ГОДЫ ВОЙНЫ. ТО, ЧТО ВСПОМНИЛОСЬ
1. СИВОЛАПОВЫ
Мои двоюродные сёстры по матери – Нина Денисовна и Любовь Денисовна Сиволаповы. Их отца, Дениса Трофимовича, в годы Большого Террора посадили за непатриотичные разговоры, и он отбывал наказание на Дальнем Востоке, в городе Ворошилове, нынешнем Уссурийске.
Муж Любовь Денисовны, Александр Чирва, работал на шахте «Никанор» (находится во вновь образованном городе Зоринске), а затем долгие годы трудился в должности главного маркшейдера комбината «Луганскуголь».
Любовь Денисовна работала на шахте «Никанор» начальником отдела нормирования труда и заработной платы.
В годы войны Люба Сиволапова, будучи несовершеннолетней, жила вместе с нашей семьёй в эвакуации, в слободе Верхнемакеевке Кашарского района Ростовской области, и пережила с нами несколько месяцев немецкой оккупации.
Помню, что Нина Денисовна после войны владела автомобилем «Победа».
У них в семье были ещё брат или сестра, но я этого уже вспомнить не могу.
2. В ЭВАКУАЦИИ
В эвакуацию нашу семью помог отправить отец. Шёл декабрь тысяча девятьсот сорок первого года. С большим трудом, погрузив скарб на подводы, мама, я с сестрой Женей, да ещё наша родственница Люба Сиволапова, двинулись к железнодорожной станции, по-моему, это была станция Чернухино. С немалыми приключениями и трудностями (поезда ходили нерегулярно, в основном – товарные) через несколько дней мы прибыли в слободу Верхнемакеевку Кашарского района Ростовской области – конечный пункт нашей эвакуации.
Казалось, что здесь глубокий тыл, и немцы сюда не дойдут никогда.
Верхнемакеевка – селение большое, стоит на берегу речки, по-моему, называется она Яблоневая. В слободе действовали два колхоза, помнится – имени В.М. Молотова и имени Ф.Э. Дзержинского.
Мы поселились в хорошей семье, у них был добротный дом. Хозяина не помню, по-моему, он воевал на одном из фронтов, а хозяйку звали Федорой. На некоторые из привезённых с собой вещей выменяли у местного населения корову, и она исправно давала нам молоко. Прожили мы нормально до июля сорок второго года. Мать работала в одном из колхозов и получала паёк на себя и на нас, тогда ещё несовершеннолетних – мне исполнилось шестнадцать лет, Любе семнадцать, а Жене ещё не было и тринадцати. Мы, конечно, тоже не бездельничали – помогали в колхозе кто чем мог, а я, кроме всего прочего, учился на тракториста.
3. В ОККУПАЦИИ
Наша мирная жизнь в Верхнемакеевке продолжалась недолго. Шёл сорок второй год. Помню, что стояло жаркое лето, наверное, июль. Наши войска прошли через село и оставили его, а следом за ними въехали немцы, в основном на мотоциклах и автомобилях. Танки, мне помнится, в слободу не заходили. Немцы тут же стали расселяться по домам, но в наш на постой никто не стал, потому что он был полон эвакуированными.
А потом в слободу зашли румыны и итальянцы. Помню очень хорошо, что немцы выглядели ухоженными, более-менее воспитанными, а итальянцы, и особенно румыны, оказались бедно одетыми, вечно голодными и униженными, а оттого наглыми. Немцы к ним относились с нескрываемым презрением.
На всю жизнь в память врезалась картинка, когда немецкий солдат (даже не офицер) после бани, – а из одежды на нём болтались только трусы по колени, – остановил румынского (или итальянского, точно не скажу) офицера, который не поприветствовал его как тому хотелось. Союзник стал возражать, что, мол, немец не одет по форме, и нет возможности определить ни звание, ни род войск. На что немецкий солдат ответил громким криком и смехом, и, взяв в руки палку, стал угрожать ею румыну, и не отстал от бедного союзника до тех пор, пока тот не вытянулся во фронт и не промаршировал мимо немца с отданием чести.
Помню, что немцы очень любили куриные яйца, и наша хозяйка Федора ежедневно собирала их из-под кур и относила оккупантам. Немцы не забрали даже корову, и её молоко мать тоже относила в виде дани. Может быть, именно поэтому нас не трогали.
Осенью немцы стали составлять списки молодёжи для отправки в Германию. Как мать ни изощрялась, а нас с Любой всё-таки записали. И работали бы мы с ней на немцев, если бы нас в декабре не освободили наши.
Немцы и их союзники отступали беспорядочно и очень быстро. Шёл декабрь сорок второго года. Наши войска в ходе контрнаступления под Сталинградом измотали оккупантов, и те представляли из себя жалкое зрелище – перекошенные от страха лица, бешеные глаза. Таким лучше было не попадаться под горячую руку, и мы из дома почти не выходили.
А затем через слободу повели пленных немцев и их прочих союзников. Они проходили колоннами. Вместо обуви шли в соломенных «сапогах» – таким образом бывшие оккупанты утеплялись. Пленные шли долго, на запад – к станции Миллерово.
4. ЧУДО
Расскажу о том, как я в последний раз видел отца.
Когда нас освободили, Сталинградская битва уже почти закончилась, основные силы немцев взяты в котёл, и наши войска перешли в контрнаступление по всему фронту.
Стояла суровая зима.
В Сталинграде произошла бойня, жестокая бойня. Погибло много советских солдат, очень много. Я в Сталинграде не был, но знаю, что сеча стояла жестокая.
Сразу после освобождения начался набор здоровых слободских мужчин в Красную Армию. Забирали верхнемакеевских мужиков у какой-то будки, измеряли им кровяное давление и делали прочий медицинский осмотр. В армию взяли из села моих знакомых – Хоршева и Лёню Качалкина.
Через слободу шли то пленные немцы под конвоем, то наши раненые бойцы. В Верхнемакеевке госпиталя не было. Наши начали эвакуацию больных и раненых. В селе Вяжа находился передвижной госпиталь. На своих ногах шли в госпиталь легко раненые, где их лечили, и из райцентра, который находился в Кашарах, отправляли назад, на фронт. Некоторые мужчины, из тех, что прошли медосмотр, сразу направлялись в армию.
Женщины всматривались в раненых: вдруг там и мой мужик идёт.
Вышла и моя мать. Раненые проходили как раз возле дома, в котором мы, эвакуированные, жили у хозяев.
Напротив дома находился колодец. Раненые останавливались возле него попить воды. Пить хотелось несмотря на мороз. В воде плавали льдинки. Помню, что колодец был с «журавлём» (или иначе «гусаком»).
Мать как закричит:
– Боже мой, муж мой вернулся, раненый!
Он действительно был ранен в руку, но легко, и шёл по направлению к госпиталю. Мать стояла вместе с другими женщинами, в том числе с Федорой, нашей хозяйкой.
– Алёшка идёт! – причитала Федора, чтобы окружающие женщины поняли, кого встретила её постоялица.
Мать бросилась отцу на шею, заплакала. Затем они вместе пошли в медицинский пункт – наш, верхнемакеевский. Раненых с увечьями и ранами потяжелее везли на бричках. Подлеченных красноармейцев потом отправляли снова на фронт, на запад.
Мать с отцом вместе провели немного более месяца.
В здании сельского совета располагалась армейская служба, которая в итоге и отправила отца снова на фронт. Дольше в селе отцу находиться было нельзя – иначе его могли посчитать дезертиром.
Теперь я понимаю, что встреча матери с отцом на войне – это настоящее чудо. Самое удивительное здесь то, что отец не догадывался о том, каким путём его поведут в госпиталь, хотя и знал, что в Верхнемакеевке под немцами осталась его семья. Но о нашей судьбе он, конечно, знать не мог – ведь нас к тому времени вполне могли угнать в Германию. Да и не выжить в оккупации мы могли очень даже легко. Кроме того, из оккупации письма не пишут.
Переписываться с отцом мы начали сразу после этой встречи. Последнее письмо он прислал из станицы Митякинской, что находится на берегу Северского Донца. Отец вскоре погиб (пропал без вести). Мы с матерью писали повсюду, выясняли его судьбу. У нас хранится письмо, в котором утверждается, что ни среди погибших, ни среди раненых он не числится.
[Март 2015]