Вечерний казанский вокзал – не самое приятное место в мире, это уж точно. Даже не смотря на все преобразования, он остается угрюмым и весьма депрессивным местом. На месте старых палаток ныне стоят красивые стеклянные павильоны, откуда по всему вокзалу разносится ядовитый запах жареных пирожков, беляшей, кукурузы и шаурмы из просроченной курицы. А в зону посадки, не смотря на наличие высоченных турникетов, все равно проникают бездомные, странные бородачи, торгующие сим-картами, и прочие криминальные элементы. Для полной картины не хватает уличных девочек, хотя, что им тут делать: платежеспособного и хотя бы непротивного населения здесь не сыскать. И еще кажется, что вот-вот ко мне должен подойти носатый мужичок, который предложит из-под плаща купить запрещенку: французский сыр, турецкие яблочки, может быть даже травку.
Москва – богатый и красивый город, но здесь, на вокзале, невольно задумываешься: то ли маска исчезает, обнажив истинное ее лицо, то ли перрон уже не считается частью столицы. С этими тяжелыми мыслями, поднеся штрих-код билета к считывателю, я и переступил границу, оказавшись в другом мире: вдали от стеклянных офисов Сити, дорогих автосалонов, новых живописных парков и бизнес-кварталов.
Одно направление, девятнадцать путей: Казань, Рязань, купе, плацкарт, ласточка, рекс – никакой разницы, честное слово, нет. Может быть, самую малость, она заметна на дорогих быстроходных поездах, где в каждом вагоне по проводнику, который, кроме проверки билетов, еще и торгует пивом и чипсами, и где нет навязчивых попрошаек, певцов и горячих пирожков от чужой бабушки.
Я бреду мимо работяг, стоящих в очереди за вонючей шавермой, студентов, курящих подальше от охраны, нищих и убогих, что сидят на лавочках, а иногда и просто на полу. Слишком мало среди этой массы приличных людей. Катастрофически мало. Мне всегда думалось, что в Москву на заработки ездят лучшие люди, которые переросли свой город или свою деревню. Но почему-то именно вокзалы всегда полны отбросов, которых прожевала и выплюнула малая родина, а красивая и богатая столица отказывается их принимать. Так и сидят они, неприкаянные в карантинной зоне, между миров.
Моя электричка на тринадцатом пути, весьма свежая снаружи, как будто недавно с завода, но обшарпанная, скрипучая и загаженная внутри. Раздвижные двери, ведущие из тамбура в вагон заклинены, одна перекошена, и отказывается открываться, вторая, напротив, все время открыта, и единственные детали, отличающие этот вагон от старых поездов – лавочки обшитые тканью, вместо деревянных нар, обшивка дверей резиновая вместо железной, да форточки откидные, вместо древних раздвижных.
Заняв место у окна, лицом к выходу, скрестив ноги под лавкой и руки на груди, я пытаюсь вжаться в сидение, зажмуриться посильнее и поскорее отключиться – так ехать будет если не комфортнее, то хотя бы менее мучительно. Кто катался на электричках хотя бы пару-тройку раз в часы пик – знает какое это удовольствие. Я и сам когда-то был уверен, что стоит только выработать привычку, как поездки сразу перестанут доставлять дискомфорт.
Электричке всегда есть чем удивить редкого гостя, да и постояльцам своим она преподносит совершенно разные ситуации каждый день: даже путешествуя на одном и том же поезде, в том же вагоне – никогда наперед не знаешь, как сложится поездка, будет ли работать печка в июльскую жару, или вдруг выключится отопление в феврале. Кому станет плохо в этот раз, на какой станции, и успеет ли скорая помощь подъехать вовремя.
Пассажиры в электричке каждый день разные, и сколько бы я не вглядывался в лица, пытаясь найти хоть кого-то родственного, чтобы вместе пережидать нахождение внутри скрипучей стальной змеи, никогда и нигде не встречались мне живые люди. Хотя это и не люди вовсе, а неведомый организм, грубо сбитый, склеенный воедино нуждой; многие из них настолько слились с электричкой, что буквально стали «частью команды, частью корабля», и совершенно не понятно, как они могут существовать вне ее.
Размышляю с закрытыми глазами еще минут 20, заснуть не получается. В районе Выхино вагон заполняется окончательно, и возня соседних пассажиров вырывает меня из коматоза. Как раз в этот момент из тамбура протискиваются трое молодых парней в военной форме. У одного гитара и потрескивающий усилок с микрофоном, у второго танковый шлем – ушанка для подаяний. А у третьего нет ноги.
Небольшого роста, тщедушный паренек с сальными светлыми волосами, торчащей во все стороны жиденькой щетиной на подбородке и плохой кожей. На нем старый и грязный пограничный маскхалат, купленный в военторге, застиранная тельняшка, и строительные перчатки с отрезанными пальцами.
- Хор ветеранов боевых действий желает вам приятной дороги! Поскорее оказаться дома рядом с близкими! Цените мир и любите Родину! – монотонно плаксивым голоском выдает инвалид и запевает «боевую» песню под неумелое бренчание расстроенной акустики. Обычно такие коллективы исполняют группу «Любэ» или песни собственного сочинения, явно копирующие эту же самую группу. Но эта композиция, к моему удивлению, совсем другого склада.
Всю ночь солдаты пели песни до рассвета
Им было холодно, война таилась рядом где-то
А в небесах надрывно рвали воздух
Кресты винтов!
В надежде на завтра где прошлого нет
Встречают солдаты последний рассвет
Рассвет объявленной войны
И падалью покрыто поле, запрещенной воли
В крови туманом алым, на поле боя светят звезды!
Война!
Завывающий одноногий боец, ветеран боевых действий – явно моложе меня. Не афганец, не чеченец, где ж ты воевал-то пацан? Я пытаюсь вспомнить, какие еще конфликты имели место последние годы. Грузия? Сирия? Черт его знает. Хочется верить, что Родина не забывает своих героев, ветеранов, инвалидов и жертв. По телевизору и в сетях в свое время трубили об огромных выплатах тем случайным жертвам Сирийской войны. Но этот певец не выглядит так, словно получил компенсацию, он еле сдерживает слезы и поет жесткую песню, отдающую каким-то отчаянием и болью.
И в поднебесье уходит людской караван
Бог знает, восстанет скрытый в туман…
Рассвет объявленной войны
Земля качалась и стонала в лапах ада
Когорты пьяных фей стояли на охране флага.
Война!
В высоте рассвет, как лед застывших рек
На земле, сны обретают плоть близкой войны
Сотни лет запрет на искренность легенд
Оставлял, верить, во что-нибудь верой святой
Я не верю попрошайкам. Не знаю, можно ли верить чиновникам. Но этому парню хочется верить. Я почти уверен, что ни в какой Сирии он не был, и, вероятно, даже не служил. Мамка моя, наверняка подала бы несчастному солдату, не вдаваясь в подробности его, без сомнения, печальной истории. Как и многие сердобольные тетечки и дядечки, которые искренне считают, что, даже подавая аферистам и обманщикам, зарабатывают себе плюсики в карму, тешат свою веру, ждут, что им зачтется и воздастся по заслугам. Хотя все они просто отказываются принимать тот факт, что в действительности все попрошайки – всего лишь винтики механизма, пешки подпольного бизнеса, жертвы незримой войны между честью, совестью и бесстыдством.
Виталий Рогоза 20180828
Текст песни «Война» Гр. Фактор Страха.