Ода
"Я свой, Сталинград".
Шагаю по склону.
Шаг за шагом, лишь колено хрустит, а так - холм покатый… все вверх и вверх,
Молчу.
И холм – молчит. Спят солдаты, о которых сломал свои зубы третий Рейх.
Хочу
Как никто, эту битву воспеть,
Но – не писатель при Детгизе я, и не те мои года!
Я тут, обманул смерть.
А подо мной – моя дивизия, та – что стояла насмерть тогда!
Тогда….
Глотаю.
Молчу.
Прошу...
Я свой, Сталинград!
Прости меня!
Пусти меня!
Верни меня назад!
Я ведь вижу, как над Мамаевым разверзается ад! Я слышу грохот канонады,
Слышу ор - ор солдат, которых комбат поднял в атаку, когда рвутся снаряды,
И они бегут вверх, не гадая даже, в рай они добегут, или в ад...
Крики, мат, выстрелы, взрывы ручных гранат...
И снова тишина над курганом. Курится дым. Ребята лежат...
Кто-то, наверное, молится, а большинство - уже навсегда молчат.
Потрошат небо орудия, зенитки ищут "раму", гаубицы - танковый отряд....
Просверк прожектора, тишина. Блиндаж. Керосинка. Угрюмых лиц - ряд.
Карту разглаживает Чуйков, белой перчатки сжатый кулак -
Удержать берег – сейчас, этими силами, в охвате шестой «стальной» армии… как?
Но берег Волги - это все, что есть у нашей страны,
И отдать его этой мрази сейчас.... зачем тогда мы вообще нужны?
Заканчивает командарм легендарными словами военный совет.
Какими? Теми самыми. "За Волгой для нас земли нет!".
Взорвался правый берег пламенем, мешанину бетона и земли из городских улиц взметали орудия.
Немецким танковым рылам стеной каменной встали … нет, не богатыри, встали обычные люди.
Обычные – рабочие, ткачи, бухгалтеры, фельдшеры, люди самого простого склада.
Обычные, как все мы, но – эти люди были солдатами Сталинграда.
Подвиг? Званье? Признанье? Бабло? Не о том думали эти люди!
Лишь бы вот это вот фашистское зло, долбящее с излучины Дона гвалтом орудий,
Не пришло, не заняло, не перемололо бы в человеческий фарш всех тех, кого мы любим.
Гвардейцы Родимцева стояли на галечном мокром берегу, отсылая назад морзянкой:
«Досюда дошли они - а дальше, сволочи, пусть идут в кассу!".
Из Сталинградского Тракторного выходил танк за танком ...
Остров Людникова - бил по покинутым позициям минометными трассами.
Они – ведь уже почти дошли до Волги... даже хвастались, мол, мы уже тут,
Ноги мыли в ней, лыбились на фотокамеру - дома, мол, в Лейпциге, нас уже ждут...
Удар мины. Залп артиллерийский. Снайперской пули - острый укол.
Нет завоевателя. Сдох - внезапно, быстро. Упал, остыл, околел... ушел.
И каждую ночь – вой сирен, карусель «мессеров» в небе, бомбовый град на разбитые кварталы –
Вот вам, русские – сдавайтесь в плен, бегите с мольбой о хлебе, иначе – смерть вам всем, и великим, и малым…
На Мамаев прут. На вокзал. На Мечетку, Бекетовку… город рвут на части ударами бомб,
Горит элеватор, и Паулюс уж заказывает орден с ним, горящим – он весел и горд.
Уже готов флаг нацистский, тот самый, что за месяц накрыл всю Францию…
Утрись, сволочь! Своей сраной кодлой фашистской – попробуй захватить эту станцию!
Раздолбана площадь, завалена телами, в обнимку – лежат и те, и эти.
Холод. Гарь. Красными ручейками мешается кровь двух сцепившихся народов
Над чудом уцелевшим фонтаном, странным, страшным, неживым хороводом
Танцуют вокруг крокодила гипсовые, израненные осколками, дети…
Площадь Девятого января – пустая, замерзшая. Узкоколейный путь к Госмельнице номер четыре.
Два дома, и дальше – Волга, широкая, пригожая. К ней – маршем, пока русские, дрожа, обнимают сиденье в сортире…
Кинжальный, фланкирующий пулеметный огонь. Гранаты из разбитых окон. Крики: «Попробуй, гнида, тронь!».
Два дома – разбитых, обожженных, наполовину обрушенных. Там, тем не менее, люди… точно люди? Или русские трусы?
В атаку на них, выбить к черту из этих развалин, пинками этих бунтующих будущих рабов! Огонь по ним! Огонь! Ог….
«Запасайте, дьяволы, больше гробов!», - говорит Яков Павлов, вытирая мокрое от угарного пота лицо.
Смотрит на погибший дом Заболотного. На площадь… Замыкается над шестой фашистской армией кольцо.
Через реку бронекатера доставляют правый берег пехоту. И она – вышибает немцев из облюбованных позиций.
Атака – утром, атака – в обед, на ужин – тишина. Снова атака. И после, когда смолкли минометы, раздается из-за бруствера: «Эй, фриц»?
«Воды подкинуть? Сигареты дашь?». «Йя». Летит пачка – через перепаханную огнем землю, на блиндаж.
Фляга на веревке - в ответ. Глоток, другой. Между окопами – крови колея. «Сдавайся уже, нет? Помрешь же фриц!».
Вихрь над окопами пургой. Долго молчит оттуда безликая фигура. После: «Вёрштир нихт!».
Лупят «катюши» с Абганерова. Жрет фашистов пурга. Отмораживает пальцы и мочки ушей. Гниют завоеватели заживо.
Выходят на наши позиции: «Рус… рус… не бей… их сдаюс…». В одеяло такого – и в плен, из двух сотен тысяч – каждого.
И – гроза над заснеженной площадью Павших Борцов. Тонкий тополь, побитый железом, трясется, словно озябший бродяга.
Из темноты, забыв про свой Рейх и германских богов– фельдмаршал германский, руки подняв, вышел из универмага…
И, после двухсот адских дней –
Оборвался тот ад.
Стою на холме.
Я свой, Сталинград!
Я хочу к моим братьям! Верни меня, я умоляю, прошу!
Стою на Мамаевом - старый, уставший, трясущийся, проклятье...
Траву рукой трогаю, едва слышно шепчу:
"Алешка Акилбаев, слышишь, слышишь, да? Заждался уже, поди?
Асламбек, ты там как, килиманда... балда ты, ну-ну, не кряхти,
А как там Пал Кирыч? Вы тоже тут... надо же. Прости... те, не в форме.
Разрешите доложить? Можно уже? Ну, достаток по части – в норме.
В целом как? Я, ну... отстоял Сталинград. Потом - Волгоград.
И остался тут жить. Живу – пока так. Рад? Ну… рад.
Пал Кирыч, вы как тут лежите? Не дует? Цветочки ношу я -
Каждую весну, под Родину-Мать – разложу, и
Стою, закрыв глаза – вот не поверите…
Жду…
Жду, что, может, в каком-то пьяном бреду,
Вы все вдруг встанете, раскинете мерзлую землицу,
Строем прежним, в который мне надо влиться,
Замаршируете строевым с кургана направо -
И снова направо, маршем через дубраву,
Рокочущим, печатающим шаг, в сторону Дона излучины,
В долгий простор, где фашистские орды скученны…
Их нет уже, порвали их, мои родные, в лохмотья и рвань.
Долго дохли, и небезвредно – многих наших докторов убила их дрянь,
И откатили мы их – далеко, аж до самого Берлина,
И долбили по нему с раската – пока не сдох он, скотина…
Пал Кирыч? Родной, прошу - забери меня, слышишь?
Я устал… я цветы все время ношу, и слышу, СЛЫШУ, как ты дышишь,
Я всех слышу ребят, всю дивизию - хором! Поименно, Пал Кирыч…
Вы там – а я тут, ну нельзя так…
- Скорее, ну! «Скорую!» «Скорую!».
Вой сирен, и, торопясь на курган, бежит медиков линейная бригада.
Лежа на траве, умирая, их ждет ветеран. Обычный ветеран.
Последний защитник Сталинграда.
Когда на Мамаев поднимется последний ветеран,
Поднимется затем – чтобы уже никогда не покинуть курган.
Подумай, обыватель, чей я сон стихами растревожил -
Они ушли. Их нет. Их всех.
А ты – вот так же – сможешь?
(с) Олег Врайтов.