Моему деду - горнорабочему очистного забоя шахты №1 имени Челюскинцев
Коровину Николаю Григорьевичу посвящаю...
Его знал весь посёлок. Впрочем, поселок был небольшой, и в нём все знали всех. Но он был особенный. Его обожженное и искореженное шрамами лицо приводило в шок тех, кто видел его впервые. Однако привыкнуть к нему было не возможно ни со второго, ни с третьего раза. Он был нелюдим, хотя людей не сторонился. Женщины просто избегали его уродства, а мужчины - когда мужчины начинали приставать с расспросами, он поднимался и уходил сам.
На районе он появился в августе 53-его, после бериевской амнистии. Говорили, что до войны он работал на шахте имени Абакумова, и вроде бы у него там есть родственники, что он иногда ездит туда на велосипеде, купленном на рынке «Трудовской». Подтвердить эти поездки никто не мог. Да и кому это нужно? Из военкомата поползли слухи, что он – разжалованный подполковник, танкист. Но под землей, в угольной пыли, ни шрамов, ни погон не видно. Вначале он трудился в проходке с отбойным молотком, затем окончил курсы комбайнеров и стал рубить уголёк техникой. Работал он с моим дедом в одной бригаде. Дед не пытался выведать у него какие-то особенные тайны. Просто, как заведено в Донбассе, раз в месяц шахтеры отмечали получку – сбрасывались по трёшке, покупали в гастрономе водочку, пиво, колбаску с хлебом, шли в посадку и, не торопясь, выпивали, закусывали, обсуждали шахтерские дела. Никто здорово не напивался – шахтеры люди степенные, выпивох не терпели, но по сто пятьдесят с получки на грудь принимали. Когда разговоры с шахтных дел начинали переходить на личностные, он поднимался и уходил. Мой дед, тоже не любивший перемывать кости ни начальству, ни женщинам, зачастую уходил вместе с ним.
Однажды его вытащили на какую-то встречу по случаю Дня Победы, и все ошалели – «иконостас» был еще тот. Приехал на встречу и Хрущев. Но бравые полковники оттеснили скромного шахтёра от генсека, и Никита Сергеевич не заметил маленького человечка в кургузом пиджачке, увешанном орденами и медалями. Больше на празднества он не ходил, ноябрьский и майский парады избегал, стараясь напроситься на работу. Фронтовики вымирали – от ран, работы и выпивок, их становилось всё меньше и меньше. О нём опять вспомнили и потребовали явиться на торжественное собрание. Мой дед, тоже фронтовик, но недолгий и побывавший в плену, авторитетом не пользовался. Деда посадили среди всех в зале, а его – в президиум. Торжественное собрание шло долго – больше часа, на улице уже стемнело, пошел дождь. Шахтерская столовка по случаю праздника закрылась раньше, холостяки и одинокие были вынуждены пойти за «подножным» кормом. Дед зашел в гастроном купить себе «мерзавчика» и там столкнулся с ним – он покупал сырки и печенье – хлеб уже закончился. Жил он неподалеку от нас – шахта выделила ему комнату в бараке, расположенном между улицами Связистов и Новотроицкой. Дед пригласил его поужинать. Он неожиданно согласился, взял бутылку водки, вина и шоколадку, и они пришли к нам. Гости у нас бывали редко. Бабка обрадовалась, захлопотала, расстелила праздничную скатерть, и мы уселись за стол. Сервировка была нехитрой: мужчинам – по огромной тарелке борща, женщинам – по тарелочке, на второе – жареная картошка с селедкой и котлетами. Гость поставил свою водку и вино на стол, а мне протянул шоколадку. Приступили к трапезе. Когда захмелели, запели песни: шахтерскую "Спят курганы тёмные" и военную «Майскими холодными ночами». Шахтёрскую пели все - даже бабка с дочерями. Они были женами горняков, а тетка вообще работала нормировщицей и спускалась под землю наравне с мужиками. Военную пели только двое – гость и дед, а отец, дядька и теткин муж тихонько подпевали. Они были в годы войны пацанами, в боях не участвовали и права голоса на встрече фронтовиков не имели. Потом он то ли сказал, то ли спросил деда:
- Ты, Николай, здесь воевал?..
И дед рассказал всё. Как рубили уголь до последнего, как подошли немцы, как шахтеров переодели в новые робы и выдали винтовки без патронов. Как пообещали привезти патроны позже. Как всё же отправили без патронов в дозор. Как появились на мотоциклах немцы. Как сержант, а он был кадровый, приказал примкнуть штыки и идти в рукопашную, потому что патроны так и не подвезли. Как из семерых шахтеров трое штыки не примкнули, потому что не знали, как это сделать, но штыки не выбросили, а взяли их как финки – по блатному, острием под локоть. Как немцы постреляли в землю перед их ногами. Как они остановились. Как, угрожая им расстрелом и матерясь, сержант кинулся на немцев в одиночку. Как его поймали смеющиеся немцы и разбили ему в кровь лицо. Как потом повели в лагерь для военнопленных.
Затем вмешалась бабка и рассказала, как прибежала соседка и крикнула ей:
- Санька, твоего Кольку немцы в лагерь повели.
Гитлеровцы были ошарашены таким количеством военнопленных, им нечем было их кормить, и негде было размещать. Поэтому немцы огородили колючкой поле под Марьинкой – в то время небольшим украинским селом – сгоняли пленных туда и разрешили местному населению нести им продукты. Местными были почти все. Бабка тут же взяла корзину, сообразила - положила на дно дедовы цивильные штаны, рубаху, штиблеты, сверху – порезанную краюху хлеба, десяток яиц, бутылку молока, - так, чтобы одежды не было видно, и побежала в Марьинку, до которой было немногим более десяти километров.
Редкие часовые пропускали местных к военнопленным почти без досмотра. Не смотря на многолюдность узников, бабке повезло, - она споро нашла мужа. Дед быстро переоделся в своё, продукты отдал землякам, а сам с бабкой двинулся к другому выходу, а не к тому, через который вошла его жена. Но там неожиданно немец закрыл им дорогу, и, что-то говоря на своём языке, ткнул в деда автоматом. Они с бабкой испугались, но ничего ответить не смогли – не поняли вопрос и, растерянно глядя друг на друга и на немца, недоуменно пожали плечами. Им повезло во второй раз – подошел переводчик.
- Как с тобой оказался этот мужчина? – перевел он вопрос немца.
- Дык я… – замямлил дед.
- Это мой муж, шахтер. Продукты мы приносили евонному брату – бойко ответила бабка.
- И где же твой брат? - поинтересовался немец. Пропускать мужчин им было запрещено, чтобы не создавать путаницы между пленными и пришедшими.
Дед уже вышел из ступора и махнул рукой в сторону своих товарищей. Те, по-видимому, наблюдали, как дед покидает лагерь, замахали руками, а один из них, горный мастер, окончивший техникум и знавший азы немецкого, прокричал на ломаном:
- Ja-ja, ich bin es!
Пострадал потом мастер за своё грамотейство. Приметили немцы мужичка, заставили помогать с переводом, а на шахте даже начальником сделали – пытались восстановить рудник и добывать уголь для нужд рейха. Но недолго длилась оккупация. Полгода. Пришли наши, освободили. Мужичку за сотрудничество и пособничество впаяли восемь лет, потопал он на зону валить лес под Пермью и не вернулся.
Пленные всё прибывали и прибывали. Немец посмотрел на деда, и по его взгляду стало ясно, что он не имеет ни малейшего желания заниматься дальнейшим расследованием. Бабка быстро послюнила палец, стянула с него серебряное колечко и протянула немцу. Тот неожиданно рассмеялся, вытащил из вещмешка маленькую шоколадку и протянул её вмиг растерявшейся женщине. Бабка стала отрицательно качать головой, но немец рявкнул на нее, сунул шоколадку ей в руку, взял кольцо и жестом приказал уходить из лагеря. Супруги вернулись домой. Когда пришли наши, деда вновь призвали в Красную Армию.
Дед с бабкой замолчали, вопросительно глядя на гостя.
- А я родом из Красногоровки, хохол, - сказал наш гость.
Красногоровка, русско-украинская деревня, была заселена украинцами, бежавшими в давние времена от поляков, и русскими - крепостными, бежавшими от своих дворян. Располагалась она северо-западней Петровки и была нам хорошо известна.
– Окончил среднюю школу, работал на шахте имени Абакумова, пока не забрали, - продолжил он. - Отец был трактористом, и меня научил водить. В сорок втором восемнадцать исполнилось – призвали, в армию, в танкисты. Окончил курсы – отправили в 383-ю, шахтерскую, - командиром взвода. Потом была рота, потом ранение. Башню заклинило – куда же с таким танком воевать? Я решил сам машину в ремзону отогнать. Пусть ребята отдохнут. «Тигр» накрыл. Прямо в корму саданул. Как его наблюдатели прозевали – никто ответить не смог. Хорошо, боекомплекта не было – только кожу с лица снесло. Четыре месяца в госпитале. Шкуру клочками со спины пересаживали. Потом вернулся в строй. Поставили на батальон. В мае сорок пятого стояли под Берлином. Пацан к нам прибился – немецкий, лет десяти, может, постарше. По приказу мы его должны были сразу отправить в фильтрационный лагерь, но жалко стало – тощий, кожа да кости. С рук ел. Попросишь что подать, бегом кидался. Попривыкли, перестали за ним наблюдать – он нам гранату в танковый люк и бросил. А там боекомплект, а там экипаж, да и рядом люди были. Башню сорвало, шестеро погибших, сколько контуженных – не помню. Меня судили, разжаловали, отправили в лагерь. Награды почему-то оставили. Сослуживца-земляка попросил, он их матери завез. Помогал ей, когда я в лагере был. А сейчас не здоровается со мной – важным стал, председатель профкома на Абакумова. Но помог – и годи, мне его «Здоровэньки булы» ни к чему. Это он должен был танк перегонять, так что мы квиты.
- А с пацаном что? – не выдержала бабка.
- Не знаю, - гость пожал плечами и засобирался уходить.
Дед вытащил из кармана пиджака папиросы, они взяли по одной, прикурили и вышли на улицу.
Я не слышал, как утром дед ушел на работу. Я был не просто малолеткой, а сопливым шкетом, и еще не ходил в школу. Бабка домохозяйничала и позволяла мне спать допоздна. Разбудил меня рёв сирены. Обычно шахтный гудок звучал в строго определенные часы, сообщая, что очередной смене пора на работу. Его рёв в неурочное время означал, что на шахте случилось чрезвычайное происшествие, и жители близлежащих домов потянулись на шахтный двор узнать, в чем дело. Хотел побежать туда и я, но бабка огрела меня хворостиной и приказала сидеть дома. Сама она тоже не пошла, знала – никто ничего не скажет, пока этого не разрешит начальство, а начальство при ЧП такое разрешение давать не торопилось.
Томительно шло время. Вернулся соседский мальчик Витя и сказал, что на шахте произошел взрыв метана, приехали спасатели, поднимают на поверхность погибших и раненых. На каком участке это произошло, он не знал. Бабка ахнула и опустилась на скамейку. Потом вернулась с работы тётка. Она сказала, что взрыв произошел на дедовом участке, но кто погиб, а кто жив – неизвестно, спасатели общаются только с руководством. Время шло – дед не возвращался. Пришел отец и сказал, что начали извлекать на поверхность пострадавших. Бабка и тетка дружно взвыли и стали собираться, чтобы идти на шахту. Они чуть ли ни бегом бросились на шахтный двор, а через полчаса пришел дед – живой и здоровый. Он разминулся со своей женой и дочерью и попросил Витьку найти их и сказать, что он цел, и вернулся домой. Оказалось, с самого утра начальник участка отправил деда на лесной склад отбирать и готовить брёвна для стоек крепи в забое. Дед был хороший плотник и столяр одновременно, начальник поручал ему все работы с деревом.
Вернулись бабка и тетка. Бабка поставила перед дедом сковороду с жареной картошкой и трехлитровую банку с наливкой. Я помню, как дед ел, помню его заскорузлые пальцы с вкраплениями черной угольной пыли и помню сидящих рядом с ним и плачущих бабку и тетку, приговаривающих «Живой… Живой… Живой…»
Танкиста достали на третий день. Чтобы к нему добраться, спасатели разбирали завал больше двух суток. В морг отвозить не стали. Дед сколотил для него гроб, который потом оббили красной тканью – верхнюю половину, и черной – нижнюю, - по шахтерскому обычаю, так всегда хоронили погибших в шахте, и поставили в актовом зале.
Стали искать его родственников, и дед рассказал начальнику шахты про абакумовского председателя профкома. Начальник вызвал своего председателя профкома, дал ему свою служебную машину и велел привезти абакумовца. Через пару часов они приехали. Абакумовец сказал, что знает, где живет мать, и поможет отвезти тело сына к ней, но сам с матерью встречаться не хочет. Стали думать, кто это сможет сделать, но близких друзей, кроме деда не нашли. Деда отправили домой переодеваться. Вместе с ним приехал председатель абакумовского профкома. Бабка налила им борща, абакумовец достал бутылку водки. Они помянули танкиста, и гость сдавленно проговорил:
- Хороший был командир…
Воцарилась тягостное молчание.
- А с пацаном что сделали? – не вытерпела бабка.
- Расстреляли! Он этого пацана от самосуда спас! Но не от смерти… «Пусть судит трибунал, пусть трибунал решает!» – кричал… Вот и докричался – обеих одним трибуналом и судили. Так гадёныш на суде зиговал и «Хайль Гитлер!» кричал. «Гитлерюгенд» оказался. Написали, что ему 14 лет и шлёпнули. Пусть на том свете зигует, – абакумовец с озлоблением бросил ложку на стол и заходил желваками. - А Шубина выручить не удалось. Обозлил он против себя членов трибунала. Под расстрел хотели подвести. Спасло то, что по итогам боев за Берлин его к «Герою» представили. Он же танкист был от бога! С километра в амбразуру дота мог снаряд всадить. Танком рулил как игрушкой. К «Тигру» мог маневрами на прямой подойти… Эх, Шубин, Шубин…
Так я узнал фамилию танкиста – Шубин. Совсем, как горняцкий бог – «добрый Шубин». А имя не знаю. Земля тебе пухом, добрый Шубин!