Старики рассказывали, что на том месте, где привольно раскинулось сельцо Разгильдяево, шумел когда-то вековой сосновый лес. Но когда в конце XIX– го века из западных и центральных губерний голодной России потянулись переселенцы в края сибирские за лучшей долей, кому-то понравилось это таёжное место и срубил он первый дом на берегу речки Бардаковки. А уж затем незаметно прилепился по соседству с первым поселенцем второй, третий, и уже через пять лет лес отступил более чем на полверсты. Крестьяне валили деревья и прямо тут же рубили избы. И временами по всему Разгильдяеву вихрем носился пепел – то черноземельцы жгли пни, ветки и другой мусор.
Вырубали пахари лес, жгли его и сеяли рожь да овёс. Народ в сельце подобрался весёлый и неуёмный. По Христовым праздникам кончались все работы, и самогон лился ручьями по чёрным от золы разгильдяевским улицам. Пировали сельчане со вкусом и размахом. Однажды в Ильин день, хлебнув через край самогонки, Гришка Алфутьев спалил половину села. Но странное дело: наказание оказалось очень мягким – Гришке влепили от души три – четыре раза в ухо, на том суд и кончился. Правда, с тех пор Гришка напрочь оглох, но ведь жить-то остался! Разгильдяевцы собрались всем миром, и через неделю погорельцы жили в новых избах. И тот же Гришка лихо отплясывал не в такт Камаринскую, ходя из дома в дом с четвертью чистейшего первача на кедровых орехах.
Вот видно за это неуёмное веселье и прозвали в округе село Разгильдяевым. Постепенно оно обрастало своей историей и своими легендами, складывались местный фольклор и эпос. Из поколения в поколение передавались красивые и жуткие истории о том, как Мефодий Бесштанов мог не отрываясь выпить из жбана пять литров самогонки и затем пройтись по одной половице и не качнуться. Или о том, как Клашка Марфина брала в охапку трёх мужиков, каждый из которых мог унести на спине мельничный жернов, и укладывала их рядком, как жница снопы. Несчастные богатыри только ножками дрыгали в могутных объятиях Разгильдяевской поленицы. Правда, по этой причине и осталась Клашка вечной девицей.
Но славу этих героев, несомненно, затмевала другая, столь великая, что иногда кажется небылицей, сказкой, что был такой человек на земле. Звали этого разгильдяевского героя Евлампий Семипуп.
Был Евлампий невысок ростом, худ и некрасив. Когда он улыбался, из его жиденькой бородёнки был виден единственный зуб, который чудом уцелел во всех передрягах и потасовках, в коих непременным участником был Семипуп. Ведь удивительно, но факт: несмотря на свою совсем не геройскую внешность, слыл Евлампий в округе первым бабником и дебоширом. Никакая любовная интрижка, никакая драка и авантюра не обходились без него.
Евлампий был настолько беден, что из всего хозяйства у него осталась лишь банька, в которой он жил, а из живности – огромный чёрный волкодав по кличке Кутузов. Кличка эта была дана псу за единственный глаз, второй ему ещё в детстве выбили пьяные мужики, укрощая его отнюдь не щенячий нрав. Этот волкодав был предан Евлампию так, что иногда сельчане подумывали, а не дьявол ли это в образе псины. Был Кутузов не только злобен, но к тому же хитёр, коварен и мстителен. Во всяком случае, своим обидчикам, лишившим его глаза, он, взматерев, в клочья порвал штаны на задницах, выдрав заодно и добрые куски филея.
И ходили эти двое по разгильдяевским улицам, били баклуши, и единственная мысль пульсировала в лысоватой голове Евлампия: где бы опохмелиться и чего бы такого выкинуть на потеху сельчан. Чтоб те или животы понадрывали, либо, оробев, прятались по избам, закрыв двери и ставни.
Фантазией Бог не обидел разгильдяевцев, но от них был какой-то прок, хотя бы налоги платили. А от Евлампия проку не было абсолютно никакого, окромя вреда. Поэтому Сидор Поликарпыч Сыч, сельский староста, постоянно искал повод спровадить Семипупа из села. Но как только вопрос об этом готовился на сход, так женская половина обывателей поднимала бучу, а за ними и мужики смягчали суровость сердец.
И вот однажды зимней ночью подкрался Евлампий к избе старосты, наделал кирпичей из снега, заложил ими дверь и облил водой из колодца. Затем он залез на крышу и заткнул старым валенком трубу, закрыв дымоход. Чтобы никто не смог отдолбить дверь снаружи, он натаскал дров, облил их керосином, а Кутузову приказал караулить калитку. После этого он заклинил крючки на ставнях.
Утром, когда Разгильдяево проснулось, взорам его жителей предстала жуткая и красивая картина: возле дверей старостиной избы полыхал огромный костёр, чёрный волкодав, злобно ощерившись, лежал у калитки, а на крыше плясал Семипуп. Из сеней избы доносились глухие вопли, мольбы о помощи и угрозы. На всё это Евлампий спокойно отвечал, что ежели ему будут выданы 20 рублёв ассигнаций, шмоток сала да четверть самогона с обещанием не наказывать за блокаду, то он свою, как он выражался «зихеру» порушит и оставит старосту в покое.
Староста рычал в ответ и грозил божьей карой в виде гиены огненной и земной в лице окружного урядника, на что Евлампий принародно помочился с крыши сеней, чтоб старосте была видна струя из единственного незакрытого ставнями окошка. Двух-трёх добровольцев, кинувшихся выручать старосту, покусал Кутузов, покусал основательно, но не без чувства юмора, несвойственного обычной собаке: публика умирала от смеха, когда смельчаки, закрыв руками те места, на которых сидят, пустились вприпрыжку по домам – менять штаны.
Через два часа осады староста, не выдержав, сдался. Евлампий с видом Наполеона вошёл в его избу, и хозяин выложил ему контрибуцию. Зарёванная старостиха поставила на стол самогон, закуску и, не переставая жалобно завывать, заползла на печь. Евлампий вышел на крыльцо и позвал ротозеев отпировать с ним победу. Мигом осаждённый дом наполнился гостями, и к вечеру вся пьяная деревня смеялась над очередным «зихером» Евлашки, а громче всех – староста, которому редко удавалось отведать жинкиной самогонки.
Старостиха лежала на печи и смотрела, как её запасы, которые она собралась везти на рынок, исчезали в глотках разгильдяевцев. Ливенки и тальянки, повизгивая и похрюкивая от старости мехов, пиликали плясовую. Половицы скрипели и трещали под могутными ногами мужиков и баб. И старостиха решила, что не в деньгах счастье, а в веселье, и присоединилась к гулякам. Вскоре она очутилась в сенях, где попала в объятия Евлампия. Задыхаясь, она ласково шептала: «Ох, охламон, ох, охальник!». Тут ненароком в сени вышел сам староста и, увидав картину разврата и непотребства, сунул кулаком сначала в лицо старостихе, а потом и Евлашке. Рухнул Евлампий, как сноп – скорее не от удара, а от выпитого. А староста, распалившись, давай его сапожищами топтать. И затоптал бы в усмерть, кабы не верный Кутузов. Почуяв, что с хозяином беда, волкодав вцепился в зад старосты. От травм мужика спасло то, что штаны на нём были стёганные на вате. Но всё равно, Кутузов изрядно потаскал его по двору, а потом вернулся в сенки и лизнул мертвецки пьяного Евлампия в лицо. Тут из избы вывалил народ и на руках унёс нашего героя в его жилище.
Наутро, опухший от попойки, Евлашка заявился в избу старосты, молча прошёл к буфету и отломил ломоть хлеба от свежего каравая. Затем под лавкой отыскал чудом уцелевший штоф первача и сунул его за пазуху. Выйдя в сени, он заглянул в кладовку и забрал из неё огромный шмат сала. Вернувшись в горницу, он подошёл к старостихе и молча залез ей за пазуху. Всё это время обомлевший староста стоял с открытым ртом, а чёрный Кутузов, грозно ворча, не спускал с него своего единственного глаза. Евлампий поцеловал старостиху в губы, перекрестился на иконы в красном углу: «Прости мя, Осподи, за грехи мои тяжкие!». Хлопнув старостиху по пышному заду, Евлашка гордо вышел из избы.
Вскоре всё сельцо сбежалось на крики к старостиной избе. Избитая мужем баба в разодранном платье бегала по двору, а за ней с вожжами носился жирный староста. На крыльце сидели Евлашка с Кутузовым и по очереди откусывали от хлеба и сала. Штоф лежал уже пустой, видно по этой причине Евлампий был кроток и добр, укоризненно крича старосте: «Бей, бей, беззащитную бабу, изувер! Бей, кровосос и кровопийца! Народ-то всё видит! Народ-то уряднику всё расскажет. Плачет по тебе каторга, мироед проклятый».
Затаил злобу Сидор Поликарпыч на Евлампия и подговорил троицу соседских мордоворотов проучить развратителя. Те и ввалились ночью в евлампиеву баньку. Кинулся на татей Кутузов, но мужики оделись для безопаски в толстенные тулупы. Они навалились на волкодава, как скотобои на телка, накинули на шею удавку и выволокли на улицу, где и задушили. А затем принялись и за Евлампия. Его, в одном исподнем, за ноги бандиты затащили на колокольню церкви. Лысоватая башка Евлашки отсчитала все пороги и все ступеньки, прежде чем её обладатель впал в беспамятство. Мужики привязали полуокоченевшее тело Евлашки к языку колокола и, раскачивая за ноги, стали звонить. Над спящим Разгильдяевым поплыл печальный гул.
Дьячок Агафангел Евдоксиевич Гуздырин слыл в Разгильдяеве придурковатым. Редко кто мог произнести его греческие имена (вообще-то имевшие благородный смысл – Добрый вестник Благословенный), поэтому звали его по-простецки – Афигел Евдохич. В своё время он где-то учился, а затем из этого неизвестного «где-то» появился в Разгильдяеве. Службу он отправлял нормально, но на ночь залезал на колокольню с какой-то трубой и смотрел в небо. Разгильдяевским обывателям сие колокольное времяпрепровождение было непонятно, а потому они и считали дьячка «тронутым». Впрочем, Гуздырин даже не замечал насмешек: он был чрезвычайно занят составлением всеобщего гороскопа – на всех жителей села, уезда и даже Российской империи. Он мечтал постигнуть Божественный замысел через звёзды и прочесть по ним, когда же счастье и богатство придут на русскую землю для всех тружеников.
Вот и в ту ночь он поднимался по скрипучим ступеням в свою «обсерваторию». Услышав первые звуки колокола он остановился: звонарь Стёпка Горбатый звонить в этот час не мог – у него была куриная слепота, и в сумерках даже он не видел собственного носа, а не то что лестницы. Добравшись до площадки, Агафангел Евдоксиевич увидел и источник колокольного звона, и всю картину расправы. Христианское человеколюбие вспыхнуло в нём огнём архангела Михаила. Приложив свою подзорную трубу к плечу и нацелив её на бандитов он заорал своим громовым басом: «За-стре-лю, нехристи!». Мужики с перепугу, забыв, что находятся на колокольне, ласточками прыгнули через ограждение вниз. От смерти их спас сугроб, но один из бандюков всё же сломал ногу, и друганам пришлось тащить его с места преступления на себе. Позже, в полицейском участке, они клялись и божились, что в руках у дьячка была ручная пушка, и что она пальнула в них жёлтым огнём. Очевидно, то луна сверкнула в линзе телескопа.
Агафангел Евдоксиевич отвязал полуживого, или, скорее, полумёртвого Евлампия от колокола, на себе дотащил до своей маленькой каморки в храме, в которой была одна кровать, керогаз на сундуке и шкаф с книгами – церковными и… марксистскими. Порывшись в сундуке, он нашёл нашатырь и сунул бедняге под нос. Реакции не последовало. К счастью, Гуздырин знал слабость Евлашки и достал из того же сундука бутылку самогона, подаренного ему на Пасху, который он использовал для протирания оптики. Дьячок разжал челюсти жертвы насилия и влил Евлашке в рот изрядную порцию вонючей жидкости. Евлашка не то что ожил, он поднялся на кровати, схватил бутылку и всю её вылил в глотку. Агафангел изумлённо смотрел, как острый кадык бегает по горлу, а серое лицо полутрупа наливается розовым цветом. «Слава Всевышнему!»,– вздохнул дьячок и истово перекрестился.
Продолжение не следует.
Эту пародию на исторический роман из жизни сибирской деревни я начал писать в начале 70-х годов уже прошлого века. И закончил его именно на этом месте, чтобы желающие дописали продолжение сами. Ведь схема всех подобных романов в то время была простая: романтическая патриархальщина до революции 1917 года, затем в Сибирь приходит ненадолго советская власть, которую быстро и жестоко искореняет с суровых просторов адмирал Колчак. Но сибиряки, народ вольный и нетрусливый, сбиваются в партизанские отряды и быстро громят адмирала вместе с его белочехами, китайцами и прочим белогвардейским отребьем. В рядах партизан, конечно же, оказываются и Агафангел Евдоксиевич, сменивший рясу на кожанку большевистского комиссара, и Евлампий – этот явно тянет на командира отряда. В одном из походов Евлампий возвращается в родную Разгильдяевку и выясняет, что староста Сидор Поликарпыч сдал сельских активистов колчаковцам, которые их сожгли в сельсовете. Евлампий собирает сход, предателя судят и приговаривают к расстрелу. Старостиха молит его о пощаде – она-то не виноватая, и Евлампий женится на ней.
По окончании Гражданской войны Агафангел Евдоксиевич уезжает в Петроград и устраивается в Пулковскую обсерваторию. Евлампий же, ставший Евлампием Евстафычем, организует коммуну, а затем колхоз. Но тут на сцене вновь появляются недобитые бандиты, избившие некогда нашего героя. Они поджигают колхозные амбары с зерном, но сторожевые псы новый Кутузов, а также Колчак, Чемберлен и Врангель – потомки волкодава Кутузова – настигают их на месте и отгрызают им пятые точки до самых костей, а бдительные чекисты отыскивают в землянке, спрятанной в урмане.
Евлампий, как человек партийный, обретает зубные протезы из нержавейки и постоянно улыбается. Его Глафира Дормидонтовна нарожала ему пятерых конопатеньких детишек – таких же жизнерадостных охальников, как их папаша до пролетарской революции. Самого папашу вскорости переводят в уездком партии, и он едет в Москву на съезд, где встречает друга Агафангела Евдоксиевича, принявшего новое имя Октябрь Виленович (т.е. ВладимирИльичЛенин). Они идут по Красной площади и любуются на красные звёзды на башнях Кремля. «Ты помнишь?»,– спрашивает Октябрь Виленович. «А ты помнишь?»,– отвечает Евлампий Евтафыч. И так далее.
Рукопись моя успешно покоилась в конторских папках с тесёмочками, какие были в ходу до буржуазного госпереворота вместо нынешних импортных с зажимами. Я перекладывал её с места на место вместе с другими, в которых хранились рабочие черновики, ставшие ненужными после появления в России компьютеров. И вот недавно случайно напоролся на неё. Она тоже оказалась уже ненужной, потому что теперь подобных романов не пишут, хотя и переиздают – на халяву, для ностальгирующих по временам Советского Союза. Потому что та фабула, которую я предполагал, сегодня вряд ли уместна. Издателям нужен талант Дарьи Донцовой и её коллег по женским детективам – иначе не возьмут! А значит, нужно весь сюжет переводить на детективные рельсы: Евлампия отправить в главари банды, за которой безуспешно будут гоняться жандармы, а потом чекисты. Сидор Поликарпыч должен где-то в урмане затырить сундуки с колчаковским золотом, чтоб протянуть писательскую канитель лет на сто – до наших дней, с бандитами в малиновых пиджаках, ментами-перевёртышами и чиновниками коррупционерами.
Нет! – не хочу! К чему напрасно тратить свою жизнь и жизнь читателей, как это делают сотни щелкопёров и бумагомарак! Пусть лучше любители книг сходят в ближайший лес и просто погуляют, подышат чистым воздухом и насладятся покоем природы. А неоконченная эта литературная шутка – что ж, пусть и останется шуткой, которую берутся читать ради отдыха и забавы. Читать – чтобы просто улыбнуться….
20 ноября 1969 г. – 27 августа 2018 г.
Художник Фирс Журавлёв