Така її доля.
Моя юность протекала в стенах высшего музыкального учебного заведения. Не по моему хотению, а по страстному желанию моей мамы. Она, похоже, стремилась реализовать во мне свои тайные неисполненные желания. Не имея должного таланта, учиться мне было трудно, но весело и интересно. Терпенье и труд все перетрут – это стало моим девизом, но было действительно очень даже нелегко.
С роялем я дружила неплохо – пальцы были, по словам преподавателя от Бога, но не хватало музыкального слуха, что создавало трудности запоминания. Но ещё тяжелее был вокал – тут и слухом обделена и голосом. Но делать нечего, раз сумела поступить, надо учиться…
– Голосок приятный, тембр хороший, – сокрушалась моя педагог по вокалу, – но силёнок не хватает… совсем не тянет…
Научиться чисто интонировать возможно путём длительных тренировок и занятий. По этому поводу, мы шутили, что и медведи в цирке танцуют, но… не моё это было... не моё…
Та, что учила меня петь, была женщина необыкновенно приятная во всех смыслах: и как педагог, и как исполнитель, и как личность. Натуру имела романтическую, утончённую и внешне – чудо, как хороша была: вся – сплошной яркий свет. Мягкая, округлая, в ямочках, кудряшках; бантиках, рюшечках, оборочках, кружевах и вышивках. Стоило перечислить свой репертуар, как сразу называли имя твоей вокалистки.
Экзамены по вокалу проводились в форме концерта, и в актовый зал, что по вместимости был просто огромным, приходили все желающие – обычно студенты других курсов, родители, друзья и все, кому нравилось пение. А ещё те, кому в данный момент нечем было заняться, и в итоге зал всегда был заполнен. Мы пели подготовленную программу, экзаменационная комиссия выставляла оценки, слушатели аплодировали.
У нас же тряслись коленки, потели лопатки, ладони и сердце билось, как у пойманного воробышка, а в горле постоянно першило. Мы покашливали, «крякали» и переживаниями нашими были близки к обмороку.
Первой песней моего репертуара была любовная пастушеская песня-пастораль «Ах, зачем я не лужайка», написанная композитором восемнадцатого века Джованни Перголези. Песенка лёгкая воздушная, и в исполнении требовалась мягкая напевность, что соответствовало моим голосовым данным и было по силам. Тем более соответствовало настроению.
А вот вторая песня, исполняемая «а капелла», предложенная моей вокалисткой, никак не подходила мне ни по характеру, ни по способностям.
Долго и тщетно, проводя со мной сверхурочное время в классе, она пыталась заставить прочувствовать и донести до слушателей трогательную и тяжёлую по содержанию украинскую песню на слова Тараса Шевченко «Така її доля» – Такая у неё судьба.
Мне складывали руки у груди. Правой ладонью я накрывала левую, несколько секунд входила в роль и с первых слов: «Така її доля... О Боже мій милий! За що ж ти караєш її, молоду?" – должна была раскрыть весь трагизм и тоску молодой женщины.
Весёлой молодой девчонке, которой едва исполнилось восемнадцать, на заре прекрасного лета и больших счастливых ожиданий, надо было не просто показать горе, а спеть песню без инструментального сопровождения. Если в классе перед своей любимой вокалисткой я ещё могла кое-как раскрыться, то перед полным залом слушателей я в себе глубоко сомневалась. Мне легче было выйти на сцену полностью раздетой, чем исполнить то, что от меня требовалось.
Была ещё третья песня советских композиторов, но здесь было все ясно.
И в конце тёплого нежного мая состоялось мое первое студенческое выступление с экзаменационной программой.
За окном ярко и по-летнему светило солнце, неистово заливались птицы, отцветали каштаны. Лёгкость бытия и небольшая влюбленность накануне долгого студенческого лета волновали сердце, и мы беспричинно смеялись и радовались жизни просто так.
И вот, на волне восторга и счастья бытия, объявляют мою фамилию. Выхожу на сцену. Ноги ватные и тяжёлые, коленки трясутся и, кажется, вращаются во все стороны. Во рту пересохло и постоянно что-то мешает в горле. Перед глазами круги… круги, а в голове подозрительно пусто. Все звуки доносятся, словно с другого света – что-то случилось со слухом. В зале яблоку негде упасть, весело и шумно – где бы ещё поразвлечься студентам! С безнадёжной обречённостью смотрю в зал, который, почему-то вдруг начал раскачиваться в разные стороны; приближался и отдалялся... На миг почувствовала себя на палубе огромного лайнера, что попал в девятибальный шторм. Кружится и болит голова…
Требуя тишины, объявляют:
– Перголези «Ах, зачем я не лужайка!»
В зале захихикали, заиграл на рояле аккомпаниатор. Я, чтобы унять дрожь, с напряжением выставила левую ногу вперёд и твёрдо – со стуком – зафиксировала её на сцене. Для устойчивости, нелепо взмахнув руками, развела их в стороны и, тряхнув своими кудряшками, запела. Встретилась глазами с вокалисткой и получила одобрение. Мне стало уже менее страшно и я расслабилась.
– Украинская народная песня на слова Т.Г. Шевченко «Така її доля».
Стараясь войти в роль несчастной девушки, трагично нахмурив брови, сделала грустное лицо. Сложила, как меня учили руки перед грудью и низко склонила голову к левому плечу. Как я собиралась петь в таком положении, не думала и не представляла, но весь мой скорбный вид вызвал в зале небольшой смех. Похоже, я явно перестаралась, вживаясь в роль.
Опять требуют тишины.
Замерев в столь скорбном виде, несколько секунд помолчала. Успокоилась...
И медленно нудно, тягуче затянула полную тоски и грусти песню, уверенная, что делаю всё, чему меня учили, правильно. Но случайно мельком взглянув на вокалистку, поняла, что провалилась полностью – одной рукой она прикрыла рот, другую трагически положила себе на грудь, а глаза её, округлившись, стали в два раза больше. Так смотрят на катастрофу.
Испуг парализовал меня и на словах:
– Не так серце любить, щоб з ким поділиться,
Не так воно хоче, як Бог нам дає, – закашляла, захрипела, перейдя на шёпот... голос предательски задрожал, выступили слёзы и я замолчала, плотно сжав губы... Полный провал…
Из зала раздались смешки, лёгкие аплодисменты и выкрики:
– Ну чего рыдать – какие твои годы – будет тебе любовь. И не раз!
Студенты развлекались, я же стояла, как вкопанная, по-моему ни о чём не думая, но со сцены не ушла. Ответственная была и упрямая. Сделав паузу, на слезах и, с горем пополам, всё-таки дотянула, как кота за хвост, песню до конца.
Затем, без особого уже энтузиазма, исполнила третью…
– Да, – вздыхала вокалистка, – это не из твоего репертуара, но я так на тебя надеялась!
Она сложила руки на груди и красиво протяжно с чувственным надрывом запела. Грудной мягкий бархатный голос завораживал, и я с жалостью думала: «Бедненькая, сколько же она пережила в своей жизни, раз может так исполнять!» Её «около сорока» казались мне в ту пору достаточно пожилым возрастом.
Долго, встречая меня в стенах альма-матер, знакомые и незнакомые студенты, улыбаясь, спрашивали: «Ну и как твоя доля?»
Я не обижалась. Была оптимисткой и умела посмеяться и над собой, да и доля моя в ту пору была даже слишком счастливой.
* * *
Пролетели годы, чередуя радости и огорчения, счастья и горести, и каждый раз, когда приходит беда, я непроизвольно складываю руки перед грудью: правая ладонь прикрывает левую и думаю: «Как бы я сейчас исполнила эту чудесную украинскую песню! И напеваю:
«Така її доля... О Боже мій милий!»