Но те, кому даются власть и сила,
О жертвах сокрушаться не хотят.
И кровь не насыщает их гордыню,
Как влага — Аравийскую пустыню.
Джордж Байрон
Первая официальная выставка Ленинградского андеграунда состоялась в декабре 1974 года. В это время я работал в Лен. Филиале ВНИИ Технической Эстетики. Дойдя плавно до должности начальника лаборатории экспертиз, лаборатории, дающей заключения на присвоение «Знака Качества», я внезапно выпал из обоймы за отказ писать липовые экспертизы. Администрация института поступила очень глупо. Меня следовало выгнать, а они всего лишь лишили меня работы, сохранив при этом зарплату.
Окопавшись между шкафом и кульманом, моя творческая муза разошлась не на шутку. Что делать! Не мог я сидеть без работы, а тем более в обиженном состоянии. Моё рабочее место заполнили картинки, и со стены свисал безнадёжно мрачный «птичий сюр», нарисованный тушью на длинном куске рулонной бумаги от принтера. Этот «сюр» до сих пор хранится у меня в уголке книжной полки, печально свёрнутый в рулончик. Иногда я его разворачиваю, вспоминаю беззаботное прошлое и дивлюсь крепости своего еврейского духа.
Рядом с этим «сюром» висел другой — некое человекоподобное существо на костыле вместо ноги. Его полное зеркальное отражение уходило в безнадёжное болото. Эстетически безобразное было решено в привлекательной цветовой гамме. Выглядело красиво и чем-то фиксировало внимание.
И вот с этой-то картинкой и произошло внезапно чудо! Чудо появилось в отделе товаров народного потребления в лице режиссёра Ленинградского телевидения. Режиссёр для своей информационной программы снимал сюжет о работе Лен. филиала ВНИИТЭ. Увидев картинку, которая, кстати, называлась «Био болотное», он восхитился и попросил её у меня на память…
В тот период моего абстракционистского рождения я ничего не жалел. К своему творчеству относился легко (зарплата-то шла регулярно без задержек), раздаривал всё направо и налево, несмотря на ехидные замечания, которые отпускали в адрес моего творчества жизнерадостные художники-сослуживцы. Одну из картинок в смешанной технике (темпера, тушь, картон) окрестили, например, «Грачи улетели». По цвету и фактуре изображение напоминало обширное пятно птичьего помёта. Всем, кому что-то нравилось, дарил не глядя. Снял «Био болотное» со стены и с дарственной надписью вручил режиссёру. Каково же было моё удивление, когда в переплётной мастерской я час спустя обнаружил свою картинку, окантованную переплётчиком под стекло: «Альберт! Как это к тебе попало?» — «Директор приказал окантовать для какого-то режиссёра. Это ведь твоя работа?» Я гордо ответил, что моя.
Режиссёр, пожелавший повесить мою работу у себя дома, — такое со мной случилось впервые. Придя на рабочее место, я быстренько всё припрятал и решил с подарками притормозить. Развлечение повернулось ко мне профессиональной стороной…
В то время в исследовательском отделе работал искусствоведом Андрей Георгиевич Эндер. Эсли во ВНИИТЭ и были интеллигентные люди, интеллигентные в определении Норберта Винера, то, пожалуй, А.Г. Являлся едва ли не единственным представителем этого рода. Высокий, худощавый, сутуловатый, говорящий низким голосом, как бы себе под нос, он страдал хронической бронхиальной астмой. Всегда держал при себе ингалятор. Начальник отдела Пахомов, изобретатель какой-то дизайнерской метрической системы, подобной модулору Корбюзье, за что что ему было присвоено звание кандидата искусствоведения, недолюбливал Эндера и не прочь был от него избавиться. Эндер ворчал, но сидел в своём искусствоведческом кресле достаточно прочно. У него был высокий покровитель в МИД'е, заместитель министра иностранных дел Семёнов. Семёнов коллекционировал советский авангард.
Вот такой человек однажды обратил внимание на мои абстрактные упражнения. Приглядывался он долго. Подходя иногда к моему рабочему месту, робко заглядывал, извинялся за беспокойство, обозревал моё очередное творение, что-то одобрительно буркал себе под нос и исчезал. Исчезал, исчезал и однажды, в ноябре 1974 года, словно Демон вырос передо мной на лестничной площадке Инженерного замка (именно здесь на самом верху и расположился ЛФ ВНИИТЭ) и прогудел в нос: «Леонид Яковлевич, а почему бы вам не выставиться? У вас хорошие работы. Интересные. Таких я ещё не встречал».
Ох! И польстил же он мне! Но я, прожжённый неудачник, не поддался, а воспринял его слова, как иронию: «Что вы, Андрей Георгиевич! О чём вы говорите? Где я могу выставиться? Эрнста Неизвестного сам Хрущев разнёс в пух и прах. ЛОСХ абстракционистов не видит в упор!» Эндер посмотрел на меня с сожалением, как профессионал на дилетанта: «Завтра последний день работы выставкома. Я дам вам адрес, это на Владимирской. Вы ещё успеете показать работы. Выставка организуется под эгидой Ленинградского управления культуры и официально разрешена властями»… Эндер меня напряг…
Недавно по телевидению прошла передача «Многоликий Андропов». Читали стихи выдающегося ученика Лаврентия Павловича. Неплохие стихи. Но назвать автора интеллигентом я не берусь, ибо он величайший иезуит в истории Советского государства. Оказалось, что именно он автор чудовищной провокации, на участие в которой в качестве жертвы и рекомендовал меня Эндер. Непосредственным руководителем этой провокации был назначен старший офицер КГБ, выпускник ЛГУ Коршунов. (Это его кагебешный псевдоним, настоящая фамилия — Кошелев, под ней он в период "Перестройки" и существовал в качестве главы администрации одного из районов Питера).
И вот я, нагруженный планшетами с графикой и живописью, в районе Владимирской площади, рядом с Ломбардом. Ищу помещение, где заседает выставком. Нашел номер дома, вошел во двор с садиком. И тут во мне внезапно зашевелилась тревога. Я привык к советским учреждениям и был в полной уверенности, что выставком «заседает» под вывеской какой-то организации. Но никаких вывесок не было. Я попал на какую-то полутёмную, полугрязную лестничную клетку, стал подниматься, ориентируясь по номерам квартир. И чем выше я поднимался, тем картина, которую я нарисовал себе в воображении, становилась бледней и бледней. Я рассчитывал, что меня встретят хорошо воспитанные, интеллигентные, солидные, серьёзные, хорошо одетые люди — члены выставкома. Я заранее трепетал при мысли о том, что они скажут, взглянув на мои работы. Добравшись до площадки последнего этажа, я окончательно понял, что мои фантазии с реальностью не имеют ничего общего.
На последней площадке под крышей была одна-единственная квартира. Она же мастерская художника Игоря Иванова. Дверь в квартиру была распахнута. Из двери доносился гул голосов и тянуло туманом с запахом «Беломорканала». Я зашел, трепеща, в прихожую, заваленную грудой плащей, пальто и шапок. Заглянул в комнату метров 25-30. Комната была забита молодыми и среднего возраста людьми. Но молодых больше. Шум, гвалт, накурено. Полная неразбериха. Все говорили. Разом и обо всём. Во мне возникло безумное желание повернуться и уйти. Никто на меня не обращал ни малейшего внимания. И тут я увидел в толпе Володьку Михайлова. Моего сослуживца, с которым у меня были прекрасные отношения. Вот он — спасательный круг! Я протиснулся к нему и спросил, где здесь можно найти выставком. Он не успел ответить, как Саша Арефьев, гордо обведя рукой, только что не заорал: «Выставком?!... Да вот же он!! Разворачивайте свои работы. Расставляйте вот здесь. Сейчас посмотрим. Игорь!! Ещё один участник!!» У меня отлегло от сердца.
Я расставил работы. Все расступились, давая место членам выставкома. Да! Моё воображение здорово меня подвело: никих «хорошо воспитанных людей», никакой «солидности», а уж одеты —кто во что горазд. Несколько молодых людей, совершенно мне не знакомых, лет на 15-20 моложе меня, внимательно стали изучать мои опусы. «Вы откуда?» — спросил меня с ноткой подозрительности Саша Леонов. «От Эндера», — робко проблеял я. «А-а! Андрей Георгиевич! — Обрадовался Игорь Иванов. — Он сам отказался участвовать». Мой страх, исчезнувший было благодаря Вольдемару Михайлову, вынырнул снова: почему Эндер не захотел участвовать? Подбил, а сам сидит в кустах. Странно… Но странного, как я понял на много позднее, в этом ничего не было. Просто Эндер считал эту выставку для себя, корифея, не престижной. Негоже ему, мэтру, мешать малоизвестным, начинающим.
Тем временем Леонов, изучив работы, отозвался о них положительно. К нему присоединились и остальные члены выставкома. Только осторожный Овчинников выразил сомнение относительно портретов из серии «Озверевшие добродетели». Дескать, цензура Управления культуры может не пропустить. Усмотрит антисоветское. Я обещал заменить на более абстрактное. На том и порешили. Уходил я с этого сборища, страшно уставший от возбуждения, но с надеждой на светлое будущее. Но и тут я опять ошибся…
На следующий день отобранные работы я попросил окантовать макетчика Гену Пожарского. Он был непьющий и согласился сделать рамки при условии, что после выставки одну из работ я подарю ему. Договорились.
До самого последнего момента сомневался я, принимать участие или нет в выставке. Всё отдавало духом двухсмысленности. И организация дела, и контингент участников. Незнакомые люди, совсем чужие. Единственным близким был Вольдемар Михайлов. Выпускник Театрального училища, ученик известного режиссёра и художника Акимова, он работал в отделе приборостроения и пользовался уважением начальства. Спокойный, ироничный, неплохой дизайнер, а уж художником был отменным, фантазёр, хорошо чувствовавший и любящий фактуру. То, что и он принимал участие, ничуть не смущаясь обстоятельствами, немного меня успокаивало. Но вот остальные, по моему убеждению, были совершенно неуправляемы. А я, советский раб, с детства не терпел никакой неуправляемости кроме собственной. Я трепетал, видя, как они, эти молодые люди из совершенно другого мира, на своих собраниях принимали коллективные заявления в адрес Обкома КПСС и Управления культуры с требованиями свободы творчества и организаций. Обсуждая свои меморандумы они совершенно не стеснялись в выражениях. И, что особенно мне было неприятно, так это бесконечные бутылки с вином, которые они приносили с собой на собрания и, не очень афишируя, но и не очень стесняясь, тут же распивали, не закусывая.
Если с художниками-нонконформистами я сошелся впервые в жизни, то сослуживцы, как выяснилось, были со многими из них очень хорошо знакомы. Ведь большинство и тех и других окончили отделение промышленного искусства ЛВХПУ им. Мухиной. Реальная промышленная ситуация в СССР была такова, что большинству талантливых выпускников негде было себя применить в сфере промышленной эстетики. Для это самой эстетики нужна плодородная почва — промышленная культура, культура труда и его организации, а это, в свою очередь, зависело от общего культурного состояния целой нации. Хороший показатель истинного уровня культуры — элита. А советская элита — те самые академики и членкоры, которые дружно подписывали газетные пасквили на академика Сахарова. При такой элите о культуре промышленного производства не могло быть и речи. Вот будущие дизайнеры, влекомые талантом и художественной подготовкой, и ударились не в дизайн, а в чистое изобразительное искусство. В область, открытую для тех, кто хотел выразить себя в полной мере.
Очень и очень немногим из отделения промышленного искусства посчастливилось попасть в престижную организацию, в ЛФ ВНИИТЭ. И эти немногие стали меня предостерегать, чтобы я не ввязывался в провокационную, по их мнению, авантюру с «левой» выставкой. Но я оказался словно между молотом и наковальней: в дизайн не пускало начальство, увольнение же «по собственному желанию» грозило потерей возможности заниматься любимым хобби в рабочее время — абстракционизмом… Чтобы совсем не было тошно, возмечтал я стать знаменитым и великим художником. И я решительно взял курс на провокационную выставку, которую бывший генерал КГБ Олег Калугин в передаче «Многоликий Андропов» поставил в заслугу бывшему шефу.
Лидер Ленинградского авангарда Юра Жарких, парень необычайно талантливый и работоспособный не только как художник, но и как организатор, решил в противовес Ленинградскому отделению Союза художников (ЛОСХ) создать конкурирующую организацию ТЭВ (Товарищество экспериментальных выставок). Всех забитых, всех неудачников, всех заинтересованных он регулярно собирал на собрания, где информировал о результатах переговоров на «высшем уровне» — в Обкоме КПСС, в Управлении культуры, в КГБ. На этих собраниях каждый третий, по утверждению Олега Калугина, был осведомителем. Но лично меня это нисколько не волновало. В действиях этих молодых возмутителей спокойствия не видел я ничего предосудительного. Моя гражданская позиция нисколько не страдала, а наоборот, была счастлива от такого поворота событий.
Основной костяк «левых», ведомый Юрой Жарких, вооружился советским законодательством и стал требовать разрешения на создание добровольной кооперативной организации художников подобно ЖСК, гаражному кооперативу или ДОСААФ. Власти оказались припёртыми к стенке собственным законодательством. Однако дать разрешение на организацию ТЭВ категорически отказывались. Долго я не мог понять причин этой административно-партийной тупости. Понял только после обсуждения выставки в ДК им. Газа. Но об этом впереди. Пока же организаторы ТЭВ соглашались на главные условия цензуры: никакой антисоветской, религиозной и порнографической пропаганды. А дело не двигалось.
* * *
Правящая партийная верхушка Обкома КПСС, во главе которой стоял Григорий Романов, член Политбюро, была склонна на определённых условиях предоставить «левым» право на существование, но боссы ЛОСХ'а, присосавшиеся к аппетитным, дорогостоящим харчам государственных заказов и субсидий, придерживались иного мнения, хотя все и были членами КПСС, а некоторые даже входили в состав высших эшелонов партийной власти.
Итак ЛОСХ, отгородившись соцреализмом, несмотря на указание Хозяина КГБ, не желал иметь конкурентов. Конечно же, как говорят евреи, вос ЛОСХ — вос КГБ? И это означает, что сравнивать здесь нечего. Но это кажущаяся простота в различиях. Взаимопереплетение сильных партийных мира сего столь велико, что волну лучше не поднимать. Боссы ЛОСХ'а это прекрасно усвоили. Поэтому в ход и была запущена отработанная десятилетиями система партийной интриги. Если какое-то высшее партийное начинание не ко двору правящему классу, то отказываться не следует, а нужно потихонечку спускать начинание на тормозах, дискредитируя его незаметно шаг за шагом. Дело тонкое, требует ловкости рук и острой политической интуиции. Поэтому оно и было поручено человеку авторитетному и со связями, ректору Академии художеств, председателю ЛОСХ'а, члену бюро Обкома КПСС, вежливому, интеллигентному на вид мужчине с мягкими манерами, Борису Сергеевичу Угарову…
Я быстро пообвык в кругу новых знакомых, пригляделся к ним и, успокоившись, стал активно готовиться к выставке. Времени для серьёзного анализа сложившейся ситуации у меня фактически не было. Да и не хотелось мне этим заниматься. Смелым человеком я никогда не был. Просто не успел испугаться, витая в облаках грезившейся славы авангардиста. Время мелькнуло, как во сне, и вот — роковой день настал…
Юра Жарких энд Ко согласовали дату открытия выставки — 22 декабря. Управление культуры Ленгорисполкома предоставило Дворец культуры им. Газа. Аренда помещения — за государственный счёт, оформление выставки за счёт участников, вход бесплатный. Мы сбросились по пять рэ. Накупили реек, оргалита, водоэмульсионных белил, валиков из поролона, чтобы закрашивать поверхность из оргалита, и принялись за оформление выставки. Управление культуры со скрипом согласилось напечатать в типографии Кировского завода 500 штук пригласительных билетов. При этом всё настаивало, чтобы в тексте присутствовало выражение «выставка самодеятельных художников». Лидеры «левых», входившие в оргкомитет, отказывались наотрез: о какой самодеятельности речь, если у подавляющего большинства участников дипломы о высшем художественном образовании? Торговались долго и, наконец, нашли компромисс:
ПРИГЛАСИТЕЛЬНЫЙ БИЛЕТ
Уважаемый товарищ!
Приглашаем вас на выставку произведений
живописи скульптуры и графики
22 декабря 1974 года с 11 до 18 часов.
Выставка открыта в помещении
Дворца культуры им. И.И. Газа.
Оргкомитет выставки.
Четыре дня нескончаемая толпа тысяч людей пыталась проникнут в помещение ДК им. И.И. Газа. Выстаивали в длиннющей очереди на трескучем морозе по нескольку часов под бдительным оцеплением милиции и незримом контроле тайных агентов КГБ.
За полчаса до открытия выставки полковник в форме МВД собрал всех участников в театральном зале ДК. Он обратился со слёзной просьбой к участникам помочь милиции в организации порядка при осмотре экспозиции. Полковничье лицо сияло временами добротой и благожелательностью. Он ничего не требовал, он почти униженно просил. Все растрогались и согласились помочь. Просьба была проста: раз в 30 минут, взявшись за руки, участники должны были неназойливо вытеснить зрителей из зала, чтобы дать возможность запустить на выставку очередную партию зрителей. Полковник аргументировал это тем, что выполнение этой процедуры милицией на художественной выставке неэтично. (Очень может быть, что это был тот же самый полковник, который спустя несколько месяцев выламывал дверь, пытаясь проникнуть в мастерскую Саши Арефьева без его разрешения. Саша тогда в панике звонил мне и орал в трубку: «Лёня! Умоляю! Помоги мне! Полковник милиции выламывает у меня дверь!» Но чем я мог ему помочь?) Аргументация полковника звучала не очень убедительно, но все понимали — такой способ организации движения даст возможность большему числу зрителей посетить выставку.
Перед самым открытием в последний раз по выставке прошлась комиссия Управления культуры. Несколько работ, не помню уж каких, было снято. Хотели снять одну из моих. Мы с трепетом ожидали результата цензурного просмотра внизу, в холле, как вдруг вбежал член оргкомитета Юра Жарких и набросился с тревогой на меня: «Что значит Хомо Хазер?!» Так называлась картинка небольшого размера, кажется 40х40, которую я представил на выставку. Я испугался: «Что случилось?» Юра объяснил: «Они хотят убрать твою картинку из-за этой надписи на ней». Название картинки я включил в композицию графики. «Скажи им: «ГОМО» по-латински — человек, а «ХАЗЕР» по-еврейски — свинья. Так и объясни». Юра умчался отстаивать моё творчество. И отстоял. Дай бог ему здоровья. Итак, художественная выставка открылась!
В центре выставочной композиции красовалась огромная абстрактная картина Игоря Синявина. Она была красочна, красива и в меру изящна. Бросалась в глаза ещё с улицы, высвечиваясь сквозь широкое окно второго этажа подобно маяку. Сам автор, высокий, стройный, элегантный, со счастливой улыбкой на иконописном лице, стоял перед своим творением, держа в руках несколько разноцветных фломастеров. Почётным гостям, друзьям, знакомым он предлагал оставить свой автограф на белоснежном планшете в память о посещении выставки. Предложил и мне. Я был тронут доверием и подписался. Подписался не без колебания: а как бы чего не вышло!
На следующий день меня опять посетил очередной испуг. Обратился ко мне незнакомый человек с просьбой продать понравившуюся картинку. Не ту, которую я обещал Генке Пожарскому, другую. Я перепугался! Всю сознательную жизнь прожил я на зарплату. Никогда ничего не продавал, кроме личных вещей, добытых в честных трудах. И вдруг — продать картинку, на которую я потратил несколько весьма приятных часов. Как бы власти за жопу не взяли, обвинив в частном предпринимательстве. Да по какой цене!! Если по цене стоимости трудозатрат, то это же копейки!… Нет, нет, нет!… И я сказал, что вещь уже продана…
Находясь в помещении выставки в период своего дежурства, я приглядывался, прислушивался к публике и постепенно обнаружил много-много интересного, о чём раньше и не подозревал.
Первое, что бросилось мне в глаза, полдюжины каких-то тихих, незаметных людей. Вот, оказывается, откуда слово «тихари»! В обычной, не приметной одежде, по-разному постриженные, они смешивались с толпой. У каждого была под мышкой кожаная папка на молнии. Если у артины собиралась группа ценителей искусства и начиналось высказывание мнений, один из «тихарей» втискивался и внимательно слушал, ничего не говоря. Общее для всех было одно: когда, взявшись за руки, мы выпроваживали очередную партию зрителей, «тихари» дружно скрывались в служебном помещении, чтобы затем вынырнуть и смешаться с очередной партией публики. Итак целый день, без перерыва с 11-то до 18-ти.
Оргкомитет выставки возглавлял Б.С. Угаров. Его внешне положительное отношение к происходящему вселило в некоторых художников надежду, что дело создания ТЭВ на мази. Но лидеры нового движения — Жарких, Леонов, Овчинников, Иванов, Любушкин, Арефьев, Богомолов — реагировали на оптимистов скептически, с иронией. И очень скоро мне представилась прекрасная возможность убедиться в правоте их скепсиса. Более того, понял я, что ТЭВ если и родится каким-то чудом, то жизнь его будет коротка.
Как-то раз, изгнав очередную партию зрителей, я не остался по обыкновению на выставке, а решил передохнуть в служебном помещении. Неожиданно туда же заглянул Борис Сергеевич Угаров. Я решил воспользоваться случаем и «прокачать» шефа на предмет происходящего. Но не на того напал! Это был ловкий лицемер, и его истинное отношение к демонстрируемому на выставке искусству так и осталось тайной. Хотя то, о чём он мне поведал, я не могу назвать совсем уж ложью. В данном, конкретном случае всё, что он говорил, было, по-видимому, близко к правде, отражало его, угаровскую, художественно-партийную ментальность.
Б.С. В корне пресёк всякую возможность мысли о том, что он позитивно относится к происходящему. Стало сразу ясно, что он добровольно исполнял партийное задание. Беседовал он со мной, как с равным, говоря приблизительно следующее: «Это дешёвый ажиотаж, вызванный нездоровым интересом и некоторой новизной для неискушенного зрителя. Вы очень легко, просто и быстро хотите сделаться знаменитыми. Имя же даётся упорным трудом и приходит не сразу. Его надо заслужить. У нас в ЛОСХ'е талантливейшие художники годами ждут своей очереди, чтобы участвовать в выставке, а о персональной многие уже и не мечтают. Организовать безумно сложно, помещений выставочных не хватает. А вы так, сразу хотите получить известность, которая ко многому обязывает…» Говорили мы минут десять, и к концу я окончательно потерял интерес к моему собеседнику.
Монолог Угарова не стенограмма. Я записал его приблизительно по памяти, придя вечером домой. Но гарантирую, что достаточно точно. «Дешевый ажиотаж», «нездоровый интерес, вызванный некоторой новизной…» Кое-что правдоподобно, особенно «некоторая новизна». Убедиться в этом легко, сравнивая выставку в ДК им. Газа с любой сезонной выствкой ЛОСХ'а тех времён: скука, леность мысли, банальность, стереотип и штамп в композиции и в сюжете, праздная созерцательность, оторванность от жизни, а иногда и просто откровенная ложь, совершенно унылое бесцветие — вот общая картина впечатлений от многолетней, неутомимой выставочной деятельности ЛОСХ'а. Один-единственный плюс — профессионализм в исполнении.
Беседа с Угаровым сильно меня смутила. Интуитивно почувствовал я — «официальная», «разрешенная властями» художественная выставка просто-напросто большая и хитрая провокация, выпускающая пар, чтобы затем потуже завинтить гайки.
Ровно в 18 часов 25-го выставка закрылась. Погасли огни в фойе театрального зала ДК им. Газа. Во тьму погрузился пёстрый, многокрасочно-разномастный мир буйной художественной фантазии. Ровне в 19 часов. Все участники и представители художественной культуры города собрались в непропорционально узком и тесном зале на обсуждение выставки. Это было первое и последнее обсуждение. Организаторы и участники держали в своих руках культурное будущее своей страны. Груз оказался не по силам…
Демократически раскованным художникам, участникам выставки, противостояли в обсуждении маститые, самоуверенные, прекрасно одетые мэтры изобразительного искусства: профессор Крестовский, ректор ЛВХПУ Яков Лукин, и его коллеги профессора Марков и Петров, Каганович из Академии художеств, бывший главный редактор издательства «Художник» Бродский, проректор по научной работе Театрального училища Юрий Бартеньев, уже упомянутый Угаров и много других «корифеев». Председательствовал Борис Сергеевич. Установили регламент: один выступающий от участников, следующий от критиков и так далее, по очереди.
В кратком вступительном слове Б.С. лояльно и обтекаемо рассказал об истории создания выставки. Выступивший затем Владимир Овчинников также не пытался накалять атмосферу. Сдержанно и почти наивно-целомудрено сообщил он собравшимся, что у выставки нет никакой идеологической платформы. Выставились просто все желающие, независимо от их творческого кредо и метода. Овчинникова дополнил Юрий Александрович Жарких. Говорил он с некоторым пафосом, волнуясь и, по-видимому, чтобы быть ближе к оппонентам, столь авторитетным и столь маститым, употребил в своей речи два латинских слова — «гомо сапиенс». Маститые не отреагировали.
Юра горячо доказывал необходимость свободы творческого метода, необходимость самовыражения, необходимость создания соответствующих условий для этого. Он говорил об отсталости зрительского восприятия и необходимости создания полноценной системы воспитания зрителя. В общем, он клонил к тому, что следует создать организацию, свободную от притязаний ЛОСХ'а и имеющую свою зрительскую аудиторию. Для вящей убедительности Юрий Александрович подкрепил свои доводы статистикой: за 4 дня на выставке было собрано 1465 письменных отзывов, из них 901 положительный, 419 отрицательных, 415 нейтральных. Нейтральными Юра назвал те, в которых отмечались не только достоинства, но и недостатки. Речь Жарких неоднократно прерывалась аплодисментами участников выставки. Оппоненты не аплодировали. Они мрачно слушали, помалкивая.
После Жарких слово попросил Крестовский, профессор Академии художеств. Свою речь он начал так: «Недавно я побывал в Федеративной Республике Германии». Сообщив столь «сенсационную» новость, профессор поделился впечатлениями об искусстве ФРГ, представленном в музеях: 2/3 это искусство ХХ века, а из этих двух третей 2/3 — искусство сегодняшнего дня. Затем профессор изобразил на лице муку и сказал, что сегодняшнее искусство произвело на него тягостное впечатление и что показанная в Ленинграде выставка напоминает ему о затхлом духе чуждых советскому человеку ценностей буржуазной культуры. Обратившись уже прямо к Юре Жарких, совдеповский Рафаэль воскликнул: «Это выставка живописи НАЧАЛА КОНЦА!» — особенно выделив последние слова.
Речь Крестовского внесла полную ясность в расстановку политико-художественных сил. И хотя заявление о «начале конца» в некотором смысле и было справедливым, сам автор заявления об этом не подозревал, имея в виду сиюминутный, конъюнктурный, собственный интерес, а не глобальный исторический процесс деградации искусства. В том числе и советского. Скрывать стало нечего. Игра в кошки-мышки стала бессмысленной. Классовые интересы подняли забрала, и Синявин «обнажил ствол»: «Выставка — реабилитация формалистического искусства, имеющего полное право на существование!» — и как бы в подтверждение факта дискриминации жанров искусства в совковой изобразительной действительности «выстрелил» в Крестовского: «Художники, участники выставки, лишены привилегий посещеть ФРГ, как Крестовский». Речь Игорь закончил патетическим пожеланием, чтобы искусство, наконец, превратилось «в мистерию общины, где каждый является участником».
Я зыком Игоря, разумеется, ворочала зависть. «Мистерия общины» давно уже существовала в недрах ЛОСХ'а, куда Игоря никто и никогда не приглашал. Но пожелание «авангардиста» не кануло в лету. В начале 90-х на Пушкинской-10 действительно образовалась «мистерия общины», ещё одна, демократическая, с полным набором молодых, жизнерадостных, вечно под кейфом участников.
После Синявина слово взял профессор Каганович. Без обиняков поставил он точки над «i», дескать, показанная вставка имеет вполне определённую направленность, противоположную Союзу советских художников. И обратился уже персонально к Угарову с идеей возрождения Горкома ИЗО, который существовал до войны в Ленинграде и объединял художников — не членов ЛОСХ'а.
Слово взял писатель Дар. Могучий бородатый старец с лицом ветхозаветного пророка: «После выставки Филонова в 1929 году это самая интересная выставка в истории Ленинградской художественной жизни. У меня было такое ощущение, словно я срывал свежие овощи прямо с грядки, из земли». Полемизируя затем с Кагановичем, Дар пропел гимн дилетантам: «Всякий профессионализм убивает в искусстве непосредственность». Впрочем, ни Каганович, ни Дар так и не объяснили, что каждый имеет ввиду под профессионализмом. Тема не была раскрыта и вопрос остался без ответа. Обвинив ЛОСХ в том, что своим творчеством он отражает лишь ценности вчерашнего дня, Дар проиллюстрировал обвинение примером: «Для меня красное пятно флага на фоне голубого неба на Марсовом поле — символ более эмоциональный, чем портрет Ленина в четыре этажа высотой, вырезанный из картона». Он явно намекал на дорогостоящую показушно-оформительскую халтуру, которой ЛОСХ украсил Дворцовую площадь к прошедшей в ноябре годовщине Революции. Конечно, не следовало обвинять в этом ЛОСХ. Музыку-то заказывал Обком КПСС, лично товарищ Романов. Свою речь писатель закончил всяческими похвалами в адрес выставки, ловко парируя критику лосховских мэтров: «Выставку обвиняют а отсутствии сюжета? Это и хорошо».
Следующим в соответствии с регламентом вступил Бартеньев, проректор Театрального института по научной работе. Он был раздражён. Несколько выпускников его института приняли участие в выставке, в частности Вольдемар Михайлов, с которым я работал во ВНИИТЭ. Бартеньева участие в одиозной «левой» выставке бывших воспитанников очень волновало, и он первым делом счёл необходимым реабилитировать лично себя, заявив, что Театральный институт к распространению буржуазного влияния в среде своих выпускников не имеет в настоящее время никакого отношения, что, дескать, во всём виноват покойный Акимов, это его рук дело. Свалив на умершего все «грехи», Юрий неожиданно продолжил: «Всю жизнь я мечтал попасть в Италию и, наконец, попал». По залу прокатился лёгкий смешок. Проигнорировав его, оратор начал самозабвенно описывать прелести эпохи Возрождения, которые современные итальянские художники по его инению «искажают, сидя на набережной» вместо того, чтобы совершенствоваться в изображении «улыбки женского и мужского лица», в каковом искусстве «достиг совершенства ещё Леонардо да Винчи». Поскольку призыв переплюнуть Леонардо в улыбочном искусстве никем не был воспринят, Бартеньев зашел с другой стороны, предприняв попытку завязать в один узел кризис западного искусства с кризисом восточного: «На этой вставке прекрасный мир скрыт пеленой уродства и искажения. Меня поразил культ уродства и искажения, на который противно смотреть». Дав отповедь «культу уродства», проректор ушел внезапно в воспоминания о своих болезнях: «Полтора года назад я подвергся хирургической операции без наркоза. Я один час и сорок минут наблюдал за лицом хирурга. Какое это было прекрасное лицо! Симфония!!» Оратор предавался воспоминаниям вдохновенно, почти в экстазе. Сидевший недалеко от меня Марков, заведующий кафедрой стекла и керамики Мухинского училища, недовольно поморщился. И было от чего: как можно более полутора часов, не будучи под наркозом, любоваться лицом хирурга? Мазохизм какой-то. Бред. Своё выступление учёный художник-мазохист закончил бескомпромиссно, решительно: «Хотя у нашей школы и есть ещё очень много недостатков, однако практика подобных выставок для неё губительна!»… И вот в этом-то он был абсолютно прав.
Портом выступал Юрий Дышленко, абстракционист, увлечённый концептуальными композициями. Дышленко — полная противоположность представителям «школы», от которых за версту несло элитарностью и снобизмом. Как-то очень униженно и жалко сетовал он на хроническое, «вот уже пятьдесят лет», отсутствие контакта между художником изрителем. Юра, безусловно, имел ввиду таких же, как и он сам. У его художественных противников контакт со зрителем был давным-давно отлажен. Подобно братьям Ткачевым, один из которых был даже членом ЦК КПСС, они гребли деньги чемоданами да не в рублях , а долларах, марках, иенах… Я слушал, и было мне его очень жаль: какого чёрта извивается он перед этой зажравшейся, бездарной, ремесленной публикой, вцепившейся в государственный пирожек мёртвой хаткой?!…
Вскоре трибуной завладел представитель издательства «Советский художник» Бродский. Начал он совершенно по-дурацки: «Недавно я побывал в одной маленькой европейской стране…» — его речь оборвал дружный смех зала. Смеялись не только участники выставки, но и оппоненты. Бродский не учёл состав аудитории. Было ясно, что на состав ему наплевать. Смех зала разозлил его, о он обрушил свой гнев камнепадом на многострадальное неконформное творчество: «Давайте пригласим «Кировский завод», и пусть они оценят эту вставку! Вы увидите, что говорит ПРОЛЕТАРИАТ!!!» Последнее слово Бродский не сказал, а выкрикнул, чтобы было ясно, чьё мнение он считает мнением в последней инстанции. «Ваше уязвимое место, - громил он художников, - эклектика, слащавость. Вы отгораживаетесь от нашей советской жизни, от её высокой идейности. Вы стремитесь к спонтанному самовыражению, объединяющему вас с самыми реакционными направлениями. Я не вижу моментов, чтобы вашу выставку пропагандировать или запрещать, но государственную бумагу нужно расходовать разумно». Издательство «Советский художник» закончило свою речь веско, дав ясно понять, что ни о каком издании даже самого захудалого каталога не может быть и речи. Однако каталог впоследствии всё же состоялся, самиздатовский, в одном экземпляре, с фотографиями (чёрно-белыми), с мыслями участников, с их стихами и автографами.
Обсуждение выставки постепенно теряло смысл, поскольку пошло по накатанной бюрократическо-идеологичекой дорожке.
Представитель Русского музея Дмитриенко поддержал своих предшественников по всем пунктам и даже попытался раскрыть вопрос о профессионализме, не сделал это весьма странно, путём подмены понятий: «Понятие профессионализма тесно связано с понятием гражданственности, которая на выставке совершенно не ощущается, как не ощущается и общественная ответственность авторов».
«Русский музей» закончил свою речь старческим брюзжанием: «Выставка оставляет ощущение тупика. Техника слабовата. Белкин, например, не умеет нарисовать руки и пользуется формальным приёмом, прикрывая руки вуалью». Последнее было уже откровенным хамством и потонуло в шуме и свисте. Угаров неодобрительно посмотрел на Дмитриенко: нарушались правила игры, принятые ещё в начале собрания при выработке регламента и процедуры обсуждения. Тогда ещё Борис Сергеевич предложил не касаться персонального разбора произведений, не акцентировать недочёты и промахи в технике. Все с этим предложением дружно согласились. Дмитриенко с позором удалился, я же на следующий день, при разборе выставки, специально ещё раз внимательно вгляделся в пресловутые «белкинские руки». Всё было в лучшем виде. Белкин прекрасно умел рисовать и руки, и даже в такой непростой ситуации, как «под вуалью».
Очень толково и аргументированно выступил искусствовед Евгений Фёдорович Ковтун, специалист в области советского авангарда, исследователь творчества Филонова. Для начала он обратил внимание собравшихся на тот очевидный факт, что ещё до изобретения метода соцреализма, до создания Союза советских художников в русском искусстве были Врубель, Иванов, Коровин и много других всемирно известных художников. «В чём истинное новаторство? — учил собравшихся Ковтун. — В ЛОСХ'е новаторство сводять к сюжету, к теме, что само по себе никакого новаторства не даёт. Подлинное новаторство прежде всего в новой концепции миропонимания. ЛОСХ же ориентирован на творчество 100-летней давности. Выставки, подобные этой, способствуют оздоровлению советского искусства. Ни полезны не только для участников, но и для Союза художников». Конец речи уже был прямо обращён к власть предержащим представителям «школы»: «необходима СОВРЕМЕННАЯ концепция миропонимания, выраженная в пластике».
Неожиданно сильно напряг психику слушателей ректор «Мухи», кандидат архитектуры Яков Лукин. Его положению не позавидуешь, оно было плачевнее, чем у Бартеньева, ведь две трети участников выставки, если не больше, выпускники ЛВХПУ им. Мухиной. Лукин — архитектор. Помпезное грек-римоподобное здание ленпроекта — его детище. Однобокий архитектурный динозавр — лучшая визитная карточка автора. Что скажут в Обкоме? Что подумают в КГБ?… Лукин дважды посетил выставку, изучая творчество своих выпускников, запоминая фамилии. И вот он на трибуне.
«Первый раз я был на выставке: было полно. И авторы рассказывали о своих произведениях. Сегодня я заметил — опять с увлечением рассказывают. Что ж получается? Если нужно рассказывать зрителю о произведении, то произведению это не делает честь!»
Надо же! Как Маркс Гегеля, перевернул Яков Лукин всё с ног на голову. И ведь похоже на правду. Не сразу догадаешься, что если приходится рассказывать, то это не делает честь прежде всего ЗРИТЕЛЮ. «Самое большое впечатление я получил от двух работ Пикассо. Особенно от «Герники», так же как и от «Голода». Я перебрал в памяти всё, что я видел в 20-е годы. Всё уже было. Всё, что есть на выставке, слишком старо…» При чём тут Пикассо? И как мог Лукин что-то видеть и понимать в 20-е годы, если ему ещё не было и 60-ти?
Если Лукин был посредственным архитектором, то актёром он оказался блестящим. Размахивая руками, он постепенно довёл их амплитуду до драматического размера: «На выставку оказало влияние бурное развитие декоративного искусства. Но ведь это — формализм, понятный только авторам произведений! В этом нет никакого разговора об идеях, волнующих большую часть человечества. Где сюжет!!… Нет сюжета! Вот и непонятно. Где в работах отражение чаяний нашего народа? Зачем? Ради чего эта игральная бубновая карта, увеличенная в 100 раз? Она меня не заставила переживать. Разве это Малевич?! Который блестяще решал архитектонические задачи…»
Хотя актёр и талантлив, но — самодеятельность: забыл текст! Ректор ЛВХПУ и не заметил, как основоположника абстракционизма возвёл на пьедестал эталонов советской живописи. Мало того. «Супрематический квадрат» Малевича сделал образцом решения архитектонической задачи, не обращая внимания на то, что композиция этой картины столь же проста, как и точка в конце предложения.
Но Яша не был бы номенклатурным работником, если бы тотчас не спохватился и не перевёл в экстатическом вираже левый уклон в правый. На его глазах внезапно заблестели настоящие, подлинные человеческие слёзы: «Неужели человечество дожило до 74-го года, чтобы посмотреть на стул Рохлина? Что несёт эта скульптура из ломанного стула? Зачем? Что это значит?! Где глубокая гуманистическая идея? Мы выстояли против фашизма…» — на этом месте Яков Лукин замолчал и — заплакал. Его подчинённые Марков и Петров склонили лица над столешницами, что-то сосредоточенно разглядывая на их обшарпанных коричневых столешницах. Все притихли в ожидании, когда оратор придёт в себя. Наконец Лукин поднял руки к небу: «Ну, зачем это нужно?! Я согласен с поиском, но с тем, который соответствует идеалам советского социалистического общества». Он вытер платочком слёзы, передохнул и окончательно доконал слушателей: «Обсуждение должно проходить в плане тех идеалов, ради которых погибло 20 миллионов советских людей». Все вздрогнули и Яша закончил: «Следует более национально углубляться»…
Между прочим. со стулом Рухина, который так огорошил ректора «Мухи», чуть было не произошла авария. По пригласительному билету я провёл без очереди на выставку свою старую знакомую Валентину Николаевну Корнееву, интеллигентную образованную женщину, разбиравшуюся в искусстве. Устав от долгого просмотра, она захотела присесть на злополучный стул. Рухин опередил её: «Извините, это — экспонат!»
Угаров объявил, что слово предоставляется Вениамину Петровичу Леонову. Наступила тишина. Леонов немножко заикался, но говорил уверенно, с вдохновением. Было видно, что он не боялся говорить, о чём думает: «Эти четыре дня были наполнены атмосферой жизни и праздника. Настоящей жизни! Такой — какая есть. А не такой, какой она должна быть по мнению некоторых. Здесь был ряд выступлений профессоров и всех прочих. И те и другие ничего не смогли сделать нового в искусстве…»
Не знаю, сознательно или случайно поставил Леонов «профессоров» рядом со «всеми прочими». Прозвучало несколько неуважительно. Но и то правда — за что их уважать, этих «профессоров»? Именно поэтому и был отчислен Леонов из Академии художеств, что стремился по-новому осмыслить назначение художника, вопреки мнению этих самых «профессоров».
После 29-го года, — продолжал Вениамин Петрович, — утвердился социалистический реализм. И хотя он имеет право на жизнь, опыт показал, что этот метод не способен охватить все аспекты нашей многообразной разносторонней жизни… Авторы этой выставки — люди искренние, честные, отказавшиеся от признанных, апробированных благ ради тяжелой жизни служения подлинному искусству. Они едва сводят концы с концами, чтобы иметь средства на холст, краски, на мало-мальски пристойную человеческую жизнь. Многие не имеют своей мастерской и вынуждены работать в самых неподходящих условиях. Мы не то что о заграницах мечтать не можем, у нас порой нет денег даже на то, чтобы доехать на такси с Васильевского острова до клуба имени Газа…»
Последняя фраза прозвучала самым настоящим обвинительным приговором в адрес не только ЛОСХ'а, но и лично товарища Угарова.
Обвинение было не шуточным, могло грозить нехорошими последствиями. Ведь речь шла не об идеологии, а о работе с творческой молодёжью, за что Обком мог по головке и не погладить. Хитрый Угаров усёк опасность, поэтому в заключительном слове вынужден был особо остановиться на обвинении, брошенном в его адрес Леоновым. Парировал Угаров доброжелательно и многообещающе: «Во всём, конечно, виноват ЛОСХ. Всем нужны холсты, краски, кисти, мастерские. Нам, руководству ЛОСХ'а, следует это учесть. Я думаю, что многие из выставившихся попадут в своё время в ЛОСХ. Нужна только цель в жизни, куда направить свою творческую активность и энергию».
Борис Сергеевич, разумеется, лукавил. Никто после этой выставки в ЛОСХ не попал. Зато многие попали в КПЗ. Некоторым, из числа конформных и не суетливых, удалось, правда, получить мастерские в непригодных для жилья помещения старого жилфонда…
Последним из выступавших, до заключительного слова Угарова, был Голенький, член молодёжной комиссии ЛОСХ'а. Согласившись во всём с негативной критикой выставки, он, однако, признал упрёк Леонова справедливым: «…я понимаю, что им в жизни приходится туго. Но здесь виновата наша художественная политика, которую проводит, в частности, молодёжная комиссия, членом которой я состою». В качестве способа исправления политических просчётов молодёжной комиссии Голенький предложил поистине «голенький» метод: «…закрытые обсуждения в среде профессионалов. Тогда не будет таких нездоровых явлений, которые мы наблюдаем на этой выставке». И чтобы уж никто не сомневался в том, каков будет результат обсуждения в среде профессионалов, Голенький провёл эксперимент на Петроченкове: «Работы Петраченкова, особенно его «Яма» — на грани маразма». Это было откровенным хамством. Работа была превосходной. Графическая композиция, темой которой и был в некотором смысле маразм. Маразм советский. Ничего маразматического ни в технике исполнения, ни в подаче не было…
Когда отзвучало «маразма», я услышал позади себя тихий женский голос, безнадёжно и сокрушённо прошептавший: «Дурак!» Помню это меня удивило. Я сидел в середине зала, вокруг располагалась художественная элита города, участники находились далеко сзади, на «Камчатке». И вдруг — «Дурак!» Это меня обнадёжило. Значит, и среди корифеев есть ещё порядочные люди, но тогда почему же они говорят шепотом?…
Так закончилось обсуждение выставки Ленинградского художественного авангарда в конце декабря 1974 года. Как уже упоминалось, организаторы и участники держали в своих руках культурное будущее своей страны. Груз оказался не по силам… Но художественный авангард в конечном счёте расцвёл, расцвёл В Санкт-Петербурге на Пушкинской -10 под крылом товарищества «Свободная культура», руководимого дважды депутатом Госдумы художником Юлием Рыбаковым и художником, Президентом товарищества Сергеем Коваальским. Расцвёл уже после краха СССР.
28 августа 2018 года.