то говоришь, - почему-то быстро перебила её мать.
Но та продолжала:
- И хлебцы, конечно, надо умеючи с обеих сторон поджарить… Эх, и вкусно!… Ну, да ладно. – Она закончила ощупывать мои ладони. – Господь с тобой, сладенький! Не бойся, всё у тебя хорошо в жизни будет. И жизнь будет долгая. Даст Бог и во Франции побываешь… Идите. Снова вряд ли увидимся…
А в Ашхабаде ходили ещё к дяде Саше (он был слепой: «в танке горел» – шёпотом объяснила мне мать), который хорошо играл на баяне, а выпив начинал весело материться, так как, не видя окружающих, наверное, забывал, что здесь находятся дети. Потом ходили к дяде Коле, у которого весь большой двор как крышей был закрыт от палящего солнца густой виноградной лозой. Все и сидели за столом во дворе, в дом бегала только хозяйка. Я ел необычно длинные по форме светло-желтые виноградины с людоедским названием «дамские пальчики» и сплёвывал косточки в протекавший здесь же вдоль наружной стороны двора небольшой арык с тёплой и мутной водой. А другую родню как следует и не запомнил…
Отец, разумеется, со всеми выпивал, быстро пьянел на жаре, от которой, видимо, уже успел отвыкнуть за последние годы, и мы с мамой, возвращаясь к родственникам у которых остановились с вещами, поддерживали его с двух сторон.
Разумеется, вся эта далёкая родня сразу же вылетала у меня из головы, как только я возвращался домой. Если кого изредка и вспоминал, так только тётю Асю.
Больше я её действительно не видел. Как-то, получив телеграмму, мать сказала мне, что тётя Ася умерла. Отец весь вечер названивал по телефону в Ташкент, а потом сказал:
- Асю убили. Залезли ночью в квартиру и задушили подушкой.
- А хрусталь унесли?
- Наверное. Тётя Нюра говорит, «всю квартиру ограбили», а что уж там взяли, не знаю.
- А мы на похороны поедем?
- Какие похороны? Её завтра уже хоронят. Не успеем.
- А она наследство обещала? Уж пианино наверняка не украли. Мне в музыкалке сказали, что инструменты фирмы «Блютнер» – самые хорошие и самые дорогие. Их у нас и не продают даже. Во всей стране они только у нескольких человек есть?!
- О каком тут наследстве теперь говорить? И потом там у неё кроме нас родни сто человек… И вообще - это не твоего ума дело.
2.
Вспомнить тётю Асю мне пришлось совершенно неожиданно лет через пять на своё восемнадцатилетие. Мать достала откуда-то никогда мною раньше не виденный золотой медальон.
- Это тебе тётя Ася просила передать, когда восемнадцать лет стукнет. Но сразу говорю: лучше не носи - или потеряешь, или ограбят где-нибудь. А вещь очень дорогая, видишь, и цепочка золотая. И большой он какой!
- Да, сантиметров пять в диаметре. А он не женский? – спросил я, взяв в руки медальон и пытаясь открыть его.
- Женщины такие не носят… Я вообще подобные медальоны только в кино и видела... Не поломай его, ради бога! Видишь, он не открывается. Я уже пробовала открыть, не получается…
- Да, он запаян, - констатировал я. – А там что-то лежит. Что-то мягкое, слышишь?.. А что написано, не знаешь? Это вроде на арабском языке.
- Откуда ты это знаешь?
- Ну, похоже очень, я читал книгу о языках. Во всяком случае, это не иероглифы и не хинди. Видишь, внизу идёт линия, а от неё вверх чёрточки. Это арабская графика. А на хинди наоборот: черта поверху идёт… Интересно, что обозначает эта надпись? Может быть какое-нибудь заклинание?
- Вот я об этом и говорю. Лучше не носи. У Аси мать колдуньёй считалась… Сейчас в бога, конечно, никто не верит, но вон твоя бабушка носит же крестик. А у тёти Аси и её родни никогда никто крест не носил.
- Так и ты тоже не носишь, и никто сейчас не носит!
- Во-первых, я не верующая, а потом не забывай, что у нас папа коммунист. Не хватало нам кресты на себя нацепить! Думай, что говоришь… А тётя Ася была беспартийной, могла бы и… Ну, ладно! В общем, это твой подарок, оставляй его у себя, но только друзьям своим не показывай, ради бога. И лучше всё-таки не надевай. Вот будешь постарше, там, как захочешь...
В то время никто из ребят ни цепочек, ни медальонов ещё не носили и я, разумеется, свой дорогой подарок спрятал от греха подальше. Иногда вспоминал о нём, доставал, смотрел и снова убирал. И только уже в медицинском институте, на четвёртом курсе, когда я, по собственному мнению, достаточно поумнел и уже много чего знал, пришла идея провести с этим таинственным медальоном психофизический эксперимент. Например, месяц носить его, не снимая, а потом месяц не носить и сравнить прошедшие периоды. Учитывая, что институтская жизнь у меня была очень насыщенной (и занятия, и спортивные тренировки, и участие в студенческом КВН`е, и любовные похождения), критериев предполагаемой оценки оказывалось более, чем достаточно. Можно, например, купить лотерейный билет и посмотреть, что будет. Может быть с этим медальоном я начну выигрывать? Вот и станет ясно: волшебный он или нет.
Несколько дней было очень непривычно носить его: шею мыть мешает, а уж уснуть с такой железякой на груди тоже не с первого раза удалось. Постепенно привык. Даже на тренировках не снимал, благо занимались то на улице, то в довольно холодном зале: под футболкой его не очень заметно было. Всё чего-то ждал, но ничего не случалось. Зачёты потихоньку сдавал (до сессии ещё было далеко), соревнований тоже пока не предвиделось. Пару раз купил лотерейные билеты «Спринт» – «Без выигрыша». Может быть, ещё мало носил? Или в чём-то другом должен помочь?
Произошло только единственное изменение: стал приглядываться к Талеубаевой. Училась со мной в одной группе с первого курса такая совершенно невзрачная татарочка; первые два года с косичками ходила, мы даже подсмеивались над ней и между собой за глаза называли «чуречкой». Разумеется, держалась замкнуто, ни с кем даже из девчат особенно не сблизилась и о ней я мало что знал. Ну, приехала с родителями откуда-то с Юга, первый курс вообще кое-как вытянула, потом выбилась в хорошистки, но на танцы не ходит, от наших вечеринок в складчину уклоняется... Но вот сейчас – на четвёртом курсе – неожиданно расцвела. Сделала наконец-то стрижку, навела неброский макияж, маникюр, одела юбочку поуже и сразу стало заметно, какая она стройная и симпатичная, причём своеобразной восточной красотой. Фигура приобрела женские очертания и все парни, разумеется, а не я один, это заметили и стали на неё заглядываться. Звали её Галия. Но мой интерес к ней теперь подогревался ещё одним вполне конкретным обстоятельством.
Я подсел к Талеубаевой на первой же лекции (Галия удивлённо посмотрела на меня) и, без обиняков написал на листке своей тетради вопрос (в аудитории мы старались не разговаривать, чтобы не нарваться на замечание профессора, и при необходимости общения писали друг другу вопросы).
- Ты кто по национальности?
- Разве это важно? Не бойся, не еврейка.
- Да мне всё равно, кто ты… Просто очень надо знать. Не обижайся. У меня родители выходцы из Средней Азии и наверняка кто-нибудь из татар тоже были среди моих предков.
- Татары, к твоему сведению, в Средней Азии не жили. Мы приехали из Ташкента после того, как там было сильное землетрясения. А кто я по национальности, решай сам: отец – узбек, мать - русская.
- А твой отец не знает старый узбекский язык, который был на основе арабской графики?
- Давай после лекции поговорим. Я хотела её записать.
Я всегда был склонен к крайностям, поэтому наши отношения с Галиёй развивались со спринтерской скоростью. В тот же день я пошёл провожать её домой после занятий, так как начавшийся между нами письменный диалог всё никак не заканчивался даже в разговорной форме. Вспоминали Ташкент, рассказывали друг о друге. От неё, кстати, я узнал, что тот самый виноград «дамские пальчики» оказывается имеет своё название - «Хусейн белый». И вообще, к моему удивлению, она оказалась очень неглупой и начитанной девушкой (сравнивал я её, разумеется, с собой, а о себе самом всегда был неплохого мнения).
Но некоторые вещи, которые она рассказала, меня просто поразили. Например, её ещё в школе родители обвенчали с каким-то парнем, он её ждёт в Ташкенте, а она блюдет ему верность здесь в Рязани. Обхохочешься!
- А если здесь кого-нибудь полюбишь? Слава богу, тебе уже двадцать первый год пошёл?…
И мы всё говорили, говорили, говорили…
Она пригласила меня к себе, чтобы отец смог посмотреть надпись на медальоне. Он оказался вполне интеллигентным мужиком (впрочем, и работал доцентом в пединституте, преподавал историю КПСС), совсем не похожим на старорежимного феодала. Отец Галии внимательно и серьёзно осмотрел медальон, зачем-то переписал надпись, заглянул в какие-то словари, а потом произнёс:
- Здесь написана фраза: «Если надел, то не снимай». А внутри его может быть всё, что угодно. Это – тумар, иначе – амулет или талисман. Не слишком древний, но лет 150 ему исполнилось. Вскрывать тумар не полагается. Считают, что некоторые из них удерживают зло внутри себя. Как к нему и к этой надписи относиться, решать владельцу. И, разумеется, твоё дело – верить или не верить в его силу.
- А он очень ценный?
- Денежная его ценность определяется только количеством золота, которого, впрочем, тоже немало. Какой-либо художественной ценности, мне кажется, он не представляет. Но у него есть ещё одна сторона оценки: как магического предмета, обладающего своими иррациональными эффектами. Но, как я уже сказал, это дело владельца – верить в них или нет.
3.
Была у меня паршивая привычка: если «приклеился» к девушке, то все дни не отходил от неё ни на шаг. Этот недостаток, правда, частично компенсировался другим, не менее паршивым: как только мне девушка надоедала, я моментально «отклеивался». Я думаю, что за четыре года Галия должна была узнать меня достаточно хорошо и с этой стороны, так как я был личностью известной на своём курсе. В какой-то степени это даже развязывало мне руки: знала с кем связывается. Галия, видимо, во всём любила ясность. И на третий день нашей молниеносно развивающейся «неразлучной дружбы», которая, по-моему мнению, никому из нас в тягость не была (нам действительно было хорошо и интересно друг с другом), она мягким тоном, за которым чувствовалась булатная твёрдость, заявила:
- Тим, я с удовольствием буду ходить с тобой в кино и на любую вечеринку, если ты пообещаешь не обижать меня. Я тебе говорила о моём женихе. Ну, ты понимаешь, что я хочу сказать? Что у нас с тобой ничего не может быть… Понимаешь? Я прошу тебя дать мне такое обещание. Тогда я ничего не буду бояться, а к тебе буду относиться как к брату.
- Ну, ты даёшь, Галия!… Как двенадцатилетняя девочка рассуждаешь, ей богу! Кстати, на Востоке в 12 лет уже замуж выходят… Ну, да я не об этом… Ну, ладно, сестрёнка моя: я тебе торжественно обещаю вести себя с тобой как джентльмен. Тебя такое обещание устроит?
- Да, я тебе верю… Кстати, я совсем не настаиваю на том, чтобы ты больше ни с кем из девушек не встречался, понимаешь?
Со временем я убедился, что и меня такие отношения вполне устраивают. Я научил её танцевать по-настоящему твист и даже попробовать «кровавую Мэри», хотя к спиртному она относилась с большим предубеждением. Но надо отдать ей должное - подвыпившую компанию она даже в самом трезвом виде нисколько не портила. Из неё словно забил долго сдерживаемый источник веселья и радости, а танцевать Галия вообще могла буквально часами. Когда она оставалась единственной трезвой из всей компании (все расползались по углам, кто куда), то часами в центре комнаты под приглушённые блюзовые мелодии выделывала какие-то странные па, напоминавшие восточные танцы. Зрелище было ещё то… Но если я исчезал на полчаса с какой-нибудь чувихой, то при возвращении в эту комнату сразу стакивался с пристальным и серьёзным взглядом её миндалевидных глаз.
Однажды (ну, подлец был, признаюсь), совсем не по джентельменски я попытался напоить её шампанским, в которое специально добавил немного спирта. Но все охранительные рефлексы у Галии работали с необыкновенной чувствительностью. Она пригубила рюмку и больше к ней не прикасалась. В общем, стала нормальной студенткой старших курсов медицинского института, имея, пожалуй, только один изъян: мы все были уверены в том, что она также девственна, как и во время своей помолвки с никому неведомым женихом десять лет назад…
Я иногда мог загулять на стороне, не вызывая с её стороны никаких нареканий. Но когда через несколько дней я снова подсаживался к ней на лекции, она обычно встречала меня традиционной запиской: «Хотелось бы надеяться, братик, что ты не подцепил за это время дурной болезни?» и лукаво улыбалась. Что она думала при этом на самом деле, я уж не знаю. Отношения у нас сложились действительно, как у брата с сестрой. Её, видимо, вполне устраивало наше соглашение, так как моё почти постоянное присутствие около неё автоматически освобождало Галию, которая на глазах превращалась в экзотическую красавицу, от излишних приставаний других ребят. Вот имя мне её не очень нравилось (как-то не по-русски звучало), поэтому я стал звать её Лианочкой: в этом было что-то и от «Галии» и от «лианы». Тем более, что она была такая же тонкая и гибкая, как лиана.
Я тем временем не забывал о своём эксперименте, результаты которого обсуждал с Лианой. Впрочем, никакого эффекта я не отметил. В учёбе всё шло по старому: отстающим никогда не был, но из-за своего суетливого и суматошного характера в отличниках тоже надолго не задерживался. На первых весенних соревнованиях выступил не хуже обычного. Появился, правда, интерес к психиатрии (возможно из-за связанных с талисманом разговоров о магии, о самовнушении и тому подобное), поэтому стал ходить на заседания студенческого кружка на кафедре психиатрии. Но и это ни о чём особенно не свидетельствовало: обычная, богатая на разнообразие студенческая жизнь – сегодня одно интересно, завтра другое. Но когда я объявил Лиане, что ношу медальон уже ровно три месяца, а теперь хочу два месяца не носить, она вдруг сникла, помолчала, а потом сказала:
- Но там же написано: «Если надел, то не снимай».
- Мало ли что там написано. Вот и проверю. Если пойдёт что-то не так, сразу снова надену.
- Как хочешь, конечно, но я прошу тебя, как сестра, не снимай!
- А вот ты попроси меня как любящая девушка, тогда не сниму, - начал куражиться я.
Лиана произнесла на редкость твёрдым голосом:
- Куда же делось твоё обещание джентльмена, Тимон-джан? И потом: узы между братом и сестрой могут быть крепче, чем между любимыми.
- О, господи, как я не люблю, когда ты начинаешь так серьёзно рассуждать. Смотри на жизнь легче и проще.
- Я смотрю, как могу и как умею. А ты решай сам.
Медальон, я, разумеется, не снял. Да он мне и не мешал уже совсем: болтается и болтается.
5.
Как-то уже в мае мы ходили с Лианой в театр на концерт Софии Ротару. Было довольно поздно, когда я провожал её домой. Мы медленно шли по мокрому тротуару: удушливо пахло черёмухой; было прохладно, влажно и темно: фонари терялись в кроне деревьев. Лиана взяла меня под руку. Когда мы шли куда-нибудь вечерами, она всегда делала так, поэтому ничего особенного её жест не означал. Но в тот момент что-то вдруг изменилось во мне: бешено застучало сердце, стало тяжело дышать, запах её духов и черёмухи ударил в голову. Я неожиданно для себя остановился посередине тротуара, взял её за плечи и развернул к себе. Посмотрел в блестящие даже в сумраке оленьи глаза.
- В общем так, Лианочка. Как настоящий джентльмен должен тебя предупредить, что все мои братские чувства к тебе внезапно трансформировались в нечто другое. Поэтому как порядочный человек даю тебе три секунды, чтобы вырваться и убежать… Раз, два, три…
Я обнял её и поцеловал. Лиана прижалась ко мне всем своим телом, и я, как ни с какой другой девушкой и как никогда раньше, вдруг удивительно обострённо почувствовал её колени, её бёдра, мягкий холмик, который упёрся прямо мне в пах, напряжённый живот, две выпуклости небольших грудей и губы. Мягкие, обволакивающие, тёплые. Ростом она была почти с меня, поэтому, легко закинув руки мне на голову, она гладила мои волосы, а я, уже не сдерживаясь, стал опускать свои руки по её спине на упруго сжавшиеся ягодицы. Лиана медленно отстранилась от меня: я перестал ощущать её колени, бёдра, живот, груди, губы...
- Ну, я же люблю тебя, Лианочка!
- И я люблю тебя, Тимоша… Но это значит только то, что мы с тобой теперь уже не брат с сестрой. А станем ли кем-то другими, я смогу тебе сказать только в августе, когда родители обещали уладить вопрос с моей помолвкой...
- Опять ты со своей помолвкой! Да чёрт с ней! Ну, скажи ему: прости, мол, полюбила другого, и дело с концом.
- Для нашей семьи это очень серьёзный вопрос. Мой жених – сын старого папиного друга. У нас не принято отказываться от уже решённого брака. Это позор. И для меня, и для всех моих родных, которых, как ты знаешь, у меня в Узбекистане осталось больше, чем у тебя… И пока меня не освободят от моего обещания, тебе это может показаться смешным, но я не могу… А ты ведь такой нетерпеливый! Тебе всё сразу вынь да выложи. Ты понимаешь, о чём я говорю? Ты можешь целовать меня до бесконечности, я буду только счастлива, но не больше, Тимоша, сладкий мой… Подумай, действительно ли ты любишь меня? Нужна ли тебе именно такая девушка, как я? Я ведь стану для тебя собакой на сене. Это в роли сестры я могла успокаивать и сдерживать себя, когда ты ухлёстывал за какой-нибудь юбкой. А сейчас не смогу. В общем, решай сам…
- Я уже всё решил, Лианочка…
6.
А в июне всё свалилось в одну кучу: сессия, первенство медицинских ВУЗов России в Иваново, любовь, которую я не мог утолить по-настоящему, и, наконец, безрадостное сообщение Лианы о том, что после последнего экзамена она сразу с родителями едет в Ташкент.
- Ну, я надеюсь, насильно тебя там замуж не выдадут? А калым за тебя полагается? – шутил я, пытаясь скрыть своё недовольство. – Хотя Ташкент сейчас уже цивилизованный город. Я думаю, что отец всё сможет уладить… Ты только не плачь.
- Мы родом из Янгиюля. Это недалеко от Ташкента, километров тридцать. Небольшой городок. И я не знаю, насколько цивилизован он… Но главное, чтобы Аскад отпустил меня.
- Какой Аскад?
- Это мой жених. Он работает в Янгиюле директором техникума и ждёт меня. Ждёт вот уже десять лет… понимаешь?
- Ничего не понимаю. Не видел тебя столько лет, а …
- Почему не видел? Мы ведь каждое лето приезжали туда к родным.
- И ты каждый раз встречалась с ним?
- Разумеется, только не ревнуй, пожалуйста. Самое большое, что мне позволялось, как ты любишь выражаться, в сексуальном отношении, так это подавать чай с изюмом, когда они с отцом располагались во дворе… Ему уже сорок пять лет, а детей нет. Первая жена умерла во время родов, ребёночка не спасли. И вот он ждёт меня и хочет, чтобы я родила ему сына. И если сейчас я откажусь… Страшно даже представить… Я не знаю, насколько тебе понятны наши традиции и мои переживания, но поверь, всё это очень серьёзно.
- Да, я уже убедился, что ты у меня девушка очень серьёзная. Но только я тебя всё равно люблю, и отрекаться от тебя не собираюсь.
В последний вечер перед её отъездом мы сидели на самой верхней скамье пустого в это время стадиона «Спартак». В июне ночь долго не наступает, а тут ещё полная луна освещала все трибуны, делая похожими их на заброшенный и вымерший город. Я лежал на жёсткой скамье, зато голова удивительно приятно и нежно покоилась на её коленях и Лианочка по своей привычке гладила мои волосы. А смотрела вперёд, в надвигающийся сумрак.
- Тим, а ты любишь степь? Чтобы далеко было видно... Здесь в городе такого нет, вот только может быть на стадионе и можно увидеть большое открытое пространство… Недалеко от нас начинаются предгорья Каратау. Мы иногда выезжали туда. И мне очень нравилось сидеть на верхушке какого-нибудь холма и смотреть далеко-далеко вперёд… А ещё интересно, когда за какой-нибудь скалой вдруг обнаруживался родник, благодаря которому образовывался в том месте среди высохшей степи небольшой оазис. Ничего красивее этого в жизни не видела и не знаю…
Я молча слушал её печальный голос.
- Мне с тобой удивительно хорошо и спокойно, - продолжала она, и мне невольно показалось, что она словно сравнивает, где ей лучше: там, в своей степи, или здесь на этом избеганном мною вдоль и поперёк стадионе. – И ещё мне смешно. А знаешь почему?
- Почему? Только ничего обидного не говори.
- О! Это я уже усекла, какой ты у нас самолюбивый и гордый. Ничего обидного, конечно, нет. Я хочу сказать, что со мной ты совсем другой. Не такой, как обычно, каким кажешься со стороны особенно с первого взгляда… Если бы ты знал, как я тебя презирала на первом курсе: таким самовлюблённым пижоном ты мне казался. А вот сейчас вижу, какой ты добрый и заботливый. И ещё я знаю, что ты любишь меня. Это, пожалуй, самое главное. Я только боюсь, что моё счастье не будет долгим.
- Ну, начинается. Если ты пошлёшь на фиг своего престарелого директора, то я гарантирую, что твоё счастье будет бесконечным.
- Бесконечным?.. Ты прочитал моего Хайяма? Я тебе напомню:
«Мы уйдём без следа – ни имён, ни примет.
Этот мир простоит ещё тысячи лет.
Нас и раньше тут не было – после не будет.
Ни ущерба, ни пользы от этого нет».
- Что ты на себя тоску нагоняешь? Ты же сама сказала, что отец там всё с ним уладит… Лучше меня теперь послушай. Смотри, как я здорово переделал одно его рубаи.
- Ты переделал Хайяма?! Что ты говоришь, Тимоша! Побойся Аллаха!
- А я под своим богом хожу, Аллаха твоего не боюсь. Не переживай. Я изменил только местоимения, всё остальное хайямовское. Зато про тебя получилось:
«Вот лицо твоё – словно прекрасный тюльпан,
Вот твой стройный, как ствол кипарисовый стан,
Одного, сотворённый из праха, не знаю:
Для чего этот облик мне скульптором дан?»
- Ты так и не знаешь до сих пор? – Она наклонилась и поцеловала меня в глаза. Целовалась она всегда тихонько и нежно: словно птичка зёрнышки клевала. – Чтобы всё это было твоим…
Но не успел я после таких слов приподняться, чтобы обнять её, как почувствовал, что на лицо мне упали её слезинки. И они придавили меня тяжелее, чем гранитные плиты… Мы с Лианой заключили соглашение до августа, пока не решится там всё в этом богом забытом Янгиюле, о любви не говорить, чтобы не разрывать себе сердца. Она же снова наклонилась ко мне и, целуя, жарко зашептала:
- Как же я люблю тебя, Тимошенька…
- Ну, это уже нечестно, Лианка! Мы же с тобой договорились, о любви – пока ни слова!…
- Мне можно, - грустно ответила она.
7.
Скорый поезд «Москва – Ташкент» проходил через Рязань-2, и я помогал Талеубаевым с вещами. Надо было рассчитать, где остановится их вагон и успеть всем сесть. При родителях простились по-дружески: Лианку чмокнул в щёчку, папане пожал руку, а матери вежливо поклонился и пожелал всем счастливого пути.
Потом успел только перекусить, и надо уже было бежать на «Рязань-1» - выезжать со сборной института сначала в Москву, а оттуда с пересадкой – до Иванова. Медальон с собой не взял, но тому были убедительные причины. Во-первых: надо же было проверить, действует он или нет, а соревнования – прекрасный критерий. И, во–вторых, всем выдали новую форму и майки были с глубоким вырезом на груди. Если не снимать медальон, то он просто будет мешать мне бежать, не говоря уже о внешнем виде. Я с ним походил больше на Чингачгука, чем на дэнди. Некоторые ребята к тому времени уже обзавелись тонкими золотыми цепочками, но их и заметно особенно не было, и бежать они не мешали. Поэтому я спрятал медальон в стол и отчалил навстречу судьбе.
И выступил, кстати, неплохо. Вернее – так же, как и в прошлом году. Видимо, уже достиг своего «потолка». У спринтера прогноз определяется просто. Бежишь сто метров стабильно ровно за 11 секунд – молодец, но не больше. Пробегаешь на одну десятую секунды быстрее («вылезаешь из 11 секунд») – прекрасно, появляется надежда попасть в молодёжную сборную России. Бежишь на две десятые секунды медленнее – думай о том, продолжать ли тебе бегать дальше. Я, видимо, мог бы ещё год удержаться на своём уровне, но в любом случае было ясно, что я не спортсменом собираюсь стать, а врачом. Поэтому есть смысл заранее свёртывать тренировки и больше внимания уделять учёбе и той же психиатрии. После пятого курса уже должно быть ясно, кем ты станешь после окончания института. На шестом курсе определяться будет поздно: все мечтают не об участковых сельских больничках, а об ординатурах или аспирантурах на кафедрах ВУЗа, заранее «забивают» для себя место…
Обо всём этом я думал, лёжа на верхней полке плацкартного вагона, когда мы возвращались с соревнований. Заснуть на ней я никогда не мог, хотя железной дорогой пользовался сравнительно часто. Но с родителями всегда ехал с комфортом, в купе мягкого вагона, а здесь того и гляди - соскользнёт матрас вниз, и свалишься вместе с ним.
И постоянно думал, разумеется, о своей Лианочке: когда приеду домой, будет уже от неё письмо или нет? Теоретически, если сразу написала мне, то должно быть. В крайнем случае, в ближайшие день-два должен получить. Отделалась она там от своего жениха?.. Решил предложить ей вернуться в Рязань пораньше и без родителей. Сколько бы времени (и какого!) могли провести вместе. В конце концов, не девочка она малолетняя, а совершеннолетняя девушка. И надо нам жениться. С голоду не помрём, родители и мои, и её помогут, пока институт не закончим. Кстати, я мог бы и на работу устроиться, например, санитаром в психиатрическую больницу… В общем, варианты были вполне реальные. Главное, что она мне напишет...
Первое письмо пришло быстро, но оказалось каким-то ничего-не-говорящим: Ташкент стал ещё красивее, степь вокруг Янгиюля ещё прекраснее, уже ездили купаться на Чирчик, все родные живы и здоровы.
Что мне до её родных? Правда, в конце писала, что целует меня и подписалась «Лиана». Я знал, что ей не совсем нравится это, придуманное мною ей имя, поэтому, если подписалась им, то всё должно быть хорошо.
Написал ей подряд два письма и стал ждать ответа. И вдруг получаю письмо от её матери, и сразу почувствовал недоброе. «Дорогой Витя! Галия вся исстрадалась… Аскад настаивает на свадьбе в это лето… Я сама пережила подобную ситуацию, но не жалею, что вышла замуж за человека, который был старше меня и мог меня обеспечить… Галия духовно ближе к Аскаду… Ты должен её понять и простить…». В общем, развела слюней на три страницы и хоть бы, стерва, номер телефона сообщила, чтобы можно было позвонить и поговорить самому с Лианочкой. Я чувствовал, что именно сейчас, в эти дни вся наша судьба, вся наша любовь и решается. И сидеть маяться бездельем, когда её там против воли могли выдать замуж, просто не мог.
Надо было срочно ехать самому в этот Янгиюль. Но он и находится у чёрта на куличках! Таких денег на билет у меня просто не было. Поговорил с матерью. Она внимательно всё выслушала, но посоветовала совсем не то, что я хотел услышать…
Тогда я решил продать единственную ценную вещь, которая у меня была – золотой талисман, и на вырученные деньги съездить в Ташкент. Остановлюсь у тёти Нюры, до этого Янгиюля наверняка можно добраться на электричке. Адрес, где остановились Талеубаевы, был. Оставалось провернуть только одно дело – продать подарок тёти Аси.
Не теряя ни минуты, отправился в большой ювелирный магазин на Театральной площади, где находился отдел скупки золотых вещей. Оценщица с удивлением осмотрела талисман, потом меня, затем положила его на весы.
- Мы золотые вещи скупаем по весу: 1 грамм – десять рублей. А у вас здесь внутри медальона ещё что-то лежит, поэтому могу только примерно сказать, что стоить он будет около 300 рублей.
Что ж, на эти деньги я могу спокойно доехать до Ташкента и вернуться назад. Но требовалось распаять медальон и убрать его содержимое. Если отдать в мастерскую распаять, возьмут деньги. Можно было и самому распилить, тем более что очень хотелось увидеть, какое «зло» там хранится.
Снова посоветовался с матерью. К моему удивлению, она была совсем не против того, чтобы я продал медальон, но явно сожалела о том, на что я собирался потратить полученные деньги. Наконец, договорились так: я продаю медальон и деньги отдаю им, а родители покупают мне билет до Ташкента и обратно в купе, и выдают ещё на «всё про всё» 50 рублей.
Медальон раскрылся очень легко: чуть надпилил, затем поддел края концом скальпеля и он раскрылся, словно металлическая устрица. Там лежал какой-то малопонятный хлам: кусочки то ли кожи, то ли какой-то обожжённой материи и то ли пепел, то ли песок. В общем – дерьмо на палочке, которое я просто выбросил.
А через два дня я уже ехал в Ташкент.
К тёте Нюре забежал буквально на минуту, ошарашив её своим заявлением, что сразу еду в Янгиюль, а приеду или сегодня вечером или завтра. Быстро перекусил, что она успела выставить на стол, не обращая внимания на её старческое верещание и угрозу «сейчас же позвонить матери». Узнал про необходимые мне электрички (тётя Нюра в этом отношении оказалась для меня ценным кадром – всю жизнь отпахала кассиром на железнодорожном вокзале). Получив необходимую информацию, одел чистую рубашку и был таков.
8.
Мы стояли у калитки дома родственников Лианы. На предложение пройтись она отрицательно покачала головой. Впрочем, густые заросли акации отгораживали нас от любопытных окон. Хорошо, хоть уже вечерело, иначе спеклись бы на жаре.
Лиану словно подменили, причём и внешне (и так была худенькой, а теперь ещё как-то ссохлась, загорела и стала совсем смуглой; никакого макияжа, простой сарафан, какие-то старые босоножки и ещё – несколько седых волос в некогда кокетливой чёлке), но и внутренне. На все мои вопросы она только поднимала голову и пронзительно смотрела на меня сквозь слёзы своими чёрными глазами. Как немая!
- Ну, ты можешь хоть слово сказать? Хотя бы «да» или «нет» отвечай, ей-богу! Чего молчишь?
- Мне нечего тебе сказать, Тим.
- Ты его любишь?
- Нет.
- И будешь выходить замуж за человека, которого не любишь?
- Нет.
- Нет?
- Нет.
- Так какого дьявола здесь делаешь? Чего мучаешься? Смотри, в кого ты превратилась? Плюнь на всех! Ты же взрослый человек! Поехали со мной?
- Нет.
- Ну, нам же хорошо было с тобой, ты согласна? Или я не прав и это мне всё казалось?
- Ты прав.
- И ты решила наплевать на наше счастье? Ради чего?
Молчание.
- Ты же знаешь, что я люблю тебя?
- Знаю.
- Может быть, ты меня уже не любишь?
- Люблю.
- Я хочу, чтобы ты со мной прямо сейчас уехала отсюда. Мы с тобой поженимся. Жить будем у меня. А подрабатывать я смогу в психбольнице, уже узнавал. Проживём… Поехали?..
Снова молчание. Слёзы. И взгляд умирающего оленя.
И вот такой разговор у нас продолжался целый час: словно две белки бегали в колесе и не могли найти выход. Наконец я замолчал, поняв, что не смогу достучаться до неё. Мы продолжали молча стоять как неприкаянные друг против друга. Я ждал с минуты на минуту, что кто-нибудь выйдет из дома и позовёт её. Но там, видимо, понимали, что разговор у нас идёт серьёзный.
Я вытер платком вспотевшую шею – всегда плохо переносил жару. И вдруг услышал от неё:
- А где талисман? Ты его снял?
- Я его продал и на эти деньги приехал за тобой.
- А что было внутри, не смотрел?
- Да, хлам какой-то, пепел, кожа какая-то, ничего особенного…
- Тебе пора идти. Сейчас должна проходить электричка в сторону Ташкента… Ты извини, что я тебя не пригласила в дом. Хозяева – мои дядя и тётя просили пригласить тебя, но я сама не захотела, так что не обижайся на моих родных. Они люди гостеприимные. Сказали, что ты можешь переночевать у них, если хочешь. Но я тебя очень прошу, Тим, уезжай сейчас.
- А завтра мне приезжать или нет? Ты уж реши всё определённо: как скажешь, так и будет. Выходишь замуж или нет? Приезжать мне завтра или нет? Я что-то ничего понять не могу…
- Приезжай завтра. Хорошо? Лучше после обеда, когда жара спадёт.
- Ладно. Приеду завтра.
И вдруг Лианочка впервые за весь наш разговор улыбнулась, потянулась ко мне и поцеловала. Словно птичка клюнула.
- Счастливо тебе, Тим. Не опоздай на свою электричку.
9.
Галия ушла в дальний угол сада, забралась с ногами на стоявшее рядом с сараем старое кресло, обхватила колени руками и задумалась. Где-то в глубине души решение у неё уже было принято, она давно чувствовала его, оно даже иногда прорывалась в её словах (ну вот зачем сказала Вите «Приезжай завтра?»), но Галия из последних сил сопротивлялась ему, не пуская в сознание.
Ей было бы гораздо легче, если бы родители стали жёстко настаивать на свадьбе с Аскадом. Она любила их и всегда была послушной дочерью: поплакала бы и вышла за него замуж. Ещё год назад она была вполне готова к такому продолжению своей жизни и была бы им вполне удовлетворена. Аскад всегда нравился ей своей надёжностью, мудростью и солидностью. Сейчас-то она понимала, что попросту проецировала на него образ своего отца... Но что теперь умничать? Надо принимать какое-то решение…
Родители, проведя несколько советов с родственниками, неожиданно для неё заявили: «Как решишь сама, так и будет». Но никто особенно и не скрывал, что не одобрят её отказа от уже «обговоренной» свадьбы. О Тимофее, кстати, и речи не было: его всерьёз никто не воспринимал, так – мальчишка, институтский товарищ…
Так чего же хочет она?
Она хочет быть с Тимом. Её впервые в жизни влекло к нему, она хотела, чтобы он обнимал и целовал её, она хотела принадлежать ему, она хотела любить его. Стоит ей только взять Тима под руку, как её словно током пронзает. Она поначалу вполне успешно скрывала от него это ощущение, теперь знает, как оно называется. Любовь…
Казалось бы никто напрямую не препятствует её любви к Тиму, но она знала, что означает отказ от свадьбы с Аскадом. Позор! Ей. Её родителям. Всем её родным.
Согласиться на брак с Аскадом?..
Ну не любит она его! Она теперь просто не представляет, как можно отдаться нелюбимому мужчине и жить с ним всю жизнь? Такая жизнь ей уже не нужна, чтобы там не говорила мать о его материальном благосостоянии. Ей это глубоко безразлично!… Аскад вчера обнял её за плечи, совсем по-отцовски, внимательно осмотрел фигуру и значительно сказал:
- Красивая ты у меня растёшь. Ну-ну…
И всё. Словно дядя чужой прикоснулся.
Итак: замуж она выходить не будет.
От свадьбы она отказаться не может.
Все, не торопя её, ждут ответа. Впрочем, торопыге Тиму неймётся. Но она так его понимает, потому что сама больше всего на свете хочет взять его за руку и уехать отсюда…
Единственно верного решения у неё нет. Чтобы не давать никакого ответа, надо убрать одну исходную величину. Одну, но самую основную. Её саму. И чем быстрее, тем лучше, так как у неё уже больше нет никаких сил думать постоянно об одном и том же…
Она встала с кресла, заглянула в сарай: мотыги, лопаты, вёдра, даже носилки, а верёвки нет. Тоже мне – сарай!
Увидела у стены большую бутыль с маслянистой жидкостью. Керосин… А что там лежало в талисмане? Обгорелая кожа и пепел?..
Не найдя спичек, спокойно сходила за ними на кухню и вернулась назад. В сад, к счастью, никто ещё из дома не выходил.
Вылила на себя керосин и сразу почувствовала, как противно прилипло платье к телу, причём в самых нежных местах, где должно быть особенно больно: в бёдрах, на животе, на груди. А ноги и руки сухие. Аккуратно смочила их. Надо, чтобы было обожжено больше 60% поверхности тела. Тогда будет сильный ожоговый шок, может быть она даже потеряет сознание и не будет мучиться.
А вот лицо она сохранит. Чтобы Тимошенька, когда посмотрит на неё в последний раз, не запомнил её изуродованной и изувеченной.
Барахла в сарае хватало, даже была какая-то клеёнка.
Галия быстро и плотно обмотала голову (в мозгу продолжали тикать как часы полученные в институте знания, которые больше уже никогда и никем не будут востребованы: голова и шея – это 10% поверхности тела; следовательно, обожжено будет 90%; это должна быть верная смерть). Под намотанными на лицо тряпками стало трудно дышать, но это её даже обрадовало – быстрее задохнётся и потеряет сознание.
Вышла заминка, как поджечь себя, ничего не видя. Вдруг платье загорится только поверху и ожоги окажутся только поверхностными? Это – самое страшное…
Присела, натянула на ноги подол, и поднесла к нему зажжённую с первого же раза спичку...
10.
Когда я подходил к её дому, то сразу понял, что там что-то случилось и что несчастье произошло с Лианой. Должен был раньше догадаться о таком исходе…
У калитки стояло несколько женщин в чёрных платьях и косынках, разговаривая на узбекском языке. Я остановился рядом с ними и, чтобы привлечь к себе внимание, громко спросил:
- Скажите, пожалуйста, что там произошло?
Они некоторое время хмуро смотрели на меня, потом одна из них ответила:
- Галия вылила на себя керосин и подожгла.
- Она умерла?
- Сегодня утром умерла. Вот недавно из больницы привезли.
- А когда это всё случилось?
- Вчера вечером.
Я не хотел заходить в дом. Не хотел видеть изуродованное тело Лианочки, не знал, как там себя надо вести. Больше всего я хотел, чтобы она осталась у меня в памяти такой, какой я помнил её по Рязани…
Я сел на скамью, которая была пристроена к забору недалеко от калитки. Интересно, а почему мы вчера даже не присели на неё, а так и простояли друг перед другом? Прощались?… И почему она выбрала такой дикий способ самоубийства?! Студентка медицинского института могла бы придумать что-нибудь менее мучительное для себя…
Из калитки вышел отец Лианы, нашёл меня взглядом, подошёл и сел рядом. Я даже не поздоровался с ним и вообще: никакого сочувствия он у меня не вызывал. Так и хотелось сказать ему что-нибудь вроде: «Интересно, кем надо быть, чтобы довести до самоубийства единственную дочку – дураком или сволочью?!»
Он, казалось, понял, о чём я думаю.
- Прости нас, сынок.
Я молчал и не собирался вообще с ним разговаривать.
- В больнице, когда ещё могла говорить, просила передать тебе, что она тебя любит. И будет ждать тебя там. – Он неопределённо мотнул головой вверх. – И чтобы ты не боялся её увидеть.
- В каком смысле не боялся? – невольно прервал я своё молчание, так как не понял сути последней фразы.
- В том смысле, что она не стала страшной... Она лицо клеёнкой обмотала…
- Извините меня, конечно, Омар Музафарович, но до чего вы дикий и варварский народ! Вас лично даже преподавание истории КПСС ничему не научило. С таким же успехом для своего мышления вы могли бы преподавать… подметание полов! – Меня вдруг прорвало, и я уже не мог больше сдерживать себя. Я желал только одного, как можно больнее обидеть его! – Историю КПСС он преподавал! Доцент недоделанный! Ха! – Я смеялся и плакал одновременно, уже совершенно не соображая, что я кричу: - Историю КПСС он преподавал! Идиоты! Дикари! Ха-ха-ха! Доцент недоделанный!… – Вскочил и быстро зашагал прочь, стуча кулаком по забору. Затем побежал, продолжая выкрикивать что-то совсем уж несуразное...
А он плакал и молча смотрел мне вслед, словно ожидая, что я ещё вернусь, что скажу ему, потерявшему дочь, что-нибудь сочувствующее, разделю его горе…
Опомнился я только в электричке. Сообразил, что сам вёл себя хуже любого дикаря. Что надо было зайти в дом. Надо было последний раз взглянуть на Лианочку и поцеловать её. Надо было, конечно, выразить своё сочувствие родителям. Я потерял девушку, которую любил. Но они лишились единственной дочери, которую наверняка любили не меньше моего...
Но возвращаться после такого своего поведения было стыдно. Я смотрел в окно электрички и вспоминал, как впервые подсел к Лианочке в аудитории, как постепенно влюбился в неё... Подумал, что мои отношения с ней начались гораздо раньше. На каком-нибудь там трансцендентальном уровне произошло это, наверное, когда я получил в подарок золотой азиатский медальон. А, скорее всего, наша встреча предопределена была даже ещё раньше, лет десять назад, когда мы были у тёти Аси и она – в тайне от меня – передала матери золотой талисман…
Только когда электричка остановилась в Ташкенте, я вдруг осознал, что Лианочки нет в живых. Совсем нет, и не будет. И я больше никогда не увижу её.
Зря я торопил её с ответом. Как всегда мне надо было всё получить немедленно, «здесь и сейчас». А, следовательно, в её смерти есть и моя вина…
И потом ещё этот медальон?! Не хотелось верить в дурацкие суеверия, но возможно, я действительно выпустил зло, вскрыв его. И эти злые силы настигли Лианочку…
Никогда ещё у меня не было на душе такой тяжёлой пустоты. Словно из моей груди вынули сердце…
***
Март, 2002.