Молодой обнажённый монах, запершись в келье, стоял на коленях, ощущая до боли, врезающуюся в них игольчатую шероховатость каменного пола, опираясь локтями на деревянную кровать, чем-то напоминающую предмет для пыток, прижавшуюся к стене, над которой висел большой чёрный крест. К нему и был устремлён пылающий взор с остервенением молившегося молодого монаха, укрощавшего свою плоть.
Подрясник и ряса чёрной бесформенной кучей лежали в углу кельи.
Утренний свет проникал в неё через небольшое прямоугольное отверстие, чем-то напоминавшее амбразуру, расположенное под потолком.
Как говорил настоятель монастыря игумен Горгоний, только физический труд, ограничение сна, пост, многократное творение поклонов и, конечно, злострадания могут укротить плоть. К злостраданиям относилась, и эта келья с голой дощатой кроватью… Но разве можно сравнить эти страдания с молитвами на болоте летней ночью, когда стоишь с обнажённым торсом, превратив его в кровавое блюдо для комаров…
Игумен Горгоний требовал максимальное ограничение поводов к блудной страсти: мечтания, воспоминание, зрительные образы…
Городок был не большим. В нём когда-то проживало много евреев. Он ещё помнит те времена, когда они без стеснения, прохаживаясь по улицам, говорили на идиш. Мама называла идиш музыкально-крикливым языком и поясняла, что, если говорить на нём тихо, он как музыка… Но где вы слышали тихую еврейскую речь?.. В синагоге, которую давно закрыли и здание превратили в склад…
Тогда, по вечерам, идиш, вперемежку с русским и украинским, заполнял Михайловскую улицу – местный Бродвей. На ней было два кинотеатра, кукольный театр, детское музыкальное училище – святое место, излучающее днём звуки скрипок, пианино, духовых инструментов, детский смех и плач.… А ещё был Дворец пионеров, "Гастроном" и маленькие магазинчики, в которые дети затягивали родителей, чтобы насладиться вкуснющим мороженным пломбир или эскимо на палочке, шоколадными конфетами, пирожными с кремом, запивая их, шипящим и разбрасывающим брызги, солнечным напитком "Ситро"…
Это сплетение языков звучало и на длинном бульваре, который разрезали на четыре части, пересекающие его улицы. Он начинался с бронзового бюста Пушкина, стоящего на высоком постаменте из красного гранита, и заканчивался фонтаном, который полумесяцем огибала колоннада с, встроенными в неё, литыми, чугунными, узорчатыми воротами. За ними начинался парк…
Многоязычный гомон сидящих на бульварных скамейках или прохаживающихся людей, поглощался цветущей сиренью, акацией, каштаном… Поглощая, они превращали его в сводящий с ума запах…
Он видел маленького себя и старшую на пять лет сестру, бегущих наперегонки, смеющихся… Мама, держала папу под руку… Они шли позади, наслаждаясь близостью друг к другу…
Как жаль, что с годами идиш перестал звучать на улицах… Даже внутри дома тихо переговаривались на нём, боясь услышать пригвоздящее слово "жид"…
- Господи, - шептал он, - как можно забыть…
Как-то утром за два месяца до дня рождения, ему должно было исполниться тринадцать лет, подошёл дедушка, взял за руку и заговорчески проговорил:
- Пойдём со мной.
Дедушка завёл его в свою комнату.
- Я знаю, - заговорил дедушка извиняющимся голосом, - что твои родители, ты и сестра не верите в Бога… Да и ладно… Времена такие… Тебе скоро тринадцать. Ты достигнешь совершеннолетия и станешь ответственным за свои поступки… - дедушка посмотрел на него глазами полные мольбы. – Разреши мне надеть на тебя тфилин… Ведь хотя бы раз в жизни еврей должен почувствовать связь со своим народом… Со своим Богом…
- Хорошо, - сказал он, не понимая о чём речь. Он не мог отказать дедушке.
Дедушка дрожащими руками надел себе и ему на голову кипу, облачился в большой талит… На столе стояли два кожаных футляра.
— Это тфилин, - сказал дедушка и достал из одного футляра чёрную коробочку с кожаными ремешками, которую укрепил на бицепсе его левой руки. Ремешки опоясали всю руку. В другом футляре оказалась точно такая же коробочка. Дедушка укрепил её на его голове.
Они стояли друг напротив друга.
Дедушка молился, глядя на него, и плакал…
Может быть, в тот момент дедушка просил прощения у Бога за всех евреев, забывших о Его существовании…
- Господи, - шептал он, - как можно забыть…
И как он не истязал себя, мысли о Фаине, подруги сестры, всё возвращались и возвращались…
Это произошло в зале кинотеатра повторного фильма, где показывали французскую мелодраму "Мужчина и женщина". Ему тогда было шестнадцать. Он не по годам был рослым и крепким. Ей – двадцать один. Людей в зале было мало. Он в одиночестве сидел на заднем ряду. Фильм уже начался, когда к нему подсела Фаина. Полная, круглолицая с большими голубыми глазами… Мама её называла "сдобной булочкой".
- Не возражаешь, - сказала она.
Он пожал плечами – типа "мне всё равно".
Но ему почему-то было не всё равно. Он отодвинулся от неё, боясь, что она услышит стук его сердца, почувствует разливающийся по телу жар… Фаина, не отрывая глаз от экрана, придвинулась к нему и её нога прижалась к его ноге, а потом её рука легла на его ногу… Он посмотрел на неё испуганными глазами… И она, оторвав взгляд от экрана, посмотрела на него, ласково улыбнулась и, словно ничего не случилось, продолжила смотреть фильм…
Покой руки Фаины был не долог. Сначала она гладила его ногу, потом поползла вверх, коснулась живота и… упала на затвердевший, рвущийся наружу молодой, девственный член. Не отрывая глаз от экрана, Фаина тяжело вздохнула и ловкими пальцами расстегнула молнию, стянула трусы… Почувствовав свободу, член, словно освободившаяся пружина, выскочил в проделанное ею отверстие.
Он сидел неподвижно. Действия Фаины парализовали его. Он жаждал продолжения.
Фаина не отрывала взгляд от экрана, словно ничего не происходило, и к действию руки она не имеет никакого отношения…
И он был ей за это благодарен.
Её тёплая ладонь обхватила член.
- Ого, - услышал он.
Потом рука Фаины начала ритмично двигаться вверх – вниз, вверх – вниз, вверх – вниз… Увлекая за собой кожицу… Вверх – вниз, вверх – вниз…
Он почувствовал, как напряжение его тела, концентрируется в её руке…
Фаина уже не смотрела на экран. Жадно дыша, её взгляд был прикован к тому, что пленили пальцы.
Крик наслаждения из широко открытого рта, застрявший в глубине горла, уже готов был вырваться вместе с первым осознанным извержением…
Её свободная рука плотно зажала ему рот, и крик утонул в стоне…
Он услышал судорожное "ш-ш-ш-ш…" Фаины… Пальцы разжались…
Обессиленный он сидел, бессмысленно глядя на экран… Ему казалось, что его душа, подхваченная музыкой Франсиса Лэя, плывёт где-то там высоко-высоко в её волнах…
- Пойдём ко мне, - сказала Фаина, - я постираю твои брюки.
Не дождавшись окончания фильма, они вышли из кинотеатра…
- Господи, - шептал он, - как можно забыть…
На окраине городка лежали развалины, которые со временем заросли высоченной крапивой и лопухами. Высокий, колючий кустарник спрятал их от постороннего взгляда. Только старожилы слышали от своих родителей, что когда-то на этом месте стоял монастырь, пользующийся дурной славой…
Но однажды прошёл слух, что на развалинах, каким-то чудесным образом, монастырь вновь появился. Имя настоятеля произносили шёпотом, словно он мог услышать и наказать… Игумен Горгоний…
Его видели в чёрном одеянии, идущим старческой шаркающей походкой, по центральной улице. Игумен шёл, сгорбившись, опираясь на длинный сучковатый посох… Седой как лунь… Чёрный крест на тонкой золотой цепочке, раскачиваясь, свисал с шеи. Игумен шёл, нашептывая что-то…
"Ох, не к добру… Ох не к добру…" – проносились мысли у тех, кто видел его.
Сестра заболела… Болела она тяжело… Уже месяц или чуть больше лежала в больнице…
За это время мама очень постарела. Чёрные, как смоль волосы забелила седина, морщины изрезали её лицо…
Врачи сказали, что сестра умирает…
Вечером в тот же день, когда врачами был вынесен приговор, в дверь их дома постучали. Мама открыла дверь. На пороге стоял игумен Горгоний. Игумен поманил её костлявым пальцем. Она отошла от двери, не плотно прикрыв её. Прижавшись к щели, он слышал их разговор…
Игумен Горгоний говорил, что, если мама отдаст его в монастырь, сестра выздоровеет.
- Но мы же евреи, - говорила мама. – У нас другая вера…
- О какой вере ты говоришь… - с иронией в голосе проскрипел игумен.
- Ему всего лишь шестнадцать…
- Я подожду два года… Но если не выполнишь обещание…
Холодная волна, которую изверг игумен, достигла и его, ввергнув в страх…
Выздоровление сестры врачи восприняли как чудо.
Такие чудеса произошли ещё в одиннадцати еврейских семьях…
Он проснулся, когда ещё не наступил рассвет. В тот день ему исполнилось восемнадцать лет. Было тревожно и пугала неизвестность… Но он знал, ради чего должен покинуть семью, и это придавало ему силы…
Дверь приоткрылась, и в комнату вошёл дедушка.
- Не спишь?
Дедушка разжал ладонь, на которой лежала тонкая красная нить.
- Когда-то, давным-давно, шерстяную нить семь раз обернули вокруг гробницы Рахиль (жены патриарха Иакова) затем разделили на кусочки… Это один из них...
Дедушка встал на колени перед кроватью, на которой он лежал, и завязал нить на запястье его левой руки, сделав семь узлов, не считая первого, и, прочитав молитву, встал и вышел из комнаты…
Прошёл почти год со дня заточения в монастыре, который был больше похож на тюрьму с кельями-одиночками…
За всё время он не видел ни кого, кроме игумена Горгония, хотя знал, что где-то внутри монастыря находятся такие же "монахи"… Их крики и стоны доносились до него…
За этот год он исхудал, чувствовал, как силы медленно его покидают…
Всю ночь он провёл в молитвах, пытаясь отречься от "мирской жизни". Но молитвы, как и прежде, переплетались с воспоминаниями.
- Чушь!.. Чушь!.. Чушь!.. – зашептал он… и в испуге, боясь, что услышит игумен Горгоний, открыл глаза… Огляделся…
Сквозняк ворвался в келью, и промелькнула тень, на мгновение поглотившая пыль, плавающую в рассветных лучах.
Ещё через мгновение, тень материализовалась, превратившись в уродливое существо - призрак. Оно восседало на краю кровати, закинув правую ногу, стопа которой напоминала ласт, на левую – обычную, человеческую. Левая часть тела - женская, с налитой грудью, а правая – мужская, напоминающая скелет, обтянутый кожей. Левую часть лица можно было бы назвать красивой, но ярко светящийся голубым цветом глаз, смотрящий на него, ввергал в больший ужас, чем пустая глазница правой части.
- Ты звал меня, - проскрипело существо.
- Я?.. Нет, - чуть слышно сказал он.
- Звал, звал… Я – Чушь, Нелепость, Абсурд… Я здесь, чтобы помочь тебе.
Существо ему улыбнулось. Но от этой улыбки по его телу пробежала дрожь.
- Да, да, - сказала Чушь и, оглядев келью, добавила: - А местечко не очень…
"Может это существо действительно может меня спасти", - промелькнула у него мысль.
- Одиннадцать монахов, - Чушь показала пальцами жест, заключающий последнее слово в кавычки, - уже сдались, покорившись посланнику Дьявола.
Он смотрел на Чушь широко открытыми испуганными глазами.
- Да, да, - сказала Чушь и, задумавшись, продолжила: – Я – Чушь. И поэтому могу говорить всё, что угодно. Вот, например, почему евреи стали избранным Богом народом?.. Дело случая… Если бы на их месте мог оказаться любой другой народ, была бы другая Библия и не любили бы их, вежливо говоря, преследовали, уничтожали точно так же, как евреев… Был бы другой Моисей, получивший скрижали Завета не на горе Синай, а в каком-нибудь другом месте… Две каменные плиты с начертанными на них Десятью заповедями - это тяжёлый груз!... Может быть, этот другой Моисей, разбив скрижали Завета, увидев поклонение народа золотому тельцу, не стал бы их восстанавливать… Всё было бы по-другому… Другой мир… Был бы он лучше?.. Было бы меньше ненависти?.. Может быть, это единственный народ, который смог решиться восстановить скрижали Завета, отвергнув золотого тельца, и донести заповеди до других народов?.. Евреи – народ маленький, но живучий: только в последней войне немцы сожгли, удушили, заживо закапали или просто расстреляли шесть миллионов, а сколько затерялось в сталинских лагерях… Впору было занести его в Красную книгу… Так нет же, живёт, по-прежнему окутанный ненавистью… Может быть из-за его живучести и выбрал его Бог?... С чего это я вдруг расфилософствовалась, - сказала Чушь и вновь улыбнулась.
Он, не отрываясь, смотрел на Чушь. Сейчас она не казалась ему такой уж и безобразной.
"Чушь, как Чушь", - подумал он.
- Ну ладно, - проговорила Чушь, - пора переходить к делу.
Чушь встала и начала прохаживаться от стены к стене, думая о чём-то.
- Как-то Бог сказал, что, если взять даже двенадцать молодых евреев, невозможно их всех принудить укротить плоть, - сказала Чушь. – К чему это было сказано, только Богу известно. Услышав это, Дьявол решил доказать Богу обратное. А доказав, Дьявол унизит Бога… Каждые двести лет посланники Дьявола пытаются укротить еврейскую плоть. На это даётся ровно год… Срок истекает завтра… Ты остался один… Дьявол никогда не был так близко к достижению своей цели… Я не знаю, что придумал посланник Дьявола, но этой ночью в полночь он сделает всё возможное, чтобы добиться своей цели…
- Игумен Горгоний – посланник Дьявола?
- Игумен – материализованный фантом, управляемый посланником из сумеречной зоны… И монастырь – фантом… Всё исчезнет с исчезновением посланника… Ты устал, тебе надо набраться сил… - Чушь коснулась его костлявой правой рукой.
Первый раз за год он так крепко спал, без жутких сновидений, без боли…
- Эй, пора вставать.
Он сидел на кровати, в испуге широко раскрыв глаза…
Чушь дала ему время прийти в себя.
- Пора нанести упредительный удар, - решительно сказала Чушь, когда его взгляд стал осознанным. – До полуночи ещё два часа… Надень, хотя бы, подрясник, - Чушь ухмыльнулась и добавила: - Или хочешь телепортироваться в общественное место нагишом?..
Когда в конце прошлого века заговорили о свободе, оказалось, что в стране всё-таки есть секс. В больших городах, подтверждая это, начали открываться стриптиз-клубы, стриптиз-бары…
В их городке владелец ресторана "Берёзка", решив привнести цивилизацию в глубинку, в центре зала воздвиг круглый подиум с блестящим в лучах ресторанных огней шестом. К светящейся вывеске "Берёзка" владелец добавил "стриптиз бар". На двери, ведущей в бар, был прикреплён плакат с выцветшим от времени текстом:
" На три вещи можно смотреть бесконечно: на воду, огонь и качественный стриптиз. Мы доказываем, что стриптиз – не просто возможность смотреть на красивую обнажённую женщину, а целое искусство, сотканное из музыки, страсти, огня и женственности. Позвольте себе поддаться искушению".
Штатных стриптизёрш не было, но шест не пустовал. На подиум восходили изрядно подвыпившие женщины и, освободившись от кофточек, обнажали бюстгальтер с заправленной в него пышной грудью. Они кружились вокруг шеста, испытывая подиум на прочность… Благодарный мужчина заползал к своей возлюбленной на подиум и, в благодарность, засовывал в бюстгальтер "заначку". Часто, не рассчитав устойчивость тела, мужчина, в поисках опоры, стягивал бюстгальтер и, обнажив раскачивающуюся пышность, низвергал самозванку…
Стриптизёрш и прыгающих в танце вокруг подиума людей обрамляла воющая, рвущая гитарные струны, музыка местного джаз-бэнда…
Холодный ветерок коснулся его лица…
Они стояли под ивой, ветви которой, спадающие до земли, укрывали их от случайного взгляда. Тусклый фонарный свет чуть-чуть касался укрытия. В ста метрах светилась вывеска "Берёзка".
- Сейчас, - сказала Чушь, - я покажу тебе истинное лицо посланника.
Чушь провела костлявой рукой перед его лицом, и он увидел молодого черноволосого игумена Горгония в, облегающем тело, чёрном кожаном костюме, пиджак которого, казалось, был одет на голое тело. На тонкой золотой цепочке с шеи спускалась золотая перевёрнутая пентаграмма в круге. Посланник сидел, улыбаясь, покровительственно разбросав руки по сторонам, укрыв ими прижимающихся к нему девушек, одной из которой была его сестра…
- Моя сестра… моя сестра… - с надрывом прошептал он.
Чушь тяжело вздохнула.
- Ты сможешь убить посланника Дьявола только с помощью артефакта, который выберет тебя, - сказала Чушь и добавила: - Дай Бог, чтобы нашёлся такой артефакт… Если нет… Вытяни правую руку.
Он вытянул руку. Через мгновение в неё легла верёвка, один конец которой свёрнут в петлю, в середине – расширенная часть… и тяжёлый круглый камень.
- Праща Давида, - с жаром выдохнула Чушь. – Праща Давида выбрала тебя!
- Но я не умею…
- Не бойся, - уже спокойно сказала Чушь, беря его под руку, направляясь в сторону "Берёзки".
Когда они вошли в зал, веселье было в самом разгаре: музыка разрывала перепонки; посетители в бессмысленном скачущем танце, пытались перекричать её и донести партнёру свою пьяную мысль; женщина в возрасте стояла, крепко обняв шест, чтобы не упасть, а мужчина, пристроившись со спины, сопя, сосредоточился на расстегивании пуговиц её видавшего виды белого бюстгальтера… Люди сходили с ума… Промелькнуло довольное лицо посланника…
Он продел в петлю кисть, зажал в кулаке свободный конец пращи, опустил в расширенную часть круглый камень…
Чушь топнула правой ногой, стопа которой напоминала ласт, и возникшая воздушная волна разбросала по сторонам пляшущую толпу…
Праща начала своё вращение. С начала он раскручивал её вертикально… Но вот она набрала обороты, и он поднял пращу над головой в горизонтальном вращении… Он увидел его испуганный взгляд… В какой-то момент кулак разжался, камень вырвался… Он видел словно в замедленной съёмке его полёт… Посланник пытался увернуться от камня, но его ждала участь Голиафа.
Холодный ветерок вновь коснулся его лица…
Он и Чушь стояли возле развалин монастыря, заросших высоченной крапивой и лопухами. Высокий, колючий кустарник спрятал развалины от постороннего взгляда…
Он обнял Чушь, и Чушь обняла его…
- Мне пора, - сказала Чушь, - и тебя дома заждались.
Она уже отошла, но, вдруг, повернулась и сказала:
- Скажи спасибо дедушке. Если б не он, Бог тебя бы не услышал.